Текст книги "Полуночные тени (СИ)"

Автор книги: Алена Кручко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 19 страниц)

Я отмахнулась и пошла собирать вещи.

Зигмонт говорил о чем-то с бабушкой, я невольно вслушивалась, но слов разобрать не могла, только невнятные голоса. Расспросить бабушку, думала я, или не стоит? Я никогда не сомневалась в том, что уйти из родных мест ее заставила убившая маму и едва не убившая меня лихорадка; и не задумывалась, почему пришли мы именно сюда. И почему бабушка так не любит рассказывать о маме… и так настойчиво мне вдалбливала, что Анегард не про меня… нет, одернула я себя, это уж слишком: младший барон Лотар всяко не тот, о ком смеет мечтать лекаркина внучка.

– Сьюз, – окликнула бабушка, – иди помоги.

Едва выйдя в кухню, я поняла – расспросам в любом случае не время. Бабушка то и дело терла глаза, а указания нам с Зигом раздавала таким нарочито бодрым голосом, что ясно было – еще немного, и расплачется. Поэтому я молча заворачивала в мягкие тряпки бутыли с настойками, складывала в сумки мешочки с травами и коробочки с мазями, а в сундук – все то добро, которое не имело смысла тащить с собой в замок. Зиг обещал припрятать сундук так, что никакие мародеры не найдут.

Когда со сборами было покончено, нелюдь, кровожадно сверкнув глазами, отправился в курятник.

– Пусть, – вздохнула бабушка, – правильно. С собой не взять, а оставлять…

Я оглядела кухню. Опустевшие полки, узлы у входа, горшок с остатками каши на печке, кринка с молоком на столе…

– Давай поедим, ба. Правда, я такая голодная… ничего не понимаю, вроде и обедала, а как в прорву…

– Ешь, девонька, я не хочу.

Я наложила себе каши, налила молока. Сглотнула слюну, вспомнив некстати о Колиновых колбасках. Хмыкнула: да ты, Сьюз, никак, от Зига заразилась? Мясца хочешь? Может, прогуляешься до курятника?

Смешно, но при мысли о мясе в животе аж запищало. Я торопливо хлебнула молока, зачерпнула каши. Подумала: доберемся до замка, первое, что сделаю, попрошу у тетушки Лизетт чего-нибудь… такого. Колбасок тех же или хоть мясного супа. Впрочем, каша с молоком тоже неплохо пошла. Я даже повеселела немного. И на вошедшего в кухню Зигмонда посмотрела уже почти без обиды.

Зиг аккуратно положил у входа облепленный куриными перьями и соломой мешок. Спросил со странной неуверенностью в голосе:

– Сьюз, а еще каша есть?

– Вон, – мотнула я головой, указывая на горшок. – А что? Собак, я думаю, перед дорогой лучше не кормить.

– Да нет…. Сьюз, ты не поверишь… – Зиг подошел к почке, взял горшок. Поднес к лицу, понюхал. – Ты не поверишь, я это хочу!

Вот так-так! А мы и тарелки уже убрали… Я выскребла последнюю ложку, ополоснула за собой миску.

– Так бери ешь, раз хочешь. Молока налить?

Вот честное слово, не стала бы предлагать, но оставшиеся полкринки все равно сама не выпью!

– Налей, – Зиг медленно, неловко накладывал в миску кашу. На лице его отчетливо читалось недоумение, словно нелюдь спрашивал мысленно: "И как это меня угораздило?!"

Я допивала молоко, поглядывая на Зигмонда. Нелюдь жевал кашу со странным напряжением на лице. Он отвык, поняла вдруг я, за три сотни лет своей нелюдской жизни отвык от обычной человеческой еды, от того, что можно жевать, а не рвать… отвык, но не забыл, иначе почему у него слезы в глазах?

Мне вдруг стало неловко. Будто за сокровенным подглядываю. Я тихо вышла, села на ступеньку крыльца. Притрусил Рэнси, бухнулся рядом, положил голову мне на колени. Я рассеянно почесала пса за ухом. Как много всего произошло! Известие о мятеже, раненый Анегард, налетчики, Зигмонд, кровавая жертва, новость о моем родстве… голова кругом! Жаль, что это не сон и нельзя проснуться. Жаль, что нельзя вернуться назад, в спокойную и понятную жизнь. А как жить дальше, поди разберись.

