Текст книги "Травень-остров"

Автор книги: Алексей Семенов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 25 (всего у книги 27 страниц)

Хроника 5
Конный дозор

Глава 1
Алые маки Вечной степи

Весть о войне принеслась к Нок-Брану вместе с черной сегванской ладьей, неведомо как черным тюленем прокравшейся вдоль окровавленных побережий без захода в пылающие порты и города. Двадцать пять обросших бородами, иссохших от долгого отсутствия пищи и больных от тухлой несвежей воды воинов тридцать дней шли, опасаясь приблизиться к берегу, и гребли изо всех сил, не полагаясь на слабый и неблагоприятный ветер. Только увидев издали бурую главу Нок-Брана, они решились повернуть ладью в сторону заката.

Позади осталась уже во второй раз разбитая и растерзанная Аша-Вахишта, где уже три зимы не было в Хорасане ненавистных волков-гурганов, а с этой весной не осталось и вовсе никого, кроме крыс, змей и ящериц. Позади были горящие дома калейсов под черепичными крышами, и белые стены этих домов теперь стали черными. Позади были полуденные селения морских вельхов и черные ямы, в которые обратились их круглые глиняные хижины, крытые соломой и тростником. Позади была кровь и дрожащая под поступью тысяч и тысяч копыт испуганная земля.

В месяце березозоле степь зацвела алыми маками, и цвет их был в этот год цветом крови и яда. Воинство степняков черной змеей растянулось по несходным побережьям, и была у этой змеи сотня голов, и каждая была ядовита и неодолима.

В Аша-Вахиште, после того как кочевники взяли Хорасан три зимы назад, уже не было жестокого шада-гургана, не вернулся назад и принц Намеди, след которого пропал где-то в Нарлаке. Маны нашли себе нового шада и заново отстроили сожженную столицу. Но теперь уже не дикий лихой отряд пришел к ним с полудня, а конная рать, собранная по всей степи, от подножий Самоцветных гор до вечно цветущего Саккарема. Гурцат – молодой хаган, ведший мергейтов на полночь, – опрокинул заслон, что поставили маны в устье ущелья Акбатан, а потом взял твердыню Акбатана, горный замок Бурс, и проход в отроге Самоцветных гор, прежде считавшийся непроходимым рубежом, оказался открытым для потока всадников на вороных, рыжих, пегих и гнедых конях, выносливых, как верблюды, и быстрых, как горячий степной ветер.

У твердыни Бурс, где стены ущелья стискивали дорогу до десяти саженей, поднимаясь вверх на сто саженей, по приказу одного из великих шадов прежних дней воздвигли стену, а над ней, на орлиных уступах, соорудили башни и в скалах прорубили пещеры и лестницы. Все это и назвали Бурсом. Первый раз, три года назад, степняки пришли в Аша-Вахишту берегом, потому что воины гурганов разжирели и обрюзгли от бестревожной и сытой жизни, точно холощеные коты. Степняцкий хаган пришел неожиданно, и гурганы, хоть было их втрое больше, побежали. И отборные отряды шада не сумели выйти на выгодное для битвы место, потому что бег степных коней обгонял даже слухи, и войско шада было смято и беспорядочно отступило, и на его плечах мергейты ворвались в Хорасан… А потом ушли.

Теперь побережье стерегло войско, где были настоящие воины, по доброй воле пришедшие охранять покой Аша-Вахишты, где почитают чистоту огня. Но Гурцат пошел ущельем Акбатан, где его никто не думал увидеть. Бурс встал перед волной конницы неодолимой стеной, но мергейты подчинили и вооружили разбойников-горцев, и те, взобравшись, подобно горным тиграм, на вершины, царящие над Бурсом, спустились оттуда и ударили защитникам ущелья в тыл, и отчаянный штурм с двух сторон маны отбить не смогли. Бурс был взят, а дальше были никем не защищенные долины и плоскогорья Аша-Вахишты, где биться с конными тысячами было так же бесполезно, как останавливать несущийся на тебя табун диких лошадей.

