Текст книги "Ольга Ермолаева"
Автор книги: Алексей Бондин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 18 страниц)
ГЛАВА V
Прошло около трех месяцев. Сидор усердно работал. Он купил себе новые штаны, кумачевую рубаху. Нарядилась и Оля. В новом цветистом платье она будто стала выше ростом. Ее худенькое большеглазое лицо пополнело, порозовело, а на подбородке образовалась красивая складочка. Сидор незаметно любовался ею. Он любил смотреть, когда Оля улыбалась, на ее щеках в это время появлялись радостные ямочки.
Она стала веселей, бойчей. И все, что делал Сидор, ей нравилось.
Пришла весна, и на этот раз теплая, ласковая. Сидор сидел на крылечке и кидал воробьям хлебные крошки. Воробьи доверчиво подскакивали к нему, хватали на лету крошки и, отлетев, расклевывали. Один воробей схватил большую крошку и, тяжело поднявшись, уронил ее на землю.
– Эх, сердешный, не осилил,– смеясь, говорил Сидор. Присутулившись веем телом, он точно помогал воробью утащить крошку.
– Ну, ну, тащи... Эх-ма... Сердце-то львиное, а сила-то воробьиная.
С улицы прибежала Оля.
– Садись рядышком со мной...– сказал Сидор ласково,– Я пичужек кормлю. Люблю воробушков. Веселый народ, говорливый. Только недоверчивый. Знают меня, а близко не подпускают. Как только услышат мой голос во дворе, откуда их и налетит. Согласный народ. Если мало их, так они слетают за товарищами – позовут. Дескать, айдате, харчи есть...
Сидор вдруг вскочил и, размахивая руками, закричал:
– Это что?! Нельзя драться. Ужо я вас, хулиганы... Вот, Оля, и среди воробьишек тоже разные характеры бывают. Одни такие миролюбивые, смирёные, а другие негодные. Вот тот воробьишка, такая задира, беда. Обязательно ладит воровски стащить, отнять у другого и драться.
Он бросил несколько крошек воробью, который настороженно, недоверчиво стоял в стороне.
– На, нёгодь...
Оба они долго молча наблюдали, как воробьи жадно растаскивали хлеб. Во двор вошла подружка Оли – Афоня, толстенькая, как обрубок, бойкая девочка.
Афоня была круглая сирота. Она жила в соседней улице, в маленькой дряхлой избенке на два окна. Ее приютил дядя Лука, слабый кроткий старичок, но жена его – тетка Арина – была властная гордая женщина, иной раз жестокая. Афоне жилось нелегко, но она не унывала. Она была хохотуша и в играх – первая затейница.
– Скакнем, Олютка? – сказала она и, не дожидаясь согласия, принесла доску, полено.– Да ну, скорей скакнем, а то меня тетка опять позовет.
Поскакав немного, Афоня предложила:
– А теперь давай скакать с фигурами. Смотри.
Оля изо всей силы топнула по доске, Афоня взлетела кверху и широко раскинула ноги в воздухе.
– Штаны крою. А теперь гляди, шью.
Афоня опять взлетела вверх и забавно поболтала в воздухе ногами.
Настала очередь Оли делать фигуры.
– Смотри.
Оля, как пушинка, поднялась кверху и, спускаясь на доску, ловко выкинула вперед одну ногу, затем другую.
– Это я пошла к кресне с пирогом.
– Ну,– пренебрежительно проговорила Афоня, сморщив маленький вздернутый носик.– Я это тоже умею. Ты новое что-нибудь покажи.
– Смотри.
Афоня высоко взметнула Олю, и та, ловко повернувшись в воздухе, встала на доску, спиной к Афоне.
– Это я валес танцую.
Из огорода донесся грозный окрик:
– Афанасья, домой! Будет там дурить.
Чаще всего подруги встречались на задах ермолаевского огорода, где был маленький садик, густо заросший сиренью, бузиной и жимолостью. Афоня пролезала из своего огорода, через изгородь. Они забивались в глухой тенистый уголок, устраивали из досок скамейки, приносили глину и стряпали булочки, крендели. Там им никто не мешал. А если слышался крик тетки Арины, то девочки замирали и не откликались. Было хорошо, уютно в садике. В кустах сирени ласково чирикали воробушки. Из листьев репья девочки делали себе шляпы, а лист побольше брали в руки вместо зонтиков. Принарядившись, они шли в «баню», в «гости». Афоня была старше Оли на два года и всегда играла роль матери. Она брала подругу за руку и по дороге журила ее, как ребенка.
