Текст книги "Травень-остров"

Автор книги: Алексей Семенов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 27 страниц)

Алексей Семенов
Травень-остров

Автор искренне благодарит Андрея Леонидовича Мартьянова и Марину Михайловну Кижину – моих друзей, без которых эта книга не состоялась бы, и Марию Васильевну Семёнову – основателя проекта и консультанта.

 
…Края пергаментной Ойкумены свернулись
в трубочку на огне,
Но смысла не было, не было ни в ней, ни извне.
 

Из песни Олега Медведева

Предварение

Второе письмо Эвриха Иллирия Вера, смотрителя анналов Истории Обитаемого Мира книжного хранилища при тетрархии города Лаваланга, что в Аррантиаде, к божественному басилевсу аррантов, Царю-Солнцу Каттону Аврелиаду, ныне благополучно царствующему

Слава тебе, о басилевс!

Как и было сказано мною, неустанно трудились скрипторы, и вторая часть списков древних хронистов, донесших память и свидетельства о днях Последней войны, приведена теперь к виду, достойному вполне, дабы предстать пред взором твоим.

Манускрипт сей, писанный на добром весьма пергаменте, что до сей поры с большим искусством выделывают в краю народа вельхов, лежащем на восходных берегах Длинной Земли, как зовется сия земля среди сегванов, принадлежит, если верить автографу, венну Зорко, сыну Зори (ибо у народа этого принято, называя свое имя, называть рядом имя матери своей, но отнюдь не имя отца) из рода Серых Псов, каковой род обитал не столь давно на берегу великой реки Светынь.

Описанному в манускрипте сем не склонен был бы я доверять как истине, если бы не многочисленные глоссы и схолии, что приложены к сему списку, и если бы не безусловная непротиворечивость сего списка первому, представленному тебе, о Лучезарный. Их присутствие и содержание, а равно и то, что манускрипт сей составлен на восьми языках, свидетельствует неоспоримо о том, что автор сего, сиречь Зорко, был мужем достойнейшим и преисполненным учености. Большая часть глав оной рукописи писана божественным языком великой и благословенной Аррантиады, но есть и записи, сделанные по-саккаремски, и по-нарлакски, и по-сольвеннски, и на языке калейсов. Иные же записи, содержащие в себе повести о древнем или мифы и сказки, а равно священные тексты, выполнены письменами веннов, вельхов и сегванов.

Однако, как ни достоверно выглядят помянутые записи, все же хочу предостеречь и тебя, о Пресветлый, и тех, кто будет знакомиться с этим трудом впоследствии, и нижайше прошу прислушаться к сему предостережению, пусть оно есть и пребудет лишь моим скромным мнением, недостойным внимания мудрейших.

Скажу, что тот, кто предпочитает повести о событиях и деяниях, о коих достоверно известно, что они произошли, сочтет список этот невнятным сборищем легенд и вымыслов; тот же, кто более привечает в сердце своем зыбкие очертания миров, созданных силою воображения, посетует на слишком частые отсылки к вещам и событиям, в подлинности коих нет оснований сомневаться. Описанным событиям, всенесомненно, не должно было бы происходить столь невероятным образом, и вместе с тем ослепительному полету вымысла препятствуют то и дело упоминания обстоятельств весьма обыденных. Осмелюсь предположить лишь, что не стоит смущаться подобным отсутствием единства в изложении, зане разве не есть сны наши, видения и грезы суть знамения, ниспосланные богами, и не в них ли таятся ключи к смыслу того, что сопутствует нам в продолжительности жизни нашей?

Список, исполненный упомянутым Зорко, доказывает с убедительностью, что предположение мое верно. Но стоит ли доверяться безоглядно тому, что сказано в единственном списке, дошедшем до нас лишь волею счастливо сложившихся обстоятельств, об авторе коего списка известно нам только то, что в этом списке содержится? Не лучше ли остаться верным здравому смыслу и следовать ему, почитая не оставляющих нас богов и уповая на их волю и милость?