И в Хорасане, где еще не знали, что бросившееся на помощь столице войско, охранявшее побережье, разбито и рассеяно на марше ударом степной конницы во фланг, послы хаганов были сброшены со стены в ров с торчащими острыми кольями. Гурцат подошел к городу со всех сторон, и только корабли успели уйти из гавани. Кочевники видели, как суда проходят под высоким мысом, закрывавшим гавань Хорасана, и кричали сверху, что скоро им – сегванам и саккаремцам, сольвеннам и нарлакцам – негде будет поставить у коновязи своих морских деревянных коней, потому что повсюду их будут встречать сабли и стрелы.

Неясно откуда, но откуда-то военные вожди мергейтов узнали, как нужно брать сильную крепость, и Хорасан пал на девятый день осады, задушенный и изнуренный беспрерывными почти штурмами, которые не прекращались даже ночами. И город умер, потому что за гибель послов мергейты воздавали по своему, степному закону. И бродячие псы ходили с раздутыми от сожранной человечины боками – так поступил Гурцат с виновным городом. И мало кто сумел уйти из колец черной змеи.

А потом уже горели городки и маленькие прибрежные поселки калейсов, один за другим взятые Гурцатом. У калейсов не было одного правителя, и каждый бился в одиночку. И даже войско, собранное по деревням, стоявшим подальше от морского берега, должно было уйти в леса. Биться на открытом месте с Гурцатом значило умереть всем: хаган словно лихой степной охотник будто арканом душил противную армию, окружая ее или стискивая с флангов, то ловко уходя от выпадов, то вдруг разворачивая своих всадников и бросая их в дикую вихревую атаку, подкрепленную ударом откуда-нибудь с вовсе нежданного направления. Кочевникам не были помехой ни бурелом, ни скалы, ни болото: все это было в Вечной Степи, только мало кто из соседних даже Народов бывал там, а потому не подозревал, что мергейты отлично знают, как следует воевать в лесах, болотах и горах.

Отбросив стойкое и отважное, но собранное наспех и плохо вооруженное ополчение калейсов в глухие леса, не потеряв и десятой доли воинов, Гурцат обрушился на морских вельхов и снова оказался непобедим. Вельхи успели получить вести по морю и сумели снарядить и пешую, и конную рать, и в первый раз вельхские колесницы сошлись в бою с конницей Гурцата. И вельхи бились долго и доблестно, но и они были разбиты, да так, что от войска их, почитай, ничего не осталось. Гурцат тоже понес потери, но силы его от этого убавились мало: лучшие его тьмы были сохранены, и они-то и решали исход любой битвы.

А потом, когда сегваны уже уплыли, и тяжкие тучи сомнения и безвестности стали клубиться над Нок-Браном, и в криках чаек людям чудились дурные предзнаменования, с полудня пришел к Нок-Брану Снерхус, которого уже год не видели ни здесь, ни в Глесху, ни в иных окрестностях.

Но не песни и сказания принес он с собой на этот раз, а огненное колесо и молот, выкрашенный красным. Значение первого было понятно вельхам. Значение второго знал Зорко, пусть и видел Молот Крови впервые. Когда беда приходила такая, что о прежних спорах и распрях надо было забыть, ибо иное грозило гибелью всем, вельхские мудрецы где-то в своем главном капище, в самом сердце лесов и холмов, изготавливали из священного дуба знак Граине – солнечное колесо, и концы спиц креста, что лежал на круге, поджигались от божественного огня. И Огненное Колесо обходило все вельхские края, от побережий до лесов, от холмов до горных вельхов-гвинидов, забравшихся куда-то в глушь северных отрогов Самоцветных гор, и не было вождя или селения, которое смело бы не отозваться на этот призыв мудрейших.

Тем же был для веннов Молот Крови. Людской кровью была окрашена его боевая сторона. Безмерно давно, во времена, память о коих уже не сохранилась, вели венны кровавые битвы с врагами, имена которых тоже стерлись за давностью, но Молот Крови не мог быть забыт. Как ни далеки были друг от друга печища веннских родов, как ни обособленно они жили, а смутные воспоминания о прошлых лишениях и тяжкие предчувствия грядущих бед нельзя было прогнать из материнских сердец. Потому и учились венны владеть не только сохой и рукомеслом, но и мечом.

