Текст книги "Травень-остров"

Автор книги: Алексей Семенов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 27 страниц)

Глава 2
Правда меча

Шел Зорко и днем, и ночью. Темнота леса не страшила его: те опасности, о которых он знал, венн старался упредить. А те, о коих не ведал, могли нагрянуть равно и ночью, и днем, чему черный пес у росстани был сугубым примером. Иногда он останавливался на ночлег, отходя от дороги шагов на двести, отыскивая прибежище меж корнями дуба или сосны – добрых и надежных гостеприимных деревьев, устраивая себе ложе из травы и травой же и плащом-вотолой укрываясь. Иной раз устраивал дневку, складывая нехитрый шалаш или закрывая ветками, травой и лапником удобную сухую рытвину.

Дорога тянулась и тянулась сквозь леса, проходя временами берегом озерца и мочажины, перебираясь мелким бродом или по мостам через ручьи и речушки, спешащие к Светыни, проходя краем невеликих болотцев и обширных марей.

Лес в зареве-месяце, да и в начале рюеня, от бескормицы сгинуть не даст. Наоборот, всякая тварь перед лютой зимой дожировывает. Медведь, хозяин лесной, и тот еще в берлогу не залег. Зорко не был первым в роду охотником и векшу за сто шагов в глаз не бил, но птицу – куропатку або тетерку – добыть мог. А надо ли одинокому путнику больше? Хитрые грибы к осени тоже устали играть в прятки, и, чуть в сторону от наезженной полосы твердой земли, их можно было как рыбу неводом загребать. Рыба тоже была ленивая, жирная, сонная. Воды начинали стынуть, и прямо с берега, если вододержа была достаточно прозрачна, можно было видеть, как рыбы, пошевеливая плавниками, плавно и степенно ходят меж донных трав, словно коровы по пастбищу, выбирая еду повкуснее. Пользуясь нехитрой снастью, Зорко ловко выдергивал на берег окуня. Каково же тому было оказаться вдруг не в своем неторопливо текущем куда-то пелесово-зеленом мире со стеклянным колышущимся небом, а разом за облаками! Впрочем, что там думал окунь, Зорко доподлинно не ведал, поскольку ни возразить, ни вообще сказать чего-либо подобный собеседник не мог. А вот водяной мог, да еще как, и Зорко не забывал приносить ему щедрые – по сравнению с запасом еды, взятой им в дорогу, – требы. Неплохи были и коренья, и клубни и луковицы всяческих растений, испеченные на углях костра. Был у Зорко и запас муки для ячменных лепешек. Чего не хватало, так это парного молока и сыра, но и без них можно было потерпеть до ближайшего печища.

А вот в печища Зорко попадать не спешил. А ну спросит кто-нибудь, – а ведь непременно спросят! – куда, дескать, идешь, добрый молодец? И что отвечать? Хорошо, если сверстник или мальчишка, а если женщина, что в матери годится, или кудесник? Не врать же в глаза! А что отвечать? Из рода его не выгоняли, да он и сам не выходил, а получается, что уже и порознь Зорко, сын Зори, со всеми Серыми Псами. Как объяснить такое веннам, Зорко не знал. От калейса-старика он слыхал, что у иных народов – у тех же калейсов, у вельхов, даже у собратьев сольвеннов, не говоря уж о нарлакцах, – давно уж повелось, что молодые от старших не то что отдельным домом, а выселком живут, и главные у них не старшие по летам, не матери рода да кудесники, а сами они себе голова. И тут же, коли беда какая, все вспоминают вдруг, что они – единый род. Только что толку рассказывать в веннской верви, как там у иноземцев повелось? Зорко ведь оттого венном быть не перестал, значит, и жить должен по-веннски. А он…

