Текст книги "Ольга Ермолаева"

Автор книги: Алексей Бондин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 18 страниц)

– Это я, Оля,– тихо прозвучал голос Добрушина.– Закрой ворота.

Ольга испугалась и обрадовалась.

– Не зажигай огня, не надо,– сказал Павел Лукоянович, входя в комнату.– Брось на пол мне чего-нибудь, я лягу.

– Я постелю постель, Павел Лукоянович.

– Не надо... Я не буду раздеваться.

Ольга нащупала у вешалки большой тулуп Стафея Ермилыча и постлала его в спальне. Взяла с кровати подушку.

– Ты мне пить только дай, Оля,– глухо сказал Добрушин.

– Вы заболели, Павел Лукоянович?..

Она подала ковш воды, -Павел Лукоянович жадно выпил, потом вздохнул.

– Спасибо, родная.– В полутьме он нашел ее голову и погладил. Его рука коснулась ее лица: она была горячая, сухая.

– Что с тобой, Павел Лукоянович?

– Ничего. Ты не беспокойся. Все хорошо. Сколько времени сейчас?

– Четыре часа.

– Четыре?.. Хорошо. Замечательно хорошо. Стафей Ермилыч спит?.. Ты не буди его, не надо. Постарайся, чтобы никто к вам завтра днем не приходил. Спи спокойно. А я с часок полежу. Озяб я... На пожаре была?

– Была.

– Не слыхала, кто поджог сделал?

– Нет.

– Ну, иди, спи.

Добрушин растянулся на тулупе. Ольга не могла уснуть. Она слышала, что Павел Лукоянович не спал, ворочался, глубоко и шумно вздыхал. На заводе заревел первый гудок. В соседней комнате завозился Стафей Ермилыч. Ольга встала. Плотно задернула занавес на двери спальни и вышла. Старик при тусклом освещении маленькой керосиновой лампы обувался.

– Я слышал, будто кто к нам стучал... Или приснилось мне?

– Приснилось, наверно,– сказала Ольга, завязывая ему хлеб в платок.

Добрушин проснулся уже около десяти часов и первым его словом было:

– Сколько времени, Оля?

Она заметила, что Павел Лукоянович поджимал левую руку и, когда он ее поднимал, на лице болезненно выступали морщинки. Он подошел к умывальнику и с трудом стал снимать куртку. На левой руке его, на рукаве рубашки темнело кровавое пятно.

– Это это? Что за кровь? – спросила Ольга испуганно.

– Так это, Оля...

– Сними рубашку. Я дам чистую.

Левая рука его выше локтя была забинтована. Бинт был весь пропитан кровью. Она побежала в – спальню, достала чистую старую белую рубашку, разорвала ее.

– Где все-таки тебя ранили, Павел Лукоянович? Что скрываешь от меня? Мне, наконец, обидно становится.

Она бережно размотала кровавый бинт. Мускул выше локтя был порван. Обильно шла кровь.

– Перетяни, Оля, возле плеча руку. В кармане у меня есть пузырек с иодом, смажь... Подрались немного сегодня... ничего, пройдет,– говорил Добрушин.– Как ты хорошо перевязываешь! Не боишься крови?

– Что ее бояться?

Она взглянула в лицо Добрушина. Тот ласково смотрел на нее. Она надела на него чистую сорочку. Было приятно застегивать у рубашки пуговицы.

Потом поставила самовар. За чаем Добрушин рассказал, что ночью во время пожара они благополучно сделали свое дело, к которому так долго и осторожно готовились.

– Из банка взяли все ценное и много доброго взяли с оружейного склада... Сегодня я от тебя уйду, Оля. И, может быть, мы с тобой больше не увидимся... Какой-то добрый человек пожар устроил. Помогло это нам. Почти без выстрела обошлось. Она рассказала Добру-шину, как была в контрразведке и как ее выручил чех.

Добрушин сказал:

– Чех этот – наш человек. Его уже нет здесь. Он ушел.

Томительно медленно шло время. Вечером пришел Стафей Ермилыч. Он, казалось, не удивился появлению Добрушина.

