Текст книги "Ассистент"

Автор книги: Алексей Шаманов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 34 страниц)

И, глядя с небес не на вавилонское столпотворение, вульгарную вакханалию агрессивных богоборцев, друг друга не разумеющих, а на сибирское кинотворение, где каждый понимал каждого, сказал бы Господь: «Это хорошо!»

И не думал в тот момент никто из создателей, окупится ли фильм, принесет ли рекордные кассовые сборы и награды престижных кинофестивалей, всех заворожил, очаровал, подчинил себе с потрохами процесс съемки. И это действительно было хорошо. Очень.

Я крушил деревянную перегородку.

Григорий вешал на гвозди конскую сбрую.

Серый в яблоках конь, грустно глядя в пространство, ел хлеб с руки актера-англичанина, загримированного под француза начала XIX века.

Парни с «Мосфильма» устанавливали прожектора, тянули проводку, оклеивали снаружи окна конюшни кусками черного целлофана.

Гримерша настырно отвлекала артиста от общения с лошадью, лезла ему в лицо напудренной ваткой.

Оператор, как любознательный подросток, баловался с креслом: поднимет – опустит, поднимет – опустит… Время от времени смотрел в глазок камеры и качал головой.

Я выносил лишнее дерево за ворота.

Сергеев покрывал земляные полы тонким слоем сена.

Турецкий, оставленный без работы тотальным пониманием, помогал художнику…

Остальные тоже что-то делали. Я не понимал что, но понимал – так надо.

Наконец запылали софиты.

Люди перестали отбрасывать тени.

Оператор распорядился, и осветители что-то чуть сдвинули в своем хозяйстве.

Платформа с камерой, дав гудок, поездила по железнодорожному пути туда-сюда.

Актер выругался на латыни.

Гримерша отошла на безопасное расстояние.

Стог сена переместился из левого в правый угол не без моей помощи.

Цвет утоптанной половой земли перестал резать глаза оператору, цвет сена ему нравился.

Осветители, не сговариваясь, будто по команде отступили в тень.

Мы с Григорием тоже, но режиссер увидел гвоздь в стене и закричал, словно резаный.

Я выдернул гвоздь гвоздодером.

Оператор показал большой палец жестом доброго древнеримского телезрителя.

Режиссер закричал: «Ахтунг!»

Оператор прильнул к глазку камеры.

На площадке никого не осталось. Плотная толпа сгрудилась за спинами режиссера и оператора…

Ведя лошадь под уздцы, англичанин неспешно прошел в конюшню. Тени не отбрасывал. Послушная лошадь – тоже. Актер ее погладил, она, благодарно проржав, опустила голову и стала поедать сено… Все. Снято.

Все были довольны, но сделали зачем-то еще пять дублей. После второго мы с Григорием Сергеевым отошли от конюшни перекурить.

– Что со мной вчера случилось у Кикина? – спросил я шефа.

– С тобой эпилептические припадки раньше случались? – ответил он вопросом на вопрос.

Я пожал плечами:

– Вроде нет.

– У меня брат эпилепсией с детства страдает. Я видел несколько раз его припадки. С тобой вчера похоже было… Язык не прикусил?

Я подвигал им довольно интенсивно во рту, потом показал товарищу, боли не ощутил.

– Вроде нет.

– Вот и ладно. Как чувствуешь себя?

– С похмелья. Я до магазина сгоняю? За пивом?

– Не переусердствуй. – Григорий взглянул на часы. Полчаса тебе на пиво, потом на второй этаж идем. После обеда гостиницу снимать будут, подготовиться надо.

– Подготовили же все еще позавчера.

– Мало ли?.. Может, режиссеру или оператору снова что-нибудь в голову взбредет? Тем более кровать до сих пор не привезли. Собрать ее надо. Так что не переусердствуй с пивом-то.

– Постараюсь.

Покуривая, я пошел, вспоминая, где здесь ближайший магазин, торгующий спиртными напитками. На остановке трамвая, кажется, в трех минутах ходьбы. Остановка так и называется «Музей декабристов».

ГЛАВА 36
Русская диаспора российской столицы

Выйдя за ворота, я услышал окрик:

– Земляк!