Вышел Зигмонд, сел рядом. Я не спросила ничего. Он долго молчал, потом сказал:

– Люди бывают удивительно глупы, Сьюз. Даже прожив три сотни лет и две жизни – человека и нелюдя. Хотел бы я знать, кого из богов благодарить за встречу с Анегардом.

Я взглянула ему в лицо. Глаза – желтые глаза хищника – словно приобрели другой оттенок. Теплый, зеленовато-карий. Губы слегка подрагивали, и я поняла совершенно ясно: песьих клыков там больше нет.

– Ты еще немножко расколдовался, да?

– Выходит, так.

– Я рада, Зиг. Правда, рада. – Я помолчала, добавила: – Если для этого нужно было все, что случилось за последние дни, то хорошо, что оно случилось.

– Хотел бы я знать… – начал Зигмонд. И умолк, не договорив. Чужая тоска резанула по сердцу. Когда никакой надежды – это, наверное, легче, подумала я, чем смутная надежда неизвестно на что. В Зигмонде как будто надломилось что-то: безжалостная уверенность нелюдя истончилась, из-под нее виден стал человек. Но тут, словно уловив непрошеную жалость, Зиг тряхнул головой, хлопнул меня легонько по плечу: – Спасибо, Сьюз. Ты права: что ни случается, все, так или иначе, к лучшему.

Вскочил – от короткой слабости не осталось и следа, – бросил быстрый взгляд на солнце.

– Надо поторапливаться. Если у тебя что еще не доделано… – И, снова не договорив, исчез, как и не было. Только ветром опахнуло. Одно слово – нелюдь!

А что у меня недоделано? Я вернулась в кухню, обвела взглядом разоренные стены, потухший очаг. И позорно сбежала.

Дело нашлось само. Мелькнула в траве у курятника золотисто-бурая спинка, я позвала…

Здесь теперь будет голодно. Пойдешь со мной?

В замке совсем не помешает охотник на крыс.

Снова – в который уж раз! – Анегард взял меня к себе на седло; но почему-то теперь я чувствовала себя до странности неловко. Самозванкой я себя чувствовала, что уж говорить! И кто Зига за язык тянул?! Небось нужна его милости Эстегарду Лотарскому дочка незаконная, как собаке пятая нога! Какому мужчине приятно, когда вот так ни с того ни с сего свалится на голову плод юношеского приключения, давно позабытого? Может, попросить Анегарда, чтоб молчал? И Зигу пусть молчать велит? Пусть все остается, как было… а вот интересно, сам-то барон знает или все-таки нет? В редкие наши встречи он глядел на меня точно так же, как на любую деревенскую девицу; но бабушка обмолвилась как-то, что я мало похожа на маму.

Цепочка всадников и телег растянулась на узкой тропе. Позади брело стадо, и там же держалась большая часть охраны. Придет Ульфар – найдет пустую деревню и голову своего наймита на шесте. Озлится, верно…

Анегард прервал молчание.

– Сьюз, когда отец вернется, я скажу ему, чтобы он тебя признал. Не дело так. Ты мне дважды жизнь спасла, он не откажет.

– Трижды, – ввернул невесть как оказавшийся рядом Зиг.

Я вспыхнула:

– Шел бы ты, а?! То есть, летел бы? Если бы я господину барону нужна была, уж наверное, он бы меня и сам признал. Раньше. А так мне не надо. Можно подумать, я за награду… придумали еще!

– Я спросил, – Анегард запнулся чуть приметно, – у твоей бабушки. Она говорит, отец не знает.

– Вот пусть и дальше не знает! – отрезала я. – Незачем.

– Зря ты так. Поверь, Сьюз, я отца знаю!

То ты, могла бы сказать я. Любимый сын, законный наследник. А еще у вас Ланушка есть. И вот вам здрасьте, явится какая-то приблуда своей доли требовать! В лесу выросшая, по хлевам работающая! Хороша баронесса! Нет уж.

Но сказала другое.

– Если спасение жизни и правда стоит награды, то пусть моей наградой будет ваше с Зигмондом молчание.

– Зря, – повторил Анегард. – Но раз ты просишь, ладно.

Зиг молча дернул вперед. Впрочем, я знала откуда-то: без согласия Анегарда он меня не выдаст.