На каждом роздыхе Зорко доставал из короба кожаный с тиснеными буквицами ошейник и раздумывал, можно ли те буквы прочесть, аще вовсе той речи не слыхивать, которую они свидетельствуют. Буквиц много набиралось: целая сотня, четыре десятка и еще четыре. Все ли там буквицы значились, что только были, того он знать не мог. Некоторые и вовсе повторялись, да не раз и не два: значило то, как разумел венн, что на ошейнике не просто буквицы тиснены были, а связная речь. И еще приметил: буквицы меж собой схожи были, будто деревья. У каждой словно бы ствол и ветки. А как деревья человек различает? Если на ветках иглы, если разлаписты – то ель. Так можно было и буквицы сравнивать. У каждой имелся ствол, а к нему, точно ветки, черты и дуги лепились. Иной раз сверху или снизу еще точечки или черты ставились. Выходило, что буквицы, меж собой схожие, и называть надлежало сходно; а еще можно было все буквицы в ряды выстроить, что-бы уяснить, как далеко одна от другой отстоит. Еще получалось, что каждая черта или дуга не наобум ставились, а по порядку, и каждая свою частность отмечала. Далее, правда, Зорко в секреты буквиц не проник: чертить в походе на бересте всякие непонятицы он не хотел. Бересты для письма он захватил, но она ведь и для дела потребоваться могла!

Долго ли, коротко, а через пять дней веннские чащи кончились. Места пошли обжитые, все больше места занимали открытые пространства – пашни и пажити. Здесь жили сольвенны, и Зорко разом почувствовал перемену. Перемена заключалась не столько в природе, хотя суровая таинственность глухомани уступила нарядным покамест по-летнему рощицам и перелескам, сколько в мире людей. У веннов, даже если не были они знакомы меж собой и вообще жили в разных углах своего вековечного леса, всегда можно было без слов распознать, из какого незнакомец рода, по какому делу или без дела вышел он из дому и какое у него сегодня радостное или горестное событие. Обо всем этом повествовали подробности веннской одежи: расцветка, вышивка, узор, украшения. По клеткам поневы, например, можно было узнать, из какого рода женщина. У каждого рода были свои особые поневы на праздник, на работу, на свидание с милым, на свадьбу, на похороны и на все прочие мыслимые дела и случаи, какие могли быть в жизни венна.

У сольвеннов некогда было также, да только как стал забываться родовой быт, так и превратились все эти говорящие мелочи просто в забаву без всякого особого смысла. Привыкшего к такой молчаливой открытости земляков своих, Зорко в краю сольвеннов мигом почувствовал себя ровно в полутьме, зане непонятно было, чего и ждать от встречного человека, а потому разговоров сторонился и, остановившись на погосте, держался как бирюк.

«Видать, оттого и говорят здесь про нас, веннов, – смекал про себя Зорко, – будто мы все молчуны да буки и двух слов связать не можем. А сами-то друг от дружки скрываются, ровно воры: так что ж нам на рожон лезть в чужой верви? А говорить складно они тож не мастаки: вон, этот, с бородищей да в мятеле. С виду сильный человек, из первых в роду – хоть и не поймешь, какого он рода, – а говорит так, что жерлянка на болоте заквакает, и то славнее послушать».

Так раздумывал Зорко, сидя за длинным крепким столом на погосте в седмице пешего ходу до Галирада. Погост стоял посреди обширного лесного острова, последнего по пути в столицу. В этих местах разбойники не то чтобы хозяйничали, но силу имели, потому и были окружены строения крепким тыном на насыпи и рвом семисаженным. А вокруг деревья были выкорчеваны и выжжены еще саженей на полета, так что подобраться незамеченным к приюту большой отряд не мог. Погост – звался он Лесным Углом – жался к не шибко высокой, но крутой горушке, за которой по закатную сторону стояли еще две небольшие деревни: Лоб и Коржава. Дорога входила в полуденные ворота Лесного Угла и выбегала из полуночных. На ночь створки плотно запирались и охранялись.