Осмотрелся. Земляков не увидел. Увидел у «мосфильмовской» машины трех москвичей. Прошел разделяющий нас десяток шагов. Улыбнулся:

– Привет, ребята.

– Похмелиться не желаешь, земеля? – спросил один из троицы, с симпатичной мордашкой – курносый, конопатый, рыжеволосый и коротко остриженный. На русского похож. Впрочем, с тех пор как я на днях перепутал все нации на углу Грязнова и Дзержинского, ничего утверждать не берусь.

– Я, как тебя увидел, сразу понял – наш человек, с похмела! – добавил с улыбкой второй, тоже симпатяга – бритый, кривозубый, глаза навыкате.

– Хватит болтать, балаболки! Видите, мужика трясет всего, слова вымолвить не может! – вступил третий, в натуре писаный красавец – два резца отсутствовали, под заплывшим правым глазом фиолетовый фингал. Был он постарше остальных – под сорок или чуть за. Лысый, но не бритый, волосы выпали по собственной инициативе, лишь две полуокружности сероватого пуха празднично обрамляли макушку.

Мужик гостеприимно распахнул дверцу автобудки.

– Заходи, земеля, погрейся!

Я увидел внутри импровизированный стол, причем накрытый. На картонной коробке – газета «Правда», на ней – наломанный хлеб, толстонарезанное сало, вскрытая банка кильки в томате, очищенная луковица и посредине порожний пока, граненый, хрущевский, двухсотпятидесятиграммовый стакан. Украшение стола в отсутствии бутылки. Впрочем, интуиция и жизненный опыт мне подсказывали: была, была она, родимая! Где-то прячется, ждет только команды и вынырнет из небытия, из кармана внутреннего или тайника какого – не важно. Повадки винно-водочные я с юности изучаю и давным-давно познал, где она водится, как размножается, на кого охотится, от кого хоронится… Это у русского человека мужеского пола на генном уровне в анналы занесено, в кровь вошло, и не вышибить, не вылечить…

У москвичей, вероятно, тоже. Хотя не очень эти трое в темно-синих комбинезонах на москвичей походили. Совсем не походили. По внешнему виду, так наши, русские…

Я не заставил себя уговаривать, полез в будку первым. За мной – остальные. Дверь заперли на задвижку, электрический фонарь зажгли. Ишь, как у них все предусмотрено…

– Ваня, осветитель и водитель этой колымаги по совместительству, – представился первый, рыжий и конопатый, доставая откуда-то из-под мышки пол-литра водки.

– Петя, пиротехник, пока без работы, – виновато улыбнулся второй, – не стреляли…

Он, с выпуклыми глазами аквариумного вуалехвоста, перехватил из рук рыжего пузырь и распечатал – одним профессиональным движением сорвал с горлышка бутылки кокетливую жестяную шапочку. Я понял, что нахожусь среди мастеров своего дела.

– Вася, реквизитор, весь в работе. – Третий, естественно-лысый, не глядя на стакан, налил в него, рассчитав, вероятно, дозу по булькам. Похоже, он был у них за главного, раз на разливе, как Ленин в октябре…

– Андрей, ассистент художника-постановщика, – представился и я, с усилием подавив порыв назвать себя Андрюшей.

– Московского разлива, – сказал первый, протягивая мне стакан.

– Хлеб местный, – сказал второй, предлагая ломаную краюху.

– А на Ольхоне водку продают? – поинтересовался третий.

– Водку продают везде! – изрек я народную мудрость и выпил.

Потом – они, как это на Руси принято, из одного стакана.

Пацаны оказались лимитчиками, родом из сел и деревень Рязанской, Тульской и Калужской губерний. С космополитичной Москвой их связывала лишь прописка по теперешнему месту жительства да темно-синие комбинезоны «Мосфильма». Не вымерла покуда русская диаспора в иноземной столице. Но их дети будут уже москвичами… Хотя я слышал, что настоящим, коренным москвичом негласно считается лишь житель столицы в третьем поколении, остальные – лимита…

Я с грустью подумал, что был уже прецедент в мировой истории – граждане Рима. Впрочем, Москва пусть и зовет себя напыщенно – Третьим Римом, до империи ей далеко, не потянет. Хотя, как знать?..