И год горя пришел. Снерхус был теперь в кольчужной рубахе и перепоясан мечом. Он поведал о том, что перед мощным отрогом Самоцветных гор, который можно было счесть и не за отрог даже, а за хребет, поросшим густыми лесами, Гурцатовы рати остановились. Этот хребет и отделял местности, прилегающие к Нок-Брану, от вельхских земель, лежащих далее на полдень. Но остановились степняки ненадолго: их поход приостановили не горы и леса, а снега, еще лежавшие на хребте. Многочисленная конница не нашла бы прокорма, начни она переход через горы.

Но Гурцат раздумывал недолго. Если в горах снег еще лежал, то в низинных лесах в месяце березозоле было уже чисто, талые воды схлынули, и свежая сочная трава уже зеленела под щедрым обычно в это время солнышком. И конное войско повернуло на полдень и закат, прочь от морских берегов, откуда уже не от кого было ждать удара в спину. Хаганы повернули свои отряды в холмы и леса, где испокон жили вельхи, лесные вельхи и венны. И снова красные когти пожаров и черные крыла смерти стали видимыми чертами чудовища, телом которого были тьмы Гурцата.

* * *

Прощаясь с Зорко, ибо час прощания их был предрешен часом встречи, Фиал открыла ему секрет золотого солнечного знака Граине, что носил Зорко на груди. Кредне и Лухтах, хозяева Волшебного Дома, дали этой вещи, которую Зорко сам помогал делать им, способность придавать взгляду человека, смотрящего сквозь крохотное отверстие в ступице Солнечного Колеса, силу прозрения. И чем более сведущ был человек в знании, чем сильнее и крепче были его сердце и его воля, тем больше был дар его проницать мглу времени и безвестности. Осколок меча Брессаха Ог Ферта остался в сердце у Зорко, и пусть сам Брессах затерялся ныне на перепутьях времен и пространств, и неизвестно, в каком обличий бродил он где-то, исполняя свои зароки, сердце венна сделалось оттого прозорливым, мудрым и горестным.

В крохотном отверстии грезились ему незнаемые страны, похожие то на леса над Светынью, то на вельхские холмы, то башня Тор Туаттах открывалась ему, как если бы он смотрел из Волшебного Дома. И дом представлялся ему то веннской избой, то каменным и круглым, как у вельхов, то и вовсе озаренной изнутри пещерой. И дева с шитьем похожа была и на Плаву, и на королеву Фиал, и, наверное, на Фрейдис и Иттрун.

Но едва заговорил Снерхус, исчезла прочь, затаилась туманом в глубоком распадке память о Волшебном Доме, о бое на ручье Черной Ольхи, о прекрасной Фиал и смешном пивоваре Жесткая Шерсть. И только слова Снерхуса, проникая до сердца, облекались в видения, и Зорко смотрел, как черные всадники в войлочных треугольных шапках, отороченных мехом, сами одетые в шерсть и войлок, входили в безмолвные селения, наклонив копья с широким железным жалом, и как летели факелы на соломенные крыши, и как гремела сталь о сталь, когда сшибались в конном бою вельхский меч-тростниковый лист и степняцкая сабля. Слышал Зорко, как пела стрела могучего степного лука, видел, как, бросив поводья и чуть привставая на стременах, метал на полверсты каленую смерть жилистый и загорелый воин, и длинные смоляные волосы его выбивались из-под платка, закрывающего шею. Ибо Снерхус был лучшим сказителем на восходных берегах и умел превращать слова в те видения и чувства, в которые хотел их превратить.

Но сквозь ступицу солнечного знака он видел кровавые следы на мече Снерхуса, а когда сказитель посмотрел сквозь отверстие, он увидел там поле, где сражаются две огромные рати, и огромные черные птицы кружат в багровом небе. И Зорко знал, что сердце Снерхуса напитано ненавистью и что не зря ему доверили колдуны-вельхи и матери веннских родов нести Молот и Крест, потому что его слова могли зажечь до храбрости самую трусливую душу, увязшую в сырой золе, и напоить змеиным ядом ненависти самое щедрое сердце.