Я поискала глазами бабушку. Не нашла: ее усадила на свою телегу Гвенда, они ехали почти в хвосте. Нашарила мыслями Серого и Злыдню. Кажется, все там спокойно… Бабушка не станет плакать при чужих, она и при мне-то старается сдерживаться. Ей бы отлежаться, отдохнуть… да и Анегарду, кстати, тоже.

Шло к вечеру; дети на телегах, кто поменьше, начали хныкать. Я подумала вдруг: как-то там мой хорек? Дикарь не дался в руки, ушел в лес. Тревожиться глупо, не пропадет; но я привыкла к нему и просто так выбросить из мыслей уже не могла. Хорошо бы вернулся, когда все закончится.

Анегард молчал. Мне казалось, он тяготится неспешностью поездки, необходимостью подстраиваться под еле ползущие телеги селян, под неспешно бредущее стадо. Небось думает: что случись, ни его, ни Гарника на месте нет. Исподволь, как духота перед грозой или холодная мгла перед осенней бурей, его тревога переползала на меня; и я ничуть не удивилась, когда навстречу выметнулся Зиг, обвел наш караван бешеным взглядом и сказал, наклонясь к уху Анегарда, так, что только я, наверное, и услышала, кроме него:

– Вчера в замок изволили явиться баронесса Иозельма. В отсутствие хозяев и капитана стражи управляющий не решился отказать ее милости в убежище. Сегодня рано утром баронесса отправила гонца к Ульфару. Я велел своим поискать, но боюсь, уже не перехватят.

Анегард выругался и пришпорил коня. Махнул десятнику на скаку: мол, веди сам, и поживей! Я взвизгнула: ссадил бы, что ли!

– Держись, – буркнул Анегард.

Я закрыла глаза и что было сил вцепилась в шершавую ткань камзола. Счастье, ехать осталось всего ничего…

Сказать, что замок на ушах стоял, было бы сильным преуменьшением. Ремесленная слободка и ближние деревни уже перебрались под защиту стен, огромный, обычно пустой двор напоминал бродяжий табор: костры, наспех сооруженные палатки, шум и гвалт, люди и скот вперемешку. И без того мрачный Анегард едва окинул взглядом устремившихся к нему людей, спрыгнул наземь, рявкнул:

– Управляющего сюда, живо! Старост всех! Остальным разойтись!

Расходиться, конечно, никто не поспешил. Отступили немного, вытолкнув вперед трех старост и заметно осунувшегося, бледного и словно пришибленного управляющего. На него и напустился молодой барон – как по мне, вполне за дело.

– Что у тебя здесь творится? – управляющий аж позеленел под яростным взглядом. – Ты что здесь развел? Что за свинарник? Почему люди не устроены по-человечески? Во дворе не пропихнуться, страже шагу не ступить! А если тревога, штурм? Ты соображаешь, что здесь начнется?

Управляющий заикался, разводил руками, но толком ответить не мог. Да Анегард его и не слушал.

– Еще люди подойдут, куда денешь, они ж в воротах застрянут! Нам, может, всю зиму так сидеть, об этом ты подумал? Сам под крышей спишь! Чем ты вообще тут занимался, пока меня не было?

Спасла управляющего от расправы Ланушка. Девочка вихрем сбежала по высоким ступеням парадного входа, протолкалась сквозь толпу и с криком:

– Братик, ты живой! – повисла у Анегарда на шее.

– Конечно, живой, – растерянно моргнул Анегард. – Что со мной сделается, ну выдумала…

– Я так боялась! – девочка всхлипнула и неудержимо разрыдалась, бормоча что-то невнятное: я разобрала только «матушка» и "страшно".

– Погоди, – шепнул сестренке Анегард. – Погоди, я тут быстренько закончу… ну, не плачь…

Иоланта затихла, прижавшись к брату и вздрагивая.

– Так, – Анегард обнял ее за плечи, обвел взглядом двор. – Мужчин по казармам. Женщин и детей разместить в замке. Все имущество переписать, где чье, и в подвалы, там места много. Скот и урожай… перепишешь, у кого что было, и в общую кучу, на прокорм пойдет. Кто чего своего после не досчитается, возместим. Да смотри мне, без приписок! Проверю. Сейчас еще народ подъедет, с ними то же самое. Старосты, отрядите баб Лизетт в помощь, еду пусть на всех сразу готовят. За порядок головами отвечаете. Всё. Пошли, маленькая.

