Текст книги "Убю король и другие произведения"

Автор книги: Альфред Жарри

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 33 страниц)

XVIII
О странствующем замке, который оказался джонкой

Гюставу Кану

Фаустролль, не отводивший глаз от стрелки компаса, решил, что мы, наверное, уже недалеки от северо-восточной оконечности Парижа. Сначала мы услышали тугое натяжение стекла, и через мгновение нашим взорам предстала вертикальная поверхность моря, стоявшая на крепостной стене растений, корни которых блеклыми артериями уходили в песок, а вскоре мы уже скользили между змеиных липких тел покрытых водорослями волнорезов по идеально ровному пустому пляжу, раскинувшемуся точно огромный город.

В амальгаме облаков отражались перевернутые статуи – изумрудные грезы из царства корабельных остовов; суда тоже плыли по небу вверх дном, представая то отпечатком невидимого будущего, то предвестником едва заметных вдалеке крыш замка Музыкальных Темпов.

Неутомимым загребным я налегал на весла, пока через несколько часов Фаустролль не заметил наконец несшийся перед нами контур замка, то и дело исчезавший из виду, будто мираж – однако вырвавшись из плена тесных улочек, где опустевшие дома шпионили за нами сетчатыми веждами зеркальных окон, мы с хрупким звоном ткнулись в резную лестницу этого дома-кочевника.

Вытянув челн на берег, Горбозад поспешно спрятал снасти и прочие сокровища в глубокий грот.

– А-га! – промолвил он, но мы не стали слушать продолжения.

Дворец являл собой причудливых конструкций джонку, покачивавшуюся на волнах вязкого песка; как уверял меня Фаустролль, ровно под нею и покоятся останки Атлантиды. Чайки сновали в воздухе подобно солнечным языкам небесного колокола или темному нимбу вибрирующего гонга.

Повелитель острова приблизился к нам пешком, прыжками пересекши сад, разбитый прямо на песчаных дюнах. Он носил черную бороду и панцирь из выцветшего от времени коралла, пальцы его были унизаны серебряными перстнями с томившейся в объятиях металла бирюзой. В переменах самых разных блюд из разновидностей копченого мяса мы пили скидам и горькое пиво. Каждый новый час отбивали куранты из иного металла. Когда часовой нашей галеры отдал швартовы, замок вдруг сложился, подобно карточному домику, и испустил дух, а на небе, в сотнях лье от нас, появилось отражение гигантской джонки, рассекавшей пламя песка.

XIX
Об острове Птикс

Стефану Малларме

Остров Птикс – отдельная глыба из камня бесценной породы, который носит то же имя, поскольку обнаружен только на данном острове, целиком состоящем из этой глыбы. Это место отличает безмятежная прозрачность белого сапфира, однако здесь прикосновение к драгоценности не пронизывает льдом, но мягко разливается теплом, подобно хорошему вину в желудке. Прочие камни холодны, словно пронзительные вопли труб, а этот остров блестит теплой росой литавров. Мы без труда смогли к нему причалить – его гладкие берега напоминали края огромной плиты, – но, выбравшись на землю, решили было, что ступаем по солнцу, лишенному как слишком мутных, так и чересчур отсвечивающих языков пламени (так лампы в древности горели ровным, но беспощадным огнем). Здесь ощущалась не случайность вещей, но вещество вселенной, а потому нас нимало не занимало, была ли безупречная поверхность жидкостью, уравновешенной в соответствии с вечными законами бытия, или же податливым лишь для отвесного луча алмазом.

Правитель острова приветствовал нас с парохода: корабельная труба вторила голубым нимбам прокуренной трубки у него над головой, разбавляя их ароматный дым собственной копотью и покрывая жирными буквицами девственный лист небес. Когда судно подпрыгнуло на волнах, стул капитана накренился, будто радушно кивая нам.