– Банк, говорят, сегодня ночью обобрали,– таинственно сообщил он,– а потом много увезли оружия из склада... У-у... что и делается. Рыскают везде, нюхают. Чорта с два найдешь. Теперь этим оружием их же по башкам...

Ольга переглянулась с Добрушиным. Тот едва заметно улыбнулся.

Прошло еще несколько томительных часов. Сегодня Ольга, как никогда, боязливо прислушивалась к каждому звуку, долетающему с улицы. Но там было тихо. Порой взлаивала собака. Порой чуть внятно проскрипит упряжка и прозвенит одинокий колокольчик. Часы показывали уже двенадцать. В комнате была тишина. Стафей Ермилыч ушел на печь. Ольга сидела и шила, но работа не спорилась. Добрушин медленно ходил по комнате.

– Ты завтра, Оля, сходишь в час дня... Там, где сидел слепой с гармошкой, там будет сидеть старьевщик. Ему передашь.

Возле самых окон вдруг кто-то запел пьяным голосом, разрывая слова:

 
Не... красива я – бедна...
Плохо я... оде-та —
Ни-кто за-муж не берет...
Девушку за э-то.
 

– Пора,– сказал Добрушин.– Ну, прощай, Стафей Ермилыч... Не поминай лихом.

– Что ты, бог с тобой, Павел Лукоянович...– залепетал Стафей, торопливо слезая с печки. Голос его дрожал.– Нас не поминай лихом... Береги себя, Павел Лукоянович.

– Ну, я пошел.

– В добрый путь,– Стафей Ермилыч перекрестил Добрушина.

Ольга оделась и проводила его до ворот. Небо прояснилось и вызвездилось.

– Ну...– взяв за руки Ольгу; сказал Добрушин, останавливаясь у ворот.– Прощай... Спасибо тебе... Может быть, не увидимся, а может быть, еще встретимся.– Он притянул ее к себе, обнял.

Ольга почувствовала на щеке горячие губы. Почему-то этот поцелуй ожег ее так же, как ожег когда-то первый поцелуй Гриши Гальцова.

– Прощай...

– Прощай, моя родная... Ну... Еще раз... Ну, еще... Не думай ни о чем. Мы... придет весна.... Мы придем...– задыхаясь, шептал он, потом махнул рукой и решительно вышел на улицу.

Торопливо, держась ближе к строениям, он прошел пустынную улицу и свернул в узкий переулок. Ольга проводила его взглядом, потом вдруг порывисто закрыла ворота и пошла за ним следом. Добрушин прошел к пруду.

Пруд, закованный льдом, был пустынный, как огромное поле, за ним чернела полоска леса. Из-за крутого скалистого выступа из тьмы показались сани, запряженные парой лошадей. 8 санях сидел человек. Добрушин вскочил в сани. Возок тронулся, круто заворотился. Ольга заметила, что Добрушин из передка достал что-то.

Она стояла в тени у каменистого выступа берега под нависшей скалой и с замиранием сердца следила, как быстро удалялся возок. Наконец, он растаял в белесоватой мгле ночи.

Она хотела тронуться обратно, но остановилась и в страхе замерла. По середине пруда, следом за исчезнувшим возком, мчались люди на шести верховых лошадях. Всадники скоро исчезли.

«Неужели!..» – мелькнуло у ней в голове. Далеко треснул выстрел, за ним прозвучал другой. Снова тихо. Еще выстрел. Они, как бичи, хлестнули ей по сердцу, но вот послышалась в ответ громыхающая дробь пулемета. Вдали что-то замаячило. Бежала лошадь без седока, за ней, припав к шее лошади, бешено скакал всадник и прямо к берегу. Ольга прижалась к холодной скале. Всадник стремительно поднялся на берег и ускакал.

Ольга чуть не бегом бросилась домой.

– Это ты, Оля? – спросил Стафей Ермилыч, подымаясь с печки.

– Я, тятенька.

– Ну, как, все ли в порядке?

Ольга не знала, что ответить старику.

– Все благополучно, уехал,– сказала она.