После первой бутылки без перерыва, неясно откуда в руках осветителя Вани возникла вторая. Действо повторилось: пиротехник Петя вскрыл, реквизитор Вася разлил по булькам. Профессионалы, что ни говори, да и «Мосфильм» студия легендарная…

Но когда Ваня из рукава извлек третью, я запротестовал:

– Я пас! Мне еще работать!

– А нам? – удивился Вася с уникальным глазомером. – Нам разве не работать?

В том, что они станут отвлекаться на такую ерунду, я сильно сомневался, но промолчал. Покинул насквозь русскую будку. За пивом, понятно, не пошел. Пиво без водки – деньги на ветер. Пиво после водки – гарантия скорой отключки с головным оглушительным треском наутро. Если утро случится. Бывает, и не случается вовсе…

ГЛАВА 37
Она, она «зеленая» была!

В конюшне снимали уже другой эпизод в том же интерьере – смерть серой в яблоках лошади главного героя. По сценарию ее отравили русские недоброжелатели француза, вероятно, агенты царской охранки, легендарной предшественницы ЧК – КВД – КГБ. Все ясно, западного зрителя решили пугануть традиционным способом. Россия во все времена – Империя зла. Сценаристу браво!

Лошадь умирать не хотела. Сперва я заподозрил ее в великорусском шовинизме, тоталитаризме и сталинизме, но оказалась, что лошадь привезли из Франции. Вероятно, европейцы считали, что последних своих лошадей мы доели во время голода в Поволжье и блокады Ленинграда…

Словом, лошадь, подчиняясь мощнейшему инстинкту самосохранения, умирать отказывалась напрочь. Точнее – ложиться, изображая предсмертные судороги.

Оказалось, что у лошади есть тренер – сорокалетняя француженка со сходными с подопечной чертами лица. Несмотря на их похожесть, лошадь капризничала, не желала ложиться. Ее можно понять. Она же не корова, лежать не в ее природе. Кони даже спят стоя…

Что с ней, бедной, только не делали…

Когда стало ясно, что на уговоры тренера ей глубоко насрать (что она буквально и сделала дважды, засыпав пол конскими яблоками), за дело принялись дюжие осветители под командой решительного оператора. Осветители оплетали веревками сначала две, потом все четыре конечности, дружно дергали. Лошадь падала и тут же поднималась. Удержать ее на земле не могли никакие путы. Свободолюбивая французская лошадь, ничего не скажешь.

Все издергались, устали, в первую очередь само животное. Вероятно, все-таки в ее предках присутствовало несколько поколений ослов. Упрямством она им не уступала.

После краткого совещания режиссера с лошадиным тренером послали за ветеринаром. А пока его ожидали, киногруппа набросилась на горячий чай и кофе, на бутерброды с ветчиной, колбасой и сыром. Термосы с кипятком и продукты привозили каждый съемочный день по утрам. Мы с Григорием тоже испили по пластиковому стаканчику черного кофе из пакетика, что-то съели.

Вдруг к воротам Дома-музея декабристов подкатил, мигая и воя, кортеж представительских иномарок. Из средней вышли парень и две девушки – рыженькая и черненькая, одетые в джинсу и спортивные куртки, красивые, молодые, но, вероятно, важные персоны. Потому что их мгновенно обступили дюжие телохранители со стандартно-кирпичным выражением откормленных морд. У чернявой в руках оказалась навороченная цифровая видеокамера, и она без разбору принялась снимать все подряд, меня в том числе.

Руководил делегацией, направившейся к французскому режиссеру, мужчина в строгом костюме и при галстуке. Его лицо мне сразу показалось знакомым, но откуда я его знаю, вспомнить не смог. Впрочем, и не пытался особо.

Вероятно, была предварительная договоренность, потому что возле свободолюбивой лошади в жарких лучах софитов собрались французский режиссер, немецкий оператор и актер-англичанин, исполняющий главную роль, а остальные киношники тактично отступили. Мой знакомый, но неузнанный мужчина подвел молодых людей к иностранцам. Борису Турецкому наконец-то нашлась работа по специальности. Оператору – нет, на видео снимала темноволосая девушка.