– У тебя есть, Олютка, альбом? – спросила раз Афоня.
– Нет.
– Ну, ты еще маленькая, а у меня есть, я сделала. Он у меня за печкой лежит. Там кирпич вынимается, а за ним печурка, он там у меня и лежит. И тетка Арина не догадывается... Я тебе, ужо, покажу.
Альбом Афони оказался старой, пожелтевшей от времени тетрадкой, выдранной из какой-то бухгалтерской книги. Тетрадь была вклеена ржаным клейстером в толстые корки. На корке красовалась бумажная роза.
– Вот смотри,– раскрывая свой альбом, сказала Афоня.– В него тоже буду стишки писать.
– Сама?
– Ну, сама!.. Нет... Большая вырасту, мне кавалер напишет. Я вчера хорошенький стишок выучила наизусть.
И, закатив глаза в небо, Афоня прочла:
Глаза твои зажгли во мне
Любовь и сладкие мечты.
Вчера я видела во сне,
Что будто ты ласкал меня
И целовал.
– Славно?
В один из праздничных дней Афоня пришла грустная, молчаливая.
– Ты что, сердишься на меня? – спросила Оля.
– Нет.
– А почему ты такая сегодня?
– Последний день вместе играем, завтра я уйду,– сказала Афоня печально.
– Куда?..
– В монастырь жить. Тетка Арина меня в монастырь отдает. Дома, говорит, кормить нечем... Ты придешь ко мне в монастырь?
Ольга вспомнила слова тетки Пелагеи и сказала:
– Нарядная будешь ходить, галоши носить будешь.
Афоня улыбнулась невесело.
ГЛАВА VI
Солнечным утром Афоня с теткой Ариной подходили к монастырю. Арина шла быстрым шагом и властно покрикивала на девочку:
– Ну, ну, поторапливайся, не продавай глаза-то.
Та чуть не бегом шла за ней, стуча по засохшей дороге большими, не по ноге, растоптанными ботинками, и громко шмыгала носом.
– Не распускай нюни-то, разнежилась.
Они спускались к небольшой речке. За мостом на горе, как на ладони, стоял монастырь. Большая монастырская церковь утонула в густой сосновой роще, обнесенной толстой кирпичной оградой. Монотонно и скучно плыли редкие удары колокола из монастыря. Справа весело блестел на солнце широкий заводский пруд. У каменных ворот Арина остановилась.
– Молись,– скомандовала она.
Из ворот выехала порожнем на телеге Степанида. Она была в грязном холщевом фартуке. И на фартуке и на телеге был налет красной пыли, видно, что Степанида возила кирпичи.
– Куда это повела девку-то? – спросила она Арину.
– В монастырь к вам жить... Кое место тут келья матери-игуменьи?
– Вон стоит,– Степанида показала кнутовищем на маленькое кирпичное здание, отодвинутое от деревянного двухэтажного дома.
– Али в миру-то не провертелась бы,– сердито сказала Степанида.– По миру ходила бы и то лучше. Суешь девку, как в могилу.
– Ну, чтой-то, бог с тобой!
– Ничего... Девку жалко...– Степанида чмокнула губами и тронула вожжой лошадь.– Н-но, родимая, шевелись.
В прихожей кельи игуменьи был сумрак, пахло ладаном и жареным луком. Полнолицая молодая монахиня окинула их недоверчивым взглядом прищуренных глаз.
– Вам что?
– Матушку-игуменью повидать надо бы.
Монахиня бесшумно, как черная тень, вышла.
Афоня тихонько шмыгала носом.
– Обиходь,– строго прошептала Арина.
Афоня хотела «съобиходить» на пол, но Арина поспешно ее вытолкала за дверь.
– На улицу иди, деревня еловая, не видишь, ковры настелены...
Игуменья, древняя старуха, почерневшая от времени, недвижно сидела в кресле. Под высоким клобуком, прикрытым черной кисейной мантией, лицо ее казалось маленьким, скоробленным.
Мутными глазами она посмотрела на пришедших и помумлила впалыми губами:
– Ну, чего вам, сестрицы, надо от меня?
– K вашей милости, матушка,– заговорила Арина, кланяясь в пояс,– призрите, бога ради, сироту... Афанасья, что ты истуканом стоишь?! – Арина ткнула Афоню в спину.– Кланяйся, дура.