– Ну, вот, до мельницы доедет, а там лес. Эти в лес ночью боятся, там их гостинец ждет...

Она прошла к себе. Ее не покидала тревога за Добрушина. Она представляла себе, как они вдвоем гнали на-лошади и отстреливались от погони. Как во сне пронеслось все, что произошло за эти дни, проведенные с ним. Его тихие речи, раскрывшие перед ней далекие просторы светлого будущего. Как возле него было тепло и радостно. И вот его не стало, точно невидимая стена отделила ее от Павла Лукояновнча. Она закрыла глаза. Образ-его встал перед ней живой. Как будто снова наклоняется он к ней, крепко припадает губами к ее губам и шепчет.

– Мы придем...

ГЛАВА XV

С тех пор, как Ольга Ермолаева рассталась с Добрушиным, прошло около двух лет. И за это время произошло много событий. Сбылось предсказание Павла Лукояновича: «Весной мы придем».

Пришла весна, и вернулись красные. Но Добрушина и Николая Сазонова не было. И о том и о другом Ольга не имела сведений – живы ли они? Но почему-то муж не так часто вспоминался, будто она и не жила с ним. Зато часто с волнением в сердце думала она о Добру-шине. Она чувствовала, что связана с этим человеком сложными обстоятельствами.

Николай возвратился под осень. Ольга его сначала не узнала: он оброс бородой, стал шире, тяжелей и будто ниже ростом. Она обрадовалась ему, но в то же время почему-то испугалась.

– Наверно, думала, что и в живых меня нет? —спросил Николай, обнимая ее.

– Всего надумалась, Коля.

– Знаю я – с глаз долой и с сердца вон,– пошутил он.– А папаша где?..

– На работе он. Тебя все поджидаем.

Под вечер пришел Стафей Ермилыч. Увидев сына, он заплакал.

– Сынок мой... А я... думал... от тебя ведь ни одной, весточки..

Все трое пили чай. Старик и Ольга наперебой рассказывали Николаю обо всем, что было в его отсутствие. Казалось, не было конца всему, о чем нужно было поведать. Потом Николай стал рассказывать о себе, где был.

– Хотел домой, как свернули Колчаку голову, но послали япошек добивать.

Ольга заметила, что в рассказах о боях он хвастливо выставлял всюду себя, а когда расспрашивал об ее жизни, то смотрел на нее каким-то странным испытующим взглядом, точно не верил ее словам.

К полуночи неожиданно разгорелся жаркий спор. Ольга была в кухне, мыла посуду и сначала не обратила внимание, о чем говорят муж и свекор. Потом насторожилась. Ее поразило, что Стафей Ермилыч начал называть сына по имени и отечеству. Это и прежде бывало, но только в тех случаях, когда старик не на шутку осердится.

Ольга вышла из кухни.

– Не с добром ты пришел к нам, Николай Стафеич,– говорил старик.—Мы так здесь не думаем.

Николай ходил по комнате и курил.

Старик подошел к печке и стал устраивать себе постель.

– Не-ет, Николай Стафеич,– заговорил снова он,– мы верим... Уж коли такую политику товарищ Ленин повел, стало быть, так нужно. Он мудрый человек. Всю свою жизнь он отдавал за народ.

Николай сел за стол. Он шумно сдернул с самовара чайник, плеснул в стакан черного, как сусло, чаю и залпом выпил. Стафей Ермилыч разделся, залез под стеганое одеяло и более спокойно продолжал:

– Нас тебе с толку не сбить.

– Ну, ладно, увидим, что дальше будет.

– И смотреть нечего, опричь добра, ничего не будет. Не языком чесать, а за дело надо приниматься. Дела много. Разорили страну-то... Давай-ка ложись, да спи. Умный!..

– Хорошо же вы меня встретили. Нечего сказать.

– По одежке встречают, по уму провожают,– уже спокойно говорил Стафей Ермилыч.– С добром и мы встречаем добром.– Старик смолк.

– Обидел ты тятеньку,– укоризненно сказала Ольга, приготовив мужу постель.

– Никто его не обижал, сам он себя обидел,– мрачно отозвался Николай.