О чем они говорили, слышно не было, наверно, обменивались любезностями, трясли друг другу руки, широко улыбались с риском вывихнуть челюсти… После минутного диалога рыжеволосая девушка интенсивно помахала рукой. Один из телохранителей кивнул, сходил к машинам и вернулся с трехлитровой банкой чего-то черного и непрозрачного. Передал девушке, та вручила банку иностранцам. Что за хрень происходила у меня на глазах, я так и не понял. Странный какой-то подарок. Ладно бы бочку пересоленного омуля, дохлую, облезлую белку или шаманский бубен, Борей Кикиным произведенный, но трехлитровую банку… Странно.

Ветеринарная «скорая помощь» пришла незамеченной. Но ее, как оказалось, ждали. Врача со шприцем наперевес охранники тормознули еще на подходе, тщательно обшмонали в поисках более страшного оружия. Ничего не нашли.

– Кто они такие? – спросил я у Григория. – Что за важные шишки?

– Ты газеты читаешь? – вопросом на вопрос ответил мой шеф. Что, блин, за идиотская манера?

– Я телевизор смотрю.

– Местные каналы?

– Центральные. Что у нас в околотке творится, меня мало интересует. Что тут может происходить? Мышиная возня.

– Зря ты так, – огорчился за меня Григорий. – Надо местную прессу читать, местные каналы смотреть. Тогда бы ты знал, что рыжеволосая девушка – дочь иркутского губернатора, а парень – ее жених.

– А темненькая девчонка кто?

– Не знаю, тоже, наверно, какая-то важная персона, раз с дочкой губернатора на дружеской ноге.

Я, язвительно устремив взор в поднебесье, сложил молитвенно руки и вымолвил с трепетным восторгом:

– Надо же, какие люди!

Потом добавил уже всерьез и зло:

– Знаешь, Григорий, насрать мне и на губернатора, и на его семью.

– Ну, не скажи, я читал, у него рейтинг высокий…

– И на рейтинг его насрать! – перебил я шефа, но тот словно и не заметил моих грубых физиологических действий, продолжил, как ни в чем не бывало:

– Может, в самом недалеком будущем наш губернатор президентом России станет или на худой конец – возглавит федеральное правительство.

– Все равно – насрать, – не сдался я, но к ребятам присмотрелся внимательней. Как у них скулы от дежурных улыбок не сводит? Улыбаются и улыбаются… как идиоты.

Парень совершенно обычный. Студент-старшекурсник по виду, гуманитарий. Но не ботаник очкастый, не заморыш – подтянутый. Видать, спортом каким-то занимается. Что сейчас в моде у золотой молодежи – горные лыжи, акваланг?

А девчонка классная. Аппетитная. Мне такие нравятся тоже. Под распахнутой, свободного покроя курткой угадывалась спортивно-рельефная фигура шахматного коня. Джинсы в обтяжку подчеркивали соразмерную длину стройных задних конечностей. И личико славное. И зубки ровные. И мышцы играли под гладкой кожей. И ржала… извиняюсь, смеялась замечательно. А волосы просто шикарные – густые, длинные, распущенные, словно грива ухоженной гнедой лошадки… Эти сравнения возникли, вероятно, из-за сегодняшних съемок в конюшне. Прости, гнедая, обидеть не хотел, несмотря на то, чья ты дочка. То, что именно она дочка, я понял по тому, что лапал жених именно ее, бесстыжий… Эх, дочка, дочка, кабы нам с тобой встретиться пораньше…

Шутка. Высокородная девица приятна во всех отношениях, как на вид, так, вероятно, и на ощупь, но по-настоящему головокружительное впечатление произвела на меня ее черноволосая подружка или родственница, фиксирующая все на видеокамеру. И меня, кстати, тоже. В ответ на мой вожделенный взгляд она помахала мне рукой с умопомрачительной улыбкой и снимала, пока я, как ненормальный, размахивал всеми своими конечностями. Совершенно невозможная красавица с небольшой, но заметной примесью азиатской крови. А фигура с тончайшей талией… А улыбка, обворожительная, как магическое заклинание… Глаза, чуть раскосые, блестели то мокрым антрацитом, то черным жемчугом попеременно. Ах, спасите меня, держите крепко, иначе, вырвавшись, я брошусь грудью на цепь охраны, ощетинившуюся штыками… Куда это меня понесло от вожделения? Не было никаких штыков. Ладно.