Правитель вынул из-под своего пледа четыре расписных яйца всмятку и после первой рюмки передал их доктору Фаустроллю. В пламени нашего пунша появлялись и расцветали на краю острова овальные ростки: две одиноко стоящие колонны – продолговатые триады Пановых флейт – фонтаном выплеснули из своих капителей четырехпалое рукопожатие катренов сонета; проволочный гамак челна, баюкая нас, покачивался в радужных отсветах этой триумфальной арки. Отогнав сиреной фавнов, что с любопытством взирали из-под мохнатых век, и розоволицых нимф, разбуженных столь мелодичным творением, корабль, прозрачный и чистый, словно заводная игрушка, выдохнул к горизонту последние клубы синеватого дыма, и покачивавшийся стул махнул нам на прощание[3]3
  После выхода этой книги река вокруг острова превратилась в погребальный венок.


[Закрыть].

XX
Об острове Гер, циклопе и огромном лебеде из хрусталя

Анри де Рены

Остров Гер, подобно острову Птикс, состоит из цельного куска драгоценного минерала, окаймленного восьмигранником нависающих балконами укреплений, и в целом очень похож на резервуар яшмового фонтана. На карте он значился как остров Герм, поскольку жители его, язычники, поклоняются Меркурию, однако сами они называют его островом Горт из-за разбитых повсеместно восхитительных садов. Как наставлял меня Фаустролль, во всяком имени значение имеет лишь самый его древний и единственно подлинный корень, а потому в данном случае слог гер – если угодно, корень генеалогического древа этой местности – может быть прочтен как Господский.

На поверхности остров (неудивительно, что в нашем странствии по земной тверди все острова казались нам озерами) покрыт водой, спокойной и бездвижной, словно зеркало; кажется немыслимым, что эту гладь способен потревожить бег досужей барки – она скорей покажется черкнувшим мрачную патину голышом; такие зеркала не предназначены для отражения морщин, даже своих собственных. Однако с простодушием бесхитростной пуховки там плавает огромный лебедь; иногда, нимало не смущаясь окружающей тишиной, он громко хлопает крыльями. Когда биение двух этих вееров достигает невообразимой скорости, сквозь их матовую прозрачность остров предстает в совершенно новом свете – и расцветает под стать павлиньему хвосту фонтана.

Впрочем, местные садоводы не позволили бы ни одной струе обрушиться в яшмовый резервуар своего острова – это исказило бы его ровную поверхность; даже кусты здесь тянутся горизонтальной скатертью на некоторой высоте, подобно облакам, и взаимная пустота земли и неба – неотрывно, точно два магнита, глядящихся друг в друга испокон веков, – бесконечно отражается в каждом из этих двух зеркал.

Сам образ жизни здесь торжествен и церемонен — хотя в ушедшем веке это называлось попросту обыденным.

Повелевает островом Циклоп, однако же нам не пришлось прибегнуть к стратагемам Одиссея. На лбу у него, прямо перед глазом, красуется фероньерка с двумя зеркальцами серебряной амальгамы, прилаженными одно к другому на манер двуликого Януса. Фаустролль подсчитал, что, сложенные вместе, листы этой фольги не превышают 1,5 × 10^-5 сантиметров. Коробочка озаряла нас волшебным светом, точно карбункул сказочного змея, и, как шепнул мне доктор, с ее помощью властитель острова видит насквозь предметы ультрафиолетового излучения, от наших взоров навеки скрытые.

Мелкими шажками он прошел между рядами тростников, которые по его указанию аккуратно подрезались согласно допотопной иерархии Панова сиринкса; дворецкие поднесли нам сахару и ломтики лимона.

На прозрачных, как стекло, лужайках острова жены властителя в платьях, растекавшихся по изумрудной траве глазом павлиньего пера, занимали нас танцевальным дивертисментом; но стоило им приподнять шлейфы, дабы ступить на более светлый, чем окружавшая всех нас вода, газон, как нашим взорам открылись их козлиные копыта и юбки чистого руна – так призванная Соломоном царица Савская Билкис увидела свои ослиные ноги в отражении хрустального паркета; мы в ужасе бросились к челну, бившемуся о яшмовую пристань – я схватился за весла, а Горбозад, облегченно вздохнув, удачно выразил всеобщее оцепенение:

– А-га! – вымолвил он, но страх не дал ему договорить.