И Зорко увидел внутри своего знака, что он снова в седле, и новый враг, куда более простой, нежели Брессах Ог Ферт, мчится на него, и что за спиной этого врага колышется черная волна, куда как менее ужасная, чем боевой строй Феана На Фаин. И тем и была безысходно страшна и безлико ужасна эта рать, что навстречу людям шли люди, и мечи их, встречаясь, высекали не огненные искры, как то могло показаться. Нет, эти мечи чертили на ткани мира черные, незаживающие порезы, и оттуда выходили несметные воинства того, кто скрывался в глубине холста, что Зорко долго носил с собой и никак не мог сжечь, словно кто-то делал его руку немощной.

Холст этот сгорел легко и бездымно в том огне, что зажгла его любовь с Фиал, и черный пес, сидевший рядом с ними у костра, разведенного на зеленом лугу у ручья, едва повел носом, чуя, как повеяло паленой холстиной. И Фиал сказала тогда, что картина – лишь тень от тени, которая стоит над миром и будет стоять вечно и неизбывно. И лишь одинокие огни людских душ противостоят этому мраку, вбирая и отражая свет, идущий от богов, и только яркие переливы и сполохи двух огней, что отдали свои лучи друг другу, способны осветить не только себя, но и часть того, что находится вокруг них. И боги увидят то, что попадет в круг света, из своего бесконечного далека.

Черный пес и теперь был рядом с Зорко и бежал, то скрываясь где-то в подлеске, то вдруг появляясь сзади, рядом с серой лошадью, той самой, что носила Зорко на бой с Брессахом. Зорко возвращался по извилистой лесной дороге, взбиравшейся в гору, к перевалу, чтобы оттуда спуститься к Светыни. Снерхус ушел дальше на полночь, сам подобный издали, благодаря плащу своему, черной с серебристым оперением птице, кличущей о нерадостном. А оттуда, где проходил он, выступали на полдень конные и пешие отряды и одинокие воины, и скоро на полдневных склонах хребта утреннее солнце должно было вспыхнуть и заиграть на стали новых копий и мечей.

Вместе с Зорко уходил от подножий Нок-Брана Мойертах, который руками гнул железные подковы, и длинный вельхский лук из тиса и рукоять узкого тяжелого меча выглядывали из-за плеча мастера. Уходили вместе с ними и другие вельхи от Нок-Брана и Глесху, и самые лучшие девушки этого края, что и правда жили в Глесху, дарили им вышитые рубахи.

Ранним утром, когда Глесху и холмы давно остались позади и внизу, Зорко, проснувшись с зарей, встающей из-за плеча Самоцветных гор, увидел на дороге снег, легший языком ночной метели, присыпавший путь точно мукой. Дорога вилась все вверх, меж валунами, цепляясь за солнечные иглы, вспыхивающие на инее, запорошившем можжевельник, за корни деревьев, за землю, и уходила в легкий мороз. Там, где у большого камня, красноватого дикаря с черными блестками слюды, дорога поворачивала, Зорко на несколько мгновений увидел фигуру высокой черноволосой женщины в облачно-белых одеждах, поднимавшейся вверх к перевалу. В руке у нее был меч. Дойдя до камня, женщина обернулась, и Зорко узнал ее, потому что в каждой женщине была ее красота или хотя бы отблеск ее красоты и доля ее силы. Она обернулась и изникла, растаяла в солнечном свете и холодном воздухе гор. И Зорко знал, что здесь кончились его пути по краю вельхов, потому что он увидел Мать Богов, великую королеву Ану.

Зорко покидал землю вельхов, но уходил не на родину. Он уходил в войну.

* * *

С перевала им открылись необъятные просторы, занятые бесконечными лесами, лишь кое-где перемежаемыми черной водой болот и синими глазищами озер. Ленты рек серебрились под солнцем, и у самого горизонта широко разливалась великая Светынь. Туда предстояло им идти, спуститься сверху на эти подернутые сейчас легкой белесой дымкой равнины, откуда пришел к ним совсем недавно Снерхус. Где-то там, внизу, рыскали сейчас конные тысячи, где-то там скрывались от дорог, уводящих счастье, веннские печища, да так и не смогли уберечься. Где-то там черный всадник Гурцат вел потайными волчьими стежками своих черных оборотней, и даже волшебный оберег не мог за дальностью и хитростью прозреть пути великого полководца.

