Текст книги "Ассистент"

Автор книги: Алексей Шаманов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 34 страниц)

АЛЕКСЕЙ ШАМАНОВ
АССИСТЕНТ

 
Как некогда в разросшихся хвощах
Ревела от сознания бессилья
Тварь скользкая, почуя на плечах
Еще не появившиеся крылья…
 

Николай Гумилев. Шестое чувство

Часть 1
Иркутское наваждение

Автор предупреждает:

все вымышлено,

кроме географического

положения России,

Восточной Сибири,

Иркутска, озера Байкал

и острова Ольхон.

ГЛАВА 1
Роковая магия чисел

Кто читает спам, присланный по электронной почте? Уж точно не я. В Интернете я человек новый, всего несколько лет пользуюсь, и старожилы с первого дня объяснили мне, что именно таким образом распространяются компьютерные вирусы. С тех пор регулярно удаляю спам, не вскрывая конверта.

Почему не удалил этот, не знаю. Открыл и вот что прочел:

«На самом краю Срединного мира, далеко-далеко на Севере в особенном пространстве, недоступном простым смертным, растет огромная раскидистая Ель. Ничего живого нет вокруг, только Ель, Небеса и снег, чистый, как отражение Небес.

Для причастных тайне, Ель – лестница. Верхушка ее прорастает в Небеса, а корни питают Эманации страданий Преисподней.

На ветвях Ели – гнезда, в гнездах – яйца, в яйцах – души не рожденных шаманов.

На нижних ветках – слабых, на средних – средних, на верхних – сильных, а на самой вершине, на границе миров Верхнего и Срединного, – одно-единственное гнездо. Обычно оно пустует. Великий Шаман рождается на Земле раз в несколько столетий, что в мирах сопредельных означает несколько мгновений или эпох. Время в них течет по-разному. Оно, как и многое другое, подвластно Небожителям-тэнгриям, как Белым, так и Черным.

Мать-Хищная Птица с орлиной головой и железными перьями садится на Дерево, сносит яйца и высиживает их.

Для рождения малых шаманов требуется 1 год, средних – 2, сильных – 3, а Великого – 30 лет и 3 года…»

Я прервал чтение. Пошел на кухню и сварил кофе. Крепкий. Черный. Без сахара… Надо ли читать дальше? Не люблю совпадений. Не желаю их. Я твердо решил не читать больше из этого дурацкого спама ни слова.

Допил кофе, выкурил сигарету и вернулся к компьютеру…

«Когда душа выходит из яйца, Мать-Птица отдает ее для обучения Дьяволице-Шаманке, у которой один глаз, одно плечо и одна кость. Она укачивает душу будущего шамана в железной люльке и кормит ее запекшейся черной кровью.

Она призывает трех черных Чертей, которые вбивают шаману в голову копье, срывают с его тела куски мяса и разбрасывают их в разные стороны в качестве жертвы. Кости складывают в огромный котел и варят на медленном огне несколько месяцев.

Потом приходят три Духа в облике Волка, Ворона и Барана. Они собирают новый скелет шамана, а если не хватает какой-либо кости, берут ее у кого-то из членов его семьи. Бывает, умирает девять, а то и больше родственников. Если стольких родственников нет, умирают чужие люди, те, что рядом.

Шаман рождается и уходит в Срединный мир, чтобы стать проводником меж мирами, а Шаманская Сила его остается в гнезде, укрытом в густой хвое Мирового Дерева – там, где нет ничего живого вокруг, только чистый снег и Небеса, как отражение чистого снега… далеко-далеко на Севере… на самом краю Срединного мира…»

Я никогда не открываю спам, а этот открыл, потому, наверно, что в теме было написано: «33 года – возраст Иисуса Христа». Но открыл я, конечно, не Христа ради, о котором в этом насквозь языческом тексте даже упоминание звучало бы как кощунство. Дело в случайном попадании в мой возраст.

Сегодня мне, Андрею Татаринову, исполнилось 33 года, и я знаю наверняка, впереди у меня 11 или 22, если повезет – еще столько же, ну а если очень повезет – 44 года. Впрочем, вряд ли я столько протяну, 77 – это для меня слишком жирно. Вообще-то среди моей родни иногда доживали до 88 и 99 лет, а однажды, говорят, еще задолго до моего рождения какая-то мифическая прапрабабка умерла в 111-летнем возрасте. Верю я в это не очень, трехзначное число как-то не катит, но если будут у меня дети, в чем я уже начинаю сомневаться, я расскажу им эту легенду, пусть надеются на лучшее. Ну а если никто у меня не родится, рассказывать легенды будет некому.

