Текст книги "Ольга Ермолаева"
Автор книги: Алексей Бондин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 17 (всего у книги 18 страниц)
– Так. Кто желает говорить? – спросил директор. Собрание молчало.
– Никто не желает?
В кабинете стало еще тише. Впрочем, кто-то скрипнул стулом, кто-то уронил коробку со спичками.
– А ну-ка, дайте я скажу,– сказал Судин. Он вразвалку вышел к столу, пригладил венчик волос на голове и кашлянул в горсть.– Можно начинать, значит?..
– Давайте, давайте.
– Та-ак,– сказал Судин, поправляя свой длинный суконный пиджак...– Я... я, товарищи, не оратор, говорить складно не умею, так что вы... уж не обессудьте, ежели я что не так скажу. Вот что.– Судин потоптался, посмотрел себе под ноги.– Я... я испытал на себе все это, о чем здесь толкуют. Вот Митрий Семеныч знает. Он пришел одинова ко мне и говорит, так и так, говорит: «Иди-ка, говорит, на беловский станок. Настраивай шестерню». Тут Ольга Савельевна подошла, то же говорит. «Я присмотрю, говорит, за твоим станком». Признаюсь, товарищи, я в те поры осердился. Как, мол, так?! Новое дело! Сдергивать человека с работы! Ну, а начальство, известное дело, раз заставляет, значит, хошь не хошь, а иди. Наше дело маленькое. Пошел, Ольгу Савельевну в те поры отругал за ее выдумку. Да и обидно стало, на вот тебе, даже женщина и вдруг... Ну, настроил, а Ольга Савельевна той порой за моим станком следила... Стружку с ней запустили на беловском станке. И вот потом смотрю я и думаю. А ведь зря я лаялся. Дело-то на сам деле серьезное и хорошее. Ольга Савельевна хотела, было, сама на беловском станке работать... А меня вдруг любопытство взяло. «Дай-ка, говорю, я, потому как мне сподручнее, и работенка моя позволяет мне, и станок беловский ближе ко мне». А у нее работа в ту пору неходовая была. Так... Ну, и отбил у нее работу. Уж не знаю, осерчала она на меня в ту пору или нет, но-о... как будто нет, незаметно было, не осерчала. Так, значит... я день проработал, два. Смотрю дело-то идет! На двух станках и делать нечего, хоть еще один станок, так впору. Сделал одну штуку, Митрий Семеныч говорит: «Ну, как?» «Никак» отвечаю. «Давай еще. Чего прикажешь выполнять?». «А вот, говорит, клапана к спеху надо». «Ну, что же? Давай, благословясь, клапана, так клапана».
– Вы покороче и ближе к делу,– нетерпеливо прервал его директор.
– А я что, не дело говорю?.. Вы уж меня не сбивайте С толку-то. Я не умею говорить так, как вон Шурышкина, «соответствующий» да «несоответствующий», а попросту, от сердца своего говорю, что думаю, то и говорю.
Речь Судина заглушили аплодисменты. Он поднял руку:
– Вы погодите в ладошки-то бить, ни к чему это,– Судин замялся и, переступая с ноги на ногу, почесал свой лоб,– Вот, греховодные, спутали. Забыл теперь, про что говорил.
– Про клапана говорил,– крикнул кто-то.
– Совершенно верно. Про них... Так... Вот я, значит, обдумал. На станке у меня работа ходовая. Пошел к Ольге Савельевне, посоветовался. Она говорит: «Как не можно». Ну миром да собором чорта поборем. Настроили и опять того... Дело идет.
– Покороче,– позвонил директор в стакан.
– Опять короче. Уж я как умею.
– Говори, говори, Ерофеич,– послышались голоса.
– Знамо говорить буду. Никто мне не запретит, не стара пора. Так вот десять дней и отбрякал на двух станках. И так это хорошо. Раньше, бывало, идешь на работу, так себе – ни шатко, ни валко, ни на сторону, ну, думаешь, работа не волк, в лес не уйдет, а тут, батенька мой, подмывает, забота какая-то вдруг появилась, интерес! Оно и на самом деле интересно! Помимо своего станка вылетают и вылетают готовые детали из беловского станка. И в наряде у себя смотришь, растут рубли-то, не по дням, а по часам растут.