В комнате наступила тишина. Ольга в раздумье присела на стул. Она. посмотрела на мужа. Брови его были опущены, глаза запрятались глубоко, был только виден слабый блеск их.

Николай разделся и глухо спросил:

– А ты чего сидишь, разве не будешь спать ложиться?

– Как не буду?

– Ну, а что не раздеваешься, кого ждешь?

Ольгу будто хлестнули эти слова. Она вспыхнула.

– Кого мне ждать?.. Никого я не жду и никого не ждала.

– Никого не ждала без меня?

– Ты, Коля, с ума сошел?..

– Ну,– ровно прозвучал его голос,– три года меня не было, али все так было? – по лицу его пробежала усмешка.– Все ведь люди, все человеки. Ну, что было, то было, а что не было, значит, не было. А что было, думаешь, я не узнаю?.. Худые вести не лежат на месте.

Ольга встала гневная, прямая, лицо ее горело.

– Как у тебя ворочается язык-то говорить такую гадость! – голос ее дрогнул.– У тебя, должно быть, одни мутные мысли и бродят. Ты умеешь только обидеть человека. Хотя бы первый день встречи не отравлял...

Она вышла из спальни.

– Куда ты? – крикнул он ей вслед.

– Не хочу я с тобой говорить.

– Та-а-к, хорошо-о,– зловеще протянул он.

Ольга эту ночь почти не спала. Ее жгла и приводила в ужас догадка: «Неужели он к тятеньке ревнует».

На утро Николай встал мрачный и молчаливый. Напился чаю и ушел. Возвратился он, веселый и ласковый, а вечером миролюбиво разговаривал с отцом и с Ольгой. Казалось, все пошло гладко, хорошо. Стерлись недоразумения, и ссора, как вспыхнувшая спичка, потухла. Николай снова поступил работать на завод. Но Ольга чувствовала, что в нем сидит какое-то подозрение.

И вот однажды он пришел раздраженный. От него пахло вином. Ольга сразу поняла, что с ним что-то случилось, и не решалась заговорить. И он молчал. Ольга наблюдала за ним из кухни. Он ел и зловеще сопел.

У Ольги снова шевельнулось чувство отвращения к этому человеку.

Пообедав, он вышел из-за стола, закурил, прошелся по комнате и пнул ногой сапог, лежавший у порога.

– Теперь все понятно,– проговорил он раздельно.

Ольга насторожилась.

– Я тебе говорю, Ольга.

– Слышу я. Чего понятно?

– Понятно, почему вы меня так встретили, в штыки, что называется.

Ольга встала в дверях кухни, пытливо смотря на мужа. А тот вышел на средину комнаты и, запустив руки глубоко в карманы штанов, спросил:

– Чего смотришь?

– На тебя смотрю, не понимаю, чем ты опять недоволен.

– Хм. Не понимаешь? Какие вы все стали здесь бестолковые! Слушай, жена. Ты мне по-большевистски должна сказать всю правду.

– Я тебе никогда не лгала и людям не советую лгать.

– Вот, вот. Ты мне скажи, с кем ты здесь время проводила?

– С кем? Жила дома с тятенькой.

– С тятенькой? И больше ни с кем?

– Не помню...

– Не помнишь? А я тебе напомню. Кого ты вечером впускала к себе, кого ночью провожала?

– Добрушина, мы тебе об этом говорили.

– Вот. Добрушина, Пашку, бабника, труса. Смылся он, когда мы с боем отступали отсюда, сдрейфил. На сторону беляков перекинулся, а ты... Ты с ним любезничала. Эх, ты-ты! Предателя рабочего класса приголубила. Стыд-от есть у тебя?

– Ну, еще что? Говори сразу,– глухо сказала Ольга, окидывая его с ног до головы гневным взглядом.

Николай выплюнул изжеванную папиросу.

– Ты не прикидывайся святошей, га-дина!

Он подошел вплотную к ней, лицо его посерело, нижняя челюсть скривилась. И, схватив за ворот кофты, он вытолкнул ее на средину комнаты.

