Текст книги "Ассистент"

Автор книги: Алексей Шаманов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 34 страниц)

ГЛАВА 8
Целая Вечность и еще минут десять

– Доннэр вэтэр… – тихо произнес Ганс Бауэр.

На уровне местоимений, междометий и матерщины русский язык он еще не забыл, смысл ответа Николая Хамаганова из иностранцев после русскоязычного чеха понял первым. Понял и ужаснулся. За ним следом французы, когда Борис Турецкий перевел пугающее краткосрочное пророчество черного шамана.

– Вы умрете через два дня? – спросила Жоан Каро дрожащим голосом.

– Да, – ответил шаман.

– Вы говорите об этом спокойно?

– А что здесь страшного? Смерти нет. Есть переход в другой мир. И потом, вы ведь тоже умрете. И прекрасно знаете это, однако не впадаете от этого неоспоримого факта в истерику.

Может, и впадает. Может, просыпается ночью и плачет в подушку от обиды и бессилия. Смерть – это так несправедливо. Особенно если ты – атеист и она для тебя финиш, конец спринтерской дистанции. И – привет родителям…

– Я горд, что умру и буду похоронен на сакральном острове Ольхон, острове великих Духов, – продолжал пугать черный шаман. – Сам богдо Чингисхан похоронен здесь!

– Я слышал, – заспорил немец, – что великий завоеватель похоронен в монгольской степи в месте, где он родился, возле какого-то озера. Разве это не так?

– Конечно так! Для непосвященных. Кто же станет афишировать тайное знание? А место захоронения останков Темучина – страшная тайна. Но пришло, пришло время ее раскрыть! Я могу показать вам истинную могилу Чингисхана. Завтра!

– Вы разрешите нам ее снять? – поинтересовался режиссер, через переводчика, понятно. Без особой надежды на согласие поинтересовался, судя по интонации. Да и не верил месье Диарен костюмированному буряту. А кто бы поверил? Уж не я, точно.

– Можете снимать. Встречаемся завтра здесь… – Хамаганов повернулся к Никите: – Когда у тебя обед?

– В два часа, – ответил хозяин.

– Встречаемся в три, – продолжил шаман. – Я отвезу вас на могилу Чингисхана, расскажу о том, как он был похоронен, покажу останки великого Небесного Богдо.

Киношники посовещались, мешая французский язык с английским, потом оператор произнес по слогам:

– Ка-ра-шо. Ф драй час.

– Мы при́дем, – добавил чех Карел с мягким западно-славянским акцентом, игнорируя русскую букву «ё» и смещая ударение.

Когда Хамаганов коснулся моего плеча, я вздрогнул. Отвлекся, не отрываясь, смотрел на Жоан, зеленые глаза которой в отблесках костра, казалось, горели черными огоньками. Не обращая внимания на помощника Карела, она улыбалась мне. Она… Да что уж я размечтался-то, идиот? Кончилось у нас все безвозвратно. Не простит мне Жоан Анны Ананьевой, переводчицы. Нет, не простит…

Я повернулся к шаману:

– Отойдем, Андрей Татаринов, разговор есть.

Сияя всем своим круглым, как шар, лицом, Хамаганов отсалютовал киношникам:

– Гуд бай, мадам и месье! До завтра!

Потом подхватил меня под руку и, звеня дурацкими бубенцами, увел во тьму к одной из бань.

– Ну, здравствуй, Андрей Татаринов. Рад тебя видеть.

А вот я почти его не видел, глаза еще к темноте не успели привыкнуть. Да и радости особой не испытывал.

Он нащупал мою ладонь и крепко ее пожал.

Да кто он такой, в конце концов?!

– Откуда вы меня знаете, Николай Хамаганов?

– Привет тебе от Николая Тимофеевича, – сказал он шепотом, многозначительно, словно пароль в шпионских фильмах: «Здесь продается славянский шкаф?» – «Славянский шкаф продан, купите германское трюмо…»

Имя-отчество не говорили мне ни о чем. Абсолютно.

– Кто такой Николай Тимофеевич?

