Текст книги "Ассистент"

Автор книги: Алексей Шаманов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 34 страниц)

ГЛАВА 12
Ритуальное членовредительство

Борис обвел пустым, непонимающим взором убогую свою кухню. Спрятал лицо в ладонях и забормотал еле слышно:

– Откуда я все это знаю?.. Я не понимаю… мне жутко…

А я подумал, что вот оно… точнее – они, кратные одиннадцати, роковые числа нашей семьи… нет, теперь уже моей, только моей, в единственном числе. Я остался один в целом свете. Один-единственный, помеченный необъяснимым проклятием, не такой, как все остальные люди, хотя внешне – такой же. Все мои теперь покойные родственники умирали в этом возрасте и рожали детей – тоже. И кстати, если я не зачну ребенка в течение этого года, могу заниматься сексом, не думая о последствиях, одиннадцать ближайших лет, покуда мне не исполнится сорок четыре года. Если исполнится.

Теперь мне необходимо знать все, что касается бурят, их древних мифологии и религии. Это стало для меня жизненно важно. И не менее важно – попасть на Ольхон с его славой святого места пяти азиатских концессий, как минимум. Не знаю, зачем мне надо туда, но знаю – это необходимо. Если не прокатит вместе со съемочной группой, поеду сам. Денег заработаю и поеду. В Москву на могилу брата тоже поеду, но не горит, точнее – сгорело уже его тело. На похороны не попал, а теперь можно не торопиться, не имеет уже значения, когда…

Но лучше бы на Ольхон поехать на халяву, еще бы и денег заработать на самолетный билет до столицы. Французы, может, и экономят, снимая в России, но платят, по местным меркам, сносно.

И все же поездка на Ольхон – дело пусть и недалекого, но будущего. А сейчас рядом сидит человек, который знает об острове хоть что-то. И мне надо разговорить его, вытянуть из него всю имеющуюся информацию. Потому что я чувствовал, не знаю, каким местом… может, задницей?.. Хотя я не из породы Овсянникова Михаила Орестовича и ему подобных. Черт, о чем я? Какие тут могут быть хохмочки, когда речь идет о жизни и смерти. Именно смерти… Я чувствовал, что с Борисом Кикиным надо торопиться, что… Не знаю почему, но уверен, больше случая расспросить его может и не представиться.

– Ладно, хватит представлений! – Борис наконец успокоился, отнял руки от лица. – Насрать мне и на эту водку, и на этих бурят тоже!

Я не сдержал усмешки. Прикол заключался в том, что Боря сейчас точь-в-точь походил на бурята, на коего собрался справлять большую нужду.

– Есть не хочу, пить не могу, – продолжил он, – пойду рубить этот чертов столб!

– Бурхан в помощь.

Кикин мое пожелание проигнорировал, взял со стола топор, перевернув пепельницу и не заметив этого.

– А ты пока слепки с глиняной головы посмотри. Неплохо получилось. Завтра из воска буду голову отливать. Останется к Буратинову телу ее присобачить, раскрасить, и все дела – мертвый шаман готов!

Я подумал: да, хреновые из нас, людей, демиурги. Бог сотворил жизнь, мы в состоянии творить лишь смерть. Даже лучшие из нас.

Я взглянул на Буратину. Он был со мной согласен. Он не мог мне кивнуть, ввиду отсутствия головы. Но – кивнул. Так мне показалось.

Борис пошел к дверям, а я все молчал, так и не придумав, как его остановить, а потом вдруг закричал, как угорелый:

– Боря!!!

Он вздрогнул и повернулся ко мне:

– Ты чё орешь? Совсем сдурел?

– Боря, – продолжил я уже спокойно. – Мне это важно, правда. Расскажи про бабку свою бурятскую, про остров Ольхон, про деревню Хужир.

Эх, кабы мог он пить водку, никаких проблем бы у меня сейчас не возникло. Не потянуло бы Борю на работу после ста граммов. Сидел бы как миленький, накачивался и говорил, говорил… А теперь, видите ли, ему работать приспичило, трудоголику хренову!

– Чё про них, однако, рассказывать? Бабка померла, мне лет пять-шесть было. Ольхон – остров как остров. Хужир – полурусская, полубурятская деревня на нем.