– Сколько заработал?..– спросил кто-то.
– Не знаю еще, не получал. А есть будто, напрело изрядно. Жалко стало расставаться, когда на работу Белов Андриан вышел.
Снова захлопали в ладоши.
– Хлопайте, только не мне, а Ермолаевой, вон она сидит. По-моему, товарищи, надо благодарить ее за это. Сколько времени мы сидели возле своих станков, от нечего делать, сколько дум передумали. Верно потому, что не тем кондом думали.
– Вы кончили?..– спросил директор.
– Да будто кончил. Еще бы надо кое-что сказать, там насчет цветочков в цехе, да в другой раз уж.
– Каких цветочков?
– Ну, насчет того, что в цехе у нас на окошках цветочки Появились, как в горнице... Ну, насчет их потом.– Судин, громко топая каблуками сапог, пошел к своему месту.
Собрание оживилось. Люди заговорили. Иные с жаром отстаивали предложение Ольги, другие сомневались, третьи вовсе не хотели этого.
Выступила и Шурышкина. Она долго и пространно говорила, что Ермолаева своевременно сигнализирует, что вопрос серьезный, нужно его повернуть и согласовать с соответствующими организациями.
От ее надутой выспренной речи собрание заскучало, завозилось. Где-то в углу громко зашептались, захихикали.
Шурка со вздохом прошептала:
– Подь она к чорту, развела волынку. То да потому, да опять с конца.
На стене часы пробили уже десять, а собрание продолжалось. Наконец, выступил директор.
– Товарищи, я не буду затруднять ваше внимание. Скажу коротко... Мысль Ермолаевой замечательна, я бы сказал больше – изумительная мысль! Все, что она предлагает, создаст новые условия работы, уплотнит рабочий день, даст возможность максимально использовать механизмы. Словом все! Мы тщательно изучили этот вопрос. Подошли к нему со всех сторон, И, знаете, что я вам скажу, с чем мы столкнулись? – Директор вышел из-за стола, сунул руки в карманы брюк.– Я не хочу обидеть товарища Ермолаеву, не хочу разочаровывать, не хочу погасить у нее творческую мысль. Это будет с моей стороны жестоко и не по-советски. Но я должен вам, товарищи, сказать правду... создать бригады, чтобы кругом была взаимопомощь, это хорошо, и чтобы у каждого токаря, работающего на двух-трех станках, были под руками эти станки – все это хорошо продумано и обосновано. Но вы знаете, во что это обойдется?.. Я, товарищи, смотрю на это дело не с точки зрения фантазера, а практически подхожу к делу, как хозяйственник. Ведь по ее мысли выходит так, что все станки нужно переставить – перенести с места на место, словом сделать полную перетасовку... А поэтому на определенное время мы вынуждены будем часть наших станков вывести из строя и, таким образом, лишиться возможности обрабатывать на этих станках нужные детали. Вы понимаете, что это значит?
Собрание молчало. В кабинете стало тихо, кто-то глубоко вздохнул.
Ольга сидела прямая, не спуская глаз с директора. На лицо ее упали тени, оно было грустно. Директор прошелся возле стола и, перебирая цепочку часов, продолжал:
– Завод наш металлургический. Запомните, товарищи, металлургический! Главнейшие цехи его,– директор растопырил пальцы правой руки и начал пригибать по одному,– доменный цех, мартеновский цех, прокатный цех. А механический в целом является подсобным, второстепенным. Из этого ясный вывод, что из-за реконструкции его мы спутаем всю музыку нашего производства ведущих цехов, которыми...
– Не то вы говорите,– сказал Антипенко.
Но директор, точно не слыша его голоса, продолжал:
– ...которыми дышит наш завод. Вы подумайте, товарищи. Ведь мы теперь хозяева своей жизни, своих заводов, своих полей, и, я думаю, что вам также дорога бесперебойная работа нашего завода.