– Ну... что зенки-то выворотила? Слопать меня хочешь своими шарищами? Подавишься,– исступленно закричал он, тряся Ольгу.– На, подлая, получай!

Со всего размаху он хлестнул ее по лицу, и она, как подкошенная, упала на пол, ударившись головой о ножку стола.

В это время в комнату вошел Стафей Ермилыч. Ошеломленный, он остановился у порога. Ольга тяжело приподнялась, села на пол, зажав лицо ладонями.

– Это что такое? Ты что с ней сделал? – крикнул Стафей Ермилыч. Николай стоял возле стены бледный, с крепко стиснутыми губами.

– Она знает что и знает за что,– раздельно сказал он.

Стафей Ермилыч присел к Ольге на корточки, взял ее за руки. Лицо ее было в крови. Он поднял ее и усадил на стул. Она навалилась на стол и тихо зарыдала.

– Бить?.. Ты...– прохрипел Стафей Ермилыч.– За что ты бабу ударил?.. Ну, тебя я спрашиваю, подлая твоя рожа?..

– Тятенька, оставь его,– в страхе вскричала Ольга.– Тятенька!

– Пожалуйся,– злобно крикнул Николай.– Пашке Добрушину еще пожалуйся, хахалю своему.

– А... Так вот как?.. Вот в чем дело-то! Тебе не стыдно?.. Баба твоя без тебя здесь, как рыба об лед, билась, а ты... Это... это за все заботы ее бить?! – Стафей Ермилыч бросился к сыну и, схватив его за ворот, кричал и плакал: – Да я тебя... я тебя в порошок изотру... я...– он ударил Николая кулаком по голове, но вдруг стал опускаться, точно ноги его надломились. Один глаз закатился. Старик беспомощно цеплялся за пиджак сына и сползал на пол. Ольга подхватила его, а он бессвязно лепетал, хватая воздух правой рукой:

– А... па... хы...

– Помоги отцу! – крикнула Ольга вне себя.

Они молча раздели его и уложили на кровать, а он стонал, что-то невнятно бормотал диким горловым голосом.

– Иди скорей за врачом,– грозно крикнула Ольга. Николай растерянно накинул на плечи шинель и вышел.

Ольга склонилась к старику. Он тяжело дышал и беспокойно ежился правой половиной тела. Правый глаз его был устремлен в потолок, а левый закатился под веко. Ольга стерла с его лица пот, слезы обильно катились из ее глаз. Будто отрывалось от сердца самое дорогое, отрывалось с нетерпимой болью.

Стафей Ермилыч умер на третий день. Хоронили его с музыкой, с флагами, по-новому. На похороны пришло много рабочих. Ольга шла за гробом подавленная. Ей казалось, что она хоронит последнее, что осталось в ее жизни.

В тот же день, после похорон, она собрала все свои пожитки, завязала в узел, окинула тоскливым взглядом избу, где прожила около пяти лет в заботах, в радости, в горе. Один Стафей Ермилыч освещал эту жизнь любовью и лаской. Теперь же в комнате было пусто и неприветливо, и все для нее стало чужим.

Муж сидел в спальне.

– Ну, Николай Стафеич, я пошла, прощай,– сказала она негромко.

Он не ответил, только слышно было, как скрипнул стул и тяжело передвинулся.

– Мне теперь здесь делать нечего, прощай.

Он не вышел из спальни. Было тихо.

Ольга быстрыми шагами пошла домой, к матери, в родное гнездо. И чем дальше она уходила от сазоновского дома, тем становилось легче и легче.

Часть третья

ГЛАВА I

Ольга снова поступила на завод. Первое время она работала на подаче дров, потом перешла в механический цех. Когда-то здесь работал Гриша Гальцов. Тоскливо и жутковато было Ольге в первые дни. Она чувствовала себя одиноко среди мужчин. Все как-то с удивлением посматривали на нее. Странным казалось, что женщина встала к токарному станку.

Правда, в цехе была еще одна женщина – Аганя – старенькая, изношенная жизнью и трудом. Она заметала у станков стружки и сносила их в отвал. Рабочие не стеснялись при ней в разговорах, грубых шутках. Подчас шутки были и обидными для Агани: мазали ее сажей, но она свыклась со всем этим или со смехом отшучивалась, не скупясь на вольные выражения.