Ответить Хамаганов не успел, потому что мы услышали мужские голоса, потом дверь бани распахнулась и на пороге возникла своеобразная парочка. Реквизитор Вася, русский человек с московской пропиской, и Уинстон Лермонт, шотландский актер в главной роли французского шевалье. Сейчас он исполнял другую роль. Он безвольно висел на плече Василия, как мокрое белье на веревке, натянутой между столбом и забором.

Было уже далеко за одиннадцать. Мазутный генератор Никиты смолк, и свет всюду погас.

Василий умудрялся держать одновременно зажженную стеариновую свечу, британского киноактера и половину бутылки русской водки.

– Нет, Уинсти, – говорил реквизитор, – ты меня не понимаешь. Россию умом не понять, Уинсти. Ты меня понимаешь?

– Йес, – отвечал Уинсти.

– Ес-ес – обэхээс… Ни хрена ты не понимаешь, нехристь, – продолжал Вася. – Россию не измерить ни общим аршином, ни в метрической системе СИ, ни в этих ваших футах-стерлингов… Ты меня понимаешь, Уинсти?

– Йес, – отвечал Уинсти.

– В нее, Уинсти, можно только верить. В смысле, в Россию. Поверь мне!

Они вывалились наконец из бани и, продолжая содержательную дискуссию, петляя, удалились во тьму. Куда, интересно? Хоть бы Василий довел его до кровати, а то заплутает, бедный, и пропадет, замерзнет в дикой Восточной Сибири на самом краю света.

– Понимаешь, верить, как в Бога! Ты веришь в Бога, Уинсти?

– Исчо, Васья! – истошно закричал вдруг Уинсти грамотно поставленным голосом заслуженного артиста Великобритании. – Ис-чо-о-о!

Они удалились на безопасное расстояние, и Хамаганов ответил на мой вопрос:

– Андрей, ты не можешь не знать Николая Тимофеевича Алексеева. Вы встречались с ним в Иркутске накануне твоего отъезда на Ольхон. Встречались и договорились о сотрудничестве.

Николай Алексеев… До меня наконец дошло, о ком говорит бурят. И что за сотрудничество, тоже стало ясно. Но я же от денег отказался, ничего конкретно не обещал этому гэбисту бывшему, а возможно, и настоящему. Тоже мне, бизнесмен… Сами оттуда не выходят. Бывает, конечно, что внутренние органы отторгают человека – через прямую кишку, но чтобы взял и – мол, пока, ребята, счастливо оставаться! Верится с трудом… Впрочем, черт знает? Небогатый у меня опыт общения с внутренними нашими органами. И слава богу.

– Понял, – сказал я. – Теперь все понял. При случае товарищу Алексееву тоже привет передай. Большой души человек, крупный предприниматель, можно сказать, планетарного масштаба!

То ли глаза привыкли к темноте, то ли ущербный диск луны вышел из-за облаков, но видел я теперь сносно. Видел баню, двор, видел боковым зрением, как киношники расходились по номерам, но один из них остался у тускнеющих углей догоревшего костра. Огонек сигареты обозначил оставшегося.

Видел я и довольную улыбку Николая Хамаганова.

– Вот и хорошо, Андрей, что вспомнил, – сказал он и добавил командирским каким-то голосом: – Благодарю за службу!

Вероятно, он ждал, что я отреагирую адекватно, типа: «Служу России!» или что там теперь принято говорить? Но я не отреагировал никак. Какая служба? Что он несет?

Я промолчал, и он продолжил:

– Иностранцы были хорошо подготовлены, все прошло как по маслу. Сейчас работаю я, ты только присутствуешь, но после моей смерти вся ответственность за выполнение поставленной задачи ложится на тебя, товарищ Татаринов!