Посему осмеливаюсь предоставить тебе самому, о Величественный, судить об истинности изложенного здесь, и свидетельствую лишь, что невозможно заключить о чем-либо в этой повести, что этого не было никогда, равно как о многом нельзя сказать, что сие когда-нибудь было. Сердце же мое говорит мне, что свет истины, исходящий от богов, пролит и на это творение разума и рук человеческих, а посему оно достойно твоего царственного внимания.

Если сочтешь ты, о Величайший, список сей небезынтересным, то вторая, необработанная пока ныне часть хроник Зорко, сына Зори, венна из рода Серых Псов, будет представлена тебе, лишь только ты возжелаешь.

Да хранят тебя боги, о Великолепный!

Подписал собственноручно

Эврих Иллирии Вер

Лаваланга, 12-й день месяца Агнца

1582 года по счету от начала эпохи Черного неба

Пролог

Нетопырь описал неправильный круг и скрылся снова в темноте приречной рощицы. Сосновая ветка, протянувшаяся над водой, лениво качнулась. Чиркнув по зарослям камыша, блеснуло серебряной звездочкой в лунном луче колечко и кануло в темную воду с едва слышным плеском. Кругов видно не было.

Для двоих на берегу ращепа зверек остался такой же незамеченной тенью, как и все иные тени уходящей теплой ночи. Если бы кто сказал им, что это минует последняя теплая ночь месяца зарева, они вряд ли удивились бы. Знаемый как пять пальцев низкий и пологий скат у мелкого неширокого потока обрывался теперь, казалось, в черную долгую дыру, откуда студено веяло зимой. В эту самую дыру и кануло колечко, брошенное без трепета душевного и без надежды. Да так уж было заведено. Не им и отменять.

– Ровно осень, – молвила она, зябко поводя плечами и кутаясь в шерстяной платок.

– Осень и есть, – отвечал он. Ее рука – теплая и мягкая – безвольно лежала в его ладони. Другой рукой он касался шероховатого, пахнущего смолой и спящим сейчас солнцем соснового ствола. То же сделала и она, и круг замкнулся. Незлобивое дерево силилось превозмочь дрему да отдать им хоть частичку своей вековечной спокойной мудрости. Но суетным людским душам невнятно было неспешное, отрешенное созерцание и слушание близкого окружения и слабых голосов издалека. Все было им внове, и всякое чувство являлось резко и странно. И разлука, коя дереву виделась всего лишь удалением кого-то из виду и поводом поразмыслить о другой возможной встрече через несколько десятков зим, для них была лезвием тяжкого стального меча, разрубившим нитки жизней для новой, совсем другой вышивки, где вместе им уж не виться.

– Я днесь на росстань ходила, – продолжила она. – Петуха взяла черного, нашего. Все ждала, пока вихрь с полудня придет.

– И что? – Он беспомощно улыбнулся: что толку вихри пытать? Все одно ясно: завтра в путь.

– Был вихрь. Один. Я перед вечерей успела, пока не видит никто. Все тихо было, а потом как налетит! – Увлекшись рассказом, она расправила плечи и подалась вперед, а глаза ее широко распахнулись, живо представляя приключившееся. Он почти не слушал, а только смотрел. Ночь была темна, но отражение лунного луча на воде отбрасывало слабый отсвет даже сюда, под сень древесную, и он мог видеть ее. Видеть, чтобы запомнить такой надолго.

– Только стояла трава ровно и вдруг вся как волной пошла! И боярышник зашумел… А вихрь у того самого куста, где я стояла, и закружился.

Она остановилась перевести дыхание. Ночь молчала, забыв о всяких дневных вихрях.

– Успела? – спросил он.

– Успела, – кивнула она в ответ, и серебряные кольца, украшавшие ее виски, качнулись тихо. – Черный трепыхаться стал: вихря, должно быть, забоялся. Думала, помешает, да я и промахнусь. Только обошлось: прямо попала!

– Не жаль тебе вихрь ножом ранить? – вдруг спросил он.

– А? – не поняла она и, торопясь, продолжила: – Так вот, а он вьется, шелестит, будто и впрямь бормочет что-то. Я и спрашиваю: «Отвечай, вихрь, какова зима станет?»

– Ответил? – полюбопытствовал он и подумал: «Интересно, что сочинит?»