Но другое дело – пришла в цех женщина не такая, как Аганя, молодая, красивая, строгая. Все как-то насторожились. Кто-нибудь неподалеку забудется и выронит, по привычке, крепкое словцо. Сейчас же раздастся строгий окрик:

– Эй, ребята, поаккуратней!

Некоторые с недоверием относились к тому, что женщина приспосабливает себя к новому делу и с насмешечкой говорили:

– Хы. Еще новое дело, баба – токарь.

Другие равнодушно говорили:

– Время новое и порядки новые. Женщине – дорогу.

Но многие относились серьезно и старались Ольгу поддержать. Ей показывали, как заправлять резец, как подбирать шестеренки для нарезки винтов.

А Ольга, как голодная, набросилась на работу. Ей хотелось как можно скорей стать самостоятельным токарем. Чем больше она работала, тем глубже познавала работу станка, тем ревнивее она отдавалась этому делу. С каждым днем работа становилась понятней и ближе. Приятно кружил голову неумолчный шум цеха: посвистывание, пошлепывание в густом сплетении приводных ремней, отдаленная перекличка молотков в слесарном отделении, уверенное гудение станков и звонкое пение металла. А позвякивание вверху, у трансмиссии переводки, когда она останавливала станок или пускала его в действие, частенько напоминало ей тот момент, когда она впервые остановила станок Гальцова.

Гриша Гальцов теперь вспоминался все реже и реже. Осталось только смутное представление чего-то ушедшего, дорогого. Его вытеснил образ Павла Лукояновича Добрушина, но она старалась не думать о нем. Да она и не знала, где он, хотя слышала стороной, что жив и находится где-то на партийной работе. Подчас даже обидно было, что прошло столько времени, а он не написал ей ни строчки. Значит, забыл, и она отгоняла думу о нем.

Своего бывшего мужа она вспоминала редко. Иногда встречалась с ним. Но встречалась, как с чужим человеком, хотя каждый раз ощущала на себе его жадный взгляд. Но и тут было непонятно – то ли он сожалеет, то ли затаил злобу. Раз она видела его на базаре. Он стоял пьяненький в группе зевак и, стукая себя в грудь, громко говорил:

– Мы знаем цену себе. Нас сейчас в грош не ценят, но мы еще покажем себя... Кто первый за винтовку взялся, когда надо было защищать советску власть?! Мы!.. А вы попрятались за женины юбки, гадский род!

Черный высокий рабочий спокойно доказывал ему, но Николай не слушал.

– Ты замолчи. Знаю я тебя, кто ты таков.– И он обозвал рабочего похабным именем.

Тот сплюнул и отошел:

– Иди... ударник!.. – крикнул вслед ему Сазонов,– В мастерской у тебя снаряды не рвутся. Герой!

В другой раз она встретилась с ним лицом к лицу. Он загородил ей дорогу и, окинув вызывающим взглядом, проговорил:

– Здравствуй!

– Здравствуй, Николай Стафеич,—спокойно ответила Ольга.

– Гордая стала.

Он хотел взять ее за руку, но Ольга отстранилась от него.

– Мне поговорить с тобой надо.

– У нас с тобой все переговорено. Нового ты ничего мне не скажешь.

Николай с жадным любопытством разглядывал ее. Перед ним будто стояла не Ольга – его бывшая жена, с которой он прожил почти пять лет, а незнакомая женщина. Она мало изменилась. Лицо ее, почти нетронутое временем, стало свежее и мягче, крепкий румянец играл на упругих щеках. Взгляд карих больших глаз был спокойный, независимый. Что-то уверенное и твердое обозначалось в тонких чертах ее лица и во всей ее стройной похудевшей фигуре.

– Ых-х – простонал Николай, сжав кулаки, и скрипнул зубами.

Ольга отстранилась от него и быстро пошла прочь.

– Вот как!.. – грубо крикнул он ей вслед,– не хочешь даже разговаривать... Ну, ладно, припомним...– он цинично выругался.