Зорко слишком хорошо помнил черные молнии над Лесным Углом, и ныне нечто смутное и неведомое мешало ему увидеть то, к чему стремился он сейчас, раненный колдовской тоскою волшебного клинка Черного Бродяги и гремучим отваром речей Снерхуса-сказителя. Зорко, допрежь знавший свою тропу и, шедши по ней, не стремившийся перебежать или, паче того, преградить кому-либо дорогу, теперь искал встречи с тем, кто был закрыт от него странным маревом, от кого шли по земле круги великой беды. Можно было живописать красками по холсту и пергаменту дивные картины, можно было бродить по лесам из буквиц, зарывшись в стародавние книги, собранные Геллахом, можно было гранить самоцветы или мастерить в златокузнице тонкие и прекрасные вещи, приручая металл и огонь, можно было, скитаясь по лесам и холмам, читать в небе неведомые знаки, но оттого мир не делался краше и уж точно не становился лучшее.

Теперь Зорко знал многое о земле и небе, о том, что видимо и что недоступно оку, и вряд ли сам Пирос, сын Никоса, мог бы теперь поведать ему нечто такое, о чем бы Зорко никогда не слыхал. Невидимые и могучие силы хранили и тут же меняли землю, но никак не убывало на ней того, что у аррантов было принято называть злом. Было такое слово и у веннов, но веннское «худо» и аррантское «зло» не были одним и тем же. И чем более вглядывался он в черты земли, чем глубже забирался в лабиринты черных значков на желтоватом пергаменте, чем больше слушал то, что говорили ему о делах давних, тем более убеждался, что те черные трещины, что изобразила его рука, не страшная басня и не свидетельство его неразумия и непочтения к заповеданному предками. Это и была та самая тьма, где пытался утопить его Брессах, и оттуда выходили рати безликих воинов, чтобы гасить огни, о которых рассказывала Фиал.

И не было на свете силы остановить эти войска кроме тех, кто знал о том, откуда их следует ждать, на каких росстанях ставить дозоры и в каком глухом поле среди бурьяна и ковыля или на каком безвестном ручье встать заслоном на их пути. И ради этого должно было отложить в сторону кисть и резец и забыть надолго о том, что тебя ждут в Глесху или на Светыни. Бой, что выдержал венн близ башни на границе холмов, был лишь первым шагом в этом трудном и почти безнадежном походе.

То, что принес с собой Гурцат, было во много раз хуже, потому что вел он за собой людей, и тем труднее было решить, кто прав в этой войне. Но, раз выбрав, Зорко уже не оглядывался, пусть ему с его маленьким отрядом и противостали бы все тьмы Гурцатова войска. А были в том отряде кроме Зорко, его недремлющих дум и раненого сердца еще серая лошадь и черный пес, и еще ясные рассветы в море за Нок-Браном, что как блестящие доспехи невидимо укрывали плечи венна.

Впереди и внизу курилась дымкой страна, где ему суждено было завершить круг своего странствия и на берегу Светыни сойтись с самим собой и выиграть еще и эту битву у Зорко прежнего, который никогда не ушел бы из дома во второй раз.

Глава 2
У межи

Спустившись с перевала, они еще долго пробирались густыми чащами, коими никто из них не ходил, и только по овечьим и собачьим следам, выйдя к селению горных вельхов, они узнали, где собирается войско, призванное дать отпор нагрянувшей беде. Место это, где стояли недалеко друг от друга печища родов Лося и Рыси, находилось на самой кромке великих болот, разделявших веннские леса и горные отроги. Туда стекались маленькие и разрозненные отряды вельхов, веннов и калейсов и одинокие воины, туда приходили гонцы из печищ, ближе всего оказавшихся к войску Гурцата, там каждому находили место и дело.

