Текст книги "Травень-остров"

Автор книги: Алексей Семенов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 24 (всего у книги 27 страниц)

Колокол ударил в третий раз, и его литой и чистый голос заполнил небольшой чертог.

– И в третий раз ты не ошибся, – осклабился сказитель и потрогал свою короткую пегую бороду. – А теперь, когда так до правды охотлив, погляди на меня через кольцо, что на твоем обереге – знаке Граине.

Зорко, осознавший, что, пока длился их спор, не выпускал из пальцев оберег, не слишком торопился исполнять совет сказителя.

– Это я успею, – отвечал венн. – Ты мне скажи прежде: свежее ли выйдет пиво у Жесткой Шерсти и его брауни, или ты слову своему не хозяин?

– Плох тот сказитель, который не хозяин своему слову, – ответствовал Черный Бродяга. – Пиво в этот год не хуже будет, чем в прежние времена.

– Что ж, – Зорко поднес оберег к глазам, – посмотрим на тебя так, как сам говоришь. Сдается мне, виделись мы когда-то…

Венн прищурил левый глаз, а правым заглянул в узкое отверстьице, что образовывали спицы-лучи солнечного колеса. И увидел, кто же на деле стоял перед ним: на него, прямо сквозь это маленькое отверстие, смотрел Брессах Ог Ферт. Точно такой, каким видел его Зорко тогда, когда меч колдуна прошел сквозь его сердце.

– Вот мы и встретились, хозяин черного пса, носящий знак Граине, – молвил чародей. – Ты и тогда многое умел, а сейчас еще большему научился. Тогда ты стал жребием на моем пути, и ныне тебя, а не кого-то иного дорога привела именно сюда. И опять этот жребий нельзя назвать слишком удачным, ибо Серебряный Колокол нельзя обмануть. Могу лишь показать тебе твое «нигде», куда тебе так радостно попасть в конце жизни…

И прежде чем Зорко успел предпринять что-либо, Брессах Ог Ферт принялся шептать какие-то странные слова, которые точно коконом из мигом затвердевавших пелесых волокон стали оплетать венна, и он не мог ни пошевелиться, ни вымолвить слова. Каменный чертог и все его обитатели, не исключая и самого Брессаха Ог Ферта, стали видны плохо и вскоре вовсе пропали, точно они уходили на дно не слишком прозрачного водоема и воды смыкались над ними, скрывая их. А может, это Зорко падал на какое-то неведомое дно, а колдун и те, кого ему случилось выручить из не слишком понятной беды, смотрели на него с отдаляющейся и исчезающей поверхности.

Наконец все пропало из вида, и ничего больше не было вокруг. Зорко не видел даже кончиков своих пальцев. Даже поднося их к самым глазам, и оттого со временем начало казаться, что и пальцев у него никаких нет, да и глаз нет, да самого его тоже нет в этом совершенно пустом и безвидном «нигде». Венн попытался нашарить на груди солнечный знак, но, наверно, оттого, что слишком долго пробыл в этом «нигде», даже не понимал, шевелится ли его рука и есть ли она теперь вообще.

Зорко попытался уцепиться мыслью хоть за что-нибудь, что помогло бы ему не пропасть, не изникнуть в этом месте, куда он попал, если считать, конечно, что он попал куда-то и было здесь какое-нибудь место. Жизнь его, особенно то, что случилось в последние три года, мелькнула ярким видением и показалась удивительной, невозможной басней, какую и самый искусный враль не придумает.

«Да неужто все это со мной было? – подумал венн. – Вот наваждение!»

А видение это уж переплеталось с тем, чего вроде с Зорко и не было никогда, с тем, о чем он грезил или о чем знал, с думами о том, как могло произойти все, если бы где-то поступил он иначе… Зорко понял, что хитрый колдун не обманул его и показал ему те многие тропки, о коих сам венн только что толковал, притом все разом. И как была каждая тропка не правдой, а только тропкой к ней, ни на одну из них нельзя было стать твердо.