– Я не поняла сначала: шипит, шуршит, ни единого слова не разберу, – искренне продолжила она. – А потом он будто притих и похолодел вроде. И ясно так слышу: «С-снеш-шь…» И замерло все. Даже петух затих.

– А дальше?

– Дальше… – вздохнула она. – Дальше домой пошла, да поскорее. Холодно мне стало. И жутко там, на росстани, будто бы и нет никого, а словно глядит кто в спину. Глядит и ухмыляется недобро. Хорошо, Клычка встречать прибежал, а то я уж и забоялась. – Она опустила взгляд, помолчала, потом снова посмотрела прямо ему в глаза. – Ты ведь любишь, когда снег. Правда?

– Люблю, – отвечал он. – За снегом все плохое остается. Будто сон видел – и вот проснулся.

– Хороший сон был, – подхватила она. – Просыпаться жутко. Может, замиришься еще с ведунами?

– Я с ними и не вздорил, – пожал он плечами. – Все уж говорено. Меня другое тревожит: на тебя косо глядеть станут. Думаешь, никому не ведомо, где мы с тобой ночь ночуем?

– А и пускай. Что они со мной сделают? Хворостиной пороть станут? Так я не малая уж, стерплю.

– За что терпеть-то? – усмехнулся он, мягко перебирая тонкие ее пальцы.

– Перестань, – оборвала она неожиданно резко. – Скромный больно! Я тебя не за то люблю, что боком ходишь, себя стесняешься.

– Нет?! – притворно удивился он. – А за что?

– За то, что не такой, как иные. За то, что по-иноземному басни складно читаешь. За то, что меня с Клычкой на холстине написал, а после с матерью рода да с ведуном ругался, когда они все сжечь велели.

– Да, жаль, сожгли, – покачал он головой. – А ведь получилось тогда…

– Сожгли? – хохотнула она. – Ведун потом целый день плевался, да чародействовал, да нежить худым словом поминал: никак найти не мог, куда мазня нежитская подевалась. Искал, да все зря! Пустую холстину краской обляпал, да и спалил, а потом еще хвалился.

– Так цела, значит, работа?! – Он так и прянул встречь ей, схватив оба ее запястья. – Где?

– Так я тебе и скажу, – тише обычного молвила она, довольная его порывом. – Вот вернешься, тогда и увидишь. Заодно и сравнишь, не стала ли хуже. Может, и не пригожусь тебе.

– И я не за то люблю, что себя хаешь. Мать рода тоже вот страшилась, будто я тебя тем сглазил, что такой красивой написал. Красоту добрая работа не сгубит, худое слово только. Я вернусь, тогда и напишу тебя. Еще лучше напишу. Вот такой, какая ты сейчас есть…

Дыхания их слились в одно, и самоцветного блеска Чигирь-звезда оком двуединой души смотрела на ничуть не изменившийся от того мир.

Хроника 1
Супротив журавлям

Глава 1
Черный пес

До снега, правда, было еще далеко, но поспешить следовало. Северное лето коротко, и холодные сырые ветры с далеких Сегванских островов быстро пробирались к самому сердцу глухих лесов на Светыни, погоняя бесконечные вереницы хмурых растрепанных туч, засевающих землю мелкими стылыми дождями. Ни в ту ночь, ни на сеногнойки, ни даже на репный праздник Зорко в дорогу так и не двинулся: нельзя было оставить вервь, не завершив главных полевых трудов.

Лишь два дня спустя, когда журавли на болотине уже сговаривались, каким путем отправиться им за моря, за горы в теплые страны, в мреющем свете густо-красной утренней зари, разливавшейся от восхода по кисейным дымчатым облачкам, непоседа молодец с плетеным коробом на спине уже мерил первые версты старой серой дороги, пластом легшей по сухоречью, где многие века назад катила свои воды Светынь. Никаких бесед, конечно, журавли по топям не вели. Они уж который день, повинуясь одним только им ведомому чутью, тянулись к полудню, оглашая стынущую в тени землю прощальным кликом. Путь Зорко лежал почти в противоход птичьим стаям, на полночь и закат. Там, за лесами и долами, на берегу бескрайнего моря красовался торговый Галирад, стольный град сольвеннский.