Воевода Качур из рода Лося и вельхский предводитель Бренн быстро вершили свой совет, зане рассуждать долго и неспешно не оставалось времени, да и людей было не столь много, чтобы сильно раздумывать, кого и куда приставить.

Узнав, что у Зорко есть своя лошадь, Бранко удивленно воззрился на него:

– Как же это ты, Серый Пес, сумел в чужой земле лошадью разжиться?

Своих коней у веннов было немного, и в конном строю венны биться не умели, а знать, где находится враг, было непреложно необходимо. Вельхи тоже не ездили на конях верхом, считая, что это больше пристало духам, и предпочитали колесницы. На вельхских холмах, в светлых лиственных рощах, такие колесницы катились легко, и наездники перемещались с удивительной быстротой. Однако в болотистых и темных веннских борах, где тропки бывали столь узки, что один пеший едва пробирался, где мощные корявые корни вспучивали землю на каждом шагу, такие повозки могли двигаться вовсе не везде. Поэтому каждый конный воин был на особом счету, и, едва такой появлялся в виду у Качура или Бренна, его немедля отправляли на полдень и восход, где уже появились передовые отряды степняков.

* * *

Вместе с Мойертахом, который выучился ездить верхом незнамо когда и как – сам он об этом умалчивал, – Зорко огибал слева большой лесной остров. Справа лежал открытый некошеный луг, а за ним опять начинался сосновый лес. С другой стороны лесок обходили их соратники – молчаливый белобрысый калейс Парво и венн Кисляй из рода Барсука. Через лес прямиком поехали трое – все венны: Мерга из Лосей, Неустрой из Гирвасов и Саврас из Лесных Котов. Гирвасы и Барсуки жили вовсе недалече от Серых Псов, и от них Зорко получил вести, что у родного печища степняками покуда и не пахло.

Семеро всадников шли дозором. Гурцатовых полчищ ждали, но покуда они не показывались. В пятидесяти верстах к закату и полуночи стояло самое окраинное из веннских селений в этих местах – невеликое печище рода Дербника. Впереди, к полудню, быстрая и довольно широкая река Студенка несла свои красновато-черные от глинистых берегов воды к Светыни. Как раз до Студенки и поручил дойти дозором сотник Чурило. А слева и справа, еще верстах в пяти – десяти, пробирались к границе со степью другие отряды и дозоры, отыскивая затаившегося врага.

За Студенкой еще тянулись леса и перелески, но венны там уже не селились, а только ходили охотиться. Мало было веннских селений и на левом берегу Светыни, где за болотами начинались горы, которые некогда перевалили предки Серых Псов, и опять-таки степь.

Лошади шли спокойно, помахивая хвостами. В месяце березозоле еще нет назойливых мух и дышится на лугах и в лесу легко. В воздухе еще свежо и даже пахнет недавним талым снегом, а в глубоких распадках и оврагах снег иной раз лежит и до середины травеня-месяца. Луг был зеленый, приветливо покачивали головками полевые цветы, волнуемые легким ветерком. Вокруг был только птичий щебет, и черный пес, повсюду неотступно сопровождавший Зорко, рыскал где-то в поднявшихся уже травах: то ли отыскивал мышей, то ли попросту забавлялся.

Зорко поначалу хотел оставить собаку на становище, но потом передумал: если ветер потянет незнакомый запах, пес первым насторожится и даст людям знать о неожиданности. Узнав об этом намерении, сотник только поддержал его. Но ветер был слаб и дул то в одну сторону, то в другую, а потому опасность дальнего выстрела из лука витала над мирным краем. От Снерхуса, да и не только от него, Зорко слышал, как бьют из луков кочевники, и радости от этих рассказов было немного.

Но покамест все было тихо, и Зорко с Мойертахом благополучно обогнули лесок. С бугра, засыпанного золотистой хвоей, навстречу им выехал на гнедом коне чернявый, невысокий и плотный Неустрой.

– Чисто в лесу, – возвестил он негромко. – У Савраса лошадь захромала, в нору ногой угодила. Кисляй его назад отослал, а сам влево поехал. Тихо ли все?