«А как же это „нигде“, куда меня чародей отправил? – задумался венн, перестав уже следить за кружением призраков. – Ведь его и быть не может, если всех тех стежек, что к нему идут, на самом деле нет? А если это „нигде“ есть, когда я в него угодил, то и все тропки, что вкруг него вьются, тоже есть? И значит, где-то и я по ним хожу? Если даже я все это сам выдумал, то ведь Серебряный Колокол не зря бил. Выходит, согласно я говорил – колдун сам это признал. С душой своей хотя бы в лад живу».

Едва Зорко вспомнил о душе, как где-то вдалеке «нигде» затеплилась малая и неверная, но видимая все же искорка, и он, ощутив уже себя, потянулся к ней. Огонек стал расти, увеличиваясь постепенно, превращаясь в большой довольно огонь, красноватые сполохи которого беззвучно вздымались и опадали в тревожной ночи.

Костер горел благодаря бурым комкам, которые, как только пламя принималось за них, начинали тихо шипеть. Это был торф, которым вельхи часто пользовались вместо дров. Зорко оказался на ровном круглом возвышении, на сажень поднятом над прочим пространством неоглядной равнины. Костер горел как раз посредине этого возвышения и вообще посредине всего, что только мог увидеть Зорко. По кругу, почти по самому краю этой площадки, были вбиты осиновые колья, числом девять, высотой сажени две, и на каждый был насажен человеческий или конский череп. Скаля зубы, черепа таращили пустые свои глазницы на все стороны.

С возвышения спускались девять дорог, уводящих прямо по черной земле в непроницаемую, густую, как смола, мглу. Зорко подошел к огню и поднес руку. Пламя наделило протянутую ладонь горстью тепла, но много уютнее оттого не стало. Зорко тогда потрогал золотой оберег и даже посмотрел сквозь него на равнину. Но и тогда ничего не произошло.

Не понимая, куда же он теперь попал и по какой дороге следует идти, венн присел к огню, посматривая то и дело на мертвенно белеющие на столбах черепа. Но и по ним никак было не дознаться, какой дорогой можно отсюда выйти.

Зорко повернулся и почувствовал, что за пазухой у него есть какой-то предмет, потому что предмет этот, встопорщившись при движении, встал меж рубахой и подкладкой мятеля. Венн запустил руку под плащ и вытащил оттуда кожаный ошейник. Руны, что прятались меж листьями и цветами, светились ровно и ярко серебряным лунным светом, и голова бога с оленьими рогами была отчетлива видна.

Позади кто-то запыхтел, задышал по-собачьи. Зорко вдругорядь обернулся: черный пес сидел перед ним и смотрел прямо в глаза выжидающе.

Радость и надежда мигом вспыхнули в сердце. Зорко хотел даже на колени встать, как перед знаком своего рода, но понял вдруг, что это будет лишнее. Он поклонился собаке земно и велел:

– Веди!

Пес немедля вскочил, отряхнулся, повертел хвостом и оглянулся на Зорко с некоторым, как почудилось, сомнением. Потом потянул воздух и уверенно затрусил по одной из дорог, которую Зорко никак не мог поименовать, зане не знал, где он и куда теперь направился.

Едва пес сбежал с возвышения, а Зорко за ним, как венн понял, что безнадежно отстает от собаки. Вроде и бежал пес неспешной трусцой, а Зорко шагал и широко, и шибко, а промежуток меж ним и собакой сразу стал саженей двадцать и все рос и рос. Зорко добавил шагу, а потом и побежал, да что толку! Собака была уже далеко впереди, саженей за двести, и Зорко испугался, что потеряет пса из виду. Он оглянулся и с ужасом понял, что от возвышения, с коего он сошел, его отделяет едва-едва саженей тридцать, хотя от быстрой ходьбы и бега венн уж взопрел.