Ольга пришла домой молчаливая и взволнованная. Лукерья, заметив в ней перемену, стала расспрашивать, что случилось. Ольга не хотела говорить, но горечь обиды вылилась помимо воли.

– Боюсь я его, как огня,– проговорила Лукерья.– Кабы он что-нибудь с тобой не сделал... Любит он тебя. Тоскует, а ты его до себя не допускаешь.

– Хороша любовь, хороша тоска,– хмуро сказала дочь.

Шли дни. Ольга крепче и крепче врастала в новую среду. Как-то незаметно прошли еще три года, давшие ей много нового: она начала самостоятельно работать на токарном станке. В цехе появилось еще несколько женщин. Тут и там можно было видеть женские косынки. У фрезерного станка работала Соня Перевалова, смуглолицая, безобидная, полная сил девушка. Неподалеку, у строгального станка работала Арина Ивановна Шурышкина. Это была высокая сухопарая женщина, с желтым строгим лицом. Она носила на голове черную косынку, которую спускала чуть не до бровей. Никто не знал, сколько ей лет, да она ни с кем и не разговаривала о жизни. Она внушала к себе неприязнь. И Ольга ее не любила. Где бы Шурышкина ни появлялась, всюду приносила она с собой настороженность и скуку. Примолкал веселый говор, угасал смех. Эта сухая женщина была одинока всюду: и на работе, и на улице, и на собраниях.

Больше всех Ольга любила в цехе Шурку Кудрявцеву. Это была маленькая, подвижная, как ртуть, девушка. Лицо у ней было круглое, румяное, нос маленький, немного вздернутый, глаза узенькие, веселые. Темнозолотистые, пышные волосы непослушно выбивались из-под красной косынки. Молодых рабочих она называла: Петь-ша, Ваньша. А те, в свою очередь, звали ее Шурша. Кудрявцева работала на маленьком станке, неподалеку от Ольги. Звонкий, разливчатый смех и бойкий говорок Шурки далеко были слышны в цехе. Ольге нравился ее простой, бесхитростный характер, хотя она частенько бывала безалаберна, и многое у нее выходило шиворот-навыворот.

Смешные странности подруги веселили Ольгу, но не надолго. Не раз приходили к ней минуты грустного размышления о себе. Пусть она теперь самостоятельна, свободна и независима, она работает, ее мечта сбылась – получить любимый труд, встать к станку. Она может учиться, если захочет. Ложась спать, она теперь не думает, что завтра ее ожидают лишения, безработица. Она – сильная, здоровая и, казалось бы, ей больше нечего желать, но временами она испытывала беспричинную тоску и одиночество. Увидит женщину, идущую рука об руку с мужем или с ребенком на руках, счастливых, веселых, и ей не хочется идти домой. Там тихо. Одна мать, с которой уже все переговорено. Да и все равно она не поймет ее. Афони, с которой она делилась думами, уже не было в городе. Она окончила курсы клубных работников и уехала в район. Поговорить с Шуркой? Ольга пробовала. Та частенько заводила разговор о любви. Шурка могла без конца говорить о Мише Широкове, секретаре комсомольской ячейки – молодом токаре, скромном, вдумчивом человеке, о Косте Берсеневе, фрезеровщике – удалом и добродушном парне, страстном футболисте. Ольга чувствовала, что Шурка только начинает любить и еще мало знает жизнь. А она, Ольга, уже испытала много и подчас ей казалось, что жизнь у нее прошла, что любовь больше не придет – так и не найдет она человека, которого бы могла полюбить. Думалось, что в жизни осталась одна работа, а остальное – личное – растеряно.

Однажды мать сказала ей:

– Ну-ка, Ольга, посмотри, вот тут газета пришла. Картинка в ней. Смотрю и не могу припомнить. Знакомый будто человек, видала где-то, а прочитать не умею.

Ольга развернула газету и с удивлением и радостью воскликнула.

– Да ведь это Павел Лукоянович, мама!

– Что ты?..

– Ты посмотри.

