Текст книги "Травень-остров"

Автор книги: Алексей Семенов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 27 страниц)

Глава 4
Волею Храмна

За Зорко и вправду послали. Рослый воин, говоривший по-сольвеннски уверенно, но куда хуже Андвара, проводил венна на двор, потом за ворота, потом вниз по улице – дорога здесь шла под уклон, зане Галирад выстроен был на холмах, – они миновали еще три двора и вошли опять в ворота, обитые бронзой. Чеканки Зорко разглядеть не толком успел, но было на ней в общем то же, что и на воротах Ранквартова двора: Храмн и пир богов, воины и сражения, чудища внизу. Двор не был столь обширным, как у Ранкварта. На нем стоял всего один дом, так же не столь длинный, как главный дом, в коем разместили Зорко. Вокруг дома стояли вооруженные воины в самых лучших своих доспехах, так что и сомнений быть не могло: важные люди собрались.

У веннов не так было. Никаких мечей. Разводили для охраны только круг из костров, зане огонь очищает. Сходились в середине матери родов, чуть далее рассаживались кругом кудесники и старшины, а меж внутренним и внешним кругом костров собиралась остальная вервь. Те же, кому в сходе участвовать не полагалось, но и присутствовать при сем не возбранялось – парни-подростки с одной стороны, девушки – с другой, – стояли за внешним огненным кругом, хворост подбрасывали да слушали, учились, на старших глядя, как речь держать, как судить по справедливости, как думать.

У сегванов ко двору, где стоял дом для советов, ни единая женщина не допускалась. Подойдя к дверям, провожатый, кивнув на Зорко, доложил что-то занимавшему место у входа другому воину, старшему по возрасту, да и доспехи у него были побогаче. Старший скрылся в дверях и некоторое время спустя появился вновь вместе с худощавым человеком лет сорока, невысокого для сегвана роста, с залысинами, темноволосого, коротко стриженного и, так же как и у Ранкварта-кунса, с ухоженной бородой. Был этот новый, однако, приятен, ликом светел, а серые глаза его были не водянисто-рыбьими, как у большинства сегванов, а теплыми, как кажется теплой серая шерсть собаки в сравнении с серыми космами тумана. Одет мужчина был богато, не хуже Ранкварта, а золотая шейная гривна и выбившийся из-под зеленого рукава рубахи серебряный обруч свидетельствовали даже знатность его.

«Кто ж таков? – подумал Зорко. Таких украшений он и у Ранкварта не заметил. – Нешто есть кто у сегванов важнее Ранкварта в Галираде?»

– Здравствуй, Зорко, Зори сын, – приветствовал мужчина венна легким поклоном.

– И тебе поздорову, кунс… – только и нашелся ответить Зорко.

– Я зовусь Вольфартом, сыном Асгвайра, – пояснил сегван. По-сольвеннски он говорил так, будто сольвенном родился. – Ранкварт-кунс – мой племянник. Я здесь лагман, сиречь тот, кто в законе и предании сведущ. Сейчас кунсы на тинг, по-вашему на сход, собрались. Ничего не страшись: покуда я с тобою и покуда ты под руку Ранкварта принят, никто тебе худа не сотворит. Если в чем усомнишься, меня спрашивай, но смотри, будь на язык сдержан: сегваны болтливых не жалуют, а по-сольвеннски почти каждый разумеет.

– Против Правды не пойду, – заверил Вольфарта Зорко. – Мать-Земля и Отец-Небо свидетели в том.

– Храмн да направит твой разум, а Брагг усладит твои речи, – отвечал Вольфарт.

Напутствовав так Зорко, он ввел венна в чертог.

Помещение внутри оказалось просторным. Оно было во всю ширину дома, от стены до стены, и только в задней стенке была дверь, ведущая в другую, меньшую половину дома. Вдоль стен располагались лавки, на коих уже сидели сегванские кунсы. Было их десятка четыре, а то и более, все мужчины кряжистые, по большей части высокорослые, и хоть уже в годах, но годы эти, казалось, не имели над ними большой власти: ни единого белого как снег старца не увидел здесь Зорко. А если и пробивалась у кого седина в бороде или в волосах, так она только добавляла мужества и благородства, как те серебряные обереги и украшения, что в изобилии острый взгляд венна-искусника здесь находил. Тут же по правую руку сложен был очаг – печь-каменка. У противоположной стены тоже стояла лавка, и на ней восседали самые важные кунсы. Были среди них и Ранкварт, и Хаскульв, оба в лучших своих одеждах. Меж ними оставалось еще место. «Для Вольфарта», – смекнул Зорко.