Он все же вернулся к столу, присел на стул, но топор из рук не выпустил.

– Не понимаю, чё тебя интересует, – продолжил он. – Хочешь, вопросы задавай, а я отвечу.

– Хужир, – сказал я. – Кто и когда деревню основал, что название означает?

– Что означает, не знаю. Слово бурятское, а может, курыканское. Жил такой народ вокруг Байкала еще до бурят, руническим письмом владел. После него на острове стена осталась из камня. Так и зовется: курыканская стена. Увидишь ее, если поедешь. Но стена теперь низкая, почти всю растащили. Хороший камень. Его в советское время на строительстве волноломов использовали у пристани и рыбзавода… Рыбзавод, кстати, давно развалился, работать людям на острове негде, безработица сплошная…

– Эй! – прервал я Бориса. – Не надо про рыбзавод и безработицу! По фиг мне эти социальные проблемы. Ты про Хужир давай!

– Хужир… – Борис задумался. – Улус бурятский, а может, еще и курыканский на этом месте испокон веку стоял. Так же, наверно, и назывался… Русские позже пришли. В конце восемнадцатого века где-то неподалеку от улуса в горах европейский какой-то исследователь – то ли немец, то ли ссыльный поляк – месторождение графита открыл. Графит по тем временам стоил по весу чуть ли не как золото. Не знаю уж почему… И вот вроде нашелся какой-то отчаянный, тоже, наверно, поляк, разрабатывать ольхонское месторождение начал. Завез технику, немцев-спецов, а рабочие, русские из-под Иркутска, в Хужире поселились. Бурят-то в земле копаться не заставишь. Вольные они, да и лентяи все как один, работать не любят…

Борис встал, хлопнул меня по плечу. Хорошо хоть не топором. Его он держал в другой руке.

– У тебя же, Андрюха, компьютер дома стоит! Зайди в Интернет, набери в Яндексе «Хужир», все и узнаешь! Я тебе без надобности!

Я на дешевую провокацию не поддался. В Интернет и без советчиков схожу. Вот только неизвестно, есть ли там что-нибудь для меня интересное. Так что, Боря, давай, колись!

– Что потом с графитовыми разработками стало? – спросил я.

– Не знаю точно, вроде сгорело там все дотла… Причины не спрашивай, тоже не знаю.

– А с поляком что?

– Поляк вступил в Евросоюз. Через триста лет. Раньше не приняли! – Боря хохотнул. – Дел у меня больше нет, как про поляков всяких тебе песни петь! Ладно, пошел я работать, а ты слепки посмотри да выпей водки за себя и за меня. Раз я сам не могу…

Положив топор топорищем на плечо, Борис вышел, а я взял в руки верхний слепок. Обычный. Видел я такие не раз. На гладкой внешней поверхности – отпечатки Борькиных пальцев. На внутренней – посмертная маска и без того мертворожденной глиняной головы. Приплюснутый нос, сжатые тонкие губы, монголоидные, острые скулы, низкий лоб – все на месте. Следующий слепок был точно таким же. Борис перестраховался, сделал несколько одинаковых, чтобы выбрать лучший.

Третий был с затылка. Там вообще смотреть не на что – ровная округлая поверхность, и все.

Аккуратно вернув слепки в неинтересную кучу, я налил себе интересной водки в стакан на два пальца. Выпить не успел. Потому что в дальней комнате дико закричал Борис, а над моей головой взорвалась электрическая лампочка, и стало темно. Не знаю, какое событие произошло раньше, какое позже. Для меня они случились одновременно.

Вопль был настолько истошным и жутким, что я выронил стакан. Он ударился дном об пол и не разбился. К несчастью.

Борис продолжал орать. Что там с ним произошло? Я был напуган. Встал.

В темноте сделал шаг по направлению к выходу.

Наступил на стакан, потерял равновесие, но не упал – ухватился за край стола.

Нащупал в кармане газовую зажигалку, достал, крутанул колесико…

Борис орал.

Глиняная голова укоризненно смотрела на безбашенного Буратину. Странно. Мне казалось, что раньше, до темноты она стояла по-другому, к Буратине затылком. Эта идиотская мысль промелькнула и исчезла, спугнутая очередным криком Бориса.