Неделю назад в городе Москве в кустах, неподалеку от входа в метро «Преображенская площадь» нашли мертвым, но без видимых следов насилия, последнего моего близкого родственника – двоюродного брата Ефима. Был он бездетен, и накануне ему исполнилось 44 года. А он-то, бедолага, надеялся, что пошел не в нашу родню, а в мамину…

В том же возрасте 11 лет назад в авиакатастрофе погибли мои родители. Я тогда навсегда обосновался в Москве, как мне казалось, жил у Ефима в высотке у станции метро «Динамо» и уже устроился на работу после окончания вуза. Мои родители у нас с братом пару недель гостили и, возвращаясь, разбились при посадке «Боинга» в иркутском аэропорту, будь он неладен…

Больно, конечно. Очень больно. Не знаю даже, как я это пережил, не помню просто. Вообще ничего не помню. В себя пришел месяца через полтора-два после похорон. В Москву не вернулся, остался при дорогих могилах… Зачем же так-то со мной? Ведь могли они, любимые, дожить до 55, 66 или до любого другого числа, кратного 11, как повелось в нашей почти уже под корень истребленной семье. Однако им выпало 44, и – точка…

Мне сегодня исполнилось 33, и я знаю, что в ближайшие годы могу безбоязненно пускаться в любые авантюры, рисковать жизнью и даже играть в поддавки со смертью. Я могу, в конце концов, выпрыгнуть без парашюта с десяти тысяч метров и, уверен, останусь в живых. Не знаю, каким образом, но останусь. Потому что знаю историю своей ненормальной семьи: ни один ее член не умер и не родил ребенка ни в каком другом возрасте, кроме возраста, кратного этому роковому для всех нас числу – 11.

Я не смогу умереть ни в 34, ни в 37, ни в 43. Я гарантированно проживу до 44-х. Если, конечно, не умру в течение этого года. До того, как мне исполнится 34…

Мне захотелось выпить… Нет, не так, мне нестерпимо захотелось выпить. Я вспомнил, что оплакал, но так и не помянул Ефима. Да и день рождения все-таки, тем более, 33 – роковая дата…

Заранее зная результат, я распахнул дверцу холодильника. Холостяцкий набор: початая упаковка сосисок, яйца, гора всевозможных консервов, но ничего спиртного. Его я вообще-то дома и не держу. Не потому, что у меня с ним проблемы. Проблем, к счастью, нет, но вот не держу и все.

А то, что, как белка, делаю запасы, очень хорошо. С голоду не умру. Сейчас, например, денег в обрез, даже на похороны брата не полетел. Попробовал занять на дорогу пятнадцать штук, да не зеленых, деревянных, однако – облом. Кто машину взял, у кого, наоборот, увели. Одни жмутся, у других правда нет… А на могилу к Ефимке я все равно слетаю. Заработаю денег и слетаю.

Его молодая жена, Татьяна, хоронила. Звонила, рассказывала, что по завещанию – кремировала. Это правильно, нас всех всегда сжигали. Если было что сжигать. Если тело находили…

Молодец, Татьяна Татаринова. Девчонка почти, чуть за двадцать. Я ее только на свадебных фотографиях видел – брат присылал. Года полтора они всего и прожили. Ей квартира его московская достанется. Пусть. Если бы не погиб Ефим, точно бы она в этом году родила ему наследника, а мне племянника…

Я не заметил, как оказался одетым. Выпить хотелось очень. Умру, если не выпью… Не люблю пить один, не умею, но придется. Близких друзей не было и нет. В нашей семье у всех так, друзья – редкость. Мы друг с другом дружили, любили друг друга, а остальные – чужие, посторонние. На них наши лучшие чувства не распространялись. Как-то так повелось, мы и не говорили об этом никогда, но считали себя, негласно… не знаю, избранными, что ли? Избранными покойниками…

Зайдя в ближайший магазинчик, я остановился у прилавка. Посмотрел на витрину, потом в тощий бумажник и, соразмерив желания с возможностями, взял не самую дорогую, но и не самую дешевую водку. Посмотрим, как мне отрыгнется золотая середина…