– И верно он. Как же я его не узнала?.. Да, родной мой!.. Значит, жив и здоров. А я грешным делом так и подумала, что нет его в живых. Ты вырежь, Ольга, этот портретик, да па стенку, я смотреть буду.

Ольга с волнением всматривалась в знакомое лицо. Каждая черта его, каждая морщинка, взгляд открытых глаз были настолько знакомы, дороги и близки, что Ольге вдруг захотелось прильнуть лицом к газете. Газета легонько качнулась в руках, и Павел Лукоянович точно вдруг улыбнулся приветливо, как он улыбался всегда.

Ольга решила написать Добрушину. Правда, адрес его был недостаточно полный. В газете указывался город и райком, где он работал в качестве первого секретаря. Мать уже улеглась в постель, а Ольга присела к столу, взяла бумагу и задумалась. Быстро пронеслось в памяти все, что она пережила в последние годы. Много было горького и радостного. Хотелось обо всем написать подробней. Чувство, тлевшее до сих пор несмелой искоркой, сейчас вдруг вспыхнуло и обожгло ее сердце, вызвав глухую тоску. Она придвинула листок и торопливо написала:

«Дорогой мой Павел Лукоянович!»

Задумалась и зачеркнула слово «мой». Она знала, что Добрушин был женат.

«Дорогой Павел Лукоянович, здравствуйте! – начала она снова.– Сегодня узнала по газете, что вы...»

Она зачеркнула «вы», вспомнив, как он отучал ее от этого обращения.

Дальше пошло быстрее. Она подробно рассказала о своей жизни, о том, что разошлась с мужем, что умер Стафей Ермилыч. Написала несколько слов и о Степаниде.

«Тетя Степанида жива и здорова,– писала она,– работает на животноводческой ферме. Все такая же смешная. Так же гоняет на лошадях, подсвистывает, только свистеть все еще не научилась, как следует...»

Ольга улыбнулась. Письмо казалось простым и веселым.

«Главное,– продолжала Ольга,– я теперь имею в жизни то, что хотела. Я работаю на заводе токарем. Работаю уже самостоятельно. Каждое утро встаю с первым гудком и как-то легко это делается. И на самом деле, каждый день приносит мне что-нибудь новое. Вот вчера точила и делала резьбу – винт. Резьба ленточная и замысловатая, трехзаходная. Сама теперь подсчитываю, какие требуется поставить шестерни. Я ведь, Павел Лукоянович, все время учусь, читаю. И светлей стало в голове. Хочется знать все больше и больше. Хочется наверстать упущенное. Ведь я прежде не любила книжек, а теперь не могу себе представить, как можно жить без книжек. Хорошо работается. Каждой сделанной штукой любуюсь и радуюсь – ведь это я сделала. Не знаю, как выразиться. Я чувствую, что и я тоже нужный Человек и на все имею право наравне со всеми. Радостно бывает, когда подумаешь, что все вокруг наше, и жизнь теперь наша, и работа наша для нас. Ты уж прости меня, Павел Лукоянович, что я не умею красиво выражать о чем думаю. Вот люблю разбираться в чертежах. Наверно, помнишь, я тебе рассказывала про Гришу Гальцова – про токаря одного. Вот он все чертежи называл ребусами, и я их называю ребусами и люблю их разгадывать. Однако я расписалась, а все это потому, что я пишу к тебе, Павел Лукоянович. С тех пор, как ты уехал от нас, я не переставала думать о тебе...»

Ольга хотела зачеркнуть последние слова, но подумала и оставила. Склонившись над бумагой, она продолжала:

«Павел Лукоянович, я все-таки думаю, что мы время от времени будем сообщаться. Хотя ты и не писал мне, но, может быть, и напишешь. Ну, если не захочешь, тогда бог с тобой. Не буду надоедать. А может быть, еще и свидимся. А хорошо бы посмотреть на тебя. Привет от мамы. Как она обрадовалась, когда увидела твой портрет в газете. Будь здоров.

Известная тебе Ольга Ермолаева».

Ольга прочитала письмо. Хотелось не так закончить письмо. Написать бы «целую крепко, крепко», но она решительно свернула листок и вложила в конверт.