В тусклом дрожащем свете я посмотрел под ноги – дважды на одни грабли не наступаю. Перешагнув стакан, быстро, насколько это возможно, пошел на Борькин голос, прикрывая хилый газовый огонек ладонью.

Я вышел в коридор. Везде было темно. Это что же, перегорели все лампочки разом? Но так не бывает! Так было.

Борис перестал орать, начал, стеная, материться. Значит, будет жить, по крайней мере. Значит, не смертельно.

– Ан-дре-ей! – заорал Борис.

– Иду! – отозвался я.

– Скорей! Скорей, давай, мать твою… так… растак… – И так далее, и тому подобное. Пока я не дошел, он фразы не закончил.

Что там с ним, Господи?

Я не мог бежать в темноте по малознакомой квартире. Огонек зажигалки еле тлел – газ не вовремя заканчивался. Все не слава богу…

Борис лежал навзничь в комнате-мастерской на куче древесного мусора. Из голени его левой ноги хлестала кровь. Ее было много, целая лужа. Она растеклась по полу, и на ее поверхности плавали опилки. Глубину раны было не определить, а о ее внушительных размерах давала представление разрубленная штанина – сантиметров пять, не меньше.

Ладно, нога… Я почему-то готовился к худшему… К чему худшему? Я не знал, но, увидев разрубленную ногу, – отброшенный топор лежал поодаль… увидев ногу, я успокоился. Равнодушно даже как-то стоял и смотрел. И Борис перестал материться, повернул ко мне голову. Он хотел что-то сказать, но в этот момент газ в зажигалке окончательно иссяк и тусклый огонек погас. Боря разразился новой порцией матерщины.

Полной тьмы в городе не бывает. Из окон дома напротив, из соседних окон в комнату падал свет, и его бы хватило, если бы глаза успели привыкнуть. Они не успели. Я ничего не видел. Я видел, как кровь, пульсируя, вытекает из резаной раны на голени. Я не мог этого видеть. И все же видел.

Борис материл меня, топор, бурхана, Христа и Гришу Сергеева, а также всех без исключения матерей наших. Досталось не поровну. Матерям, Христу и Сергееву – больше.

– Боря, заткнись, не богохульствуй. Скажи лучше, есть у тебя в доме свечи? И еще бинт. И жгут.

Борис прервал тираду, задумался.

– В ящике кухонного стола, кажется, есть свеча.

– Спички?

– На столе где-то.

– Бинт и жгут?

– В столе есть веревка, а бинт… может, и есть, не помню.

Глаза к темноте привыкли быстро. Света из соседних окон действительно хватало. На кухню я возвращался быстрее, чем шел сюда с зажигалкой.

В столе нашел моток бельевой веревки и оплавленную с одного конца, почти целую свечку. Спички лежали рядом с Буратиной. Покуривает, вероятно, сорванец…

Запалил свечу.

Прихватил со стола нож, испачканный печеночным паштетом.

Бинт даже и не искал, разорвал на полосы чистую простыню из комода.

Пока перетягивал веревкой ногу выше колена, зазвонил телефон. Проигнорировал. Звонил долго.

Ниже веревки стал резать ножом штанину.

– Что ж ты штаны, сука, портишь? – подал голос Борис.

Его я тоже проигнорировал.

Действовал, как автомат, бездумно, но целенаправленно.

Рана была по виду глубокой. Не знаю, повреждена ли кость? Вероятно, повреждена. Когда поднял ногу, Боря выматерился в мой адрес:

– Что ты, сволочь, делаешь?

Я бинтовал ногу. Как мог.

На поверхности простыни заалело мокрое пятно.

Оторвал новую полосу, намотал еще. Пятно проступало все равно.

– Боря, я «скорую» вызову.

– Не надо, помоги лучше до дивана дойти.

Он сказал это настолько безапелляционно, что я понял – спорить бессмысленно.

Он лежал на диване, укрытый драным ватным одеялом, и смотрел в потолок. Я присел рядом. Стеариновая свеча в его ногах горела ровно и без копоти. Мне сделалось жутко. Совсем как на похоронах.

– Я бурхана испортил, – сказал Борис, ко мне в принципе и не обращаясь.

Я промолчал.

– И хорошо, – добавил он, – столб неправильный был – глаза не те. Тихоокеанские какие-то глаза. А надо – индейские…

Кажется, Борис бредил. Мне захотелось уйти. Захотелось очень.