А они уже шли обратно в окружении телохранителей. Зачем, спрашивается, приезжали? Трехлитровую банку подарить, вероятно, с мазутом?

Мужчина, показавшийся мне знакомым, отделился от остальных и направился прямиком ко мне. Бросил на ходу недовольный взгляд исподлобья в Гришу Сергеева, и тот, словно по команде, безропотно ретировался. Мне мужчина, напротив, улыбнулся.

– Здравствуй, Андрей.

Пожимая его нетрудовую и немозолистую ладонь, я вымученно улыбнулся в ответ и вспомнил. Ну, конечно! Мастерская покойного ныне Стаса, выдержанный коньяк, крутой бизнесмен и, возможно, человек из внутренних органов, бывший или настоящий гэбист. Как же его зовут? Дай бог, память…

– Ты меня не узнал?

Черт, вертится где-то рядом… Русское имя с фамилией, напоминающей отчество… Я вспомнил.

– Узнал, конечно. Здравствуйте, Николай. Как дела?

Дурацкий вопрос. И сам я улыбался, как придурок. И ситуация – хуже нет… Надо бы этого ухоженного орла послать на три буквы, а я улыбаюсь, как приятелю. Боюсь? Чего скрывать? Боюсь.

– Дела, Андрей, у прокурора. – Он обозначил улыбку. – Ты не забыл наш недавний разговор, точнее – договор?

– Помню.

– Ты еще сомневался, поедешь на Ольхон или нет. Видишь, я все устроил. Не передумал помогать нам?

Ишь, как он повернул… Ничего конкретно я ему не обещал. Хотя он мог истолковать мои слова по-своему. Но, главное, ничего я не подписывал… Хотя сфабриковать любую подпись под любым документом для любых спецслужб легче легкого…

Я ответил виноватой улыбкой и неопределенным пожатием плеч. С ними только так – ни да ни нет. Может, со временем рассосется, и оставят меня в покое? Я прекрасно понимал, что не рассосется, не оставят, что отвечать придется скоро и со всей определенностью: да или нет? Не хотелось очень. Роль сексота, а попросту – стукача, мне отвратительна. Но не прельщала меня и роль отовсюду гонимого мученика. Времена, слава богу, не те – не расстреляют, в концлагерь не отправят, но жизнь осложнить могут и теперь… Хотя кому я нужен, мелкая сошка? Или нужен?.. Чтоб вы сдохли, суки!

Николай Алексеев снова истолковал мои неопределенные действия так, как ему хотелось. И панибратски похлопал меня по плечу.

– Вот и славно, Андрей. Поезжай на Ольхон. По приезде, если выполнишь, как надо, задание, получишь гонорар, кстати, визитку возьми. – Протянул мне невзрачный, серой бумаги прямоугольник. – Если что, сразу звони, помогу. – Пожал мне руку. – Удачи!

Он ушел догонять золотое губернаторское трио, которое уже разместилась в длинном, как индейское каноэ, заокеанском авто. А я остался стоять, растерянный, с рукой, будто обгаженной или будто я соплю ею смахнул с лестничных перил в чужом зассанном подъезде… Визитку сунул в задний карман.

Подошел Гриша Сергеев.

– Что за человек?

Я усмехнулся. Вот я сейчас возьму и всю правду ему выложу. Еще чего не хватало.

– Так, знакомый один.

– Ну, Андрей, у тебя и знакомые… – сказал художник с некоторой даже завистью.

А я убрал наконец руку за спину. Надо бы вымыть ее с мылом.

На площадке между тем продолжился съемочный процесс, ненадолго прерванный вмешательством зеленой поросли региональной российской власти. Впрочем, я тоже про папашкин рейтинг что-то слышал, по центральному каналу, кстати. Так что, может, и не региональной, а федеральной в перспективе…

Ветеринара, смущенного после лапанья лихих охранничков, под руки подвели к стойкой лошади, и он без жалости вкатил ей лошадиную дозу успокоительного. Что ее не успокоило. Во всяком случае, на ногах она продолжала стоять – на четырех ей все-таки легче, чем нам на двух…

Я так и не узнал, чем завершилось это тотальное издевательство над животным, Григорий увел меня в дом-музей. Привезли кровать, и, подозреваю, рязанский реквизитор Вася к этому делу был непричастен. У него было алиби. Подойдя к крыльцу, мы услышали нестройное вокальное трио:

 
По улице ходила
Большая Крокодила,
Она, она
Зеленая была!
 