Он взял сестренку на руки и понес к замку. А я, хмыкнув про себя, отправилась искать тетушку Лизетт. Время позднее, кутерьмы с размещением надолго хватит, так что о постели для нас с бабушкой лучше позаботиться самой. И, кстати, о еде для Рэнси. Сама я хотела только спать, но прежде надо накормить пса. Хорошо, что Анегард о нас забыл за суетой: он точно велел бы отвести Рэнси на псарню. И, может, был бы прав – вот только мне спокойнее, когда верный пес рядом.

Кухня – как раз то место, куда мотыльками на огонек слетаются все новости, слухи и сплетни. Поэтому, когда наутро я словила несколько подряд любопытных взглядов, первая мысль была – либо Анегард, либо Зигмонд все-таки проболтались. По счастью, глупостей я натворить не успела: проснулась бабушка, позвала меня растереть спину, затем напомнила о лекарстве для нас с Анегардом – чудеса чудесами, а кровопотерю все равно надо восполнять, что мне, что ему. А пока я рылась в привезенных с собой снадобьях, отмеряла кипяток и перетирала травки (грушанка, очиток, тонколистник, молодые листочки земляники, рябина – последняя горсточка осталась, до новых ягод не хватит), успела поймать краем уха, о чем шепчутся служанки, кидая на меня косые взгляды. Всего-то и вопрос, что в седле у господина зачастила ездить, тьфу на них, дуры!

Вошла Лизетт, и в кухне установилась звенящая напряжением тишина. Я перелила готовый отвар в кувшин, подхватила под донышко, спросила:

– Тетушка Лизетт, господину Анегарду отнесете?

– Сама отнеси, – отмахнулась та.

Я пробормотала, чувствуя, как наливаются жаром уши:

– Так куда? Я не помню… да и…

– Хорош краснеть! – прикрикнула Лизетт. – Лекарка ты или клуша селянская? Пойдем уж, ладно.

Уже выходя, я услышала, как она бросила кухонным девчонкам:

– А вы запомните: одна лекарка десятка полюбовниц стоит! Хвала богам, наш молодой господин это понимает.

– Спасибо, – сказала я, когда первый пролет широкой лестницы остался позади, и никто не мог нас услышать.

Тетушка Лизетт отмахнулась:

– Горе с вами, с девчонками, где бы помолчать – рта не закрываете, а как по делу что сказать… Вот чего тебе стоило самой объяснить?

– Боялась, не поверят. Оно ведь как – чем больше споришь, тем больше и с тобой спорят, а сделаешь вид, что так и надо…

Я запнулась, не умея объяснить толком. Но Лизетт поняла. Кивнула:

– Верно, так оно обычно и есть. А все же иногда нужно как следует рявкнуть, чтоб языки длинные не распускали. Цену себе знать нужно.

Мы поднялись на третий этаж и свернули в коридор, и я сощурилась от бьющего в окно света. Захотелось подойти, высунуться, глянуть на замковый двор с высоты…

– А ты что-то совсем бледненькая, Сьюз. Не заболела?

– Да снилась всю ночь ерунда какая-то, – призналась я. – Наверное, переволновалась вчера, вот и…

Я и в самом деле спала отвратительно. Даже хуже, чем в первые ночи появления Зигмондовой стаи. Словно тонула в липкой, противной бездне. То и дело просыпалась в холодном поту, снова проваливалась в вязкую, засасывающую муть. А там, внизу, кто-то ждал, кто-то страшный, беспощадный и сильный – неизмеримо сильней меня. Ждал, звал, говорил что-то. Правда, что именно, я так и не смогла вспомнить, но от этого было только хуже. Казалось – если бы помнила, смогла бы и бороться. А так – только страх, тревога, которую не объяснишь словами, и острое чувство собственной беспомощности.

– И то, – вздохнула тетушка Лизетт, – разве с таких дел выспишься. Ну, вот и пришли. Запомнила? Каждый раз провожать не буду.

Развернулась и ушла.

А я ткнулась испуганным щенком в тяжелую дубовую дверь.