– А вообще-то… – Он тронул меня за руку, я вздрогнул всем телом. – Андрей, пойди, посмотри, подлежит Бурхан восстановлению?

Я взял свечу и прошел в смежную комнату. Там было как в мясницкой. Отброшенный плотницкий топор лежал на полу, точнее, на опилках, пропитанных кровью. Мне померещились бесконечные ряды человеческих туш, подвешенных за ноги… Чушь.

Я подошел ближе к глазастому столбу, во лбу которого возник третий глаз. Это напомнило мне собственное отражение в старинном зеркале мастерской Стаса. Чушь какая. С отражением же я разобрался, у зеркала попросту был дефект амальгамы.

Еще у столба появилось лицо – щеки, раскрытый рот с тонкими губами, острый подбородок, а вот носа больше не было. Он вместе с частью щеки был срублен и валялся поодаль.

Нетронутое бревно у стены торжествовало. Добилось своего. Так мне показалось.

Я вернулся в комнату, пятясь и не спуская с этого энергетического агрессора глаз до тех пор, пока бревно не утонуло во мраке при отдалении последнего источника света – свечи.

– Ну, как, – поинтересовался Борис, – можно что-то сделать?

– Если только нос обратно приклеить.

– Ладно, проще новое вырубить, – сказал Борис. – Ты знаешь…

Он снова коснулся меня, и снова я вздрогнул, будто током ударило. Борис этого не заметил или не придал значения.

– Ты знаешь, Андрей, я вот лежу, думаю… Мне теперь кажется… это не я себя по ноге рубанул… – Он с трудом подбирал слова. – Будто кто-то моей рукой… и меня же… не знаю…

Он зевнул.

– Как думаешь?

Я не хотел думать на эту тему. Я не хотел ее обсуждать. Я хотел одного – уйти как можно скорей. Мне было рядом с Борисом неуютно и… мне трудно в этом признаться даже самому себе, но я боялся непонятно чего. Боялся очень.

Боря еще раз зевнул.

Зазвонил телефон.

– Трубку возьми, – велел Борис, – скажи, что меня нет. Не хочу ни с кем разговаривать. Спать хочу.

Я прошел в прихожую, нащупал в полумраке трубку и сразу узнал голос Стаса:

– Боря, ты мне нужен. Можешь прийти ко мне в мастерскую?

– Это не Боря.

– А кто?

– Андрей Татаринов.

Стас на мгновение задумался.

– Отлично! – порадовался чему-то своему, мне непонятному. – Хочешь со съемочной группой поехать на Ольхон, Андрей?

Неужели все мои проблемы решатся единым махом этого не очень приятного мне человека? Я хотел на Ольхон и сказал об этом, после чего был приглашен в мастерскую Стаса для встречи с кем-то – я не расслышал имени.

Когда я вернулся в комнату, Борис уже спал, лежа на спине и негромко, даже как-то жалобно похрапывая. Я не стал его будить.

Прежде чем выйти из квартиры и прикрыть за собой дверь, я крикнул Буратине, чтобы он заперся изнутри на задвижку.

ГЛАВА 13
«Штюрманъ ранга капитана»

Подавали выдержанный французский коньяк с нарезаным лимоном и ледяную водку с сырокопченой колбасой и миниатюрными, не больше мизинца младенца, корнишонами.

Господа не барствовали, они так жили. Если не всегда, то давно. Ничего не имею против, каждый живет, как умеет. Господа были уже на хорошем взводе. Пьешь ты дорогой коньяк или водку из технического спирта, стадии алкогольного опьянения одни и те же. Разницу ощущаешь утром, когда после технаря голову от подушки оторвать не можешь. Если есть под головой подушка… если есть на подушке голова…

Я постарался вписаться в компанию, соответствовать ее уровню потребления.

Со стыдом вдруг вспомнил, как, будучи еще абитуриентом при столичном вузе, выпивал в общаге с москвичами-стройотрядовцами, праздновал очередную пятерку на вступительном экзамене. Являясь самым молодым, по неписаному закону был послан за выпивкой и в отсутствии заказанных «трех семерок» купил то, к чему привык в своей милой провинции, красный вермут, почти черного цвета. Пил его потом один, давился остальные отказались. Заблевал себя и всю округу. Майку, в которой праздновал, пришлось выбросить – большое темное пятно на груди так и не отстиралось. Хороший у нас вермут гнали, стойкий… С тех пор суррогаты не потребляю. Хватило.