– Это мы знаем.
– Вы не волнуйтесь, товарищи,– сказал директор.– Я думаю, вопрос ясен.
– Нет, не ясен!
– Дайте мне слово,– крикнул Широков.
– Дайте мне слово,– крикнул еще кто-то.
Собрание заволновалось.
– Дайте слово Широкову,– прокричал Антипенко.– Миша, иди.
Широков, не дожидая разрешения директора, вышел к столу.
– Я, товарищи, говорю от всей нашей комсомольской ячейки. Я знаю мнение и партийной организации.
– Правильно,– отозвался Антипенко,– давай зараз.
– Парторганизация этот вопрос не обсуждала,– крикнул директор.
– Нет, обсуждала,– возразил Антипенко.– Вы, товарищ Рыжков, не в курсе дела.
– Мы знаем, товарищи, это дело,– возбужденно заговорил Широков.– Все на наших глазах было. Мы все видели. По-моему, здесь всех лучше и всех убедительней сказал товарищ Судин. Сказал от сердца, от всей рабочей души, и сказал всю правду, все, чем живет сознательный рабочий.
Голос Миши Широкова, мягкий, басовитый, звучал уверенно и задушевно. Ольге казалось, что он говорит все то, что она передумала за много бессонных ночей.
– ...Мы не отступим, товарищи, мы всем коллективом нашего цеха постараемся доказать, что наш механический цех настолько же важен, как и другие цеха,– закончил Широков.
Горячие рукоплескания взорвали тишину. Неожиданно выскочила к столу Шурка Кудрявцева.
– Дайте я скажу, я немного...
Она повернула к директору раскрасневшееся круглое лицо и, встряхивая головой, заговорила:
– Созвать народ, продержать его целый вечер без всякого толку,– это значит заниматься очковтирательством, товарищ Рыжков. Шли, шли и никуда не приехали. Это из рук вон плохо.
Кто-то фыркнул сзади и тихо захохотал. Директор, внимательно посмотрев на Шурку, усмехнулся.
– Вы наговорили нам много и здорово наговорили, только все, что вы нам сказали, мы давно знаем. Начали за здравие, а кончили за упокой. Вот и мастер наш, товарищ Сафронов. Он тоже хорошо знает все это дело, а почему он здесь прижал уши, сидит в уголке и помалкивает. В цехе, верно, я – Ананий, а здесь нас не найдешь. А сам все жалуется, что, мол, вот не выполняем программу... Кто же тут виноват?.. Люди идут вам на помощь, толкают вас к тому, чтобы улучшить работу, сэкономить время, рабочую силу, загрузить станки, а вы?.. Не хотите. Тогда нечего пенять, Дмитрий Семеныч. А мы все-таки будем добиваться. Мы пока сейчас не потребуем от вас перестановки всех станков. Создадим бригады и докажем вам. И вы сами тогда скажете, что да, нужно сделать так, как требует работа. Я заявляю здесь перед всеми, что буду работать с завтрашнего дня на двух станках, а если будет возможно, буду работать на трех, на четырех.
Собрание загудело. Хлопали в ладоши, кричали:
– Дайте я скажу!
– Мне слово!
К столу вышла Соня Перевалова.
– Я тоже могу работать на двух станках. Наши станки стоят в разных концах цеха. Сгруппируйте их!
Собрание закончилось уже в двенадцатом. Расходились шумно.
Ольга чувствовала легкую усталость. Немного побаливала голова, но в душе была бодрость.
Подруги шли медленно не торопясь. Улицы были пустынны. Лицо опахивал холодный ветер. По небу плыли стаи тяжелых облаков, навстречу им торопливо бежала луна; сбросив с себя густую путаницу облаков, она выплыла на миг полная, сияющая и снова пряталась за облака.
– Завтра так и сделаем, Оля. Белов пусть переходит на мой станок. И мы возьмем в этом углу все станки.... А знаешь, что я думаю?.. Хорошо бы нам создать бригаду из одних женщин.