Венну лагман место отвел по правую от двери руку, ближе ко входу. Оно и понятно, был венн хоть и свободным человеком, и гостем, а все ж это не пир, а сход: не место гостю среди старшин. Пока сход не начали, Зорко внимательнее присмотрелся к собравшимся и приметил, что по ту сторону, где сидел он, были сегваны все больше дородные, гладкие, румяные, в шелках да золоте, кованном искусно и подобранном тщательно. С противной же стороны видел он лица обветренные, грубоватые, шрамами покрытые, и больше блестела там сталь, нежели злато, а коли и злато, то брало это злато более весом, чем красой. Вспомнил тут венн, как не раз говорили сегваны о морских кунсах, о необоримом никаким иным народом их могуществе на морях и о горькой их доле: на корабль взойдя однажды, на нем и умереть, единственным родным домом его всю жизнь почитая. Должно быть, так и расселись сегваны: по одну строну – береговые, те, у коих земля была и кров, по другую – странники бесприютные.

В чертоге было тихо, хоть и собрались тут разом полсотни здоровых мужчин, каждый из которых гаркнуть мог так, что и бурю зимнюю перекричит, и толпу на торжище. Кунсы, которые не вовсе молчали, вели негромкие неторопливые речи, так что в зале ровный гул стоял, как на пасеке, где все пчелы работают и каждая свое место и голос знает.

Но вот встал Вольфарт, взял в руку правую посох ясеневый, на вершине коего ворон и орел были вырезаны, и об пол им трижды негромко, но твердо ударил. С первым же ударом затихли даже тихие беседы, и слушали сегваны все, на посох и лагмана оборотясь, те удары, как венны слушали бубен – солнечное колесо в руках у старшей матери рода.

– Постучал к нам закатный ветер, – возгласил Вольфарт. – Что следует ответить ему?

– Нетрудно сказать, – продолжил, поднимаясь с места, один из морских кунсов, с неподвижным левым зрачком: темный, должно быть, на один глаз. – Орел Храмна машет крылами; вести благие от мудрой птицы; не следует дверь держать на запоре; благостны будут пусть речи наши.

Вновь трижды ударил посохом Вольфарт и снова вопросил:

– Постучал к нам полуночный ветер. Что следует ответить ему?

– Нетрудно сказать, – отвечал на сей раз широкоплечий и широкобедрый, вышедший и ростом и лицом кунс из береговых, облаченный в дорогой, парчой отделанный, черный плащ. – Ворон Храмна машет крылами; мудрые речи у древней птицы; не следует дверь держать на запоре; мудрость пусть речи наполнит наши.

Вдругорядь трижды опустился на тесовый пол посох лагмана.

– Ветер с восхода к нам постучался. Что следует ответить ему?

Поднялся Хаскульв-кунс и так молвил:

– Нетрудно сказать. Хрора кречет машет крылами; смелые речи у быстрой птицы; не следует дверь держать на запоре; да не убоятся зла наши речи.

И опять трижды прозвучал мерный стук посоха.

– Ветер с полудня к нам постучался. Что следует ответить ему? – возгласил Вольфарт.

И поднялся сам Ранкварт-кунс, невысокий, но могучий и властный, и рек:

– Нетрудно сказать. Лебедь Хригга машет крылами; чистые речи у белой птицы; не следует дверь держать на запоре; ложь да не тронет наши реченья.

С теми словами в пятый и последний раз трижды ударил посохом Вольфарт.

– Сказано слово; впущены ветры; птицы священные в свидетели призваны; время приспело речи начать мужам благородным, на тинг пришедшим. Ты, Ранкварт-кунс, великий в сраженьях и в мире первейший. Тебе даровали боги удачу, тебе и начать разумные речи, – сказал законоговоритель старшему кунсу.

– Ты лагман наш был, тебе и слово первым сказать боги велели, – возразил на то Ранкварт.