Афоня растерялась, перекрестилась на старуху, как на икону, и упала в ноги ей.
– Грамотная? – безучастно смотря на девочку, спросила та.
– Немного... Ползимы поучилась, да не в чем в школу-то ходить. Одежонки нету и взять негде.
– Ну-ка, прочитай мне богородицу,—сказала игуменья. У нее был тихий, сухой голос.
– Богородице, дева радуйся...– затараторила Афоня, утирая нос кулаком. Она эту молитву знала назубок.
– Вклада с ней не будет?
– Ну, какой, матушка, вклад! Все мы тут – что на нас, то и в нас!
Игуменья подумала, почесалась и сказала белолицей монахине:
– Сведите к матери Вассе.
Арина снова ткнула Афоню, та снова упала в ноги старухе.
– Вот благодари бога и матушку-игуменью.
Монахиня повела Афоню по обширному двору монастыря, окруженному деревянными домами, службами. За церковью, в густой сосновой роще было кладбище. Там было тихо и сумрачно. По двору в одиночку ходили черные фигуры монахинь.
Матери Вассы в келье не было.
– Подожди здесь,– сказала Афоне белолицая монахиня,– сейчас мать Васса придет.
Келья Вассы была небольшая. У стены стояла короткая кровать, накрытая белым покрывалом, на концах которой лежали две стопы подушек. В углу перед большим киотом горела неугасимая лампада, слабо освещая большие и малые иконы. Зеленоватый огонек лампады горел, как подстерегающий глаз кошки. К окну подходил сад, оттуда доносился тихий птичий говорок.
Вошла Васса – низенькая, грузная женщина, с тяжелым неприятным лицом. На ней была черная косынка, туго повязанная под толстый подбородок, от чего лицо казалось, еще толще, тяжелей.
– Ну-ка, кого мне бог дал? – проговорила она, взяв Афоню за руку, и, внимательно рассматривая, подвела к окну.
– Ну, смотри мне в глаза, прямо смотри.
Афоня посмотрела. Взгляд ее встретился с выпученными мутными глазами монахини.
– Ничего будто, глаза хорошие,– проговорила Васса,—Воровать не научилась?
Афоня потупилась.
– Нет,– тихо произнесла она.
– Как тебя зовут, красавица?
Афоня сказала.
– Читать умеешь?
– Умею.
– А писать?
– Нет, плохо.
– И не надо...– Васса помолчала.– Меня зови матушка Васса. А ну, как ты молишься?
Афоня перекрестилась.
– А-а! – разинув широко рот, обнажая темные реденькие зубы, воскликнула монахиня.– Ты что это, ровно на балалайке заиграла. Ну, крестись вот так, ну, кланяйся... ниже... ниже... Еще ниже... чтобы голова твоя чуть до земли не касалась.
– Упаду, матушка,– взмолилась Афоня.
– А ты колени пригибай, бестолковая.
Потом Васса проверила голос Афони. Ей, должно быть, понравился звонкий голос девочки.
– Ну-ка подпевайся ко мне,– и Васса запела жиденьким баском:
Го-осподи, воззвах тебе, услыши мя.
Услыши мя, господи...
Глаза ее закатились. Они были похожи на бельма. Афоня не знала слов, но покорно тянула, смотря в раскрытый рот Вассы.
– Ну, а теперь пошла в келарню,– сказала Васса.– Скажи, чтобы тебя там накормили. Ну, иди.
Афоня чуть не бегом направилась к выходу.
– Стой! Вертоголовая, что нужно было сказать?
– Благословите, матушка!
– А еще что!
Афоня поклонилась.
– Ниже, еще ниже и приложись к руке моей. Ну?..– Васса протянула ей мягкую тяжелую руку.
Так началась новая жизнь Афони.
Недели через три Оле удалось повидать подругу – мать отпустила ее в монастырь к Степаниде. Боязливо зашла Оля в монастырский двор, отыскивая взглядом Афоню. Церковь была открыта. На паперти толпились нищие с протянутыми руками. В церкви было прохладно и пусто, народу было немного. Посреди церкви стоял гроб. Впереди чернел недвижный ряд монахинь. Оля прошла вперед, поискала глазами Степаниду и направилась к выходу. Старая монахиня сердито прошептала ей вслед:
– Чего здесь шмыгаешь взад, вперед? – и толкнула Олю в спину.
Молодая монахиня торопливо поднималась по лестнице паперти.
– Мне бы тетю Степаниду надо,– спросила Оля.