– Не нужно этого, Шурка, Судин обидится. Он ведь не отстает от нас. Он человек душевный. Трое: ты, я и Судин.
– И шесть станков. Ой! Я сегодня ночь не буду спать... Честное слово... Все буду думать.
– А ведь справимся, Шурка.
– Ой! Да еще как!
Обе замолчали. Вдали прозвучала сирена и показались две фары. Покряхтывая, прошла легковая машина, и улица снова стала пустынной.
– Тебе, Оля, нравится Широков? – неожиданно-спросила Шурка.
– Миша?.. Он хороший.
Шурка тяжело вздохнула и Ольга, поглядев на нее,, весело рассмеялась.
ГЛАВА IV
Ольга стала мало бывать дома. Уходила на работу рано утром, с первым гудком, и приходила поздно вечером. Мать сначала не обращала внимания, но потом ее-стали беспокоить частые и продолжительные отлучки дочери из дома. Она стала замечать, что Ольга начала худеть. В глазах дочери отражалась забота и усталость.
– Что это, смотрю я на тебя, таять будто начала,– говорила Лукерья.– Где была? Все люди во-время приходят с работы, а у тебя все какие-то дела. Опять, поди, собрание было?.. Чегой-то каждый день собрания... О чем только вы и толкуете на этих своих собраниях?
В длинные зимние вечера Лукерья одиноко ходила по-комнате, прислушивалась к каждому неожиданному звуку, долетающему с улицы. Подходила к окну и смотрела в вечернюю мглу.
«Опять нету. Спаси, господи. Кабы чего грешным делом не случилось»,– с тревогой думала она.
Иной раз на улице шумно вздыхала метелица. В это время становилось еще тоскливей, и думы одна другой тревожнее лезли в голову старухи. А когда приходила .дочь, она беззлобно ворчала, приготовляя чай:
– Наказанье да и только с тобой. Дома не живешь. Эк-то живо скопытишься. Себя нисколько не бережешь.
А у Ольги, действительно, было много дела. Повседневные заботы мешали ей думать о себе, о личной своей жизни. Жизнь цеха постепенно менялась, особенно в углу, где недавно работали Белов, Судин. Белова уже не было. Он работал на другом станке, где не было времени ни дремать, ни ходить по соседним станкам и беседовать. А в этом углу шесть станков обслуживали трое: Ольга, Судин и Шурка Кудрявцева. Не стало в этом углу тишины, нарушаемой только глухим гудением станков. Иной раз прольется струя шуркиного смеха или зазвучит песня.
Глядя на Шурку, частенько запевал и Судин, но пел тихонько, точно боялся петь громко. И песни у него были не такие, как у Шурки, а тягучие, монотонные. Судин также переходил от станка к станку, следил за стройностью их работы: брал кронциркуль, измерял, иногда торопливо останавливал один из них, отвинчивал резец и шел к точилу. Возвратившись, пробовал лезвие резца на палец, вставляя его снова в зажим суппорта, и снова станок вращался, шевелился, как живой.
У Ольги в станке крутилась медная болванка. Резец протестующе трещал, от него взлетали, как стаи золотых мух, крупинки медной стружки. На соседнем станке обтачивался длинный трансмиссионный вал. Там стружка вилась упругая, упрямая, но безмолвная. Шесть станков и три человека представляли нечто живое, единое, На душе было радостно и легко.
Наступала весна. Расцвела черемуха. Начала распускать сирень свои нежные лиловые кисти. Ольга вечерами уходила к себе в садик и там, уединившись, просиживала целыми часами с книгой в руках. Частенько, позабыв книжку, она разбирала пахучую кисть сирени, отыскивала пятерку – цветок с пятью лепестками и, когда находила – радовалась. В душе возникала какая-то неясная надежда.
Раз она сидела в садике, готовила букет из сирени. Вдруг кусты зашелестели, показалась мать. На лице ее была счастливая улыбка.
– Вон она где сидит,– проговорила Лукерья.– Ольга, посмотри-ка, кто пришел к нам...
Из-за кустов вышел Добрушин.