Зорко сразу понял, что так было заведено, и кунсы и лагман лишь исполняли заповеданный предками обряд. Но величие сход оттого нисколько не потерял, напротив, Зорко еще более зауважал сегванов за такое почтение к праотцам: теперь сила и мудрость ушедших допрежь будут сопутствовать и покровительствовать здесь ныне живущим.

– Храмн, Хрор и Хригг да откроют мой разум, да вложат в уста мне мудрое слово! – воззвав так к главным сегванским богам, закончил Вольфарт ритуал.

Кунсы, которые встали, теперь опять расселись по местам, и лагман заговорил уже не нараспев, обращаясь просительно к богам, но уверенно и привычно, обращаясь к равным:

– Так теперь поведу речи. Хальфдир-кунс, морской кунс, уходит от нас в небесный чертог. Он был доблестным воином, и каждый берег Длинной Земли знал паруса его кораблей. Нет в том сомнения, что Храмн с почестью примет его к себе, и Хальфдир займет свое место на пиру богов. Немало достоинств было у Хальфдира, и каждый из вас, кунсы, скажет еще свое слово на тризне. Не во всякой стае будет столько же птиц, сколько величальных слов будет на той тризне речено. Не во всяком рыбьем косяке будет столько же сельди, сколько золотых колец добыл и роздал людям своим Хальфдир-кунс. Не во всяком посеве есть столько колосьев, сколько мечей поднимутся для кровавой мести, едва будет назван обидчик Хальфдира. Следует нам посему решить лишь то, как проводить Хальфдира в чертоги Храмна.

– Скажи нам, Вольфарт, что говорит о том предание, – взял слово Ранкварт-кунс. – Мы же, выслушав все, примем решение. Если же усомнимся мы в правоте своей перед богами, спросим у них совета.

– Мудрые речи разумного мужа, – отметил лагман. – Слушайте же. Так глаголет предание, что если ушел по дороге к богам славный кунс смертью своею, и у одра вся семья собралась, и брат или сын закрывал ему очи, то надобно холм возвести и в холме том дарами, оружьем и утварью разной, совместно с людьми и конем, кои впредь ему будут служить, кунса навек упокоить. Если же в распре падет воин могучий, в усобице, в сваре, пусть в одиночестве путь он влачит к небесным чертогам и не в земле упокоится: ярый огонь пусть очистит скверну раздоров. Коли морская пучина, зверь на охоте, иная ли тварь иль стихия кунса погубят и найдено будет мертвое тело, то в лодку уложим усопшего вместе с дружиной его невеликой и пустим по водам. Если ж в бою нашел он кончину, то славный корабль, снабженный богато, с людьми и конями, мы в плаванье пустим, и лишь отойдет по волнам бегущим от берега судно, горящие стрелы отпустим вдогонку. Богам так было угодно.

На сем Вольфарт завершил длинную свою речь и, обведя пристально взглядом всех сидящих, призвал:

– Ты, Хаскульв, говори. Хальфдир был тебе братом.

Хаскульв встал, твердо упершись ногами в пол, будто в лодке стоял, а не на недвижной опоре, рукоять меча тронул как бы невзначай, будто лишний раз увериться пожелал в правоте своей, и начал:

– Допрежь чем о том судить, как Хальфдира на дорогу к Храмну провожать надлежит, считаю, о том сказать должно, что лишь за этим и созван был тинг. Ведомо нам от предков наших, что только великим кунсам честь достается, когда тинг решает о проводах их. В иных случаях роду одному только вверяется говорить о том. Великим кунсом был Хальфдир, пусть и был его домом корабль, и Вольфарт верно о том поведал. Я же скажу, что не наше дело теперь думать о том, должно ли было отправляться Хальфдиру-кунсу от берегов в Дикоземье и верно ли было дело, кое затеял он. Следует лишь решить, с оружьем в бою он умер, с противником споря железом, или же гнев стихий его настиг. В том, что не было усобицы меж сегванами, многие здесь поручиться могут, и я – первый. Тому, что не на одре в родном доме отошел Хальфдир, свидетелей еще более сыщется.

Точно рокот прибоя, то набирая силу, то откатываясь, все глуше и глуше звучал в тишине голос Хаскульва, и не было здесь таковых, кто посмел бы не внять этому голосу или тем паче поднять голос против.

– Верны речи твои, Хаскульв, – возвестил Вольфарт. – О том, как долее следует вести себя сегванам на Длинной Земле, другой тинг скажет. Поведай же теперь, каковы твои помыслы о последнем пути Хальфдира.