– Откуда сей хор народных инструментов имени Пятницкого? – поинтересовался Григорий Сергеев.

– «Мосфильмовцы» отдыхают, – пояснил я, – в будке.

Вовремя они запели, я за них порадовался. Чуть бы раньше, и точно нарвались бы на неприятности регионального, а то и федерального уровня.

В двери музея мы с Гришей вошли под ударный второй куплет антикварной песни:

 
Увидела француза
И хвать его за пузо!
Она, она
Голодная была!!!
 

ГЛАВА 38
Изумруды и жемчуга

Русская ли народная песня мне подняла настроение? К слову, не только его. Или двести пятьдесят граммов водки московского разлива подействовали как виагра? Не знаю, но я снова полюбил человечество, и особенно женскую его половину. Которую… которую… Ах, не было у меня слов, одно только желание распирало меня как изнутри, так и снаружи во вполне определенном месте. Хотелось молиться на женщину, пасть к ее ногам, припасть меж ног… Много чего хотелось, что можно называть по-разному, но суть – одна. Брать и отдавать одновременно, то есть боготворить, то есть любить, то есть иметь, в конце концов!

Вот только не говорите мне о высоком и низком, о дозволенном и недозволенном, о возможном и запретном. Чушь. В любви все дозволено, все возможно, все высоко! Запреты наложены целомудренными кастратами и расчетливыми евнухами. Отринь их!

Любая любовь – благо.

Любая любовь – тайный смысл человеческого существования и прижизненный пропуск на небеса. А тайный, потому что не прятал его Творец, на виду оставил – разумейте. Но человек в потайных местах его ищет, да все не там, не там…

Не любивший – убог и ограничен. Кем бы он ни был.

Иммануил Кант, бесспорно, величайший мыслитель среди смертных, сказал на склоне лет: «…очень рад, что избежал механических телесных движений, лишенных метафизического смысла…»

Мне по-человечески жаль кенигсбергского старца. Проглядел, не ощутил, не прочувствовал… или попросту не мог? Не знаю. Но где еще искать метафизику, как не в «механических телесных движениях»? Не в сексуальной близости? Не в любви?

Метафизика ею не ограничивается, но любовь, в том числе телесная, дверь в нее, не минуя которую в гулкие, темные коридоры ее подземелий ходу смертному нет.

Любовь – отмычка к любому замку, подъемный мост любого замка.

Аминь.

Мы с Григорием поднялись на второй этаж дома-музея. В комнате, смежной с той, в которой предполагались послеобеденные съемки, я увидел Жоан Каро и Анну Ананьеву. И подумал: почему чертова наша мораль противоречит нашим желаниям? Почему я должен выбирать одну из двух, если мне нравятся обе? Каждая по-своему. По-настоящему.

И я пошел навстречу с улыбкой, предназначенной обеим разом и каждой в отдельности. Я развел руки в стороны, и места бы в моих объятиях хватило не только им, всем женщинам Земли. Но Анна осталась стоять, потупив взор, сжала в руках карандаш, смяла блокнот. Одна только Жоан, молодая, улыбающаяся, с яркими изумрудами вместо глаз, будто подсвеченными изнутри, шагнула мне навстречу. Обняла порывисто, прижалась тесно, а потом, уже в объятиях, подняла глаза и посмотрела. Ах, как посмотрела! И глазки влажные, блестящие, и плечи чуть подрагивают…

– Андрэ…

О майн гот!

Ну чего тянуть? Чего ждать? Может быть, не будет у моря хорошей погоды уже никогда? Слышите? Никогда! Слово-то какое страшное, безнадежное…

Только здесь и сейчас! На привезенной только что, несобранной кровати, на коробках этих картонных, на матраце, запакованном в плотный целлофан, на паркетном полу музея, на земле, на облаках!