Та отворилась беззвучно. В памятной мне комнате было пусто. На столе – неубранные остатки ужина. Четыре кубка – интересно, с кем Анегард пил? Наверняка Зигмонд – а еще? Впрочем, не мое дело. Окно закрыто, дверь в спальню – тоже. Я поставила кувшин – пришлось кое-как сдвинуть блюда, тарелки, бутылки и кубки, – и жалобно позвала:

– Анегард… господин барон!

– Еще раз обзовешь господином, – проворчал из спальни братец, – при всем народе сестрой объявлю, и обижайся, сколько влезет. Сейчас встану, погоди.

– Лучше бы подумал, что люди решат, если лекарка начнет барона звать на «ты» и по имени, – пробурчала я. Тихо, но Анегард услышал.

– Потому я и не хотел таить, – сказал, выходя из спальни. Он снова, как и в утро перед походом на Ореховый, был растрепан и толком не одет, но сегодня это почему-то совсем меня не смутило. Верно бабушка говорила: лекарка смотрит иначе на мужчину, который хоть раз лежал перед нею беспомощным и за которого ей пришлось биться со смертью… – Это ведь ты огласки побоялась. И все равно, уж извини, отцу я скажу. Когда вернется, – в голосе Анегарда мне почудились горечь и сомнение.

Внезапный страх пробежался холодом по хребту.

– С господи… с отцом… что-то случилось?

Анегард ответил хмуро и зло.

– Мать говорит, он под арестом. Змея лживая, сама ведь и подставила! Ни чести, ни совести… еще и Ланушку запугала, еле успокоил!

– Зачем ей?..

– Пока меня не было, едва замок к рукам не прибрала, – Анегардов кулак грянул о стол, звякнули, подпрыгнув, кубки и тарелки, а я подумала: братец моего вопроса и не услышал. Но Анегард объяснил. – Малышку все здесь любят, Сьюз. Ради нее слушались бы хоть баронессу, хоть саму Прядильщицу. Хотел бы я знать, что делается теперь в столице! Одно дело, если мятежу конец, и совсем другое…

Стук в дверь помешал Анегарду договорить. Вошел Гарник. Кивнул мне, молча сел за стол. Я сразу почувствовала себя лишней. Тронула принесенный кувшин, сказала:

– За день выпейте, господин. Завтра еще сделаю.

И быстро, чтоб не успел остановить, вышла.

В кухне меня ждал Зигмонд. Спросил, как спалось, и я сразу поняла – это большее, чем пустая вежливость.

– Плохо, – честно ответила я.

Он ждал, что скажу еще, а я – о чем еще спросит. Уж не знаю, кто победил бы в глупой этой игре, но тут Зига позвали к казармам. Нелюдь сжал мне пальцы, сказал тихо:

– Ты держись, Сьюз. Все хорошо будет, только держись.

И ушел, цапнув из-под носа Анитки свежую булочку.

– Ой! – Анитка чуть мимо лавки не села. – Сьюз, чего это он, а?

Не лезь, куда не просят, едва не ляпнула я. Но заметила, хвала богам, что девчонка не на меня смотрит, а Зигмонду вслед, и на лице ее не любопытство, а полная оторопь. Булка, догадалась я, он ведь раньше не ел людское! Ну, Зиг…

– Поесть человек захотел, что тут удивительного? – пожала я плечами. А сама подумала: надо бы спросить, как Зигова стая приняла новость. Вкусы остальных, кажется, ничуть не изменились…

Управляющий суетился, как ошпаренный, но шума, суматохи и неразберихи все равно хватало. Чего стоила хотя бы стая чужих друг другу деревенских собак! Несколько дней они выясняли, кто сильней, с рычанием, визгом, свалками и ритуальными боями, – пока Анегард, озлившись, не велел запереть всех на псарню, служанки боялись выйти лишний раз во двор.

В кухне было не тише. Помощниц тетушке Лизетт хватало, но кормить собравшуюся в замке прорву народа оказалось куда сложней, чем я по наивности думала. Лизетт велела поставить ряд столов во дворе – там и готовили, и ели, а мы с бабушкой заняли один под свои травки и снадобья. Подвинуть нас попытались лишь однажды – наглая белобрысая девица из ремесленной слободки раскричалась, что ей брюкву чистить негде, но бабуля так на нее рявкнула, что с тех пор белобрысая устраивалась на самом дальнем от нас краю. Бабушка еще долго ворчала: мол, видали вы такую, корешки для похлебки ей важнее целебных снадобий! Небось, как немочь припечет, не брюквой лечиться станет!