– Считаю, – вновь заговорил морской кунс, – хоть сам того не видел, что не было сечи в час, когда нашел брат мой свою кончину.

Твердо рек это кунс, хоть и был Хальфдир братом его и требовала та речь мужества немалого: знали все, знал и Зорко, как любят сегваны выхваляться доблестью своей бранной. Не ахнули сегваны, ни звука не проронили, но ясно было, что не всем по нраву пришлись речи Хаскульва.

– Ведаю, – продолжил Хаскульв, – что была сеча допрежь того, хоть и невеликая. Ведаю, что доблестно брат мой бился. Ведаю, что едва не принял смерть в бою от сольвеннского меча. Ведаю и то, что верх одержал тогда Хальфдир-кунс. Но ведаю и другое. В ночь, когда пал гнев богов на Дикоземье, со своими людьми я был в дозоре, и лишь к рассвету поспели мы к месту, где Хальфдир-кунс почил. Мертвым нашел я брата у великой ямы, коей дна не было видно, точно она к Хёггу вела. И хоть был меч подле кунса, из десницы выпавший, ни единого врага подле не нашел ни я сам, ни люди мои. Тем сказать хочу, кунсы, что пусть и пал брат мой, великий Хальфдир-кунс, с мечом в руке, но не в бою с врагом, а от гнева богов. Таково мое слово, а более сказать не могу, дабы не лгать.

В тишине глубокой опустился на место Хаскульв. Мрачен был он и, видно, держал бы речь иначе, кабы не видел своими глазами двора на погосте, и множества мертвых тел, и ужасной ямины. Видел это сегван, и не мог бесстрашный морской кунс красно расписать кончину брата: там, где воля богов была явлена, не смеет перечить человек.

Остальные, однако, кунсы в Дикоземье не были, ничего не видели, а потому смотрели на Хаскульва настороженно и с подозрением: уж не задумал ли чего брат покойного Хальфдира, уж не хочет ли махом и место его, и славу захватить?

И опять заговорил тогда Вольфарт:

– Слышали все, что Хаскульв сказал! Есть ли здесь кто, могущий слова Хаскульва-кунса подтвердить? Есть ли кто, чтобы молвить против?

Молчание было ответом.

– Ты, Ранкварт-кунс, скажи тогда слово, – повелел лагман.

Встал Ранкварт и дерзко на кунсов глянул. По его думам мятежным, верно поступил Хальфдир-кунс, и хоть сгинул, но дело свое исполнил. И не страшился Ранкварт ни кнеса галирадского, ни старшин городских, ни дальних степняков, ни божьего гнева, покуда гнев тот на него самого не пал.

– Что ж, великие кунсы, – начал он речь, тяжело слова роняя, точно камни пятипудовые ворочал. – Кто посмеет Хаскульва-кунса осудить? Ни теперь, ни допрежь не лгал Хаскульв, а коли и находился кто упрекнуть его, в свою пользу свидетельствовал. И не было мне ни корысти, ни предлога ему не верить. О другом реку, кунсы. Всякое ли дело, когда боги гневаются, против закона и предания идет? Всякая ли буря, что корабль наш о камни бьет, справедлива? Всякая ли смерть Храмну, Хрору и Хриггу угодна? Тебя допрежь всего о том спросить хочу, Вольфарт-лагман.

– Глаголет предание, – откликнулся немедля Вольфарт, – что прежде были боги в согласии. Ныне же восстал Хёгг на Храмна, брата своего, и творит злодейство, где может. Ни единый воин павший не минует светлых чертогов Храмна, и все выйдут на последнюю битву, на Средней Земле же жаждет Хёгг воцариться и губит воинов славных, коли может. Хочешь ли сказать, Ранкварт-кунс, что зришь в гибели Хальфдира с дружиною козни Хёгга?

– Хочу, – заявил Ранкварт, не колеблясь. – И, коли будет так решено, скажу: пал Хальфдир-кунс в бою с мечом в деснице, и был его враг не боярин сольвеннский и не Гурцатов волк, но Хёгг и его чудища. Таково мое слово.

– Видел ли сам ты, Ранкварт-кунс, рати Хёгга в Дикоземье? – вопросил лагман.