Я вышел из магазина, поглядел зачем-то на вывеску и усмехнулся. Магазин назывался «Малыш», ниже помельче было написано: «Пиво, водка, сигареты». Что-то странные сегодня мне тексты попадаются…

Было еще светло, но чувствовалось, что вот-вот начнет смеркаться. Домой не тянуло. Все-таки пить «по-черному» не хотелось, и, дабы не впасть в одинокую, дикую безысходность, я решил зайти к художнику Борису Кикину. Жил он один в трехкомнатной «сталинке», в пяти минутах ходьбы, и в смысле выпить был безотказен, как наган. Никаких тебе осечек.

Мог я в тот вечер зайти куда-нибудь еще, мог вернуться в двухкомнатную свою холостяцкую берлогу. И тогда ничего бы не случилось. Со мной, любимым, по крайней мере. Однако зашел, и события начали развиваться, будь они неладны…

Впрочем, то, что предначертано, не может не произойти.

ГЛАВА 2
Реквизит недоделанный

– Незваный гость хуже Татаринова! – традиционно пошутил хозяин, я столь же традиционно натянуто улыбнулся. Кикин всегда встречал меня этой дурацкой фразой, и всегда одинаковую неловкость испытывали оба.

Смеркалось. Пройдя на кухню, Кикин щелкнул выключателем, но свет не загорелся. Кикин чертыхнулся и зажег свет в туалете. Желтая полоса из оконца упала на странную фигуру за столом.

– А это что у тебя за хрень? – спросил я.

– Квартирант. – Кикин хохотнул. – Не узнал? Чурбан деревянный!

– Сам чурбан.

– Да не ты, он. Непревзойденный шедевр национальной деревообработки. Знакомься, зовут Буратино. Хороший парень, недоделанный только. Для России это нормально, у нас испокон все или деревянное, или недоделанное!

Псевдоитальянский мальчик нагло занял лучшее место за столом – в углу у батареи. На него не дуло из сквозных щелей окна, незаклеенного, да еще и без одной стеклины во второй нитке. Апрель в Сибири месяц зимний. Впрочем, Буратине как раз мороз был по хрен. Был он деревянной куклой в рост невысокого человека и на стуле сидел вполне по-человечески, нога на ногу. Совершенно очаровательный, вальяжный Буратино-переросток, вот только характерный нос у него отсутствовал. И не один нос.

– А почему он у тебя без головы?

Кикин усмехнулся, разливая водку по стаканам.

– На хрен ему голова? Все равно не пьет! – подвинул стакан по столу. – А мы с него пример брать не станем, выпьем! – И, не дожидаясь меня, влил в глотку зелье.

Вот она, холостяцкая жизнь… Я разглядывал на просвет стакан мутного стекла. Полы, стены и потолок соответствовали. Даже полумрак не мог скрыть затоптанности, залапанности и желтых подтеков. Зато Буратино был не в пример – свежеструганный, гладкий, и пахло от него сосновым бором. Хорошо от него пахло. Не то что от спиртосодержащей жидкости, которая хоть и была тоже явно древесной, запах имела, как у паленой резины. Вот она, золотая середина…

Необходимо сразу отметить, что при первой встрече безголовый Буратино произвел на меня весьма благоприятное впечатление. Неизгладимое. Он мне попросту понравился. И как кукла, и как человек, во всех отношениях. И на цвет, и на запах…

Я коснулся чистой на вид поверхности в стакане кончиком безымянного пальца левой руки и стряхнул каплю водки на грязный пол – побурханил, помянул брата Ефима, мысленно попрощался с ним. Кикину я решил ничего не рассказывать ни про смерть брата, ни про собственный день рождения. Ну а уж про роковые числа нашей семьи я и подавно никому никогда не говорил.

Я выпил и занюхал водку почти человеческим сосновым плечом Буратины.

Кикин подошел и поднял правую руку куклы, до того безвольно свисавшую вдоль туловища. Рука легко согнулась, чуть поскрипывая в сочленениях. Кисть имела пять пальцев, каждый палец – два сустава. Несколько необычно, но привыкнуть можно.