Вспомнив Николая Алексеева, я, конечно же, вспомнил и наш с ним разговор. Еще и Стас участвовал, царствие ему небесное, рабу Божьему…

Значит, Хамаганов тот самый псевдошаман, который в положенное время должен беззаветно отдать свою псевдо-жизнь за дело… Чье, кстати, дело? Рука Москвы маловероятна. Игра явно была затеяна деятелями губернского уровня. Хотя как тут разобраться? С моей колокольни не видно ни черта, больно она низкая…

За спиной губернатора – президент. Так говорят, но так ли это в действительности? Каков масштаб происходящего – областной или общероссийский? И какова истинная цель? Я же не знаю ни фига. Я нахожусь в положении того слепца, который, ощупав слоновий хвост, назвал слона веревкой…

Впрочем, мне-то что за дело? В любых этих масштабах раздавят меня, как муравья, и не заметят. Словом, следует сидеть на своей колокольне тихо-тихо, ну и понятно, не подпрыгивать, чтобы, не дай бог, себя не обнаружить.

– Что я должен делать? – спросил я.

– С тобой свяжутся. – Николай Хамаганов пожал мне руку. – До встречи, товарищ.

Он растворился во тьме бесшумно, профессионально.

Михаил, водитель «Нивы», говорил нам с Сергеевым, что Николай Хамаганов отсутствовал на Ольхоне пятнадцать лет. Я знаю, где он находился все это время. На задании. В стане злобных врагов нашей многострадальной Родины. На агентов-монголоидов спрос, вероятно, немаленький. Может, он и государственные награды имеет…

«Но пасаран!» – хотелось воскликнуть, показав сжатый кулак кромешной тьме, окружающей Отчизну, но я сдержался.

В нашей неравной борьбе главное оружие пролетариата – конспирация, а уже потом – булыжник.

Сам не знаю зачем, я вернулся к догоревшему костру. Тот, кто сидел, неузнанный, на лавке, уже докурил, и я не мог угадать, кто там оставался, не торопился в постель в жарко натопленном номере.

Я достал сигарету и склонился над подернутыми пеплом углями. Прикурить захотелось от естественного источника, а не от российского газа, заключенного во французскую зажигалку, произведенную в Народном Китае.

Я дунул – пепел поднялся в воздух, обнажив яркие угли, переливающиеся всеми оттенками красного и синего, дрожащими, словно живыми. Короткий язычок лизнул тьму и погас.

С лавки засмеялись тихо и тонко. Женским голосом. Женщина была здесь только одна…

Я дунул еще – и вот уже несколько язычков поднялось из жаркого марева, но не прикорми их деревом, исчезнут, как не бывало.

Подбрасывать дрова я не стал, огонь погас, но краем глаза, не поднимая головы, я успел увидеть улыбающуюся Жоан Каро. И чему она, интересно, радуется? Улыбается чему?

Сунул в угли тонкую ветку. Она загорелась мгновенно. Я поднес ее к сигарете, но прикурить не успел – погасла.

– Комен зи мир, Андрэ, – услышал я и поднял голову.

Она сидела нога на ногу, облокотившись на колено, а другой рукой, вытянутой, держала зажженную зажигалку. Природа, казалось, затаила дыхание – ветра не было, и газ горел ровным желто-синим пламенем, освещая лицо женщины с изумрудными глазами. Они горели не отраженным светом, нет. Словно свежие угли погасшего костра, изнутри они переливались всеми оттенками зеленого, дрожали, будто живые, отдельные существа… Может, и правда отдельные?

Я поднялся. Я смотрел на нее, онемевший, застывший, превратившийся в чугунный памятник Командору. Смотрел и не смел подойти, точнее, не мог – металлические конечности меня не слушались. И я понял вдруг всю правду про эту женщину. Никакая она не француженка. Она вообще здесь, на Земле – проездом. Она – инопланетянка. Потому что не бывает в этом грешном мире таких изумрудных глаз, такой красоты, такой женственности. Одно только ее присутствие вызывало во мне жгучее желание, одна только улыбка, блеск глаз, изгиб тела… О чем я? Разве можно подобную неземную красоту грубо и жестко затащить в постель? Прости мою душу грешную…

– Андрэ! – повторила Жоан. – Что ты там стоишь, дурачок, иди же ко мне!

Из какой ты Галактики, милая? И почему я понимаю опять твой инопланетный диалект? Впрочем, этому я как раз удивился не очень, был уже прецедент с полетами, причем на этот раз понимание наступило без побочных эффектов – ни жжения во лбу, ни потери сознания не случилось.

И я пошел на свет глаз, как на огонек светофора.