Зорко остановился и крикнул что есть сил, надеясь, что пес его еще слышит:

– Постой! Не пропадай так!

На его счастье, пес услышал, развернулся и рысцой направился обратно к нему. Подойдя, пес встал к Зорко боком и, поглядывая на венна, наклонил вперед большую свою лобастую голову, будто ждал, пока Зорко оденет на него ошейник.

Допрежь пес всегда любого ошейника избегал и бегал при венне просто так. Зорко удивился, но ошейник все-таки одел. Но пес продолжал стоять, все так же наклонив вперед морду. Зорко пожал плечами и наклонился к собаке, случайно взявшись за ошейник. Только он это сделал, пес шагнул вперед и, обернувшись к Зорко, потянул его за собой.

Венн, кажется, уразумел наконец, чего хочет его необычайный спутник: псу надо было, чтобы Зорко следовал за ним, держась за ошейник. Делать это было неудобно, потому что приходилось нагибаться, склоняясь сильно на одну сторону, но делать было нечего. Пес затрусил вперед, и Зорко вместе с ним побрел, вцепившись в ошейник.

Идти поначалу было и вправду не вельми удобно, но потом пес, незаметно для глаза, будто бы стал расти, так что Зорко больше не надо было скрючиваться в его сторону. Венн оглянулся назад: ни возвышения, ни костра, ни белеющих на столбах черепов не было видно. Они, должно быть, уже пропали за овидом. И впереди и сзади лежала только сереющая среди непроглядных черных сумерек и черной земли лента дороги.

Потом по сторонам пути стали вырисовываться вдали черные, еще чернее, чем небоскат, если это был небоскат, холмы, и Зорко поразился тому, сколь быстро проносились они мимо, хотя шли они по-прежнему не быстрее, чем в начале пути.

«Неужели я и действительно попал в это „нигде“, про какое сам думал? – мелькнула у Зорко мысль. – И что ж тогда, эти девять дорог к костру – то, во что превращаются в конце концов все тропки да стежки? Если так, то рано ли, поздно, а должны мы к этим тропинкам выйти. А кто поручится, что на те попадем, с которых я сюда забрел?»

Пока Зорко думал так, он, должно быть, и пропустил, когда впереди из мглы вынырнули два высоких и неровных каменных столба белого известняка, явно вставшие здесь не сами собой, а воздвигнутые человеком и грубо отесанные. До них было теперь саженей триста, но как они появились среди ровной совершенно степи вот так сразу, а не поднимаясь медленно из-за кромки овида, Зорко не разумел.

Шли они к этим столбам долго, хотя холмы, кои стали гораздо выше и подступили к дороге уже довольно близко с обеих сторон, по-прежнему уносились назад так скоро, точно человек и собака не шли, а на вельхской колеснице мчались.

Наконец они достигли столбов. Два каменных обломка, каждый вдвое толще самого кряжистого дуба, поднимались вверх саженей на восемь или девять. Были они неровны и даже кривоваты, точно у тех, кто их обтесывал или времени недостало, или терпения. По белым их тяжким каменным телам разбегалась прихотливо сеть мелких и глубоких, тонких, как паутинка, и широких трещин. И в этом переплетении Зорко почудились какие-то невнятные странные знаки, которые, если поглядеть на них подольше, можно будет прочесть…

Но пес сильным рывком потянул венна за собой, в ворота между столбами, туда, где холмы по сторонам дороги смыкались, оставляя лишь узкий, угольно-черный проход. Зорко запнулся и, падая уже ничком, пересек невидимую черту, что столбы отмечали.

* * *

Он оказался лежащим на груде мелких веток и хвороста, брошенных кем-то среди высокой травы и папоротников, густо росших близ неширокого ручья с медленной и блестящей черной водой, где отражались в глубине, как в зеркале, береговые березы, ольха и осины.