После манипуляций Кикина Буратино вытянул прямо перед собой руку, согнутую в локтевом суставе, и чего-то ждал. Хозяин тоже уставился на меня, а я не мог понять: что им от меня надо? Молчал, пережевывая кислую капусту из алюминиевой миски. Так себе капусточка, суховатая…

– Ну! – сказал Кикин, а Буратино ничего не сказал, только конечностью нетерпеливо потряс, точнее, Кикин за нее подергал.

– Что: ну? – не понял я.

– Не видишь, Буратино познакомиться с тобой хочет, руку протягивает!

Я пожал деревянную ладонь. Она оказалась сухой и гладкой на ощупь.

– Миня завут Бу-ла-ти-на! – идиотским, псевдодетским голосом промяукал Кикин и добавил уже своим обычным, человеческим: – Представься, Андрей.

– Ты чего, спятил? – поинтересовался я, все еще не выпуская странную ладонь.

Кикин, как-то нехорошо на меня взглянув, улыбнулся.

– Он бы сам тебе это сказал, если б у него голова была. Да вот, не успел я ее еще сделать. Приходится переводчиком работать.

«Точно, спятил», – подумал я. А потом мне пришло на ум, что он и правда мог бы заговорить, Буратина этот, кабы голова была.

И еще подумал: «Кажется, я тоже спятил… вероятно, умопомешательство все-таки заразно…»

И захотел убрать руку, но показалось мне, что сосновая клешня сжалась вдруг в могучем, невозможном рукопожатии, не отпускает…

Всего только на мгновение почудилась мне эта мура, но дыхание перехватило и капельки пота выступили на лбу. Я снова потянул руку, и она пошла без усилий, не держал ее никто. Посмотрел на освобожденную ладонь – никаких следов, конечно, рукопожатие с неживым болваном не оставило.

– Выпьем, давай, – пробормотал я, стараясь не смотреть в сторону Буратины.

А Кикин, разогнув сочленения, вернул деревянную руку в провисшее положение.

– Так наливай, – сказал он, возвращаясь на свое место. – Руки, чай, не отсохли.

Действительно, не отсохли, но, когда я потянулся за бутылкой, оказалось, что они ходят ходуном.

– Да ты, брат, с похмела, я сперва и не заметил, – удивился Кикин, перехватывая задрожавшую бутылку. – Давай-ка лучше я сам обслужу.

Виновато улыбаясь, я убрал руки за спину и, по-прежнему не глядя на болвана, кивнул в его сторону.

– Боря, в самом деле, кто это?

– Он же представился. Его зовут…

А я разозлился вдруг на приятеля, озверел прямо-таки, жахнул по столу кулаком так, что посуда подпрыгнула, испуганно звякнув.

– Хватит! – но тут же и успокоился, потирая отбитую ладонь. – Без приколов, Борис, пожалуйста.

Тот усмехнулся.

– Это мертвый бурятский шаман, – открыл он мне глаза на происхождение безголовой чурки и, заметив мое недоумение, добавил: – Я не шучу, Андрей, правда. К нам съемочная группа приезжает из Франции кино снимать.

– Хорошо хоть, не блины печь… Что за кино, документальное?

– Художественное, что-то из истории девятнадцатого, кажется, века. Ты что, не слышал? Все местные газеты, все телеканалы об этом только и трещат!

Я покачал головой, и Кикин продолжил:

– Главный режиссер и продюсер французы, второй режиссер – итальянец, оператор – немец, актер, играющий славную роль, – англичанин, аппаратуру они арендовали на «Мосфильме», технические работники оттуда же – осветители там всякие, гримеры, пиротехник… – Борис запнулся и хлопнул ладошкой себе по лбу. – Вот, блин, чуть самое главное не забыл! Художник-постановщик у них – наш, местный…

– Экономят, – вставил я.

– Конечно. Художника ты должен знать, Гриша Сергеев.

Я снова кивнул. Еще бы не знать – столько пережито, столько перепито сообща, и работали на одних объектах не раз. То музейные экспозиции, то выставки оформляли… Сейчас, правда, видимся не слишком часто. Мне чуть за тридцать, ему под шестьдесят, я время от времени выпить не дурак, он в завязке лет пять. Нет, выпивает изредка, но, говорят, все больше один, втихушку. Не люблю тихушников…

– Знаю Сергеева, – сказал я. – Как он, интересно, в съемочную группу пролез? У них, наверно, долларами платят… или евро? Европейцы все-таки.

– Долларами, – со знанием дела уточнил Кикин. – Мне продюсер сразу доллары предложил.