Я шел медленно-медленно, словно продираясь сквозь затвердевший вдруг воздух.

Я плыл в нем, как в поминальном киселе.

Я преодолевал несколько шагов, нас разделяющих, целую Вечность.

Проигнорировав зажигалку, я встал на корточки, положил голову ей на колени и прошептал без всякой надежды на понимание:

– Я люблю тебя, Жоан. Прости меня.

Острые коготки вошли в мои волосы. Они перебирали, почесывали и царапали. Кончики пальцев касались нежно щек, лба и ушей. Так, вероятно, знакомятся слепые, запоминая топологию нового лица… Но мы уже знакомы с тобой, Жоан. Мы уже были друг в друге, друг другом, частью единого андрогина. Мы… Или я все придумал и ничего у нас не было? Я испугался. Вдруг та ночь в летящем «шевроле» – плод моего больного воображения, и только?

– Глупый, глупый, – говорила Жоан. – Разве может старая больная обезьяна обижаться на молодого красивого самца?

Я обнял ее за талию. У нее была тонкая талия. Очень тонкая.

– Сядь рядом, Андре. Так неудобно. Я хочу тебя поцеловать.

Я сел. Я тоже хотел ее поцеловать. Я просто хотел ее. И теперь точно знал – все у нас было. И будет.

И губы встретились, не могли не встретиться, потому что были созданы Творцом Эрлен-ханом для этой встречи, для этого поцелуя с терпким дымным привкусом Преисподней, с головокружительными ароматами эдемских садов и степного разнотравья обитаемых Небес.

И пошел вдруг снег, я видел его, не открывая глаз.

И легкие резные снежинки опускались медленно и плавно на нас, целующихся, на усадьбу Никиты, на деревню Хужир, на остров Ольхон, на Байкал, скованный льдом.

И это было, как благословение свыше.

Утром придет буйный ветер Сарма и сметет, словно березовым веником, снег к берегу острова или к противоположному, материковому.

Но нам-то с Жоан какое до всего этого дело? Мы целовались. Мы целовались целую Вечность и еще минут десять, не меньше.

Но все кончается, даже Вечность.

– Я люблю тебя, Андрэ, – прошептала Жоан, и я невероятным образом увидел в уголках ее глаз жемчужины слезинок.

– Я хочу тебя, Андрэ, хочу немедленно. Я умру, если этого не случится!

– Ты не умрешь, – сказал я, и, кажется, она меня понимала. Ты не умрешь никогда, Жоан!

Я встал с лавки. Она встала тоже.

Я взял ее на руки, она засмеялась.

– Не надо. Я толстая и тяжелая.

– Ты изящная и легкая. Как снежинка.

Я понес ее к воротам усадьбы.

Я понес ее к чернеющему вдалеке лесу.

Я понес ее сквозь тьму, снег и морок острова Ольхон.

И она была невесома. Невесома и желанна.

А потом мы легли на мою куртку посреди заснеженной степи, и нам было хорошо. Мы были счастливы Мы были счастливы долго-долго, целую Вечность.

Ущербная луна бесстыдно подглядывала за нами в узкую щелку между облаками.

И я смотрел сверху, как на лицо Жоан падает снег.

Падает и не тает.

ГЛАВА 9
Мать-Хищная Птица

Проснулся я от нечеловеческого крика в диапазоне от отвратительного ультра– до ужасающего инфразвука, одинаково не воспринимаемых человеческим ухом, но по-разному действующих на психику.

И были в нем одном голоса всех птиц – существующих и несуществующих, мыслимых и немыслимых, порхающих за окном в городском сквере и обитающих в Преисподней мировой мифологии.

Тонкий писк синицы, болтливый щебет воробья, музыкальный посвист виртуоза-соловья, пронзительный, истошный крик чайки, картавое карканье ворона, гибельное пение пернатых сирен-полудев, пугающий рев благородного грифона, царственный клекот белоголового орла-могильника…

И ведь слышал я этот крик не впервые, должен бы был уже привыкнуть. Но привыкнуть к нему невозможно. Всякий раз, слыша его, я содрогался, мурашки плотными рядами выступали на коже, а сердце падало в отсутствующие трусы. Я был гол, как кость. Я плавал в теплой, густой, как поминальный кисель, жидкости, заключенной в…

Я развел руки в стороны и нащупал гладкую вогнутую поверхность. Я находился в замкнутой сферической полости, под завязку заполненной жидкостью, но каким-то немыслимым образом мог дышать. Или попросту обходился без воздуха? Не знаю.