Я молча кивала. Многим кажется, что лекарские зелья – сродни магии; доля правды в этом есть, но в основе – долгая и кропотливая работа, и не всяким рукам ее доверишь. Мы с бабушкой трудились от зари до зари, и для меня это оказалось великим благом: лекарское дело требует сноровки и сосредоточенности, устаешь под вечер не меньше, чем от любой другой работы, и на всякую ерунду вроде глупых страхов попросту не остается сил. Кошмары мучили меня каждую ночь, и каждое утро я тщетно пыталась понять, чей зов слышу и как от него спастись. Мятный настой не помогал, а просить бабушку нашептать его от дурных снов я не стала: она, бедная, и так ходила сама не своя, слишком много свалилось на ее плечи. Тревожить еще больше – нет уж! Справлюсь, ничего такого уж страшного не происходит – подумаешь, дурные сны! Ладно бы еще и днем плохо было… но стоило поутру плеснуть в лицо холодной водичкой и начать думать о том, сколько всего нужно успеть за день, как вязкая ночная беспомощность отступала, таяла, словно туман под солнцем. И единственное, что донимало меня, – непривычное многолюдство.

Временами женский галдеж становился совсем уж невыносимым, и я шла во внутренний двор, к казармам. Там Гарник с Зигмондом гоняли мужчин. Не учили даже – натаскивали, как натаскивают охотничью свору.

– Воевать учатся всю жизнь, – снова и снова повторял Гарник, – но со стен замка потягаться с воином на равных может и ребенок. А вы все давно уж не дети, так что…

Дальше обычно шла ругань – не то чтобы по делу, а так, для бодрости. Уж не знаю, приободрялись ли от Гарникова сквернословия деревенские мужики, но мне оно странным образом помогало. Сразу верилось: все закончится хорошо, и нынешние суматошные дни вместе с мутными ночами сотрутся из памяти, как пустой сон.

С Анегардом я больше не говорила – да оно, пожалуй, и к лучшему. Братец ясно дал понять, что молчать о нашем родстве для него вовсе не значит «забыть», и как себя вести с ним теперь, я не знала. Смешно: раньше себя одергивала, чтоб в мыслях его по имени не звать, а теперь страдаю из-за того, что запретил к имени «господин» и "его милость" прибавлять… Если бы не война! Сбежала бы в Оверте, и делу конец. Или еще куда подальше…

Меньше чем за боговорот в замке установился маломальский порядок. Тревожная, непривычная, – но все же колея. Когда каждый знает свое место и свой долг, и дни ожидания боя заполнены не страхом, а работой. Я тоже, как и все, втянулась в это смутное подобие обычной жизни, и даже находила в нем странное удовольствие – по крайней мере, думать о чем-то постороннем не оставалось ни сил, ни времени. Анегард, баронесса, отец, повторяющиеся из ночи в ночь кошмары – все казалось далеким, зыбким и незначительным, а важно было – перебрать за день очередной мешок с травами, проверить, все ли ладно с настоями и мазями, прикинуть, чего может не хватить, когда придет нужда…

Я и не заметила за хлопотами, как подошел храмовый день.

Замковый храм располагался вне стен, за ближним выпасом, в луговине между старым ельником и березняком. Учитывая, что благословение богов нам ой как нужно, стоило бы пойти туда всем – как, вообще-то, и принято в дни бедствий. Но оставлять замок без охраны, полагаясь лишь на традицию соблюдения в храмовый день мира, Анегард не рискнул. Гарник вызвал добровольцев, не испугавшихся пренебречь покровительством и защитой свыше и положиться лишь на себя. Таких набрался неполный десяток. Остальные отправились к храму – длинной, не по-праздничному молчаливой вереницей, и Анегард шагал впереди, как подобает господину и защитнику, а следом шли его сестра и мать.

Бабушка, увидев баронессу, прошипела:

– Ишь, змеюка, вырядилась, чтоб ее разорвало!

Тетушка Лизетт согласно поджала губы, а кто-то позади нас тихо пожелал ее милости издохнуть в корчах.