И я помчался прочь от этого острова, стараясь держаться строго перпендикулярно, так, чтобы голова Фаустролля хоть на мгновенье скрыла от меня взгляд Герова правителя и его невзаправдашний глаз в перламутровой орбите, похожий на отсвечивающий телескоп недремлющего семафора.

XXI
Остров, где царил Сирил

Марселю Швобу

Остров, где царил Сирил, сначала показался нам похожим на рыжее пламя вулкана, затем на кипящий кровавый пунш, брызжущий через край дождем из падающих звезд. Однако позже мы увидели, что на самом деле он подвижен, покрыт броней и снабжен маленьким винтом у каждого из четырех углов – по четырем полудиагоналям боковых валов, – что позволяло ему двигаться в любом направлении. Стоило нам приблизиться на расстояние пушечного выстрела, как метко пущенным ядром Горбозаду снесло правое ухо и четыре зуба.

– А-га! – промычал павиан, но соприкосновение стального цилиндрического конуса с его левым скуловым отростком оборвало вертевшийся на языке третий слог. Не дожидаясь более развернутого ответа, остров выбросил флаг с черепом и головой козленка, а Фаустролль – штандарт Большого Брюха.

После полагавшихся приветствий повеселевший доктор выпил с Капитаном Кидом джину и сумел отговорить его от мысли подпалить челн (к тому же, несмотря на парафиновый чехол, он был огнестойким), а также вздернуть Горбозада вместе с автором сих строк на верхней рее – поскольку челн был лишен рей как таковых.

Мы вместе принялись удить макак в реке – к вящему ужасу Горбозада, – после чего отправились осматривать остров.

Поскольку красное свечение вулкана невыносимо слепит глаза, то разглядеть что-либо на острове можно не лучше, чем в кромешной тьме – однако для того, чтобы туристы в полной мере насладились блеклой пульсацией кипящей лавы, повсюду снуют мальчишки с масляными лампами. Они рождаются и умирают, не старея, в развалинах источенных червями барж или на берегу бутылочного моря. Подобные сине-зеленым и лиловым крабам, там бродят также брошенные абажуры, а в глубине песков – где мы спасались бегством от морских зверей, рыщущих по пляжу на отливе, – дремлют их зонтики, прозрачные, как время. Точно кривой светильник на носу барки Харона, и фонари мальчишек, и жерло вулкана струятся чахлым синеватым светом.

Покончив с выпивкой, капитан, посмеиваясь в свой крученый ус, стилосом ятагана и чернилами из пороха и джина начертал на лбу у нашего матроса, скупого на слова, следующее небесно-голубое изречение: «Се Горбозад, больной водянкой мозга павиан», раскурил брызгами лавы погасшую трубку и приказал светящимся как черви детям препроводить челн до самого моря; и уже далеко от берега, точно прощальное эхо, за нами по-прежнему следовали слова песенки Кида и неяркие огоньки, напоминавшие нам матовых медуз.

XXII
О великой церкви Хамафиги

Лорану Тайяду

До нас уже доносился прозрачный перезвон, точно подали голос все колокола Брабанта, слоновой кости, клена, дуба, красного дерева, рябины и населения острова Звонкого, как я вдруг очутился меж двух черных стен (над головою при этом нависал тяжелый свод), а потом, столь же внезапно – в залитом ослепительным сиянием проеме витража. Доктор, не удосужившись предупредить меня заранее, бросил шелковые поводья своего руля, и наш челн повис прямо посреди портала в кафедральной церкви Хамафиги. Весла мои заскрежетали по плитам нефа – пружинные клетки нашего корабля вторили узорам камня, – словно бы привлекая этим кашлем внимание собравшихся или отзываясь на шарканье двигаемых стульев.

На кафедру всходил Пресвитер Иоанн.