– Нет, не видел, ибо в Галираде оставался, – отвечал Ранкварт.

– Можешь ли призвать кого в свидетели? – осведомился Вольфарт.

– Могу, – твердо отвечал кунс.

– Назови имя его! – приказал законоговоритель.

– Зорко, сын Зори, из веннских земель, – провозгласил Ранкварт-кунс.

Вот теперь кунсы смолчать не смогли. И до того, как только вошел в чертог, ловил он на себе недоуменные и недобрые взгляды, теперь все поняли, кого привел лагман на тинг, и не было среди кунсов довольства, что иноземец будет на сходе среди них свидетельствовать. Неуютно чувствовал себя и Зорко: у веннов чужеземца приветили и, случись что, на суде по Правде слово бы молвить дали. На сходе же не имел чужеземец слова: нельзя было колдовством, кое с собой принес он, вольно или невольно, гневить своих родовых богов и славных предков.

У сегванов, однако, по-иному было. Трижды ударил об пол посох лагмана, и негромкий, но слышимый сквозь все другие голоса голос его возвестил:

– Четыре ветра свидетели нам, кунсы, что на тинг мы собрались, а не на торжище! Законы наши гласят, что, когда даст тинг на то свое согласие, может чужеземец, коли он свободный человек, свидетельствовать и речь держать. Потому, чтобы не было обиды, тебе даю слово как старшему, Ульфтаг-кунс, чтобы ты выспросил Зорко, сына Зори, так, как того закон требует.

Из ряда береговых кунсов поднялся тот, кто ближе всех к лагману сидел. Был то могучего сложения муж, в полукафтанье из доброй кожи облаченный, в рубаху зеленую нарлакского дорогого полотна и куртку из шерсти оленьей. О золоте и серебре уж и говорить было нечего: всякие диковинные вещи искусной работы одежду украшали, но не в излишке, а ровно так, чтобы богатство и удачу кунса свидетельствовать. Особенно Зорко показался оберег, что на цепочке из золота на груди у сегвана висел: был то знак солнечный, коловорот, сиречь крест золотой с оконечьями, посолонь направленными. На крест был круг наложен, что посредине перекладины пересекал, и на каждой перекладине в таком месте самоцвет лучился: голубой, красный, зеленый и фиолетовый. Также по кресту узор вился из трав и цветов, похожий на тот, что на ошейнике кожаном был тиснен, и скрывал тот узор уже не лики богов рогатых и не буквицы, а фигуру человека, руки в стороны распластавшего. Присмотревшись же, увидел Зорко, что человек не один был, но трое таковых, только один вверх головой находился как положено, а двое других вправо и влево головой вроде лежали. Чудно это было! Коловорот и круг сами на основе лежали из чудесной мозаики, составленной из вовсе незнакомых Зорко камней. Жаль, не тот случай был, чтобы разузнавать, что да отчего!

Однако и меч на поясе у кунса висел знатный: такой, если и не разрубит доспеха, кости переломает напрочь!

Сам кунс желтоволос был, так что светлые седины в этой желтизне пропадали, и лохмат: никак не желали непослушные пряди слушаться гребня. Борода же, на манер всех береговых сегванов, была ухожена любовно. Ликом Ульфтаг был широк, полон и румян, а еще курнос, однако белый шрам от переносицы пересекал всю скулу, чуть не до левого уха, и все благодушие собой похищал. А глаза у кунса были таковы, что не разберешь, как ни тужься, о чем тот мыслит: дикие, звериные глаза. Любил кунс, наверно, и пива испить, чему не только круглое лицо показанием было, но и пузо изрядное.

– Поднимись, Зорко, сын Зори, – сказал лагман. – Клянешься ли в том, что правду молвить станешь перед тингом и богами нашими?

Зорко встал и ответил, не смущаясь:

– Зазорно будет венну чужих богов не уважать, паче того на их земле. Клянусь землей своей матерью, что правду говорить обязуюсь, и предков своих славных в свидетели зову. Как заповедано нам праматерью рода Серых Псов, так и молвить стану.

– Верно говоришь, – одобрил Ульфтаг. – Значит, Серый Пес? Не знал я никого из твоего рода. Свободный ли ты или чей-нибудь человек?

– Свободный, сын матери своей и отца.

– Имеешь ли землю во владении?

– Земля моего рода – моя земля.