Охранники – два сегвана из береговых, четверо вельхов и четверо же сольвеннов, вот уж действительно молчуны, – днем отсыпались или отдыхали на дворе, пользуясь последним летним солнышком. Им, видно, жилось здесь сытно и денежно, да скучно. За долгую зиму и весеннюю распутицу, когда на дорогах не сыщешь никого, кроме тощих лис, голодных волков и тех же лиходеев, все мыслимые разговоры были переговорены, и ныне истекали последние дни наемной их службы по уговору с трактирщиком. Вскорости предстояла развеселая обратная дорога в Галирад, так что даже после болтливого торгового лета дюжие молодцы были охочи до свежих новостей: самим разговаривать было лень, да и орудие воина не язык, но меч, а вот других послушать и позубоскалить было занятно.

Дородный мужчина с густой и длинной черной бородой и крупным, чуть одутловатым лицом, по всему, был вовсе не богатым купцом, а даже кем-то из старшин галирадских, боярином. Какие дела привели боярина в Лесной Угол, понять было трудно, не слыша начала беседы. А велась беседа та, должно быть, с самого утра, так что подошедшему к погосту только в полдень Зорко оставалось лишь прислушиваться и стараться вникнуть, о чем речь.

Собеседником боярина был высокий худой сегван, узколицый, с впалыми щеками и длинным носом, с длинными пегими волосами, схваченными налобным ремешком и свободно падавшими на плечи. Одет он был в богатую красную рубаху с золотым шитьем, а пояс носил с серебряными украшениями.

Говорили по-сольвеннски, не забывая о еде и медах. Сегван, должно быть, принадлежал той породе людей, кои, сколько ни съедят и ни выпьют, все останутся тощими да трезвыми. Напоить галирадского боярина тоже было непросто, так что хозяин погоста, сольвенн Твердислав, только успевал подносить знатным постояльцам.

– …А кнес тогда и говорит, что, мол, никакого толку ему в том нет даже вовсе, – ворочая слова как тяжеленные глыбы, басисто рек галирадец. – Так и сказал, что нет, мол, проку. А ваш кунс упрямится, да. Потому, говорит, не след собаке спать, когда на дворе лиса. А кнес наш и осерчал, потому беседовал шибко долго, аж четвертной колокол грянул.

«Не шибко же терпелив кнес галирадский, – помыслил Зорко. – Правда, у кнеса и без того, наверно, забот хватает».

– А особливо за собаку осерчал и молвил, что, значит, псам на дворе место и пусть там себе брешут, а хозяину более ведомо, когда за меч хвататься, а когда за хлыст – псов унять брехливых.

Сегван при этих словах чуть поморщился, но спорить не стал, продолжая выслушивать долгую, с раздумьями речь боярина.

– А кунс ваш спервоначалу красный стал, что свекла, а после белый, как рубаха исподняя, – ничуть не смущаясь возможной обидой, нанесенной собеседнику, продолжал старшина сольвеннский. – И в ответ молвит кнесу, что, коли собак со двора погнать, хозяин и подумать не успеет, хвататься ему за меч или не за меч…

Боярин тянул так, что даже сегван, рыбья кровь, не выдержал.

– Прастен Вилкович, прошу тебя, оставь ты это, – говорил он по-сольвеннски чисто и куда как быстрее и сноровистее боярина, хотя вежество соблюдал и достоинство хранил, не частил. – Ты уж в пятый раз про спор этот речь заводишь. Про то, как кнес с Ранквартом-кунсом друг с другом собачились, уже и в Нарлаке знают. Потешаются над нами, как над людьми, что в Дикоземье живут. Такие же умники, говорят. Лучше про то молви, боярин, как сам мыслишь.

Прастен Вилкович возвел на сегвана прямой и откровенно непонимающий взгляд круглых зеленых глаз.

– Ты что же, Хальфдир-кунс, меня пытать вздумал? Думаешь, так я тебе и выдал кнеса с потрохами, как эту вот курицу! – Боярин пренебрежительно тыкнул перстом в деревянное расписное блюдо.