– Боря, давай по порядку, не отвлекайся, – сказал я и добавил, блеснув эрудицией: – Ближе к деревянному телу, как говаривал Ги де Мопассан.

– Да какие тут дела? Я ж тебе и говорю: у французов по сценарию есть бурятский шаман. Сначала живой, потом – мертвый. Главный герой его труп должен на дерево затащить…

– Зачем?

– Откуда я знаю зачем? Я сценарий не читал… Так вот, живого актера он не поднимет, кишка тонка, а в кукле деревянной веса, что в вязанке дров. Крупным планом ее снимать не будут, но и для дальних нужно внешнее сходство с актером, который эту роль играет.

– Он что, бурятского всадника без головы играет?

– Это еще почему? – спросил недоуменно Кикин, но тут же до него и дошло, хохотнул. – Ты так шутишь… Словом, мне заказали чучело и выдали аванс. Я пошел в магазин и купил манекен для художников. Как же он по науке зовется? – Кикин пощелкал пальцами. – Нет, не вспомнить… Неважно. Его в одежду рядят, любые позы из него строят и рисуют. Это, значит, чтобы на натурщиков деньги не тратить. Вроде как для начинающих. У нас в училище тоже такой был. Студенты его Буратиной прозвали.

– Так ты его, значит, по малолетству и рисовал без головы?

– Почему без головы? Голова была – плоская такая чурка. Гладкая, без лица. На нее обычно шляпу надевали или берет… Снял я голову. Вон, валяется.

Я взглянул в направлении кивка и увидел в полумраке под мойкой нечто светлое, формой напоминающее страусиное яйцо.

– Зачем ему такая? – продолжал Кикин. – У него скоро человеческая будет, бурятская. Фотографию актера мне завтра Гриша Сергеев принесет, я ее и вылеплю, голову эту шаманскую.

– Ясно.

Все встало на свои места, кроме головы, конечно. Никаких тебе метафизик, вообще ничего необычного. Просто киношный реквизит недоделанный.

ГЛАВА 3
Чурка с глазами

– Хочешь анекдот? – предложил Кикин.

– Валяй.

– Тогда пошли. – Он встал и пояснил: – Анекдот визуальный.

Хорошо при Иосифе Виссарионыче строили, с размахом. Пройдя широким коридором, мы вошли в темную гостиную. Завидую я тем, кто живет в квартирах сталинской постройки…

Боря прошел впотьмах в угол комнаты и включил торшер, произведенный еще во времена развитого социализма, кособокий, с шапкой когда-то розового искусственного шелка. Антикварная штучка. Под потолком я увидел пыльную трехрожковую люстру. Чего он, блин, жмется? Аванс, говорит, получил, не мог, что ли, лампочек купить? А Кикин будто меня услышал:

– Чудеса какие-то, купил позавчера десяток лампочек…

Мы вошли в дальнюю комнату, в которой и мебели-то почти не было, один верстак да шкаф облезлый – хозяин использовал ее как мастерскую. Это я по памяти, видеть-то не мог – темно там было.

Щелкнув выключателем, Борис выматерился, потому что лампочка, ярко вспыхнув, взорвалась вдруг, осыпав нас осколками тонкого стекла.

– Опять! – продолжил он уже по-человечески, без мата. – Ни одной лампочки не осталось, все взрываются, как эта. Будто я гранат купил десяток… Ну и откуда теперь выкручивать? – задал он риторический вопрос и сам же на него ответил: Неоткуда… Ладно, отойди-ка с прохода.

Я шагнул в сторону, а Борис наклонился и, кряхтя, потащил что-то волоком в гостиную на тусклый розоватый свет торшера. Это «что-то» оказалось бревном, но не обычным, а с раскосыми глазами. Правда, правда, кроме шуток. Бревно тупо уставилось в потолок. Ничего другого у него не было – ни носа, ни подбородка… нет, вру, лоб все-таки присутствовал, причем довольно высокий. Бревно, судя по лбу, было неглупым.

Я мысленно дорисовал черты, и получилось нечто напоминающее каменных истуканов острова Пасхи. Откуда, интересно, у нас в Сибири тихоокеанские мотивы?

– Что за хрень? – спросил я.

– Анекдот, – пояснил Кикин.