Пес был рядом. Он вертелся вокруг присевшего на корточки Зорко – голова почему-то кружилась после падения, – дышал в лицо и даже лизнул пару раз венна в нос и в щеку. Зорко потрепал собаку по холке, и пес пуще того обрадовался, уселся, подставляя грудь, чтобы почесали, застучал хвостом, разметая в стороны мелкий лесной сор.

– Кто ж ты такой будешь? – спросил у собаки венн, ласково почесывая широкую черную песью грудь. Пес ничего не отвечал, только дышал часто, вывалив красный язык и показывая великолепные белые клыки, жмурясь от удовольствия. Руны на ошейнике светились так ярко, будто были кусочками последней листопадной луны.

Головокружение скоро отпустило, и Зорко поднялся в полный рост. Вокруг бушевала осень. Ручей, а был то ручей, на оплывшее русло коего набрел венн в лесу, извивался меж невысоких, поросших густым подлеском бугров и нырял под каменный мост о двух опорах. Мост был совершенно целый, как будто его выстроили совсем недавно либо только что чинили, потому что даже мха на камнях не было видно.

На противоположном тому, где оказался Зорко, берегу ручья, у моста, на широкой опушке, сидели прямо на траве какие-то люди в разноцветных плащах, переговаривались и веселились, потому что до Зорко явственно доносились звуки смеха, пусть разговоров и не было слышно. Их и Зорко разделяло не более полутораста саженей, и венн понял вдруг, что ему нужно к ним, что его там ждут.

Пес словно бы угадал его мысли и мигом юркнул куда-то в проход меж кустов калины. Зорко поспешил за ним, и шагов через десять они выбрались на узенькую, но верную стежку, бегущую как раз к мосту. Петляя между серыми камнями и стволами деревьев, теряясь в густой зеленой траве, тропа вела их на звуки свежих молодых голосов и переливчатого смеха. А потом заиграла музыка, и чистый женский голос запел на древнем вельхском наречии о том, как когда-то люди приходят в край холмов, где вечно стоит в первой и неповторимой своей свежести травень-месяц, и яблоки наливаются красным золотом, и реки текут не иначе как добрым пивом, а листва отливает золотом, если взглянуть на нее с небесной крутизны, и такая разлита кругом бессмертная благодать, что по ночам лучи звезд плетут на траве лугов рисунок дивного танца.

Услышав это, Зорко почувствовал себя так, будто он взобрался на самую вершину Нок-Брана в такую вот первоцветную пору месяца травеня, и сердце его радуется и поет, и готово выпрыгнуть из груди и покатиться вниз, к лугам, лесам и холмам, даря их своими искрами и собирая их первозданную свежесть.

Внезапно подлесок расступился, и Зорко оказался на площадке у моста, и до людей, пирующих и веселящихся на опушке, оставалось только и всего, что пройти по этому мосту. И венн увидел, что среди этих прекрасных женщин и сильных мужчин есть и Ириал-могучий воин, и седовласый мудрец, что сопровождал королеву Фиал. И Зорко испугался, что он уже умер, сраженный колдовством Брессаха Ог Ферта, и видит теперь всех тех, кто пал в битве с Феана На Фаин и умер раньше. И что если он перейдет этот мост, то умрет уже совсем и душа его останется неприкаянной, потому что не примут ее ни веннские боги, ни духи-предки. И он остановился в нерешительности.

– Господин! Господин Зорко! – раздался сзади знакомый голос. – Вот и вы! Что же вы стоите, ведь все вас давно ждут!

Сзади, высовываясь из своего лаза под мост, показался господин Жесткая Шерсть. На этот раз шерсть его была гладкой и безупречно чистой, и весь он так и лучился. В руках главный брауни держал немаленький и, должно быть, увесистый дубовый бочонок.