Паства благоговейно замерла в сиянии его фигуры жреца-воителя. Риза его была заткана кольчужными ячейками, которые перемежались черными бриллиантами и фиолетовыми рубинами, а четки заменяли болтавшаяся у правого бедра кельтская лютня оливкового дерева и висевший слева двуручный меч с огромным золотым крестом на месте гарды и в ножнах из кожи рогатой гадюки.

Его проповедь была построена по всем правилам красноречия – одновременно латинского, аттического и азиатского, – однако я так и не понял, почему на каждом шагу там упоминались наручи и поножи, а некоторые периоды строением повторяли последовательность упражнений на плацу.

Внезапно из фальконета, стоймя прикованного к плитам четырьмя железными цепями, вылетело бронзовое ядро, заряд которого проломил почтенному оратору правый висок и расколол его легкий шлем до самой тонзуры, обнажив зрительный нерв и мозг в районе правых долей, но не поколебав при этом крепости разумения потерпевшего.

И, будто бы желая слиться с дымом пушки, из глоток прихожан одновременно вырвалось облачко едкого пара, опавшее к ступеням кафедры чертами мерзкого чудовища.

В тот день я и увидел Хама. Это весьма благообразный и подтянутый мужчина, во всех отношениях напоминавший рака-отшельника или иное столь же опрятное членистоногое – как господь Бог бесконечно похож на человека. Роль носа и сосочков языка отведена у него рогам, растущим из глазных орбит, подобно длинным пальцам; он также обладает парою разновеликих клешней и в общей сложности десятком лап; как и его ракообразный прототип, он уязвим лишь в заднепроходном отверстии, которое и прячет, наряду с простейшим мочеполовым устройством, во внутреннюю потайную раковину.

Пресвитер Иоанн выхватил свой огромный меч и вознамерился напасть на Хама, что не замедлило встревожить всех присутствующих. Один Фаустролль хранил спокойствие, а Горбозад, заинтригованный происходящим выше всякой меры, забылся до того, что чуть не прошептал: «А-га!»

Однако же не проронил ни звука, из опасения вторгнуться в сферы, недоступные его соображению.

Хам отступал, расталкивая толпу острым краем своей ракушки; клешни его нерешительно раскрывались, точно губы пытающегося что-то промямлить человека. Однако меч Пресвитера, который грозно сверкал, покидая свое ложе из ядовитых змей, теперь зазубривался даже о волоски на панцире врага.

Тогда Фаустролль решил привести в действие челн. Сильнее, чем обычно, натянув поводья, он резко наклонил корабль (поскольку с помощью этого нитяного руля он управлял не плоской лопастью, висящей сзади, а напротив, усевшись на носу, мог двигать килем то вверх, то вниз, налево или вправо, в зависимости от того, куда хотел попасть; наш узкий медный парус отливал багрянцем, как будто полная луна, я же старался силою присосок удержать корабль на вероломно скользком камне), и устремил мою корму на монстра. Края нашего судна сомкнулись свадебным кольцом или двуглавой амфисбеной, которая, точно Нарцисс, сливает в поцелуе голову и хвост.

Благодаря этой военной хитрости Пресвитер Иоанн легко нагнал спасавшегося бегством Хама – тот резво ускакал вперед, пока его соперник боролся с дюжиной разъединявших их ступеней, – отсек заветную ракушку одним движением продолженной мечом руки и раскромсал его гузно на части по числу собравшихся в нефе людей; однако ни он сам, ни кто-либо из нас, за исключением Горбозада, отведать сего кушанья не пожелал.

Иначе говоря, сражение вполне могло поспорить с перипетиями полуденной корриды, если бы бык по имени Зад-в-скорлупе не силился укрыться от последнего удара, а принял бы его в честном бою.

Меж тем украшенный каменьями вещун снова поднялся на помост с намерением завершить некстати прерванную речь. Паства, очистившись от скверной ауры владевшего ее умами Хама, рукоплескала.