Зорко не впервые был в лесу один-одинешенек. Прежде ему доводилось ездить к соседним поселениям веннов по разным делам, и ничего страшного никогда не случалось. Лихие люди встречались дальше, в сторону Галирада, где часто проходили купеческие обозы. У веннов же грабителям делать было нечего: и не наворуешь, и головы лишишься. В лесных вервях свято чтили заповеданное Правдой, а уж воевать в чащах венны были мастера, и даже большой разбойничий отряд выследили бы и уничтожили, самое большое, за седмицу.

Но теперь главные ярмарки отшумели, и дорога, вливающаяся где-то впереди в густое плетение таких же дорог, была пустынна, и только ветры тревожили ее непримятую колесами пыль. Впрочем, однажды этому пути еще предстояло оживиться, когда повезут на торги репу и другое слетье. Но сидеть в печище дольше Зорко уже не мог. Вроде его и не выгоняли из рода, но и видеть его в одной верви с собой никто не хотел. Никто, кроме самых близких друзей. И еще Плавы.

Зорко разменял уже пятую версту, когда вышел к месту, где к торной дороге примыкала еще одна, поуже и позеленее. Это был лесной путь к большому Нечуй-озеру. Некогда и оно было руслом Светыни, а ныне лежало себе покойно в крутых берегах и неизменно доставляло окрестным печищам полные неводы рыбы. Но человек, даже если он шибко работящий, всегда мечтает, чтобы невод сам ему ловил. Вот и ходили по зиме на берег того озера слепые, траву нечуй-ветер искать. У кого та трава есть, и ветер на воде всегда остановит, и судно от бури спасет, и неводу накажет, чтобы тот сам рыбу промышлял, – и все исполнится. Отыскивали слепцы место, где, казалось, вонзались в глаза острые-преострые мелкие иглы, и бросались ничком на снег, и хватали траву эту невидимую зубами. Да все впустую: изникала волшебная трава вмиг, только жесткий снег в рот набивался. Зорко и сам наблюдал, как это происходит, и веселился вместе с другими ребятишками. Только потом, много позже, ему стало жалко этих слепых. А один из его сверстников, попавший под молнию как-то в поле, сам тоже ослеп, оттого и теперь ходил в темный мороз на Нечуй-озеро искать траву нечуй-ветер, а добывал только пустой снег. И уже над ним втихую потешались пострелята.

У росстани выпрыгивал из-под камня родничок, а рядом была срублена слега, чтобы путник, притомившийся дорогой, мог спокойно напиться и отдохнуть. Сейчас на перекрестке было пусто: рыбари жили прямо в избушке на озере, коптили там рыбу, а в этот ранний час как раз были заняты ловом. Зорко по привычке направился к роднику и тут замер. У слеги, постукивая нервно по земле длинным мохнатым хвостом, сидел изрядной величины черный, густой средней шерсти пес, похожий на волка, и, казалось, поджидал кого-то.

Вот это была новость! Серые Псы, из коих происходил Зорко, были родом не самым многочисленным по Светыни, но и не из самых малых. Однако же; всех собак в печище, а уж тем паче больших, Зорко знал. Этот зверь молодцу знаком не был, и, значит, получалось, что Зорко, сын Зори, уже не единственный путник на этой дороге.

Подойти запросто к такой собаке не всякий бы решился, но Зорко хотел пить, да и нож на поясе у парня был длинный. Если и кинется зверь на него, отбиться сумеет. Да и пес никчемный вовсе, коли без приказа на каждого встречного бросается.

Но для порядка – мало ли, хозяин поблизости – Зорко все же позвал:

– Эй, добрый человек! Не твоя ли собака тут у родника скучает?

Ответом была тишина, только дятел прервал на несколько мгновений нужную свою работу и поглядел лукавым птичьим оком на шумливого двуногого бездельника.