– Здравствуй, Оля,– проговорил он.
– Павел Лукоянович,– растерянно воскликнула Ольга и выронила букет.
– Здравствуй, родная моя... Ну, давай поцелуемся, что ли.
Он обнял ее и крепко поцеловал. Ольга не знала, что говорить.
– Ну, я побегу да самоварчик поставлю,– заговорила Лукерья.
– Правильно, Лукерья Андреевна. Поставь-ка самоварчик, мы посидим, попьем, поговорим. Да вот здесь бы, в садике. Эх, как хорошо! Ну, как живем? – заговорил Добрушин, садясь на скамейку.– Не ожидала меня или, наверно, уж забыла?
– Нет, не забыла, Павел Лукоянович.
– То-то... Дай-ка, я посмотрю на тебя как следует, какая ты стала?.. – Добрушин взял Ольгу за плечи, повернул к себе.
– Посмотри,– проговорила она со смущенной улыбкой.
– Возмужала... похорошела... Давно не виделись. Время-то как идет!
Сам Добрушин несколько потяжелел. В плечах стал шире. На нем была наглухо застегнутая суконная военная куртка, опоясанная широким ремнем. Неширокие брюки были, как и прежде, запрятаны в голенища сапог. В густых волосах пробивалась седина. Две глубокие складки прошли мимо углов рта и черкнули двумя дугами по чисто выбритому подбородку. Но глаза были прежние: глубокие, ясные, добрые.
– Работаешь?.. Я был сегодня на заводе у вас, про тебя слышал. Замечательно ты ставишь дело... Я ведь приехал сюда третьего дня и приехал совсем. Вчера хотелось увидеть тебя, не удалось. Сегодня, думаю, увижусь, чего бы это ни стоило... Дела у вас на заводе неважные, раскопал я. Кой-кого придется пощупать и крепко.
– Директора нашего видел?
– Ну как же.
– Как он?
– А чорт его знает. Сразу человека не узнаешь. Не орех. С виду будто хорош, крепкий, а разгрызешь – или пустой, или с гнильцой.
Ольга рассказала о своей работе, о том, как бы она хотела поставить дело и что говорит директор. Добрушин внимательно слушал, облокотясь на стол.
– Так, так,– говорил он. Временами глаза его будто гасли, а иногда прояснялись, и он обдавал Ольгу ласковым взглядом.– Замечательно! Хм... Так директор, значит, говорит: «работу перестраивай, а в цехе перестраивать мы не будем?..» Та-ак... Ну, об этом поговорим, Оля, потом. Времени у нас с тобой хватит. Ты вот что, расскажи, как ты живешь? – Добрушин взял руку Ольги. Она осторожно высвободила руку, сделав вид, что ей нужно взять платок. Добрушин вопросительно посмотрел на нее и вполголоса спросил:
– Письмо мое получила?
– Да.
– А почему не ответила?..
– Я хотела ответить, но...
– Просто не считала нужным?
– Нет... Думала, что ты скоро приедешь, и не писала.
Добрушин придвинулся к ней ближе и несмело обнял ее за талию. Ольга тихонько отвела руку.
– Как я рад, что опять увидел тебя,– сказал он.
– Ты вот спрашиваешь, почему я тебе не ответила,– заговорила Ольга тихо, опустив голову.– Почему же ты не писал? Хоть бы маленькую весточку подал, что жив и здоров. Ладно я увидела в газете, узнала где ты – написала. А то как в воду канул.
– Ну, ты не ругай меня. Я думал, что муж твой, наверно, пришел и не хотел тебя подвести под неприятность. Я бы не смог тебе написать просто.
Ольга быстро взглянула на него и отвела глаза.
– А когда узнал, что ты свободный человек, ну уж тут и перо размахнулось. Ты поняла, наверно, меня? Я не люблю прятать свои чувства, а ты для меня загадка непокорная.
Добрушин снова взял осторожно ее руку. Ольга порывисто поднялась с места.
– Я пойду, посмотрю, что мама делает, помогу ей.