Жоан Каро, Анна Ананьева, темноволосая девушка с видеокамерой, раскосыми глазами и примесью азиатской крови, мужиковатая гримерша из Москвы, лошадиный тренер из Нормандии и даже переводчица Катерина из загробного мира… все, все, все!

И чего, черт возьми, бояться? Это же естественный процесс, свойственный человеческому организму, как необходимость есть, дышать, жить и умирать. Ну же! Ну!

Я услышал рядом тактичный кашель и поднял голову. Это Григорий. Я прочитал недоумение и немой вопрос в его округлившихся глазах.

Да, Гриша, да! Она моя. Я люблю Жоан. Я желаю Жоан. Я всегда буду любить ее и желать, покуда жив, покуда жива Жоан!

– Кровать надо собрать, Андрей. Обед скоро, а потом съемки.

– Соберем, Гриша, успеем.

А потом я услышал «цок-цок-цок» по паркетному полу острыми каблучками-копытцами. Это Анна покидала помещение. Я успел увидеть, обернувшись, только ее прямую спину в дверном проеме. Хлопнула дверь. С треском. На месте, где она раньше стояла, остались лежать на полу смятый блокнот и сломанный пополам карандаш. У Анны сильные руки, переломить его не просто…

Жоан Каро лопотала что-то на своем неземном, французском, развалившись вальяжно на антикварном венском стуле. Миша Овсянников в обморок бы упал, увидев, как Жоан на стуле вертится, как он шатается и жалобно поскрипывает… Миши близко не было. К счастью для его здоровья.

Гриша Сергеев ушел в импровизированный гостиничный номер. Двигал мебель, перевешивал с места на место картины, писанные маслом, в богатых золоченых рамах. Гриша отступал, смотрел, перевешивал снова. Такая у художника работа – смотреть и переставлять.

А я собирал современную кровать. В инструкции она была обозначена как «кровать деревянная», хотя этот как раз натуральный материал в конструкции отсутствовал напрочь. Пружинный матрац, обтянутый веселенькой, в цветочек тканью, пластик, металл и спинки из фанерованных листов древесно-стружечной плиты. Впрочем, надо признать, слово «дерево», пусть и в усеченной форме, все же присутствовало, в отличие от знаменитого романа О’Генри, где, вопреки названию, не было ни полстрочки ни о королях, ни о капусте.

Собирать современные кровати не многим сложнее, чем спать на них. Несколько болтов, гаек и шурупов. Плевое дело. Особенно под музыку божественной галльской речи из уст красивой женщины, глядящей на тебя с вожделением.

Идиллия длилась не долго. Я затягивал болты уже собранной конструкции, когда в комнату вошел импозантный мужчина моих примерно лет или чуть постарше и поздоровался с мягким славянским акцентом:

– Здравия, друже!

Потом, перейдя на французский, заговорил с Жоан, и та, надеюсь, по инерции смотрела на него так, будто собиралась отдаться. Немедленно. По этой причине мужчина мне не понравился. Тем более что после нескольких реплик Жоан поднялась со стула и пошла за ним к выходу. Одно меня все-таки успокоило. Проходя мимо меня, сидящего на корточках, женщина взъерошила мне волосы и заговорчески подмигнула.

– Ауфвидерзеен, Андрэ!

Может, ей, как и мне, мало одного партнера? Тоже хочет объять необъятное – заполучить всех мужчин разом? Но почему-то эта наша похожесть радовала меня мало. Совсем не радовала.

– Что за мужик увел Жоан? – спросил я у Сергеева. Он как раз подошел посмотреть, как у меня продвигаются дела с кроватью.

– Карел, продюсер из Чехии, помощник Жоан. Может обходиться без переводчика, русский знает сносно, да и условия местные тоже. Говорит, работал недавно в Харьковской области.

– Европейцы что, кино снимали про самостийную Украину? Это им интересно?

– Не знаю, что им интересно, а что нет. Французы делали фильм о современной Франции, а все натурные съемки на природе к нашим соседям перенесли. В России снимать недорого, а на Украине так вообще даром. По европейским, понятно, меркам.

Мы внесли готовую кровать в комнату, и Григорий скрыл от глаз зрителей вульгарную современность старым покрывалом до самого пола. Мы отошли к дверям, где будет стоять кинокамера, и художник-постановщик улыбнулся, довольный.