Но добрый человек не отозвался. А пес давно уж почуял незнакомца, но с места не двигался, только тянул настороженно морду и ноздрями шевелил, стараясь получше поймать исходящий от Зорко запах. Венн подошел ближе и остановился в четырех локтях от собаки. Зверь был и вправду велик, но, конечно, поменьше лесного волка. Шерсть у пса была гладкая, блестящая, но густая, с подшерстком, и жесткая: это Зорко сразу определил, трогать зверя не понадобилось. Значит, не привык пес к сплошной деревянной крыше, а всю жизнь провел под дырявой небесной. Ошейник на нем был из доброй кожи, которую и на ножны пустить не стыдно, с тиснением. Зорко попытался прочесть знаки-буквицы, спрятанные искусно в узоре из папоротников и вересков, да не сумел: незнакомы они были вовсе.

«Вот так-так, – помыслил Зорко. – Это прямо у дома по лесам чужак ходит, из дальних краев?! Да когда же такое последний раз случалось?»

Он постарался припомнить и нашел, что не случалось. К слову сказать, чужаков на дорогах стало больше: где-то в большом мире будто бы валун в озеро грянули, и пошли оттого большие круги. Докатились эти круги и до веннских лесов. С окраин лесной страны, где чащи межевались с Вечной Степью, проходили коротким сухопутным путем на полночь обитатели восточных побережий: поморские вельхи, огнепоклонники-маны и гвиниды, родичи как вельхам, так почему-то и далеким нарлакцам. И еще калейсы, коих принимали радушнее прочих: они хоть и не слишком походили на веннов или сольвеннов, но почитали тех же богов, называя их на свой лад.

Шли не на праздник, не на торжище, не просто на поиск новых земель и угодий: уходили от войны. Вечная Степь, что веками лежала безмятежно где-то на далеком полуденном восходе и даже лепестком не шевелила в невозмутимой задумчивости своих курганов, вдруг разом вся пришла в движение, извергнув откуда ни возьмись летучие конные отряды, что, как волки-оборотни, возникали из бескрайних ковылей, хватали добычу и пропадали, будто таяли в жарком полуденном мареве. Худо приходилось всем: и тем, кто селился по берегу, и лесовикам, и тем, кто оседлал предгорья. На всем длиннющем рубеже степного края запылали красным жадным пламенем пожары, и не было силы унять неизловимые конные стаи. Но то, как говорили переселенцы, было лишь начало. Слухи, коими мир полнится, доносили, будто в сердце степи раскрылись ворота в исподнюю страну и грядет оттуда великое и жестокое воинство, пред коим всякий падет, и вся земля будет им завоевана.

Так или нет, а веннов покуда никто не трогал. Да и беглецов было не так много, чтобы тревожиться всерьез. А и не всякий слух – правда. Однако же поодиночке горемыки-беженцы не ходили. А этот явился, да так, что и застава на торном пути – печище Серых Псов стояло на Светыни, в стороне от дороги, чтобы счастье из дома не ушло, – его не приметила. Не успел Зорко шагнуть за порог, как большой мир заставил его покинуть привычную стежку родового быта и поступить по-своему, а не по-завещанному.

Зорко осторожно, но без излишней опаски подошел к собаке, протянул раскрытую ладонь. Пес принюхался недоверчиво, ворчать не стал. Тогда Зорко тихонько коснулся широкой песьей груди, почесал слегка. Пес не воспротивился, продолжая внимательно следить за молодцем. Глаза у собаки были небольшие, карие и колючие, но не злые. Смотреть, однако, в них приятности не было: пес запросто выдерживал взгляд человека, и Зорко, дабы не сорвать зверя, принялся осматривать траву подле себя, чтобы отыскать хоть какие следы.

Следы обнаружились тут же, в сажени справа: примятая сапогами трава – человек был немал ростом, да не слишком тяжел, а обувь носил добрую, дорогую. Хлебные крошки, еще не высохшие капельки воды – пил из берестяного ковша. Вот на сырой земле бороздка: такую могли оставить ножны висящего на поясе меча. Зорко оставил пса и пошел разматывать хитрый свиток, оставленный пришельцем. Следы выходили из леса. И было это совсем недавно. Вряд ли незнакомец стал бы ломиться напрямки через чащу, хотя подлесок здесь был не шибко густой. Зорко знал все тропки на десять верст вкруг печища и запутаться не мог: мужчина – след был явно не женским – пришел со стороны обширной поляны, бывшей гари, случившейся от молнии. Каким путем явился к слеге пес, венн, честно говоря, не приметил, но собака могла бежать вовсе в стороне от хозяина.