– Господин Зорко! – в третий раз возгласил Жесткая Шерсть. – Как здорово срезали вы этого Черного Бродягу! Сразу видно, что ученый человек! Он даже спел нам, прежде чем уйти, такую песню, чтобы осеннее пиво наше оставалось свежим и пенистым аж до самого весеннего праздника! Что может быть лучше, чем глоток золотистой осени в весеннем первоцвете! Жаль только, что вы куда-то пропали сразу вместе с вашим уважаемым псом, а то вы бы вместе со мной первым отведали то, что у нас вышло! Клянусь красными ушами моей любимой белой коровы, – продолжал он, выбираясь с пыхтением на мост, – что такого пива у нас еще ни разу не бывало! Вот, попробуйте!

С этими словами Жесткая Шерсть поставил бочонок на землю, отцепил с пояса глиняную кружку, размером едва не больше, чем голова самого господина Жесткая Шерсть, поставил на землю, прямо в мягкие опавшие листья, и ее и, ухватив опять бочонок, ловко и щедро наполнил кружку и вправду золотистым и пенистым напитком.

– Пейте, господин Зорко! Мое пиво приятно животу и делает душу легкой и свежей, словно эта пена! Недаром я уже пятьсот лет как главный пивовар королевы!

Зорко поднял кружку и припал губами к ее глиняному краю. Пиво было гораздо лучше, чем говорил о нем главный пивовар. Весь свет осенних лесов этой земли, весь покой ее холмов, и вся грусть опавшей листвы, и запах поющего неба были в нем, и еще многое иное, о чем поет сердце и не могут сказать самые прекрасные и умелые слова.

– Ты и вправду великий мастер, господин Жесткая Шерсть! – сказал Зорко, когда в кружке не осталось ни капли, и поклонился в пояс мохнатому человечку. – Если ты говоришь, что меня ждут, тогда пойдем!

– Конечно ждут! – воскликнул брауни, снова подхватывая драгоценный бочонок, прижимая его к круглому своему брюшку. – Сама королева распорядилась, чтобы всякий, кто только увидит вас, тут же привел вас на праздник!

– Когда так… – только и развел руками Зорко. И просто и легко шагнул на мост.

Едва они оказались на другом берегу ручья, как их тут же заметили.

– Смотрите, кого я привел! – завопил немедля Жесткая Шерсть. – Вот господин Зорко, который ученостью своей превзошел Черного Бродягу! Наша королева просила найти его, и я нашел! И теперь у нас вдоволь осеннего пива, пива Осенней луны! До весны хватит, господа!

Все, кто был на поляне, немедленно обратили свои взгляды в сторону такой необычной для этих мест компании: человека среднего роста, русоволосого, с короткой подстриженной бородкой и в мятеле, обликом явно не вельха, главы народа брауни, пухленького, развеселого, с причесанной и прибранной ради праздника шерстью, и большого черного пса в ошейнике, на котором ярким лунным серебром светились древние руны.

Огненно-рыжий Ириал в белой рубахе и красном плаще, и пояс его был из золота, а с ним вместе мудрый советник королевы, тоже в белой рубахе и синем плаще, с поясом из серебра, и еще прекрасная дева в зеленом платье и с поясом с украшениями из меди и золота вышли к ним навстречу.

– Хозяин черного пса, носящий знак Граине, привет тебе здесь, на празднике Осенней луны! – обратился к нему Ириал, кланяясь в пояс. – Мы ждали тебя здесь, пусть и не знали, что случилось с тобой с тех пор, как на ручье Черной Ольхи убил ты Бессаха Ог Ферта. Великий почет должны мы оказать тебе здесь, пока не прибыла сюда Фиал, королева народа Туаттах и других народов, живущих на равнине и в холмах.

– И я говорю тебе привет, – склонился перед Зорко старик. – Я зовусь Финтаном и служу ученым при королеве. Скажи, Хозяин черного пса, могу ли спросить о твоем имени, чтобы прозвучало оно здесь, как ему должно.

– Отчего же нет, – пожал плечами Зорко. – Нетрудно сказать: зовусь я Зорко, сын Зори, а более никак меня не зовут.