– Я того не просил, боярин, – невозмутимо ответствовал кунс. – Тебе ли, умному человеку, неведомо, как война зачинается? Сначала с посольством пожалуют, а те поразведают, что к чему, да назавтра войско приведут. Любо тебе, боярин, коли под Галирадом конная рать станет?

Боярин засопел недовольно: взять назойливого собеседника на испуг не вышло.

– Хитер, Хальфдир-кунс, – осклабился сольвенн. – Сразу тебе и рать! – Все тугодумие боярина вмиг улетучилось, будто ветром его унесло. – Сегванским кораблям на восходе туговато стало? Так бы и рек, а то ишь, за Галирад растревожился! А тебе ведомо, кунс, что за каждого посольщика увечного в степи сотню казнят? А за каждого убитого – тысячу. Без разбору: правы, повинны. И тех, кто про того посольщика и не ведал вовсе!

– Слыхал, боярин, – опять не спасовал сегван, еще один кувшин с пивом опорожняя. – Сам давно в такой тысяче хожу. Как видишь, жив. Считаю, Храмну так угодно. Да, правду молвишь, туго. Только сольвеннским скоро не слаще будет. И за лесами веннскими не отсидишься, боярин, – мрачно закончил кунс.

Прастен Вилкович, видать, на расправу скор был. Кунс еще не сказал последнего своего недоброго слова, а в зеленых глазах уже засветился тусклый огонек ярости.

– Не хочешь ли сказать, что ежели я супротив кнеса не пойду, так моим судам на Вельхском Бреге удачи не будет? Это степняки, что ли, по морю-океану скакать выучились? Вот это диковина, кунс, поведай-ка! Сольвеннской костью сегванам броды мостить вздумал?!

– Моим кораблям броды не надобны, – отрубил в ответ кунс. – Не о том рядишься, боярин. Глупо, считаю, рядишься. Ровно глуздырь. И кнес твой не лучше. Гурцат смотреть не станет, сольвенн или сегван на копье попался. Мой остров великаны отняли. У меня на корабле дом. А вот куда ты денешься, боярин?

Галирадцу много не надо было: и так уже закипал, ровно котел на быстром огне.

– Это ты мне грозить вздумал, рыбье семя? – глухо буркнул Прастен Вилкович. – Ужо получи, что степняки тебе задолжали!

Боярин рукой для удара не замахивался, а просто выдвинул из ножен на поясе меч, целя тяжелой рукоятью прямо в подбородок кунсу. Хальфдир, однако, проворен оказался и мигом выскочил из-за стола.

Завидев зачинающуюся драку – и нешуточную, – охранники, не вспоминая о том, кто из них сольвенн, кто сегван, бросились было разнимать негаданных ратоборцев и наводить порядок, но тут же замерли, где и были, остановленные одним жестом хозяина: чересчур имениты были гости, чтобы битыми черепками считаться: уцелеть бы самому!

Меж тем и свита боярина не дремала: изо всех углов – откуда взялись только! – повыскакивали молодцы с мечами, иные в бронях, словно ожидали ссоры. Иным молодцам и по четыре десятка лет смело можно было дать, так что в мечном бое они толк знали.

Не зевали и сегваны. Замелькали крашеного льна расшитые рубахи и куртки-безрукавки меховые, сверкнули клинки с закругленными наконечниками. Вот и сталь о сталь ударилась со звоном.

Все остальные, кого застигла ссора в общей трапезной – а было таких без малого полтора десятка, и женщины тоже, – испуганно к стенам прижались, потому как на входе оказались два здоровенных сольвеннских ратника и, спиной к спине встав, не пропускали никого ни внутрь, ни наружу. Зорко, как и всякий венн на его месте, в недоумении взирал на такое непотребство: в общей трапезной, супротив человека, с которым только сейчас хлеб преломил, да еще в виду стола – божьей длани, и смертоубийство! Но в драку Зорко не полез: разъясни таким поди, что можно, чего нельзя!