Я с самого своего рождения плавал в теплом киселе и одновременно проживал в городе Иркутске недалеко от набережной Ангары, потом в Москве у станции метро «Динамо» и снова в Иркутске.

Я учился, работал, ел, пил не одну только воду, спал с женщинами, не смыкая глаз, плача, хоронил близких и в то же самое время плавал в замкнутой сфере… Яйцо! Вот как называется место моего заточения. И ведь не был никогда для меня загадкой этот факт, но я скрывал его даже от самого себя…

Я что же, цыпленок-бройлер или зеленый крокодил? Неуклюжая черепаха или гремучая змея? Чушь. Я – человек. Мое имя – Андрей Татаринов. Мне 30 лет и 3 года. В настоящий момент я нахожусь на острове Ольхон вместе с международной съемочной киногруппой в качестве ассистента художника-постановщика. И еще знаю точно: я – не птица, а уж пресмыкаться – тем паче увольте!

Я снова содрогнулся, услышав повторный псевдоптичий крик, а следом, что еще ужаснее, потому что впервые, – оглушающий, страшный удар по стенке. Яйцо затряслось, завибрировало, по всей его поверхности пошла сеть трещин, и после второго, не менее мощного удара оно раскололось на мелкие осколки, как разлетаются стекла автомобиля во время аварии…

Я сидел, до боли зажмурив глаза и зажав ладонями уши, на скорлупе и по пояс в ней, мокрый – в какой-то липкой слизи, оглушенный, ошарашенный и напуганный до смерти.

Псевдоптица крикнула в третий раз, и я вжал в плечи голову, а затем постарался сжаться сам. Мне захотелось превратиться в крошечное зернышко, незаметное под скорлупой, несуществующее. Хотелось просто не быть, покуда все не закончится… Что – все? Я не знал.

Я открыл глаза и увидел вокруг себя переплетение осиновых стволов в телеграфный столб толщиной. Дно – ровная круглая площадка метров десять в диаметре. Сухая трава и мох настолько плотно закупоривали щели меж древесных стволов и ветвей, что густая жидкость расколотого яйца еще не вся просочилась вниз, я сидел в луже. Стенки имели высоту в два человеческих роста, не меньше. Через такой плетень не перепрыгнуть даже легкоатлету без шеста…

Словом, я понял, что яйцо, из которого я только что вылупился, лежало в гнезде, свитом неизвестной птицей из цельных осиновых стволов. Каковы же размеры этой птички, если даже для слона гнездо великовато?

Я поднял пару блестящих, будто полированных, скорлупок величиной с ладонь и толщиной в два пальца. Стукнул их друг о друга – они зазвенели. Металлическая скорлупа? Какая пернатая тварь способна нести подобные яйца? И какой силы должен был быть удар, чтобы вдребезги расколоть эту танковую броню?

Мне сделалось страшно. Я так думал. Потому что по-настоящему страшно мне стало чуть позже, когда гнездо тряхнуло, я оглянулся на звук и увидел лапу. Зеленую чешуйчатую лапу какого-то гигантского ящера. Крокодила? Нет, скорее уж тираннозавра.

Я медленно поднял голову, дабы обозреть существо целиком. Если вообще возможно увидеть двухэтажный дом, находясь в его подвале, под фундаментом. В моем случае – под животом, таким же как лапы, – зеленым, чешуйчатым… Господи, боже, сейчас эта тварь сожрет меня и вряд ли насытится. Судя по габаритам желудка, ей таких, как я, человек пятьдесят на обед нужно. Или сто…

Тварь переступила с ноги на ногу, сотрясая гнездоподобное сооружение, затем я увидел орлиную голову с осмысленными, человеческими глазами изумрудного оттенка, рассматривающую меня в упор. Вы не поверите, в этих глазах светились любовь и доброта!