Тогда дева, бывшая с ними, волосы которой были черны, как ночь, а кожа бела, как летние облака над морем, пожала ему руку и сказала:

– Бланайд, дочь Конела, Хозяина дракона, зовут меня. Здесь дано мне быть хозяйкой праздника, ибо эта часть леса принадлежит моему отцу. Дай мне свою руку, Зорко, сын Зори, Хозяин черного пса, и я проведу тебя к месту, кое надлежит занять тебе на этом пиру.

Зорко было не слишком удобно, что среди всех этих красивых и празднично одетых людей он один пребывает в одежде странника, но дева, словно увидев такие мысли гостя, улыбнулась ему и сказала:

– Нет нужды тебе сожалеть о скромности одежды твоей. Многие приходили сюда в дорожной пыли и платье бродячего сказителя или воина, длящего поход, и уходили в наряде короля, ибо честь и мудрость всегда почитались более всего народом Туаттах.

И она коснулась пальцами плеча Зорко, и его рубаха и мятель исчезли и превратились в дорогой плащ из зеленой шерсти с шелком и белую рубаху, длиной до колен, а пояс украсился серебром. Пыль же дорог и черных долин, кои миновал Зорко, обернулась лепестками роз.

Бланайд провела Зорко туда, где на траве разостлано было красное полотно, а на нем стояли две резные скамьи, такие, чтобы возможно было сесть только одному.

– Здесь, во главе пира, место твое, ибо такова воля королевы, – рекла хозяйка праздника, подводя Зорко к одной из скамей.

В то же время, не успел еще Зорко поблагодарить деву, пропел в лесу рог и конский топот и ржание донеслись издалека.

– Вот возвращается с охоты королева, – громко объявил Финтан, и музыка смолкла.

Рог пропел еще раз, уже ближе, и топот конский нарастал, будто сюда мчалась целая сотня. Но когда рог в третий раз протрубил, из леса показалась лишь одна всадница в белом платье и черном плаще, сидящая на рыжем скакуне. Это была королева Фиал.

Топот копыт сразу стих. Конь ее бежал словно бы не по лугу, а по толстым перинам, потому что копыта его опускались совершенно без шума. Приглядевшись, Зорко понял, что копыта и вовсе не касаются травы и конь летит над ней и несет королеву плавно и бережно.

Когда до собравшихся осталось саженей двадцать, конь опустился на землю и пошел рысью, слегка играя. Перед Зорко королева остановилась, и Финтан помог ей сойти с седла.

– Рада и счастлива я увидеть тебя здесь, Хозяин черного пса, – обратилась к нему Фиал. – Многое прошло с той поры, когда встретились наши пути, и ныне настал черед новой встрече. Долго я искала тебя, но колдовство Брессаха Ог Ферта развеялось не сразу. Теперь пришло время вознаградить тебя.

– Постой, владычица Фиал. – Зорко поклонился королеве. – Брессах Ог Ферт жив, и тот Черный Бродяга, что грозился испортить осенний напиток твоим пивоварам-брауни, и есть этот великий чародей.

– И ты прав, ибо Брессаха Ог Ферта нельзя убить, как нельзя убить меня. Он стал иным, и ты должен был увидеть это, потому что осколок острия его меча остался в твоем сердце, и я вижу это ясно, как и то, что осколок этот не переменил тебя и лишь дал тебе острое зрение оком, разумом и сердцем. Так ли это?

– Это так, королева Фиал. Скажи мне, что сталось после того боя с Феана На Фаин и где те колдуны, половина тел коих невидима?

– Феана На Фаин теперь мои подданные, и ты сможешь увидеть их, если пожелаешь. Колдуны, призванные Брессахом Ог Фертом, скрылись до времени за морем. Они придут опять, но сегодня нам не следует говорить о грусти. Готов ли осенний напиток, господин Жесткая Шерсть?