Невдомек ему было пока, что сегванские воины после смерти в пиршественном чертоге сидят, да там же, откушав и медов испив, давай друг с другом рубиться, а после снова пируют. А сольвеннские стражники почти сплошь наемники, огонь и воду прошли по всем странам от Аррантиады и Саккарема до Нарлака, так что им потасовка в погосте не внове была.

Сольвеннов, однако, было раза в два побольше, и они быстро потеснили сегванов к стене, противоположной входу, где под лестницей, ведущей в светелку, сложены были мешки да бочонки. Кунс Хальфдир, несмотря на лета, бился ловко, точно юноша, и чуть не один держал целый строй сольвеннов на расстоянии вытянутого своего длинного меча. Но попался под ногу кунсу малый бочонок, по случаю на пол скатившийся. Не удержался сегван и припал на колено неловко. И тут же оказался рядом сам боярин Прастен да и поднял уже меч для верного удара, чтобы если не сразу зарубить, то всяко жестоко изранить кунса, и уже начал клинок опускаться неодолимо. Но тут ударился о такую же крепкую сталь и прошел вниз, мимо неловко подвернувшейся ноги сегванского вождя, воткнувшись в пол и вырубив из него кусочки дерева.

Сольвенн вскинул голову в ярости и встретился взглядом с парнем лет двадцати пяти, не шибко рослым, крепким, но всяко не воином. Безусый, безбородый, зато с длинными русыми волосами, под ремень убранными, да со всякими вышивками да клочками шерсти, к одежде пришитыми, был тот парень явно венном из самой что ни есть глухомани. Именно о его клинок и ударился меч боярина.

– Ты что же, волчонок, делаешь! – захрипел старшина галирадский. – За этих тюленей против своих пошел?! – Сольвенн отмахнулся от сегванского меча, целившего ему в плечо.

– Не след в погосте убивать. Шли бы на двор, да там… коль уж неймется, – негромко отвечал парень, отскакивая к обороняющимся сегванам и отражая удар одного из сольвеннских воинов.

Тем временем Хальфдир успел вскочить на ноги и снова отодвинул ряд наседавших сольвеннов к середине комнаты.

– Беги отсюда, дурачок, пока не убили, – бросил он, не оборачиваясь, Зорко. – Иттрун! Помоги ему! – крикнул кунс вдруг.

Зорко не успел ничего сообразить, с трудом отводя очередной удар смертельной стали, как позади него в стене внезапно, без скрипа, отворилась небольшая дверь, откуда просунулась тонкая, но сильная девичья рука. Пальцы цепко обхватили свободное левое запястье Зорко и дернули его к себе. Опешивший венн на мгновение растерялся, и тут же один из сегванов, оказавшийся рядом, пихнул парня в эту самую дверь, да так ловко, что тот прямо повалился в проем, да мимоходом ударился обо что-то пребольно лбом, так что искры посыпались. Дверь мигом захлопнулась, и он очутился в полной темноте.

Глава 3
Внутренняя сторона степного ветра

– Зачем драться полез? – услышал он над ухом тихий, но внятный шепот.

Был бы это мужчина, Зорко бы еще, может статься, и не ответил бы, а ринул обидчика оземь да обратно в чертог выбрался. Женщине венн сопротивляться не стал, хоть и была она из сегванов: это по выговору сразу понятно стало.

– Нельзя человека убить, коли хлеб с ним ел, – мрачно ответил Зорко. – Да ты отпусти меня. Не убегу.

Из покинутой им трапезной ясно слышались выкрик и лязг мечей. Сегваны сдаваться не собирались, но ведь чем-то бой должен был кончиться! Либо сольвенны одолеют, либо сегваны к дверям прорубятся. Кто ж остановит, когда воины уже не на живот, а на смерть сошлись?

– Идем, – не допуская возражений, сказала девица. – Я тебя на задний двор выведу.

Зорко подчинился, сожалея о глупой ярости сольвеннского боярина и злоязычности кунса, но нимало не раскаиваясь в том, что вмешался в спор. Девица провела его каким-то темным коридором, ни разу по дороге не запнувшись, и они вышли наружу через низкую дверь в задней стене погоста.