Мы же отплыли к расположенным поблизости колоколам острова Звонкого, и доктору больше не требовалось сверять дальнейший путь по звездам – точно лучи далекого светила, дорогу озаряли витражи, под стать словам переливавшиеся множеством оттенков.

XXIII
Об острове Звонком

Клоду Террасу

«Поистине счастлив тот мудрец, – говорится в „Ши цзин“, – который, уединившись в затерянной долине, услаждает свой слух звоном кимвалов и, пробуждаясь в одиночестве, восклицает: „О никогда, клянусь, не позабуду я этого блаженства!“»

Правитель острова, после всех подобающих случаю приветствий, препроводил нас к своим плантациям, бамбуковое ограждение которых заменяло ему эолову арфу. Выращивались там в основном тарола, раванастрон, самбука, архилютня, пандури, кин и че, виелла, вина, магрефа и гидравлос. За стеклами оранжереи тянул вверх свои многочисленные шеи и столпы гейзероподобного дыхания паровой орган, подаренный в 757 году Пипину Константином Копронимом, а на сам остров Звонкий доставленный святой Корнелией Компьенской. В воздухе носились ароматы малой флейты, гобоя д’амур, контрафагота и сарюсофона, бретонской, итальянской и шотландской волынок, бенгальской трубы, геликон-контрабаса, серпента, механического пианино, саксгорна и наковальни.

Температура на острове, если верить показаниям термометров, зовущихся здесь сиренами, стоит умеренная. В дни зимнего солнцестояния звонкость воздуха снижается с ноты кошачьих проклятий до жужжания пчелы, а деловитое гудение шмеля становится не громче шелестящих крылышек мухи. Летом же все упомянутые растения зацветают, достигая той обжигающей пронзительности, с которой насекомые проносятся над травами земли нашей. По ночам Сатурн бряцает систром своего кольца, а солнце и луна, встречаясь на закате и рассвете, приветствуют друг друга громом расходящихся тарелок.

– А-га! – промолвил было Горбозад, желая обособить свой голос до того, как он сольется со звучавшей всюду музыкой, но в этот миг небесные светила столкнулись в дружественном поцелуе, и плантатор пожелал восславить это благозвучное событие:

– О, счастлив тот мудрец, – вскричал он, – что внимает пению кимвалов на горном склоне; восстав ото сна, никем не потревоженный, он поет: «Нет, никогда, и мое слово в том порукой, не попрошу я у богов большего, чем уже имею!»

На прощание Фаустролль выпил с ним полынной водки, настоянной на травах здешних гор, покуда наш челн выпевал под моими веслами хроматическую гамму предстоявшей дороги. Тем временем голый младенец и седой старик – они стояли каждый на цветочном пестике, тянувшемся к двум звездам, что отбивают час слияния и час расставания владений дня и мрака – взносили к двойственному диску золота и серебра такую песнь:

Старец домычал последовательность срамных слогов, и неземное сопрано, влившееся в хор серафимов, тронов, властей и прочих ангельских чинов, повторило:

… pet, a-mor mor; oc-cu-pet, cu, pet, a-mor ос-си, semper nos amor occupet.

Поскольку всю эту осанну копролалии белобородый психопат закончил диким криком и совсем уже неподобающими содроганиями, мы увидали с палубы челна – стоявшего на якоре у стелы, занимаемой пухлявым мальчуганом, – как вниз слетела белая броня из выкрашенного картона (или папье-маше) и пышным кустом распустилась мерзостная борода будто сошедшего с Сикстинской фрески карлика сорока пяти лет.

Со своего благоухающего арфами престола властитель острова воздал хвалу удачному творению, и, покидая его земли, мы слышали летевшую нам вслед мелодию:

«Счастлив тот мудрец, что живет один на холме и пробуждается от звука кимвалов; храня покой и целомудрие, дает он обет никогда не открывать черни причину своей радости!»