Украдкой, из-за спин замковой челяди я разглядывала баронессу. Ее милость Иозельма держалась так надменно, так гордо несла увенчанную короной светлых кос голову, таким выверенным движением приподымала, переступая вылезшие на тропу древесные корни, подол алого, расшитого золотом платья, будто сама королева, а то и одна из богинь, снизошла до ничтожных людишек, явив им незаслуженную милость. Служанки на кухне даже голоса не понижали, рассказывая: мол, молодой барон велел матери сидеть у себя в комнатах тише мыши и не пытаться командовать, а баронесса в ответ обвинила Анегарда в сыновней непочтительности и обещала проклясть перед богами. Глядя, как цепко Иозельма держит за руку дочь, как спотыкается Ланушка, вопреки обыкновению глядя не по сторонам, а только на брата, я верила и в ссору, и в угрозы.

Столетние ели расступились, давая место алтарному кругу, и тревожный холодок прополз по спине: здесь было по особенному тихо и сумрачно, и казалось, боги совсем рядом, смотрят и видят, слушают и слышат, и, быть может, уже заранее решили, кому отдадут предпочтение. Страшно это – ощущать себя букашкой на ладони высших сил, тех, кому человеческие чувства ведомы и важны не больше, чем человеку – чувства коровы, ведомой на убой, или травинки под сапогом. Холодная тень упала на мир, и я невольно всхлипнула; никогда еще не случалось со мной такого, никогда не понимала я настолько остро и явственно свою беспомощность и ничтожность.

Зигмонд сжал мою ладонь, я вздрогнула: как внезапно нелюдь оказывается рядом, когда его не ждешь!

– Сьюз, посмотри на меня.

Я подняла взгляд. Глаза Зига потеплели за этот боговорот, звериная желтизна почти ушла из них, но взгляд остался по-прежнему острым. Взгляд мужчины, полагающего истинной заботой о жене и детях убить их самому, но не отдать в руки врага. Взгляд нелюдя, спасшего меня от человека, но без сомнений и колебаний отдавшего мою кровь Старухе. Боги великие, ну почему мне так спокойно с ним рядом?!

– Сьюз, ты не должна бояться, слышишь?

Я пожала плечами. Если честно, от его слов только страшнее стало. Что мы против богов?

– Сьюз, я с тобой. Верь мне, все хорошо.

– Почему ты говоришь так, Зиг? Что, по-твоему, может быть плохо? Чего я должна бояться… то есть не бояться?

На ум сами пришли жуткие сны и Зигмондово «держись» в первое утро, и я запоздало поняла… поняла то, о чем могла бы догадаться и раньше, если бы дала себе труд подумать. Кровавая жертва, связавшая меня с Хозяйкой тьмы… чего потребует богиня взамен?! Похоже, нелюдь уловил мое внезапное понимание – неудивительно, ведь даже обычные люди иногда способны почувствовать и разделить внезапный ужас, охвативший того, с кем рядом они находятся.

– Ты не должна бояться, – с нажимом повторил заколдунец. – Ничего – и никого. Страх делает нас уязвимыми, понимаешь ты, девочка? Только страх. – Зигмонд заговорил очень тихо, наклонясь к моему уху и приобняв за плечи, но голос его остался тем же – спокойным, уверенным, заставляющим слушать и верить. – Ты отдала ровно столько, сколько Она у тебя взяла, и ничего не обещала сверх того. Ты свободна от Нее, твоя жизнь и твоя душа не в Ее власти. Поверь, я знаю. Кому и знать, как не мне.

Я не ответила: людская вереница втянулась наконец-то на храмовую луговину, обвила живой змеей алтарный круг – и затихла. И Анегард, по праву и обязанности господина, первым подошел к алтарям.

Я смотрела на него, и сердце тревожно сжималось. Анегард осунулся за эти дни, черные тени под глазами не только не сошли, но стали еще отчетливей, и почему-то мне казалось, что не гордость, а боль от толком не заживших ран заставляет его держаться особенно прямо. Для любого лечения, для самых лучших снадобий требуется время, но времени молодой барон себе не дал – и я его понимала. Что творилось бы сейчас в замке, предпочти его хозяин отлежаться?