– Тихо, – отвечал Зорко. – Здесь ждать станем. Потом далее двинемся.

Зорко был старшим в этом дозоре, хотя Мойертах был поискуснее во владении мечом, а Парво уже успел повоевать. Но Мойертах плохо говорил по-веннски, а Парво и сам сразу отказался верховодить, потому как плохо знал лес.

Вскоре появились Парво, Кисляй и Мерга. Калейс и его спутник из рода Лося тоже ничего не приметили. Лес, что был за лугом, примыкал к Студенке и должен был продолжаться на другом берегу, как говорили дербники.

– Как здесь ехали, так и далее пойдем. Я с Мойертахом выше по течению, ты, Парво, с Мергой – ниже, а ты, Неустрой, с Кисляем сквозь лес пойдете. Через луг галопом пойдем, а там потише. За лесом смотрите в оба, коли даже до него без помех доскачем. А пуще осторожнее держитесь, когда к реке подходить станете. Далее, если и на реке все тихо, вверх по течению двинемся, а тебя, Мерга, назад пошлем, чтобы доложил Чуриле. Все ли ясно?

Ответа не было.

– Тогда исполняйте, – велел Зорко и первым пустил свою серую лугом. Из разнотравья тут же вынырнул пес и помчался вслед за лошадью, ничуть не уступая ей в беге.

Сзади послышался топот копыт – это Мойертах скакал следом, а четверо остальных разъезжались в свои стороны. Лес приближался быстро. Это был березняк, перемежаемый кое-где осиной, светлый и приветливый. Сквозь него неплохо было видно, но лишь поверх кустов, а подлесок оказался густым. Зорко знал, что коньки у степняков невысокие, а потому даже конный мог схорониться в таких кустах, и венн приказал собаке охранять. Пес потянул воздух, долго прислушивался, потом посмотрел на Зорко вопросительно и побежал вперед. Опасность им пока не грозила, но на свои песьи дела спутник Зорко и Мойертаха уже не отвлекался, только смотрел, как бы не случилось чего с хозяином.

Так они проехали опушкой версты две, иногда заглядывая неглубоко под сень деревьев. По-прежнему лишь птичий щебет сопровождал их и легкий ветер едва шевелил русые волосы Зорко.

Выехали к Студенке. Берег здесь был невысоким и землистым, поросшим густо камышом. Стремнина была посредине реки, оказавшейся в этом месте саженей в семьдесят шириною. На противоположном берегу и впрямь поднимался лес, и был он куда больше того, который только что обогнули Зорко и Мойертах, так что и глазу не видно было, где он кончается.

У самой воды камыш был столь высок, что мог скрыть всадника, а по кромке петляла не то чтобы тропка, но полоска плотной земли, по которой лошадям удобно и мягко было ступать.

Дозорные переждали некоторое время, присматриваясь и прислушиваясь к тому, что делается за рекой, но, кроме ветра в камышах, ничего не услышали. Заросли у левого, противного, берега не были столь же высоки и часты, и Зорко с вельхом могли видеть, двигаясь по берегу своему, что происходит на другом.

Они проехали еще с полторы версты, когда Зорко почудилось, будто ветер, дунувший вдруг с воды, донес отзвук человеческого голоса, вроде крика.

Венн немедля остановил лошадь, то же сделал и Мойертах. Зорко ждал нового порыва с реки и, дождавшись, снова поймал краем слуха выкрик, резкий и непонятный.

– Слышал? – почти одними губами спросил он вельха.

– Нет, а что? – так же беззвучно отвечал тот по-вельхски.

– Кричал кто-то, – пояснил Зорко.

Мойертах посмотрел на него с удивлением.

– Может, наши? – заметил он.

– С реки! – покачал головой Зорко.

Ветер подул в третий раз, и теперь до Зорко уже явственно донеслось далекое «йа-х-хэй!» или что-то похожее. На этот раз услышал и Мойертах, а пес, мигом настороживший уши, заворчал неприветливо, замерев и вытянув вверх сколь возможно шею: он явно поймал чутким носом чужой запах.