– Нету ее, она на кирпичном,– коротко ответила монахиня.
Оля прошла к роще, на кладбище.
Здесь было тихо, безлюдно и сумрачно. Кой-где в киотах светились неугасимые лампады. Было тоскливо и боязно одной быть среди могил. Оля повернула обратно.
У церкви она случайно наткнулась на Афоню. Оля едва узнала ее. Афоня была в черном длинном платье и разбухших броднях. Оле показалось, Афоня стала тоньше и выше.
Оля с радостной улыбкой подбежала к подруге и схватила ее за руку. Та улыбнулась в ответ, но улыбка была не прежняя. Афоня словно испугалась. Серые, когда-то бойкие, глаза растерянно смотрели на подругу.
– Здравствуй...
– Здравствуй.
– Я к тебе пришла.
Афоня боязливо посмотрела на окна двухэтажного дома и сказала вполголоса:
– Пойдем отсюда. У нас не позволяют мирским девочкам с нами быть.
Они быстро пошли в сторону кладбища и там уселись на мягкой густой траве меж могил под черемухой.
– Хорошо здесь? – спросила Ольга.
Афоня промолчала. Она сосредоточенно смотрела в тенистую рощу кладбища и что-то обдумывала, прикусив нижнюю губу.
– Строго у нас,– вполголоса заговорила Афоня,– Встаем с зарей, потом в поле едем работать. Я жать научилась. Я люблю жать, только спина устает. Играть никак не дают. Наставница у меня, мать Васса, злая. А вот есть сестра Лидия Петровна—регентша, славная, добрая. Я у нее в хоре учусь петь. Голос у нее хороший. Она все время песни поет... Третьего дня мы купались против рощи, там избушка на берегу стоит. Вот... Она пела... Про девичью долю пела... Как это затянет своим голосом... прямо... Ах! Я ревела... И еще тут сестры были – монашки, тоже ревели. А регентша и говорит...
Афоня внезапно оборвала речь.
– Вон мать-казначея из церкви идет. Смотри. Давай спрячемся вот сюда...
Они забежали за куст можжевельника. Сквозь листву был виден монастырский двор. В репсовой рясе и клобуке важно шла высокая, толстая монахиня.
– Про матушку-казначею говорят, что она одиннадцать пудов весит...– прошептала Афоня, весело блеснув глазами.– Ей-богу, право... Не веришь? Верно говорю. Да, говорят, что у нее капиталу восемьдесят тысяч в мертвой банке лежит, а в городе будто дочь учится в гимназии, в очках ходит и одевается нарядно.
По двору прошел к реке седой священник. Его желтая засаленная ряса вздернулась на животе, широкополая соломенная шляпа была нахлобучена до глаз. Священник нес на плече длинное удилище. Афоня с улыбкой показала взглядом на попа.
– Отец Ксенофонт удить пошел. Про него сестры рассказывали, будто он за обедней по три бутылки причастия выпивает, матушка-казначея уж ругается:– много дару, говорит, божьего выходит.
– Я ведь к тете Степаниде пришла,– сказала Оля.
– Ее нету.
– А где она?
– В лесу, на постати.
– А мне сказали – на кирпичном.
– Врут, на постать сегодня уехала. Я видела. А смешная твоя Степанида. Никого не боится.
Внезапно, как из земли, выросла перед девочками высокая сухая монахиня с огромным носом. Она пронзительно взглянула на них и сердито сказала:
– Вы что это тут делаете, красавицы?.. Афанасья, тебя давно ищет мать Васса... Чья это? – спросила она.
– Это Оля... моя подружка...
– Никаких у тебя не должно быть подруг. Марш!
Афоня торопливо скользнула в сторону.
– А ты отправляйся домой, нечего тебе делать.
Оля, как побитая, пошла домой.
На обратном пути она встретила тетку Пелагею.
– Ты куда ходила? – спросила ее Пелагея, оглядывая с ног до головы.
– В монастырь.
На полном лице тетки скользнула усмешечка.
– Нарядная стала ходить. Ишь ты! Кто тебе это платье-то сшил?
– Дядя Сидор купил.
– Какой он тебе дядя?.. Ты не вздумай его еще тятей звать.
– А как? – спросила Оля.
– Никак.
– А ты, тетя, почему к нам не ходишь?
– А чего мне у вас делать, чего я у вас забыла? Так и матери своей передай, что больше нога моя не переступит порог ваш. С бесстыжими людьми я не знаюсь.
И Пелагея отошла от нее.