Смеяться мне почему-то не хотелось. Не понравился мне этот анекдот, тупой какой-то, как взгляд бревна, направленный в потолок. И все это в розоватом, будто потустороннем каком-то свете антикварного торшера. Смотреть противно. И не то чтобы страшно мне сделалось, а неуютно как-то, словно забрался я с ногами в чужую тарелку… или в чужие сани?

– Не смешно, – сказал я. – Смысл в чем?

– Дык, щас, поясню. – Кикин засмеялся, видно, за нас обоих. – Смысл в том, что этот урод… ну, само собой, я его дострогаю… по французскому сюжету должен стоять где-то на Ольхоне. Вроде как бурятское народное творчество начала девятнадцатого века! Идол Бурхана!

Бориса прямо пополам переломило приступом хохота.

– Что смешного?

– Да откуда на Ольхоне тотемные столбы? Это ж тебе не Северная Америка! – Смеяться он вдруг перестал. А вообще, не знаю. Может, и были. Французы считают, мне Гриша Сергеев говорил, что американские индейцы – это выходцы из Азии, конкретно – с острова Ольхон. Вообще мне бабка-бурятка много чего рассказывала, она ж оттуда родом, из деревни Хужир… Эжин острова – белоголовый Орел-могильник, предок всех ольхонских бурят…

– Боря, кто такой эжин? – спросил я.

– На бурятском языке это хозяин, властелин, бог… да я не знаю точно… Так вот, этот самый Орел был как человек, жил в каменном дворце, имел железные зубы, пальцы и грудь. Звали его… надо же, помню еще! – обрадовался хорошей памяти Кикин. – Звали его Шубуун-нойои!

– А гузка у Орла какая была? – поинтересовался я.

– При чем здесь гузка?

– Ну, ты сказал: грудь железная. А зад какой?

Борька даже чуть обиделся, не оценил мой толстый юмор.

– Дурак, – обозвал. – Ты с этим не шути, проживешь дольше.

Но тема, видимо, его завела, не свернул он с темы.

– Еще бабка про Мировое Древо что-то рассказывала. Оно – обычно, кстати, береза или ель – кроной уходило в Верхний, корнями прорастало в Подземный, а росло в Срединном, нашем мире. Символом Мирового Древа были шаманский посох и коновязь. Коновязи до сих пор, кстати, у каждой бурятской или монгольской юрты врытые стоят, а на них – три зарубки. Знаешь, почему три?

Откуда я мог знать? Во мне бурятской крови нет, не то что в Кикине. У того полубурятское происхождение намертво в лицо впечатано. Он, верно, истукана, глядя в зеркало, и ваял.

– Ну и почему три?

– Нижняя – для хозяев, повыше – для гостей, а самая верхняя – для богов и духов. И не дай бог кому-то по глупости коня на верхнюю привязать… убьют на хрен! Буряты, они добродушные вроде, мирные, пока не напьются, но если ты оскорбил их, пусть и невольно, все, конец тебе. Ну а бойцы они… сам знаешь какие.

Знаю. Пьяного бурята в драке может остановить только смерть или глубокий нокаут. Русскому врезал в сопелку, соплю с кровью вышиб, он и успокоился. А с бурятом – бесполезно. Пока сознания не потерял, будет вставать и снова лезть в драку… Может, потому Чингисхан и захватил полмира? Родом, говорят, он был с Ольхона, там же и похоронен. Есть, конечно, и другие версии его рождения и похорон, но мне кажется, он был настоящий бурят. Хотя буряты-то как раз воевать с ним не пошли, остались на берегах Байкала при жирном омуле да хмельном тарасуне… Этот вопрос меня, как ни странно, волновал.

– Боря, бурятские племена, я слышал, монгольским родственны, так?

– Хочешь легенду? – ответил он вопросом на вопрос.

Я кивнул.

– Ладно, только чудному языку не удивляйся. Легенды мне бабка рассказывала, а она гуранка – полурусская, полубурятка, оба языка ей родные. По-нашему говорила – чисто восемнадцатый век, а может, и раньше. Она давно уже умерла, а я ее сказки до сих пор не забыл. Но заметил, как начну пересказывать своими словами…

– На блатном жаргоне, – вставил я с усмешкой.

– Во-во, – согласился Борис. – Как начну по-современному, так и запинаюсь сразу. Веришь, забываю, что к чему… А если ее словами – все помню.