XXIV
О герметическом мраке и короле, ожидавшем смерти

Рашильд

Переправившись через реку Океан, которую из-за бездвижности можно было принять за улицу или бульвар, мы оказались в царстве Киммерийцев и Герметического мрака – невероятно, сколь отличны друг от друга два эти земных пейзажа, как размерами, так и производимым впечатлением. Солнце, садясь меж кожных складок на подбрюшье Города, скрывается из глаз в подобии червеобразного отростка уличных кишок. Места здесь изобилуют глухими стенами и тупиками, которые порой уходят вниз глубокою пещерой. В одной из них и зреет восходящая день изо дня звезда. Там я впервые понял, что добраться до изнанки видимого горизонта совсем не так уж сложно – а солнце там и вообще можно почти что трогать рукой.

Поверхность Океана там вылизывает отвратительная жаба, которая глотает опустившийся на волны диск – так блеклый рот луны ночами пожирает облака. Пред этой обжигающей облаткой она и преклоняет днесь колена, и пар выходит из ее ноздрей, и восстает столб пламени – то души смертных. Нечто подобное Платон назвал распределением судеб по сторонам от центра. Строение лягушки таково, что, падая ниц, она одновременно приседает, и, стало быть, ее глотательное ликование никак не задано в пространстве. Поскольку же процесс пищеварения расписан у амфибии буквально по часам, кишечник жабы даже не осознает, что сквозь него прошла звезда – да и усвоить жгучее светило он не в силах. Прокладывая свой извилистый путь по разноприродным потрохам земли, жаба выходит на поверхность с противоположной стороны и очищает организм от отравляющих его фекалий. Из этого наноса и рождается диавол Множественности.

В стране, где солнцу ведомы одни закаты, живет король, поставленный присматривать за этим выродком и живущий похожею судьбой; день изо дня он ожидает смерти, уверенный, что ночь однажды станет вечной, а потому без устали справляется о перистальтике солнцеглотательницы-жабы. Поскольку пристально следить за опростанием ее желудка и странствованиями полуденной звезды ему все недосуг, он обзавелся зеркалом, гнездящимся в его пупке и отражающим перемещения светила. Его единственным времяпрепровождением стала постройка карточного замка – к которому он, что ни утро, прилаживает новый этаж, – куда один раз в месяц съезжаются бесчинствовать властители заморских островов. Когда число надстроек в замке будет уже сложно сосчитать, светило неминуемо заденет их в своем полете, что приведет к поистине катастрофическим последствиям. Король, однако, благоразумно позаботился не возвышать его в касательной к земной орбите, и замок ширится по сторонам пропорционально своей высоте.

Уже смеркалось, когда Горбозад втянул челн на берег, и потому король, согласно упомянутой привычке, дожидался гибели, а жаба широко зевала. Траурный креп затягивал весь замок, неподалеку были заготовлены шезлонги для отходящих в мир иной и нежные отвары, дабы смягчить предсмертные страдания. Поскольку Горбозад считал себя не чуждым чувству долга – хотя не признавал того открыто с бездумной говорливостью, – он облачился в черные одежды и увенчал свой череп (формою напоминавший неисправный перегонный куб) бельгийской шляпой: ее сияющие переливы длиной своей волны вторили муару павианьего наряда, а внешний вид, казалось, олицетворял одно из полушарий царства мертвых.

Ночь быстро щелкнула костяшками счетов-часов, и было решено зажечь светильники.

Внезапно ободочная кишка лягушки исторгла длинное тягучее мычание, и плохо переваренный огненный шар продолжил свой обычный путь к горе дьявола Множеств.

Как по команде, угольная драпировка обернулась радостным багрянцем, и вот мы уже смаковали приворотное зелье при помощи соломин; когда же на блестящих подлокотниках шезлонгов расположились миниатюрные красотки, наш Горбозад решил, что настало время чувственных наслаждений:

– А-га! – подытожил он свои размышления, но увидал, что мы разгадали ход его мысли, а главное – с удивлением обнаружил, как его простецкая бельгийская шапчонка покатилась по ковру с неумолчным грохотом ежа из кованого железа.