На заднем дворе было на удивление тихо и пусто. Должно быть, все, кто испугался, попрятались по домам, остальные же помчались ко входу в погост – поглазеть, чем дело кончится.

Иттрун оказалась девицей одного с Зорко роста и таких же, наверно, лет. Одета была как все женщины у сегванов – в длинное платье повседневное, из двух холстин сшитое, да в передник. Украшений богатых Зорко не приметил, чему, правда, не удивился – не праздник ведь: так, медные обручи да срибулы и обереги на поясе тканом. Волосы у девушки были темно-рыжие, свитые в одну толстую косу, глаза серые, а лицом она была чиста, но не красива. Губы сухие, тонкие, прямые. Нос прямой, большеватый, как у всех, почитай, сегванов. А сама худа, будто голодный год случился.

– За то, что кунса выручил, он тебя отблагодарит, коли встретит когда, – продолжила Иттрун, уводя Зорко дальше, в проход меж избами, ведущий вверх по склону холма. – Хотя он и сам бы отбился, без тебя, – добавила она.

– Пусть так, – не стал спорить Зорко. Может, и отбился бы сегван, а может, и нет: лишним веннский меч не стал, это уж точно. – Только я с тобой дальше не пойду. У меня в трапезной короб остался, да и в печище мне не нужно. – И венн остановился.

Иттрун в ответ посмотрела на парня как на рехнувшегося.

– Тебя, венн, кит хвостом ударил? – спросила она серьезно.

О ките Зорко представление имел самое смутное, так что не обиделся.

– Я тебе не глуздырь какой, чтобы меня за руку водить, – ответил он. – За заботу благодарствую, девица, – и венн поклонился в пояс, – а дальше я уж сам как-нибудь.

Он было повернулся, чтобы идти обратно к погосту, но Иттрун снова бесцеремонно схватила его за запястье.

– Постой, – молвила она мягче. – Ты и впрямь ничего не знаешь?

– Да что такое я знать должен? – не выдержал Зорко. – Или вам здесь диво, что нельзя в трапезной меч обнажать?

– Выходит, не знаешь, – кивнула Иттрун, сама с собой соглашаясь, должно быть. – Пошли со мной, если живым остаться хочешь. По дороге расскажу.

Зорко пожал плечами: ладно, на короб его небось никто не позарится. Да и девица эта вряд ли ему какое зло причинит: меч, в случае чего, при нем остался.

– Пошли, – буркнул он. – Далече?

– Пока нет, – ответила Иттрун, отпустив наконец, его руку. – До конца улицы. Туда, где склон начинается.

Зорко оглянулся: со стороны погоста по-прежнему доносились крики и едва слышный за толстыми бревенчатыми стенами звон оружия. В печище же было безлюдно, словно все разом собрались и ушли куда-то в одночасье. Даже собаки не лаяли. Об этом Зорко не преминул тут же спросить.

– Жить еще не всем надоело, – отвечала Иттрун, зло усмехнувшись уголками рта. – Пошли скорее.

Зорко понял, что коса нашла на камень: ничего он у сегванки не вызнает, пока не придут они в какое-то непонятное место.

Наконец дома кончились, пошли огороды. Невдалеке возвышался тын. Улица, обращаясь на огородах в неширокую дорожку, вела к калитке. За оградой медленно шел вверх пологий очищенный от деревьев склон, а далее вставал стройный сосновый бор, покрывший всю гору вместе с вершиной.

Иттрун провела его к калитке, отодвинула засов и вывела наружу.

– А калитку кто запрет? – опять остановился Зорко. – И куда это ты меня ведешь? В лес мне вовсе не надобно, да и короб мой на погосте остался.

Женщину, даже девицу чужого народа, по веннской Правде уважать полагалось, но вот повиноваться ей вовсе не следовало. Право приказать – имели только матери.