– Шпарь, Борис, я слушаю.

– Еще одно, Андрей. «Братскими» в старину русские звали бурят.

Я кивнул. Я слышал об этом. Отсюда название города Братск – и даже, не поверите, Братской ГЭС. Вы можете себе представить город Бурятск и поэму гения Евтушенко «Бурятская ГЭС»?

Борис встал из-за стола и открыл вещание. Удивительно, но архаические слова и обороты звучали у него совершенно естественно. Может, только так и следует рассказывать народные предания?

– Братские говорят: было два брата – Мунгал и Бурят, и решили родом своим они разделиться. Мунгал остался около Калганской степи, а Бурят откочевал на север, к Байкалу. Да оне ж, братские, баснословят, что по разделе Мунгала з Бурятом взяли о том и грамоты. Мунгал свою сохранил, а Бурят, напившись пьяной, лег спать на траву, и будто у Бурята грамота из-за пазухи выпала. И пришел баран, ту грамоту съел. И так у Бурята грамоты более не осталось: почему де токмо единственно братские остались и те ныне все грамоте незнающие. И потому ныне братские для ворожения жгут на огне бараньи лопатки…

Борис еще что-то говорил, но я не слушал, представлял его покойную бабку, пожилую женщину, гуранку. Представлял то в русской избе, то в бурятской войлочной юрте, и везде вписывалась она без проблем, везде была своя. Интересно, кабы пожелала она, полурусская, стать шаманкой, позволили бы ей?..

Я не заметил, как мы снова оказались за кухонным столом, в компании заскучавшего Буратины.

– Выпьем, – предложил Кикин, а у меня эта древесная дрянь поперек горла стояла, да еще и стаканы грязные, залапанные… противно. Помянул брата, и хватит.

– Ты, Боря, пей, я не хочу больше.

Хозяин не то чтобы откровенно порадовался, но уж не огорчился точно. Закрутил оставшуюся в бутылке треть и набулькал себе одному.

– А ты сам-то, Андрюха, подработать не желаешь? – спросил Кикин, подняв стакан. – Французы неплохо платят.

– Что за работа?

Я оживился. Работа бы мне не помешала. К брату бы на могилу слетал, с вдовой его познакомился… За валюту. Лучше бы, конечно, в евро, ну да черт с ними, нищими европейцами, пусть хоть в долларах платят.

Кикин выпил и, отдышавшись, уточнил:

– Снимать будут сначала несколько дней здесь, в Иркутске, а потом неделю-полторы на острове Ольхон на Байкале. Там не знаю что, я на Иркутск подрядился, и мне помощник не помешал бы. Надо улицу подготовить, помещение в Музее декабристов и конюшню там же.

– Как это – подготовить?

Кикин вылил в стакан остатки водки, доза получилась убойной, а он и до того говорил, растягивая слова. Знал я его давно и понимал, что товарищ мой на грани отключки.

– Улицы для съемки выбрали хоть и со старинными деревянными домами, а все равно примет современных полно. Вывески там всякие, номера домов, названия улиц, бетонные столбы, в конце концов. – Кикин поднял стакан. – Ну, корефан…

– Стоп! – Я вырвал емкость из его руки и поставил в стороне возле молчаливого, малопьющего Буратины. – Ты сперва договори, а потом выпьешь.

Кикин чуть скуксился, но продолжил:

– Словом, вернуть надо улицам их первозданный вид начала девятнадцатого века.

– А столбы? Не было тогда бетонных столбов! Их что, выкорчевывать на хрен?

– Зачем? Покрасить темной краской, чтобы в глаза не бросались. Ты не парься, оператор с режиссером все скажут, что им надо… – Кикин закурил, с тоской поглядывая на отобранный стакан. – Идешь в помощники?

– Иду, – согласился я. Тоже проблема – вывеску отодрать! Да я за штуку баксов весь город за два дня без нумерации оставлю, да я… – А на Ольхоне какие работы?

– Не знаю. Я от Ольхона отказался – далеко и холодно. Что я в апреле месяце на Байкале забыл? Летом бы поехал. Но Гриша Сергеев говорил, люди ему там нужны. Мы завтра в два часа дня здесь встречаемся, приходи. Если он будет не против, я тебя на Иркутск беру, а про Ольхон сам с ним потолкуешь. Ассистента ему, он говорил, навязали, чуть ли не стукача какого-то, но там полно работы, только вкалывай.