На поляне все было по-прежнему: горечавка, гирчовник, болиголов, кипрей, бодяк да буйная густая крапива. Уж по ней-то ходить никто большой охоты не испытывал, потому широкий след отыскался легче легкого. Посредине поляны след оборвался, будто человек с неба свалился прямо сюда. Песий же след так и не отыскался.

Зорко побродил еще ошую да одесную, только ничего приметного не встретил. Даже если неизвестный был великим прыгуном и мог бы разом махнуть от опушки на середину поляны, все равно повдоль древесной стены не нашлось ни единой отметины о пребывании человека.

«И впрямь с неба свалился, – Зорко оставалось только руками развести. – Будто встречник: с вихрем прилетел, порыскал да обратно вихрем оборотился».

Зорко пошел обратно несолоно хлебавши. Был он предупрежден о всяких дивах, которые в мире есть, но столкнуться с ними в пяти верстах от порога никак не рассчитывал. Оставалось, правда, сомнение в чудесности происходящего: уж черного пса он своими руками трогал – пес как пес, ничем не особенный.

Когда несколько растерянный Зорко опять вышел к росстани, собаки там уже не было. Только красивый ошейник да несколько черных жестких шерстинок лежали у слеги.

«Оборотень! – была первая мысль венна. – Чур меня!»

Однако, поразмыслив, Зорко пришел к выводу, что с ним самим ничего худого, что обычно бывает от оборотня, не приключилось. Да и в самом деле, про все ли чудеса земные людям ведомо? Старик калейс, что захворал поздней осенью и отстал от своего обоза, оставшись зимовать у веннов, рассказывал, как рыбаки-калейсы ходят на морскую путину. И ничего колдовского вроде они не творили, а слушалось все равно как небылица. И наоборот, гость удивлялся и языком цокал забавно, когда ему объясняли даже самые нехитрые лесные уловки и заповеди. «Не все, что странно, приносит зло» – это было главное, что запомнил Зорко из речей старика. По весне дед дождался купеческого обоза с соотечественниками и уехал, научив Зорко за зиму своему языку и любви к никогда не виданному морю.

Вот и сейчас Зорко замешкался только в первый миг. После, не увидев, как и ожидал уже, никаких следов того, что пес ушел с прежнего места обычным для собаки способом, венн напился вкусной студеной воды и без опаски подобрал ошейник. Буквы действительно не походили ни на сольвеннские, ни на письмена калейсов, а схожие узоры видел парень разве что у вельхов поморских. Может, у лесных вельхов такие есть?

Поняв, что далеко сегодня не уйдет, если так вот начнет рассуждать, сидя на слеге, Зорко затолкал ошейник в короб: пускай полежит до Галирада, там объяснят. Потом призадумался: черные собачьи шерстинки блестели на траве у ног. Не слишком, но все же сведущий немного в кудесях, Зорко знал, какую силу имеет волос в руках сильного чародея. Шерсть волчья идет на худые чары; собачья, значит, на добрые. Собрав все шерстинки до единой, Зорко бережно сложил их в кожаную ладанку, а ее спрятал в кошель на поясе.

«Пес не простой, – решил венн. – Я тоже Пес, да не из обычных. Глядишь, и пригодится…»

Родник журчал в камнях, и народившееся солнце уже разогнало предутреннюю дымку. Давно уже не было на слеге Зорко, ничуть не позабывшего за всеми странностями благодарно поклониться ключу, когда из леса, с противоположной бывшей гари стороны дороги вышел большой черный пес с карими глазами и длинным мохнатым хвостом. Зверь принюхался, осмотрелся, зарысил к слеге, снова принюхался. Потом отыскал на траве отвязавшуюся с пояса Зорко бисеринку, коими пояс был расшит, осторожно слизнул ее с земли, спрятал в пасти и быстро ушел обратно в лес.