Она быстро, почти бегом побежала в комнату, оставив Добрушина в недоумении.
Сенцы были заперты на замок. Ольга сунула руку под дверь, нащупала ключ, открыла дверь и вошла. Возле печки фыркал самовар, со свистом выкидывая пар и расплескивая воду. Вошла мать.
– Что самовар-от?..
– Да убежал...
– Проклятый! Когда надо, так пыхтит, не кипит, а тут его черти взбудыкали... Думала поспею... Я на базар бегала, водочки купила,– Лукерья достала из-под полы бутылку и поставила на стол.– Потеряли, наверно, меня?..
Ольга обрадовалась приходу матери. Взяла самовар и понесла в садик. Добрушин ожидал, опершись руками на стол.
Ольга накрыла стол белой скатертью, стала разливать чай. Тут же хлопотала мать. Добрушин с мягкой улыбкой наблюдал за женщинами.
– А ты, Лукерья Андреевна, хоть и постарела, а выглядишь хорошо,– сказал он.
– Ну, какое уж хорошо, Павел Лукоянович. Старуха стала, к тому дело идет.
Лукерья, действительно, постарела. Лицо ее отцвело – потемнело. Возле носа на щеке появилась бородавка, похожая на круглую пуговку, губы ввалились, подбородок заострился и выдался вперед, но в глазах светилось спокойствие и все лицо стало круглей, мягче и веселей.
– Вы уж не обессудьте нас, Павел Лукоянович, на нашем угощении, чем богаты, тем и рады,– говорила Лукерья, пододвигая к нему тарелку с колбасой и хлебом.
Добрушин весело улыбнулся. Он расстегнул ворот своей куртки, точно ему вдруг стало жарко, и проговорил, усаживаясь поудобней:
– Я у вас, товарищи, как дома. Смерть стосковался по самовару. Давно не пивал чай вот так, как у вас сейчас. Старые люди мы, что ли, привыкли, очевидно, к такому застолью. Самовар мурлычет, и на душе будто веселей. Семьей пахнет. Щей я не едал давно, Лукерья Андреевна... Жирных мясный щей с кислой капустой – наших щей.
– Ужо я сварю, Павел Лукоянович, приходи, угощу.
– Приду. Обязательно приду щи есть.
– Уж будто ты не видишь этого, Павел Лукоянович,– недоверчиво проговорила Лукерья.– Что вы плохо живете, что ли?
– Жизнь у нас хороша сейчас и жить хорошо. Да ведь человек бывает обязательно чем-нибудь недоволен. Чего-нибудь ему да не хватает. Человек жадный.
– А чем ты недоволен, Павел Лукоянович? – с любопытством спросила Лукерья.
– Я?.. Нет, я всем доволен, только собой недоволен. Знаете, у каждого человека бывает какой-нибудь недостаток в жизни.
– Детки-то у вас есть? – спросила Лукерья.
– Нет, Лукерья Андреевна, детей у меня нет.
– А вот были бы ребятишки, и жизнь другая бы у вас была. С ними хотя и трудно, зато весело...
– Ты угадала, Лукерья Андреевна. Это да...– сказал Добрушин и сразу замолк. По лицу его пробежала тень грусти.
Ольга почувствовала, что в его словах прозвучала такая же тоска, какая живет в ней.
В разговорах, в воспоминаниях о прошлом они не заметили, как прошло время. Уже вечерело. Аромат черемухи и сирени стал сильнее. В черемухе зазвенела пеночка.
Прощаясь, Добрушин сказал:
– Ты, Оля, заходи ко мне. Посмотри, как я живу.
Утром Ольга проснулась с легким чувством: бывало в детстве она также иной раз просыпалась, когда накануне случалось что-нибудь радостное, новое. И сейчас она вспомнила вчерашний день, он заставил по-новому биться сердце. В приоткрытое окно вливалась утренняя прохлада и запахи земли, где-то громко пел петух, кудахтала курица, а под окном был слышен задорный говор воробьев.
«Что-то делает он сейчас?» – подумала она,– «спит, поди, еще».