Анегард пренебрег парадным костюмом. На зеленом сукне камзола угадывались так полностью и не отстиравшиеся кровяные пятна. Рядом с расфуфыренной баронессой он выглядел… нет, не тусклым – сильным! Мужчина и воин. Он не принес богам дары: вместо подношений клал на алтарь ладонь, безмолвно предлагал: возьмите, сколько надо и чего захотите, хоть всего меня. Вам предаюсь и на вас полагаюсь. Древний, почти позабытый ныне жест – мало кто решится на такое. Я бы точно не решилась!

О чем просил он богов? Когда твоя ладонь ложится на алтарный камень, говорить вслух незачем – богам слышен ты весь, до последней мысли, чаяния и желания. Рассмотрят тебя всего, пошуршат в глубинах души невидимыми пальцами, взвесят силу и слабость – и решат. А что решат – мы лишь тогда узнаем, когда все свершится, и поздно будет что-то менять. Кто, молча вопрошала я, больше достоин помощи, чем наш господин? Но боги не всегда справедливы.

От Анегарда трудно было оторвать взгляд, но я все-таки заметила, как глядит на сына Иозельма. Заметила – и словно под дых ударили! Змея? Нет, хуже! Упырица болотная, хищная злобная тварь! Ох, Анегард, братец мой нечаянный, да лучше вовсе без матери, чем с такой! Боги, безмолвно взмолилась я, услышьте его, дайте ему удачу! Он наш защитник, наша надежда…

Анегард обошел круг полностью и вернулся в кольцо людей. И в тот же миг от толпы отделилась баронесса Иозельма. Придерживая кончиками пальцев широкие юбки, гордо прошествовала к алтарю Матери человеческой. Сняла ожерелье из красных камней, подняла над головой, всем напоказ, – камни вспыхнули алым кровавым сиянием, – опустила на алтарь. Отчетливый, слишком низкий и властный для женщины голос разнесся над луговиной:

– Матерь человеческая, госпожа над богами и людьми, великая и милосердная! Прими дар мой, склони слух к мольбе матери, помоги образумить чадо мое, кровь от крови моей и плоть от плоти, сына, почтительность забывшего и послушание отринувшего! Ибо в гордыне своей не желает слушать мать, и даже до того дошло, что готов предать меня в руки врагов моих, жаждущих смерти моей! В руки тех самых врагов, что заточили в узилище супруга моего, приписав ему чужие преступления!

Ай да баронесса! "Чужие преступления"! А что преступления эти не чьи-то там «чужие», а твои, что барон Лотар за твою же подлость добрым именем платит, – не считается?! Что сын тебя, мятежницу, вопреки королевскому указу в замке укрывает – мелочь, благодарности не стоящая?! Зигмонд со всей дури сжал мой локоть, я пискнула от боли и опамятовалась. Еще бы мгновение, и…

Ожерелье исчезло в сгустившемся над алтарем нестерпимо ярком свете: богиня приняла дар. Кажется, охнула не только я. Но Анегард и глазом не моргнул. Стоял и смотрел спокойно, как возвращается Иозельма, гордо задрав подбородок… как шарахаются от нее люди… только Ланушку приобнял, и та прижалась к брату, испуганно отшатнувшись от протянутой матерью руки.

Люди уходили с храмовой луговины. Торопливо уходили, тревожно. Здесь вдруг стало неуютно – то ли близкой войной повеяло, то ли недовольством богов. Мне тоже хотелось быстрей вернуться в замок, но Зигмонд попросил нас с бабушкой задержаться. Я глядела в лица идущих мимо и думала: о чем просили они? Если бы баронесса Иозельма была мужчиной, божий суд свершился бы ныне – по традиции, через поединок. Но мать и сын?

Сын не может идти против матери, вассал не должен идти против короля. А может ли женщина требовать послушания от сына, если по ее вине грозит смерть мужу? Вправе ли мать приказать сыну стать мятежником? Сложно это все.

– Зиг, – спросила я, – кто из них прав перед богами?

Нелюдь ответил, почти не раздумывая:

– Оба.

– Но… как же это?..

– Да вот так, – пожал плечами заколдунец. – Баронесса права, обвиняя сына в непочтительности – заметь, Сьюз, она не желает объяснять причины. Хотя сама наверняка понимает. Анегард прав, считая мать виновницей несчастья с отцом. И потом, королевский указ помнишь?

Я поежилась. Если Анегард еще и перед королем виноватым окажется…