Значит, она сожрет меня с любовью…

Птица не стала этого делать. Она ухватила железным клювом меня за загривок, который невероятным образом не оторвался вместе с шеей, после чего взмахнула широкими крыльями с зазвеневшим металлическим оперением, подпрыгнула и поднялась в небо. Скорее даже – в Небо. Потому что среди человекоподобных существ, больше похожих на тени, с зыбкими границами тел, я увидел других, крылатых, с монголоидным разрезом глаз. Ангелы в бурятско-монгольском варианте? Больше разглядеть я ничего не успел – все тонуло в дрожащем мареве, да и Птица скоро опустилась.

Я посмотрел вниз и вспомнил, что на самом краю Срединного мира, далеко-далеко на Севере, в особенном пространстве, недоступном простым смертным, растет огромная раскидистая Ель. Ничего живого нет вокруг, только Ель, Небеса и снег, чистый, как отражение Небес.

На ветвях Ели – гнезда, в гнездах – яйца, в яйцах – души нерожденных шаманов.

На нижних ветках – слабых, на средних – средних, на верхних – сильных, а на самой вершине, на границе миров Верхнего и Срединного, одно-единственное гнездо. Обычно оно пустует. Великий Шаман рождается на Земле раз в несколько столетий, что в мирах сопредельных означает несколько мгновений или эпох. Время в них течет по-разному. Оно, как и многое другое, подвластно Небожителям, как Белым, так и Черным.

Мать-Хищная Птица с орлиной головой и железными перьями садится на Дерево, сносит яйца и высиживает их. Для рождения малых шаманов требуется 1 год, средних – 2, сильных – 3, а Великого – 30 лет и 3 года.

Вот оно, значит, как… Спам, с которого все началось, оказался не просто красивой архаической метафорой и не пошлой стилизацией под одержимого этнографа XVIII века, записывающего предания диких северных народов Сибири. Спам оказался правдой, чистой, как снег под ногами, как небеса над головой.

И Мать Хищная Птица, вот она, несет меня в своем железном клюве, звеня железным оперением крыл.

Значит, пришло мое время. Как пришло, каким образом и что это за время, я не имел ни малейшего понятия. Но не стоит забывать, я только-только вылупился, а велики ли знания новорожденного? На уровне инстинктов, разве что…

Прямо по курсу на горизонте зачернела тайга, и уже через несколько минут под крыльями быстроходной Хищной Птицы, идущей с околозвуковой скоростью, замелькали, сперва нечасто, а затем сплошь, кроны сосен, лиственниц, елей, берез и осин – исконно сибирских деревьев.

Скоро я увидел большую круглую поляну, окруженную вековыми соснами, а в геометрическом ее центре – черную войлочную юрту на снежном фоне. Из срединного отверстия в крыше юрты валил густой дым, настолько черный и копотный, что я подумал – там жгут резиновые покрышки отечественного производства.

Мать-Хищная Птица снизилась.

Ни одного человеческого или звериного следа я не увидел на первозданном снегу вокруг юрты.

Мать-Хищная Птица сделала круг над поляной и опустилась возле жилья. Не предупредив, она разжала свой никелированный клюв, и я рухнул с шестиметровой высоты в глубокий снег. Я погрузился в него с головой, но не достиг дна. Я опускался все ниже и ниже. Есть ли под снегом земля? Мне показалось, что нет, и я буду продолжать падение, покуда не окажусь на противоположной стороне планеты. А потом – назад, и так до бесконечности…

К счастью, этого не случилось. Орлиный клюв снова подцепил меня, поднял и поставил при входе в юрту у занавеси из медвежьей шкуры, бурой с фиолетовым отливом. Оказавшись рядом, я поразился циклопическим размерам входного проема, да и высота его была такой, что трехметровый великан прошел бы в юрту, не пригибаясь.