Николай Тимофеевич Алексеев, бизнесмен, владелец заводов, домов, пароходов, оказался хорошо одетым, приятным в общении господином лет под полета. Напомнил мне Чичикова из «Мертвых душ» школьной программы. С располагающей улыбкой, в задницу влезет без мыла. Если, конечно, сочтет, что это в его интересах. На меня его интерес явно распространялся. Это радовало.

Сразу возникло подозрение, что Алексеев может быть и другим – жестким, безжалостным. Впрочем, в бизнесе беззубые добряки живут недолго. Совсем не живут.

Фамилия мне его ничего не сказала, а вот моя ему – напротив. Николай оживился, спросил:

– Скажите, Андрей, вы коренной сибиряк?

Я кивнул. Хотя, не будучи тунгусом или бурятом по национальности, коренным жителем я быть никак не мог. Русские казаки пришли в Сибирь всего-то триста лет назад.

– Вы знаете свою родословную? – продолжил Алексеев.

Я посмотрел на него с легким недоумением, переспросил:

– Мою родословную?

Я разве потомок декабристов, князей Волконского или Трубецкого? Что за чушь? Не рассказывать же ему о прабабке, почившей в 111 лет и остальной родне, умершей в возрасте, кратном одиннадцати! Я это никому не говорил, и ему не скажу.

– Сейчас, знаете ли, модно составлять свои родословные. Существуют специальные историко-архивные фирмы, которые этим занимаются. Но цены у них, я вам доложу… – Алексеев ничего мне не доложил, сам себя оборвал. – Впрочем, я не о том. Я хотел только выяснить, не потомок ли вы Михаила Татаринова, жившего в этих местах в середине восемнадцатого века?

От чести подобной я не отказался, что-то смутно мне это имя напомнило. Какие-то взрослые застольные беседы, услышанные мной, дошкольником, и надежно позабытые. Эх, мало я, лоботряс, отца слушал, да и рано он ушел из жизни. В 22 года какие на хрен семейные предания? Девки одни на уме. Впрочем, не одни – все! Я их тогда менял даже не как перчатки, как носки – ежедневно…

– Может быть, и родственник, – сказал я. – Фамилия не редкая, но и не сказать, чтобы Иванов или Сидоров. А чем он знаменит?

Николай Алексеев оказался человеком до предела начитанным. Вероятно, в бизнес из науки пришел, из НИИ какого-нибудь, когда они развалились в одночасье по всей стране.

Без всяких шпаргалок он, шпаря как по писаному, рассказал, что Михаил Татаринов написал в 1765 году «Описание о братскихъ татарахъ, сочиненное морского корабельного флота штюрманом ранга капитана Михаиломъ Татариновыми».

Обнаружили рукопись в Центральном государственном архиве древних актов в Москве, а опубликовали в Улан-Удэ в 1958 году.

Татаринов изучал и записывал фольклор бурят, их легенды и предания, сам участвовал в шаманских ритуалах, но описания их в рукописи нет. Вероятно, не включены сознательно. Есть косвенные доказательства, что Михаил Татаринов сам был посвящен в шаманское достоинство…

Звучало это, как посвящение в рыцари. Я засомневался, спросил:

– А могло ли подобное произойти? Тем более в восемнадцатом веке! «Штюрманъ ранга капитана» был для бурят чужим, инородцем.

– Вы, безусловно, правы, подобное маловероятно, – согласился Алексеев, – если бы не дошли до нас сведения…

Он смолк, переглянулся со Стасом, тот кивнул, и Алексеев, повернувшись ко мне, продолжил:

– Дошли сведения, что, когда ваш вероятный предок исследовал побережье острова Ольхон, в него при свидетелях-аборигенах ударила молния.

– Ну, ударила, и что? – спросил я и тут же вспомнил недавний рассказ Кикина об электростукнутых, получавших привилегию посвящения в шаманы.