В праздничные дни Оля стала ходить в монастырскую церковь. Ей особенно нравилось слушать пение хора. Она знала, что в этом хоре пела Афоня и завидовала ей. Особенно, когда увидела подругу проходящей мимо нее в красивом черном куколе. Оле тоже хотелось стоять у иконостаса и петь. Она всегда старалась пробраться вперед, чтобы все видеть. Вот поп – отец Ксенофонт. Про него она знала, что он выпивает по две бутылки причастия, но в церкви он не такой, он в золотой ризе, смиренный, голос у него дрожащий, трогательный. Дьякон ревет, как бык, и страшно в это время косит свой рот. Вокруг нее стоят люди, торжественно настороженные, говорят шопотом, будто боятся кого-то разбудить... Все это было для нее ново и вызывало в ней непонятный страх и восторг.
Провожая дочь к обедне, Лукерья каждый раз подавала ей медный трешник или пятак и говорила:
– Купи свечку и поставь перед иконой Николая-чудотворца.
– Обязательно Николаю-чудотворцу? – с лукавой усмешкой спрашивал Сидор.
– Я его всех больше почитаю.
– Ну... А ты знаешь, что он буйный был.
Лукерья испуганно косилась на Сидора, а он все с той же плутоватой усмешкой продолжал:
– Дрался он здорово, бил всех и ругался не хуже нас.
После этого Оля, устанавливая свечку на закапанный воском подсвечник, со страхом глядела на икону Николая-чудотворца. Седой старик в каком-то странном голубом уборе, похожем на корчагу, строго смотрел на нее. И ей думалось, что вот он раскроет рот и выругается.
Раз, пробиваясь сквозь плотную массу молящихся, чтобы купить свечку, Оля нечаянно обронила деньги. Она опустилась на пол и стала искать медный пятак. Внизу было темно и тесно. Кто-то наступил ей на платье начищенным, похожим на бутылку, сапогом. Она потянула тихонько. Сапог переступил и освободил подол платья. Кто-то толкнул ее коленкой. Она проползла дальше и очутилась возле древней старухи. Та стояла на коленях, медленно крестилась и шептала впалыми губами:
– Боже, милостив буди мне грешной.
Старуха хотела сделать земной поклон, но нечаянно ткнулась в спину девочки и сердито зашептала:
– Чего тебе тут надо, чего ты тут ползаешь?
Оля продолжала искать пятак. Старуха схватила девочку за плечо и толкнула прочь от себя.
– Убирайся отсюда, ящерка. Стадо неуемное, везде вас черти носят.
Оля, обиженная, поднялась и вышла из церкви. Она так и не нашла свой пятак.
Увидев Афоню после обедни, Оля рассказала ей про деньги. Та посоветовала:
– А ты скажи дома, что свечку-то поставила, мол, и все. Кто-то догадается.
В другой раз Олю остановила мать Васса. Она осмотрела девочку с ног до головы.
– Ты чья, красавица?
Оля сказала.
– Афанасью пришла навестить?.. Нравится у нас в монастыре, хорошо?
Оля не знала, что отвечать ей. Она стояла и исподлобья испуганно смотрела на монахиню. А та, улыбаясь какой-то непонятной Оле улыбкой, ласково продолжала, положив ей тяжелую руку на плечо:
– Иди в келью, посмотри, как живет твоя подружка.
В келье матери Вассы Оле бросилась в глаза большая раскрашенная картина, висевшая над кроватью.
На картине была изображена молодая голубоглазая девушка, сидящая верхом на страшном драконе с лошадиной головой и с большими когтистыми лапами. Пасть дракона была раскрыта, в ней были видны острые, как гвозди, зубы и красный стреловидный язык. Из пасти и огромных ноздрей исходил огонь и густой дым, а его круглое уродливое тело с толстым хвостом, загнутым в кольцо, было покрыто рыбьей чешуей. На лице девушки был неописуемый испуг, волосы растрепаны, из обнаженной груди выползали две змеи с раскрытыми ртами. Два тщедушных чорта, разевая огненные рты, тащили ее в какую-то пропасть.
– Хорошая картина?..– проговорила Васса, наклоняясь к девочке. Она подвела Олю ближе к картине и начала пояснять:
– Вот, все, кто живет в миру, тех на том свете будут сажать на таких драконов.
– А за что? – со страхом, спросила Оля.
– За дела греховные. Вот и ты, пока еще маленькая, молоденькая, иди в монастырь к нам жить и душу свою спасешь.