– Кровати не хватало. С ней все встало на свои места. И уже неважно, где висит картина, где стоят стулья…

И правда: уютно, старинно, стильно. Вот только проживать в подобном номере начала XIX века желания у меня не возникло. Сортир-то все равно на дворе, на сибирском морозе…

А потом подвезли обед из трех блюд в разовой посуде из какого-то местного ресторана. Борщ, салат, бифштекс с жареным картофелем. Вынесли пять ярких пластиковых столиков со стульями. Места всем за ними, конечно, не хватило. Разместились, кто как сообразил.

Григория позвали за свой стол режиссер с оператором, и при посредничестве толмача Турецкого меж ними завязалась оживленная беседа. О будущих съемках, вероятно.

Оставшись в одиночестве, я прихватил миску с первым и устроился на верхней ступеньке крыльца дома-музея. Разорвал целлофановый пакет со стерильными ложками, вилкой, сдобной булочкой, куском черного хлеба и бумажной салфеткой. Осмотрелся. Виден отсюда был весь двор, как на ладони… На чьей, интересно, ладони лежит двор дома-музея, Иркутск, Российская Федерация, планета Земля? Кто Он? Верховный Бог всех ветвей официального христианства или Демиург первых христиан-гностиков, еретиков-богомилов и прочих? Он объединял в себе черты Бога и Сатаны, добро и зло, черное и белое… Ладно, хватит, борщ стынет.

Киногруппа обедала.

Актер-англичанин, тщательно пережевывая непривычную пищу, сидел один. Впрочем, все стулья от его стола растащили активные москвичи. То, что артист обедал один, меня не удивило. Надменный и малообщительный тип. Истинный джентльмен, каким его представляет российский обыватель. Я с удивлением вспомнил, что до сих пор не слышал от него ни слова. Может, он – звезда немого кинематографа?

За столиком руководства сидели шестеро. Больше говорили, чем ели. Остынет же!

Москвичи сдвинули два стола. Галдели, гоготали. На вид – так чисто русские люди.

За европейским столом тоже было людно и весело. В подавляющем большинстве – французы. Картаво каркали, взрывались смехом, жестикулировали, как стереотипные итальянские регулировщики.

Из «мосфильмовской» будки вывалилось, в меру пошатываясь, вокальное трио ярких представителей русской диаспоры российской столицы. Дверь в будку не закрыли. Из нее выползали клубы сигаретного дыма, как из подбитого танка. И как только танкисты живыми остались? Угорели, впрочем, по полной. Короткими перебежками продвигались к выдаче обеда…

А возле того сарая, куда мы с Григорием таскали стекло и листы ДСП, освобождая конюшню, на врытом в землю дощатом столе разместились… О боже, я поперхнулся куском хлеба. А лучше бы мне захлебнуться в миске с борщом, чтобы не видеть, как за высоким столом расположились Жоан Каро с новым помощником – Карелом из Богемии. На еду они внимания не обращали. Они щебетали, суки! Карел что-то говорил, Жоан смеялась, запрокинув голову. Он снова говорил, и она снова смеялась…

Я чуть с места не вскочил, но осадил себя, словно жокей не в меру прыткую лошадь. Сидеть, урод! Кто ты ей? Никто! Кто она тебе?.. Вопрос… Нет вопросов! Случайная связь. Забудь! А хочешь, вспоминай, но не обольщайся, кретин! Между вами ничего другого попросту невозможно Получил нежданное удовольствие, потешил больное самолюбие и – довольно!

Легко сказать: не обольщайся, забудь Не мог я теперь забыть, не мог не обольщаться. И не желал я ее делить ни с чехом, ни со словаком, ни с чертом, ни с дьяволом, будь они неладны, все четверо!

Надо что-то делать. Если я буду спокойно сидеть и смотреть, как у меня уводят женщину, ее действительно уведут! И она уйдет. И права будет. Потому что во все времена за женщину надобно драться. Когда-то дрались на мечах и копьях, на шпагах и дуэльных пистолетах, теперь – любыми способами. Все дозволено в драке самцов. Нет больше дуэльного кодекса чести…