Мать-Хищная Птица крикнула, но больше я не боялся ни ее крика, ни ее саму. Она действительно моя мать. Мистическая мать моей новорожденной души. И она будет помогать мне в будущем, чем только сможет, потому что я ее мистический, ирреальный сын. Она любит меня. Она – могущественна и добра. Если уместно говорить о доброте безжалостного хищника. Разумного хищника. Более безжалостного, чем все зверье Срединного мира. Более разумного и мудрого, чем все земные академии, вместе взятые.

И еще я понял, что Мать-Хищная Птица не просто бездумно кричала, она говорила со мной. Она желала мне удачи. Она прощалась.

Мать-Хищная Птица, взмахнув звенящими крыльями, поднялась в воздух. Я помахал ей рукой.

– Прощай, Мать-Хищная Птица! Спасибо тебе!

Она ответила мне из поднебесья. Крикнула и многократное эхо повторило за ней:

– Прощай – прощай – прощай…

Она была красива и чем-то напоминала восточного дракона. Сверхмогучая, массивная, но изящная в своем легком полете назад к Мировой Ели с неисчислимым множеством гнезд на ветвях. Я же не один у нее. Нельзя ей надолго отлучаться, ведь если не греть яйцо, оно замерзнет здесь, в особенном, недоступном для смертных пространстве, а на Земле умрет человек. Разобьется в авиакатастрофе при посадке «боинга» в иркутском аэропорту, или найдут его тело без видимых следов насилия где-нибудь в кустах неподалеку от входа на станцию метро «Преображенская площадь»…

Я смотрел вслед улетающей за горизонт Птице, когда заметил боковым зрением некое движение. Повернулся к юрте. Отодвинув в сторону мохнатый полог, на меня смотрело чудовище. Женского пола, голое. Оно стояло в дверном проеме, пригнувшись. Оно мило мне улыбалось. У нее был единственный глаз во лбу, одна громадная, как дыня, грудь, свисающая до пупка, одно плечо. Другое словно срезано, правая рука росла прямо из грудной клетки.

– Сынок! – воскликнула она жизнерадостно и вышла из юрты в снег.

Когда она заговорила, я обратил внимание, что и зуб во рту всего один – искривленный, длинный, спереди на верхней челюсти. Я попятился.

Шла она странно – ноги не сгибались в коленных суставах, и я понял – суставов не было вовсе.

Шла она, как на ходулях, скоро передвигая негнущиеся конечности. Я продолжал пятиться, но шансов уйти от нее не было. Да и куда бы я ушел? Кругом незнакомый лес, и слой снега над бездной.

– Сынок! – Она протянула ко мне руки, и я увидел, что и на них по аналогии с ногами локтевые суставы отсутствуют…

Я так и не понял, как она оказалась в одно мгновение рядом. Но не ударила, не укусила острым вампирским зубом. Напротив, ласково взяла на руки, как младенца, и принялась, укачивая, баюкать:

– Баю-баю, бай-бай-бай, спи Андрюша, засы-пай!

Впрочем, я и был младенец – дня еще не прошло после вылупления из яйца…

Но как она сумела взять меня на руки в отсутствии суставов на конечностях? Я понял, руки ее были, словно каучуковые, гнулись в любом месте, плотно обволакивая мое тело. Имея подобную анатомию, на хрен, спрашивается, скрипучие ненадежные суставы, подверженные артриту, ревматизму и вывихам?

Одноглазая ведьма занесла меня в юрту, не переставая напевать:

– Придет серенький вол-чок и укусит за бо-чок!

Глаза сами собой стали слипаться, но я мужественно боролся со сном. А ласковая ведьма положила меня в железную люльку и принялась укачивать. Потом сунула мне что-то в рот:

– Ешь, моя радость! Ешь и спи!

Я вынул кусок изо рта, понюхал, осмотрел со всех сторон и наконец понял, что это за хрень – запекшаяся черная кровь. Чья, интересно?

Я снова засунул кусок в рот, тщательно разжевал – очень вкусно. Я заурчал от удовольствия. И ведьма была ничего себе, сексапильная… Я вдруг вспомнил – никакая она не ведьма, она – Дьяволица-Шаманка. Красивая. А то, что грудь всего одна, заводит. Пусть одна, зато какая! О-го-го!

Мне надоела бессмысленная борьба со сном.

Я закрыл глаза.

Я уснул.