– Готов! Конечно, готов, великая королева! – громко сообщил мигом подлетевший брауни. – Как не быть готовому! Скажу вам без хвастовства, что такого напитка не знала еще ни одна осень! Кабы не господин Зорко, коего вы изволите называть Хозяином черного пса, Черный Бродяга испортил бы нам весь праздник. Так что вы уж отблагодарите его как положено.

Бланайд поднесла королеве и Зорко прозрачные чаши из какого-то неведомого стекла, игравшие яхонтом при каждом солнечном блике, и главный пивовар наполнил их, но теперь уже не из бочонка, а из голубоватого глиняного кубка.

Фиал, прежде чем передать чашу Зорко и выпить свою, коснулась своим серебряным перстнем с зеленым камнем-смарагдом напитка в обеих чашах.

– Теперь прошу тебя разделить со мной этот кубок, Зорко, – сказала королева. – Наступление луны Охотника требует того, чтобы самый удачливый воин и лучший мудрец народа Туаттах в этот год первым пил осенний напиток с королевой.

– Охотно разделю с тобой этот кубок, – отвечал Зорко. – Не говори лишь, что я принадлежу народу Туаттах, ибо род мой живет в совсем иных местах.

– Мой народ принял тебя, и никто не смеет упрекнуть тебя в том, что ныне ты – один из Туаттах. И никто в народе Туаттах и любом ином подвластном мне народе не скажет, что Зорко, сын Зори, больше не венн из рода Серых Псов. Так ли?

– Воистину так, – отвечал Зорко и вместе с королевой пригубил напиток из своей чаши.

Немедленно желтые блики закружили у него перед глазами, а горло обожгло незнаемой доселе легкостью и свежестью, такими, будто он сделал глоток безудержной небесной радости и глубокой листопадной грусти разом, и дыхание перехватило от осознания ясности и чистоты, вдруг снизошедших на него.

Когда кружение и мерцание прекратилось, он увидел, что вместе с королевой Фиал находится на том же месте, только вокруг них больше никого нет. Нет и каменного моста, и русло ручья глубже врезается в долину, и лес тянется на многие версты, и нет ему конца, и деревья в нем не только обычные, но и такие, каких Зорко никогда не видел.

– Мы на том месте, где и были, только давным-давно, – сказала Фиал, подойдя к нему и коснувшись белыми и горячими своими пальцами руки Зорко. – Многое из того, чего нет в мире теперь, есть здесь, где мы сейчас оказались. Я хочу наградить тебя и знаю, что сокровища, сила и слава не будут тебе достойной наградой. Выбери из того, что я могу дать тебе здесь, и ты не будешь разочарован.

– Я не был бы в обиде, если бы ушел без всякой награды и остался бы счастлив тем, что был на празднике Осенней луны, – ответствовал Зорко. – Но из твоих даров приму любой. Что дашь ты мне на выбор?

– Три достойные тебя вещи есть у меня, – сказала Фиал. – Путь в страну вечного света и покоя дано мне открыть для тебя. Мудрость без пределов и прозорливость без препятствий, в сравнении с коей мудрость Брессаха Ог Ферта – капля в сравнении с морем, – такова вторая вещь, доступная тебе, если пожелаешь.

– Какова же третья вещь? – спросил Зорко, зане королева вдруг прервала речи свои.

– Третья вещь – любовь. Но ей не будет суждено длиться вечно.

Зорко посмотрел на Фиал, синие как лед ее глаза и огненно-золотые волосы, в которых был свет солнца и осенней листвы, это солнце вобравшей, на белое ее платье, которое было белей любого полотна, таким белым, каким может быть только честь.

– Я выбираю любовь, – ответил он.

И поступил верно, потому что любовь, даже если не дано ей длиться вечно, несет в себе и путь к вечному свету и вечному покою, и мудрость, глубокую и бескрайнюю, как море, и горе и счастье, острые, как клинки.