– Один ли ты у отца… с матерью, – прибавил кунс, – или еще есть братья?

– Братьев нет. Три сестры: старшая и двое меньших.

– Значит, есть земля, – удовлетворенно пробурчал Ульфтаг, старейший в Галираде кунс. – Здесь как будешь: сам по себе или к Ранкварту человеком пойдешь?

– Сам по себе, – отвечал Зорко. Пойти служить к кому-либо из сегванских кунсов было, может, и удобно, но покуда не звал никто.

– Тогда кто поручится за тебя? – вопросил Ульфтаг.

– Я поручусь, – немедля выступил Ранкварт. – Есть у меня…

– Верю тебе, Ранкварт, – ухмыльнулся в бороду Ульфтаг. – Кто ж о твоем достатке не сведущ? Скажи еще Зорко, сын Зори, с делом ты в Галираде или без дела? Редко венны в Галирад поодиночке забредают, – пояснил он незнамо для кого.

Этот вопрос был для Зорко самым трудным: не объяснять ведь каждому всякий раз, что никто его из рода не гнал и вообще как все дело было. Памятуя, однако ж, о речах старого калейса, приготовил Зорко ответ, кой должен был устроить и сольвеннов, и сегванов, и многих вельхов.

– С делом, – весомо молвил он. – Доли ищу.

– С делом, – негромко обронил Ульфтаг, только глаза прикрыв в знак согласия. – Значит, сам за себя и отвечать станешь, если нужда будет. Вольфарт-лагман, – обратился кунс к законоговорителю. – Это свободный человек, с землей и сам себе господин. Он может свидетельствовать на тинге и речь держать.

С тем Ульфтаг на место сел, и теперь лагман, не дожидаясь, покуда кунсы меж собой словом перемолвятся, к Зорко подступил.

– Ульфтаг-кунс свое решение вынес. Есть ли здесь такой, кто против скажет?

Кунсы молчали.

– Посему я вопрошать стану, – объявил Вольфарт. – Скажи Зорко, сын Зори, как случилось, что путь твой с путем Хальфдира-кунса сошелся?

И начал Зорко на вопросы лагмана отвечать: как в Лесной Угол попал, как сел, да как встал, да как драка началась и на все остальные. И если и была до того робость какая у венна перед грозным сегванским сходом, то враз она пропала, едва до дела дошло.

Кунсы поначалу с подозрением слушали, глухо переговаривались, однако чем дальше, тем больше одобрительных слов ловил слух Зорко. Видать, нравилось сегванам, что не испугался венн потасовки, а еще более понравилось, что он за сегванов биться стал. Но тут вмешался Хаскульв-кунс. А вмешался потому, что утаил Зорко, как он свой меч под удар Прастена подставил, смерть Хальфдира на полдня отдалив. Негоже хвастать было, да и не место. Да и Вольфарт о том не спрашивал: суть ли, как именно Зорко с сегванами оказался? Но Хаскульв, пусть сам того не видел, от Иттрун услыхал, стало быть.

– Постой, Вольфарт, – поднялся тут Хаскульв во весь свой немалый рост. – Не все венн говорит, как было. Утаил немного.

– Что ж утаил? И тебе откуда о том известно? Вольфарт взбодрился даже: нравилось, должно быть, ему должность свою исправлять.

– Утаил, что Прастейн-кунс едва Хальфдиру голову надвое мечом не разнес, когда Хальфдир на мелочи, под ногу попавшей, оступился. А венн мечом удар тот отвел, с тем и в битву вступил. А знаю это от Иттрун, дочери Хальфдира.

Кунсы опять замолчали, слушая Хаскульва, и уже не просто с одобрением, а с изумлением на Зорко глядеть стали. Откуда ж такой выискался?

– Женщине на тинге места нет. Свидетельство же свободной женщины равно свидетельству мужчины, – объяснил Ульфтаг, хотя в словах Иттрун навряд ли кто бы здесь усомнился.

– Так ли было? – обратился тогда лагман к Зорко.

– Так. Правду Иттрун, дочь Хальфдира, сказала, – подтвердил венн.

– Нетрусливый ты муж, – высказал мысль Ульфтаг. – На пиру тебе место не из последних. Дальше спрашивай, Вольфарт. Может гость отвечать тебе сидя. О подвигах речи для пира оставим. Злосчастную Хальфдира долю выяснить надо.