Но побахвалиться своей осведомленностью не успел, бизнесмен мне ответил раньше:

– Этого знака свыше бурятам того времени было достаточно…

– Понял, – перебил я его, – точнее – вспомнил. Я знаю о молнии.

– Вот и замечательно, – порадовался Алексеев, после чего задал вопрос: – Вы едете с французской киногруппой на Ольхон?

Я напрягся, а ответил за меня Стас:

– Едет. Я все устрою.

– Не хотите ли на острове поработать моим агентом? – продолжал бизнесмен. – Плачу я своим сотрудникам щедро. Тысяча долларов за неделю ольхонских съемок. Это, естественно, не считая того, что вы там сами заработаете.

Я обычно сперва говорю, а потом уже думаю. А тут что-то меня насторожило, что-то не понравилось мне в этих людях, в этих переглядываниях, кивках… да они, пожалуй, давно вместе работают! Вот только где? В какой конторе? Именно, в конторе… Всегда я держался от них подальше, и сейчас не помешает.

– А что за работа? – спросил я уклончиво.

– За французами присматривать, – с улыбкой ответил Стас. – Дело в том, что я ехать на Ольхон не могу, а за иностранцами глаз да глаз нужен.

– Нет, – сказал я твердо. – Я стукачом не стану, лучше вообще никуда не поеду.

Алексеев бросил в Стаса укоризненный хмурый взгляд, но ко мне повернулся уже с лучезарной улыбкой:

– Вы нас неправильно поняли, Андрей. Никто вас не вербует. В этом нет нужды. Я – бизнесмен, скупил несколько участков на Ольхоне, точнее, на побережье Малого моря со стороны острова. Не я один, конечно. В деле люди очень высокого ранга!

Бизнесмен показал пальцем вверх. Я посмотрел, но ничего интересного на потолке не обнаружил, никакого ранга. А Стас добавил со значением:

– Все, что выгодно губернатору, выгодно губернии!

– Мы думаем строить комфортабельные гостиницы, развивать инфраструктуру, привлекать туристов, в том числе иностранных, – вещал Алексеев. – Ольхон – это же золотое дно! Если тут создать цивилизованные условия для отдыха, сюда съедутся со всего мира сотни тысяч туристов! И не забывайте, среди местных жителей сплошная безработица, а наше предприятие даст людям твердый заработок, даст постоянную работу!

Алексеев даже встал, зажестикулировал. А мне вдруг почудилось, что я в пустом зрительном зале и ради меня одного играется спектакль двух актеров. Лестно, конечно, но… что же другие-то зрители не пришли? Режиссер хреновый? Актеры ни к черту? А может, постановка устарела?

Алексеев продолжал:

– А от вас мне нужно одно: по возможности заинтересуйте французов местными достопримечательностями. В первую очередь их режиссера, Поля Диарена, оператора Ганса Бауэра и английского актера Уинстона Лермонта, они были когда-то знамениты, и глянцевые журналы до сих пор по привычке ими интересуются. Любое упоминание в прессе или в кино пойдет мне и Байкалу на пользу, сработает как реклама.

Я рассмеялся:

– Николай, да за кого вы меня принимаете? Европейцы и слушать меня не станут! Тем паче их режиссер, оператор и актер, играющий главную роль!

Я же сказал: по возможности. А потом, можно работать не с иностранцами, а с их русскими переводчиками.

Мне захотелось поправить: московскими, но вряд ли он поймет, что эта молодая нация давным-давно отпочковалась от русской. Я не стал даже излагать ему свою этническую теорию.

– Ну, если по возможности, я согласен.

Он порадовался, полез в бумажник, но я твердо сказал:

– Денег брать не стану. С финансовой стороной разберемся после моего возвращения.

На том и порешили. Стас наполнил рюмки и предложил выпить за успех нашего предприятия. Мы выпили. В успех я верил не очень, но почему не выпить хорошего коньяка на халяву?

А потом все ж таки улучил я момент, рассказал Стасу о том, как Кикин разрубил себе ногу топором. Попросил помочь мне с подготовкой улицы к съемкам. Тот пусть и с неохотой, но согласился, и я занес в свой мобильник федеральный номер его сотика.

Кстати, о бредовых предположениях Бориса, будто топором его ударил не он сам, а кто-то другой, ничего говорить я не стал. Зачем разводить нездоровую мистику?