– Короб, говоришь? – спросила сама себя девица. – Не пропадет твой короб. Сегваны не воры. Сегваны – воины.

Серые глаза Иттрун блеснули, как стальной меч.

«А венны, надо думать, не воины», – возразил про себя Зорко.

– Здесь говори, – заупрямился он. – Иначе сейчас обратно поверну.

– Странный вы народ, венны, – покачала головой Иттрун. – Сегван меня бы и слушать не стал да за косу обратно оттащил, не знай он, кто я такая. А нарлакский мужчина порадовался бы только, что девица с ним наедине сама в лес идет. Да после бы жалел, – опять усмехнулась она недобро. – До опушки хоть не боишься со мной дойти?

– Не боюсь, – пожал плечами Зорко. – И за косу свою можешь не тревожиться. Не смекаю только, зачем в лес уходить, чтобы два слова сказать. Этак каждый раз не набегаешься.

– Каждому слову свое место, – не спустила Иттрун. – За иными меня пять зим в лес зазывали. Ты только не вздумай…

– Не вздумаю, – мрачно буркнул венн.

Сегванка, видать, сообразила, что сказала лишнее, но прощения просить гордилась, а как вернуться к хоть кое-как наладившемуся разговору, не знала.

– Ты откуда так складно по-сольвеннски говорить выучилась? – прервал молчание Зорко через двадцать шагов.

– Кунса Хальфдира благодарить надо, – отозвалась Иттрун. – Он много странствует.

– А кем он тебе приходится? – поинтересовался Зорко.

– Отец, – коротко пояснила сегванка.

«Хорош отец, – подумал венн. – Дочку по всем дорогам таскать, будто она мужчина. Так про очаг домашний женщина забудет. Последнее дело. А и видно: каков отец, такова и дочь».

Меж тем они вошли под сосновую сень. Печище лежало теперь внизу, освещенное ярким полуденным солнцем, и оттого казавшееся и вовсе опустевшим: ни дымка, ни звука.

– Слушай теперь, – не нарушила обещания Иттрун. – Да ты садись. Спешить некуда, – пригласила она, сама устраиваясь на выбившемся из земли над песчаной рытвиной толстом корне.

Зорко опустился прямо на траву, приготовился слушать.

– Про Гурцата-степняка знаешь? – начала сегванка.

– Слышал, – отвечал венн.

– А про то, что он на Вельхском Бреге, как сольвенны его называют, или на Кайлисбрекке по-нашему, творит, слышал?

– Приходилось, – кивнул парень, не спеша пояснять Иттрун про обозы переселенцев. Ему покуда непонятно было, какая связь между Гурцатом, боярином Прастеном, Хальфдиром-кунсом и погостом в Лесном Углу.

– А то, что кунс галирадский послов гурцатовских приветил, тебе ведомо?

– То ж послы, а не воры, – возразил Зорко. – Ты далеко больно ходишь. Мы в Лесном Углу, а Галирад, он в седмице пешего ходу, коли тебе ведомо. Дело говори, не то я за коробом пойду и тебя не спрошу. По-сегвански. Это, я погляжу, тебе милее будет.

– Сиди, – властно приказала Иттрун. – Сейчас и до Лесного Угла дойдет, – добавила она мягче. – Послы от степняков не послы, а соглядатаи. Это верно. Не раз так было. Нельзя их в Галирад пускать. Кунс галирадский войны боится. Война все равно придет, а с такими гостями в доме еще быстрее придет. Хальфдир-кунс и Ранкварт-кунс о том знают. И Прастейн-комес знает…

– Это кто? – не сразу понял Зорко. – Боярин Прастен, что ли?

– Да, – энергически кивнула Иттрун. – Он хитер сильно. Хочет и в Галираде сесть, и от степняков уберечься, и на Кайлисбрекке первым фарманом утвердиться.

– Кем утвердиться? – снова не уразумел Зорко.