Что ж, вкалывать я был согласен, лишь бы платили. Всю жизнь только и делал, что вкалывал. Хоть и закончил я институт в столице, по специальности ни дня не работал…

– Кстати, об ассистенте, – добавил Кикин после паузы. – Он ведь, зараза, со мной вкалывать должен. Половину аванса забрал, а я на свою половину куклу купил, и бревно, и транспортные расходы оплатил… Андрей, он тронул меня за плечо, – будь другом, зайди к ассистенту, передай, что я его завтра с утра у себя жду!

– Отчего не передать? Передам.

– Мастерские на улице Уткина знаешь?

Я кивнул.

– У него второй подъезд, дверь, как зайдешь, – налево.

– Пятый этаж? – уточнил я.

– Все художественные мастерские на пятом. Зовут Стас, фамилия… – Борис запнулся. – Вот фамилию-то я и не помню.

– Черт с ней, с фамилией, передам, – согласился я. Отчего не прогуляться? Улица Уткина недалеко.

А Кикин не унимался, выматерился многоэтажно.

– Вот же, блин, повезло с напарничком! Достал меня этот стукач!

– А что, ассистент правда стукач? – Я усмехнулся. – Ну, ты, Борис, даешь! Не под Сталиным живем и даже не под Брежневым, в наше-то время откуда стукачи?

– А куда б они делись? – вопросил он без смеха, даже со злостью. – Молодой ты, Андрюха, наивный…

Насчет «молодой», тут Боря прав, он старше меня лет на десять с хвостиком, с порядочным хвостиком, а насчет «наивный»… не знаю. Хотя эти двенадцать-тринадцать лет разницы… Я родился во времена империи, но империю, как таковую, не застал. Застал ее агонию.

– На тебя не стучали и самого не принуждали стучать на друзей, – продолжал Кикин, и я понимал, что сейчас он не паясничает.

На грани отключки наступил для него вдруг момент истины, исповеди, а я просто под руку подвернулся, не стенам же голым исповедоваться! Впрочем, откуда я знаю? Может, он и в отсутствии собеседника, накатив белой, так же плачется. Вон, хоть в жилетку Буратины этого недоделанного.

– Они мне всю жизнь испоганили, органы наши внутренние! – Борис толкнул меня в плечо. – Ты думаешь, я всегда вот так жил? Водка, запои, работы какие-то левые, кто чего подбросит… Да я начинал, знаешь как ярко?! Я лучшим на курсе был! Авангард! Обо мне критики в Москве писали, в Европе! Дрезденская галерея цикл гравюр о черных шаманах купила! Я тогда с перепугу чуть «Волгу» не купил… Не великую русскую реку, машину. Но не хватало немного, зато на «Жигули» – с избытком! Я и стал с друзьями-художниками на избыток машину обмывать. А когда через месяц деньги понадобились «Жигуль» выкупать, у меня уже и на малолитражку не хватило, на «Запорожец» горбатый… А еще через месяц все вернулось на круги своя – снова весь в долгах, как в шелках был…

Борис тяжело вздохнул, но повеселел вдруг, махнул рукой.

– Ну и черт с ней, с машиной! На кой она мне? Давно б разбился насмерть по пьяни. А так, хоть есть что вспомнить, погулял от души! Всех иркутских художников напоил, да и немцы теперь на шаманские гравюры любуются… – Он погрустнел. – Если, конечно, они в залах висят, а не в запасниках галерейных пылятся…

– И что, европейцы на тебя больше не выходили? – поинтересовался я.

– Почему не выходили? Меня в Париж с выставкой звали! Но опять внутренние наши органы вмешались, будь они неладны!

Кикин сжал кулаки. Он был на грани истерики, впрочем, уже и за гранью. Сейчас, блин, начнет мебель крушить, глядишь, и мне под запарку достанется…

Борис не обманул моих надежд, и правда ударил что есть силы кулаком по столу.

– Эй, Борис, успокойся!

– Выставка в Париже, как же… – Он перестал меня замечать. – Какой на хрен Париж? Парижа не существует! У меня выставку даже здесь запретили за день до открытия! Можешь себе такое представить: я – порнограф и абстракционист! Одновременно! А ты говоришь, Париж… Поломали они меня и всю жизнь мою испоганили… всю жизнь…