– Спешиться! И за бугор этот. – Зорко показал на невысокий – сажени полторы над камышами – бугор, заросший зеленой муравой и заваленный обломками растрескавшегося камня.

Лошадей они спрятали в лощинке, кстати оказавшейся сразу позади их немудреного укрытия, а сами улеглись и стали ждать.

– Вот что, – обратился Зорко к спутнику своему. – Что мы тут вдвоем стеречь станем? Поезжай вперед, как и думали. Встретишь наших, передай, в чем дело. Как до Неустроя доедешь, пусть он уже дальше сам весть передает, а ты возвращайся сюда. И пусть все то же делают: за реку смотрят.

Мойертах кивнул, и скоро копыта его пегого жеребца глухо застучали по земле, поросшей травой. Вскоре и этот звук стих, растворился в птичьей перекличке, и шорохе, и шепоте ветра, и Зорко остался один. Серая, переминаясь с ноги на ногу, привязанная к дереву, переходила с места на место в лощинке, щипала траву. Пес улегся рядом. Он беспокоился, и тихонько повизгивал, и вглядывался, как и хозяин, в чужой берег.

Лес там стоял все больше сосновый, и внизу, у стоп стройных великанов, пристроился уютно можжевельник, и камни-валуны покоились мирно, с годами все глубже оседая в мох.

Сколько так прошло времени – половина колокола или чуть больше, – Зорко проверить не мог и, ловя каждый, даже едва заметный, порыв ветра с той стороны, каждый раз не мог окончательно довериться себе: людские ли голоса он слышит, или то ветер кричит и шепчет по лесу. Но вот ветер установился и задул наконец как раз оттуда, откуда и надо было дозорным.

И тут Зорко не пришлось даже прислушиваться, столь явственно услышал он конский храп, перестук копыт и обрывки разговора на чужом языке, слова которого были резки, кратки и обрывисты, словно удары хлыста, свист стрелы, сухой щелчок тетивы и хлесткое касание до лошадиного бока сырой от росы и высокой степной травы. Зорко, с той ночи в Лесном Углу, не видел ни единого степняка, не слышал ни слова на степном языке, но этого ему и не понадобилось: каждый язык звучал так, как звучала родина тех, кто на нем говорил, и Зорко знал, какими звуками жива степь.

Те, кто был за рекой, должно быть, не сильно тревожились за то, что на них могут напасть. То ли пьянили быстрые победы, обращая уверенность сильного воина в лихую беспечность, то ли было их так много, что страшиться не приходилось. Сомнений не оставалось: враг близко, враг за Студенкой. Надо было только узнать, сколько их там, в этом сосняке, и сообщить сотнику. Наверняка, впрочем, остальные пятеро тоже услышали вести, что принес ветер с чужого берега, и теперь кто-нибудь непременно спешит к нему.

Прошло еще с четверть колокола. Голоса и ржание коней то затихали, то становились четче, и Зорко уже думал сам двинуться по берегу, когда позади звякнула сбруя и меж березами показались Мойертах и Неустрой. Они оставили лошадей в той же ложбине, где Зорко оставил Серую, и ползком подобрались к Зорко.

– Слыхал ли? – сразу заговорил Неустрой. – Говор не наш. Кони. Кому еще быть, как не степнякам?

– Ты их видел ли? – спросил Зорко.

– Нет, – помотал головой Неустрой. – В лесу где-то бродят, к реке не выходили.

– Где прочие? – осведомился Зорко.

– Парво на той стороне леса, верст пять будет. Кисляй на полпути до него залег у камня, на самой почти воде, – ответил Мойертах.

– А Мерга?

– Я и Парво его назад послали, как ты и говорил, – сообщил вельх, чем немало порадовал Зорко.

– Как там река, не уже ли, чем здесь? – продолжил выяснять обстановку Зорко.

– Нет, не уже, – опять отвечал Мойертах, проехавший весь лесок из конца в конец. – Полагаю, может быть, мельче. Похоже, дальше перекат.

– Неустрой, езжай-ка ты к Парво тогда, – сказал Зорко. – Не след калейса одного в лесу оставлять. Кисляй не пропадет, пожалуй.