Пришел черед дивиться Зорко. Венн пусть и не разумел сегванского языка настолько, чтобы понимать все, реченное на сходе, но дар говорить складно, виршами, считался даром богов повсюду. Ульфтаг, как видно, даром таким обделен не был, а потому, пусть и говорил он низким, с хрипотцой голосом, не всегда внятно произнося слова, слушали его сегваны без единого шороха. Также слушал Ульфтага и Зорко, не задумываясь сейчас о том, что подобный заступник на тинге стоит едва ли не дороже, чем вместе Ранкварт и Хаскульв.

И снова стал спрашивать Вольфарт. Зорко теперь отвечал ему, сидя на лавке. Должно быть, в том была большая честь. У веннов сидеть на суде или сходе могли только матери рода и немощные от старости люди, коим невмоготу было выстоять полное время схода. Все прочие стояли, несмотря на всякие заслуги.

Теперь добрался лагман до того места, когда Иттрун Зорко в лес за печище увела. Стыдиться Зорко нечего было, да и сама Иттрун, сколько помнил он, краснеть тогда и не думала, но помнил венн и о том, как предупреждали его перед походом сюда Хаскульв и Вольфарт. Стал отвечать он на вопросы осторожно, однако сегваны слушали благосклонно, видно, ничего зазорного Иттрун и вправду не сотворила. Когда же завели речи о том, как дочь Хальфдира в печище пошла, а Зорко тем временем сам проведать отправился, как там дела обстоят, улыбки появились на лицах суровых кунсов. А когда пришлось обстоятельно рассказать про то, как сегваны Прастенову дружину полонили, тут и вовсе кунсы обрадовались.

Мельком взглянув на Ульфтага, приметил Зорко, что затеплился в непонятных глазах его слабый огонек: нравилось кунсу про удачные ратные дела слушать. И про хитрость, кою Зорко явил, тоже.

Но вот опять встретились Иттрун и Зорко на взгорке за Лесным Углом, и уж тут венн, как ни почитал должным всюду правду молвить, умолчал про вино, зелье нарлакское, коим дева сегванская его потчевала. На веннском сходе рассказал бы, не сробел, а тут затаился, поелику не знал, что на это скажет грозный Хаскульв своей племяннице. Сколь ни распущенны сольвенны сделались за века, а и то брагу хмельную парни с девицами вместе по лесам не распивали.

Миновав и эту трудность, Зорко встретился с главною: как описать тот хоровод, что начали кружить темные ночные духи? Как рассказать сегванам, кои злато считать умели, да о красках мало ведали, что ожил вдруг страшный холст? Как поведать в одночасье те предания темные о Худиче и его свите, что лишь изредка слышал он в родных местах? Разумел Зорко, что здесь песнопевец-сказитель надобен вроде Ульфтага, только не знал за собой Зорко способности складно виршами вещать. Вспомнил только, что видела Иттрун во тьме каких-то исполинов и богов. Потом представил заново себе, как встала тьма над погостом, как била в землю черная молния, как ухмылялся недобро второй степняк, Прастена зарубивший, как земля корчилась и содрогалась, и словно тот самый Брагг, коего лагман поминал, добавил в речи Зорко свои. Только были то самые горькие речи, какие были у сегванского бога. Должно быть, на полыни он их настаивал да с черным отваром колдовским, кой одни кудесники варят и пробовать никому не дают, смешивал. И так говорил Зорко, что Вольфарту-лагману и нужды не было венна расспрашивать. Обо всем разом поведал Зорко: и о тьме, что до звезд восстала, и о нечисти, которая из темноты нагрянула, и о том, что там Иттрун в мареве этом распознала, и о поединках, что на дворе погоста Хальфдир учинил, и о молнии, и о том, чем гроза черная кончилась. Только о холсте своем ни слова не сказал: опять невместно было. Да и где о таком говорить можно?

И сам не понял Зорко, как это все он высказал, когда поймал себя на том, что повествует уже о самом окончании дела, про то, как помог Иттрун из ямы выбраться, и про то, что и мертвый отец не дал дочери в бездне сгинуть.