– Тем, кто торгует, – пояснила Иттрун. – Купцом, по-вашему…

– И Хальфдир-кунс того же хочет? – спросил венн встречь. – Для того и съехались здесь, чтобы Вельхский Брег делить? Да Прастен-боярин не так прост оказался, с кметями своими пришел?

– Боярин не прост, – согласилась сегванка, хитро усмехаясь. – Только отец умнее его. И Ранкварта-кунса умнее. Лесной Угол не великий фюльк. Здесь хорошо жить привыкли. И спокойно. И золото любят.

Смысл последних слов до венна не вдруг дошел, но тем и отличался Зорко от своих сородичей, что любил с проезжими разговоры вести. Знал он – пусть и понаслышке, – каковы бывают сегваны, когда поставили себе добиться чего-либо.

– А коли здешние смолчат, как Хальфдир-кунс с боярином Прастеном расправился, а я нет? – спросил напрямик венн, поглядев тяжелым взглядом на девицу.

– А кто тебе поверит? – хохотнула в ответ Иттрун. – Отец в Галираде человек почтенный, а ты кто? А если и убьют Прастейна-комеса, так не мы.

– Не вы? – усомнился Зорко. – А кто ж еще на такую подлость решится?

– Это не подлость, венн, – озлилась сегванка. – Это доблесть. Кунс должен уметь врага обмануть, если надо. Отец умеет. Прастейна степняки убьют, а Хальфдир-кунс их изловит…

– И кнесу в Галирад доставит, – закончил за нее Зорко. – А почто им боярина убивать?

– Жить захотят, – доходчиво объяснила Иттрун. – Или боярин их побьет. Тогда послы будут убиты. Гурцат дознаваться не станет. Это Прастейн-комес верно рек.

– Ловко придумали. – Зорко сорвал травинку, повертел в пальцах. – А кметей боярских куда? Их тоже степняки порубят?

– Степняки порубят. Дай срок, – мрачно предрекла сегванка. – С воинами просто: по Правде разберутся, кто зачинщиком был, и предпишут, что следует. Сегваны не первыми мечи вынули.

– Худое дело и кончится худо, – молвил Зорко, продолжая травинку теребить. – А, все одно: из печища кто-нибудь языком чесать станет. А кмети? Они что, не видали ничего? А коли Прастен кочевников порушит, он, по-твоему, после с сегванами брататься пойдет?

– Умен, – только и сказала Иттрун, коротко и зло взглянув на венна.

– А ты мыслила, без прорех зашила? – криво улыбнулся Зорко. – Ладно, короб мой обратно добудь. Мнится мне, без огня сегодня у вас не обойдется. Жаль, добрый погост. А у меня в коробе вещи дорогие.

– Золото? – живо поинтересовалась Иттрун.

– Дороже! – на сей раз от души рассмеялся Зорко, так что девушка даже засомневалась, так ли уж сообразителен венн, как ей показалось. – А лучше я сам схожу. У меня там вотола, топор. И еще всякое. До Галирада еще седмица пути.

Зорко было уже стал подниматься, как Иттрун опять осадила его.

– Не ходи! Глупый ты человек! – рассерженной кошкой зашипела сегванка. – К Хёггу захотел раньше срока? В дела воинов не лезь! Отец в долгу не останется. Что еще?

– Ладно, – нехотя проворчал Зорко. – Мне до завтра здесь с тобой сидеть?

– Подожди, – успокоилась Иттрун, видя, что Зорко никуда не спешит. – Оставайся здесь. Я сама до погоста дойду. Меня не тронут.

– Иди, – равнодушно молвил он, пристраиваясь поудобнее спиной к нагретому солнцем стволу. – Подожду.

Иттрун поспешила назад, вниз к опустевшему печищу, пару раз оглянувшись, действительно ли странный венн соблюдает данное слово.

Венн соблюдал. Соблюдал, пока приметное синее платье девицы не пропало за первыми избами печища. Потом поднялся и бесшумно, словно лесной кот, двинулся не к ограде печища, но вверх по склону, в лес.