Остановившись наконец, увидел Зорко, что сидят кунсы уже не радостные и не довольные, а Ульфтаг, даром что старейший, по лавке ерзает, будто молодой да непоседливый, и смотрит ровно волк, добычу почуявший. Прочие же кунсы лицами посуровели и омрачились, друг с другом переглядывались коротко и думу думали. Хаскульв, уже обо всем от Иттрун слышавший, недвижно сидел и ждал, что тинг скажет, а Вольфарт-лагман не то чтобы растерялся, но взором к Ульфтагу обратился, а потом рек:

– Слышали все! Слышали и то, о чем Хаскульв давеча говорил. Вижу я в том Хёгга гнев и тех правоту, кто говорил: близится свершение древних пророчеств. Ты, Ульфтаг-рунопевец, скажи теперь!

Ульфтаг только и ждал того. Мигом поднялся пожилой сегван и как-то даже выше показался и в плечах шире, и глаза у него теперь были точно у медведя свирепые.

– Не буду я вам руны петь, кунсы! – загремел Ульфтаг, точно обвал каменный с обрыва пошел. – Всем вам ведомо, что в прорицании сказано. Не Хальфдир ли говорил вам о беде из страны великанов, что к восходу лежит? Не Турлаф ли годи, руны раскинув, предрекал, что Хёгг восстанет в мощи своей? Не вы ли слышали на пиру о видении, кое мне было явлено? Не я ли пел вам о том? Все ли вы вняли пророчеству? Один только Ранкварт-кунс не убоялся слово поднять! Один только Хальфдир с Хаскульвом-братом решились обнажить мечи! Чего еще ждете, великие кунсы? Или боитесь Хёгговой рати? Или думаете, что вас минует судьба? Или не знаете, что не всем суждено сгинуть? Вот вам свидетельство: тот, кто выжил, здесь, перед вами! Или не слышали, как Прастейн-кунс первый бой выиграл? Знаю, не место здесь думать, как дать работу нашим мечам. Скажу свое слово о Хальфдире-кунсе: с оружьем в руке пал он, и с врагом страшнее других он бился. По чести ему корабль во владения Храмна!

Тут кунсов точно проняло наконец, они и о Зорко позабыли. Должно быть, приподнял старый Ульфтаг крышку над котлом, кой давно уж кипел исподволь. Тинг загудел опять, но теперь не как мирная пасека, а словно пчелы в растревоженном улье. Лагман Вольфарт меж тем, наоборот, в себя пришел и делом привычным занялся: бурлящему сходу через край выплеснуться не давать, чтобы всех на сто верст окрест не ошпарил.

– Тебе слово, Торлейф, – указал он на одноглазого кунса из морских.

– Верно Ульфтаг сказал. Он хоть и всех нас старше, а разумом светлее, чем оперенье у чайки под солнцем. Хальфдир и прежде не раз доблесть являл, а ныне, как о том ни говори, дело сделано, и сам Храмн обратно его не повернет. Еще скажу. Кто голос поднимет, что Храмн, Хрор и Хригг с черной ратью могли к людям явиться? Один Хёгг учинить мог такое! С Хёггом схватиться не у всякого достанет мужества. Кое-кого Гурцат мечом на Кайлисбрекке пошевелит, в Галигарде в дрожь бросает, – усмехнулся он криво. – Достоин Хальфдир последнего корабля. Так считаю.

С тем сел Торлейф. Пуще прежнего возмутились кунсы, начали в голос друг с другом перелаиваться. На то лагман опять трижды посохом ударил и, едва примолкли сегваны, указал на одного из береговых:

– Ты, Оле-кунс, скажи.

Тот, что отвечал полуночному ветру, одетый богаче других («Не тканью ли торг ведет?» – подумал Зорко), встал и, поглядев надменно, молвил:

– Много в мире чудес всяких. Мне в Саккареме про рыбу рассказали, коя гору глотает, в Нарлаке – про морского дракона, который кита душит. Про Дикоземье я тоже всякое слышал. Доблестен Хальфдир-кунс, что говорить! Что против Хёгга он меч поднял, тому верю. Будет ему достойный корабль. Хотел бы я на того посмотреть, кто против сказать здесь решится! А что до того, как вернее против Хёгговой рати биться, – осклабился он, метнув злой насмешливый взгляд на Ульфтага, – или против Гурцатовой, коя заодно с сольвеннами на нас теперь пойдет, на то другой тинг нужен. Одними нами не обойтись. Я сказал.