Весь этот день Оля пробыла у Афони. Васса была как-то особенно ласкова и внимательна. Она говорила о боге и говорила все с той же непонятной улыбкой, будто ела что-то сладкое.
– А бога можно видеть? – спросила Оля.
Васса пытливо посмотрела на нее.
– Только достойным он бывает зрим,– сказала она и подчеркнуто повторила,—только достойным! – Она подняла глаза к потолку и вздохнула.
– Вот я вам расскажу. По весне это было – перед пасхой... Иду я по ограде монастырской... Исповедывалась и причастилась я в ту пору, приготовилась к встрече Христа в светлую христову заутреню. И вдруг – смотрю, что-то осияло... Смотрю, а он, батюшка, стоит около могилы матери Агафии. Стоит со свечушкой и зажигает неугасимую лампаду в киоте. Я упала на колени и знамение крестное сотворила, говорю: «Преблагий, господи, тебя ли я зрю грешными своими очами?» А он и говорит: «Возлюбленная, говорит, сестра Васса! Нареченная моя невеста христова! Скажи, говорит, своим всем сестрам монашествующим, что я все дни пребываю с вами, во веки веков, аминь!». И, как облако светлое, поднялся и растаял.
Афоня недоверчиво посмотрела в мутные глаза Вассы, а та смолкла и строго спросила:
– Ты чего смотришь?
– Ничего, так,– отвертываясь, ответила Афоня.
– Как это так... Не веришь?!
– Нет, верю...
– По глазам я твоим вижу, что не веришь. Вот ты зенками своими никогда ничего не увидишь, потому что в голове твоей мысли супротивные ходят – бесовы... Вот смотри на эту картину. Она нарисована про инока, который усомнился.– Васса показала на картину, висящую рядом с иконостасом.– Вот этот инок Валаам... Спасал он душу свою в пустыне – в дебрях лесных. И нашло на него однажды неверие в господа бога.
– А пошто? – спросила Оля.
– Ну, «пошто»? Дьявол вселил в него эти мысли... Ты не перебивай меня, слушай... Вот... Семь дней и семь ночей стоял он на коленях, молился. А бес ему из-за печки нашептывает: «Не верь, не верь».
Оля смотрела на монаха, который был нарисован на картине. У него была густая борода, на ногах лапти. Он стоял на коленях и истово крестился перед иконой. А из-за печки выглядывала страшная рожа беса, очень похожая на соседа Попку Голубка, только на голове у беса были небольшие красные рожки.
– И послал бог к нему архангела Гавриила,– продолжала Васса.
– Тут написано «Михаила»,– перебила ее Афоня.
– Ну, Михаила...– сердито проговорила Васса.
– Так тут Михаила написано.
– А ты не перебивай меня, а то вот я тресну по башке... Ты будешь слушать?..
– Я слушаю.
– То-то, смотри у меня... И вот взял его архангел и поднял на небеса... Горят вокруг него свечи, лампады яркие... Это звезды небесные, которые мы видим. Ангелы и архангелы и святые угодники божии, праведники в чертоге голубом песни хвалебные поют.
– Какие песни? – спросила Оля.
– Ну, какие? Мало ли какие там... Всех псалмов бонда нам не суждено знать.
– А вы говорите песни,– робко сказала Оля.
– Песни хвалебные, говорю я, божественные... Ты думаешь такие песни, какие в миру у вас поют?..
Васса строго посмотрела на Олю и, помолчав, продолжала:
– М-да... И говорит ему господь. Видишь ли ты, недостойный инок, усумнившийся? Яко царствие мое в силе и славе пребывает во веки веков, аминь... И преисполнился инок Валаам верой и просит: «Отпусти, говорит, меня, господи, на землю грешную, ибо восприял я веру крепкую и непоколебимую». И отпустил его господь... М-да... и не нашел инок Валаам кельи своей... Вместо нее тут монастырь отстроился... Думал инок, что у бога пробыл один день и одну ночь, оказалось двести лет... Да... двести лет!..– подчеркнуто повторила Васса.
– А как он двести годов и не ел ничего? – с простодушным видом спросила Афоня.
– Дура! Да разве можно помышлять о пище телесной возле престола божия?! Святые отцы духовной пищей питаются.
Провожая Олю домой, Афоня сказала:
– Она всех сманивает в монастырь... А ты, Олютка, веришь ей?
Оля промолчала. Она не знала верить или не верить тому, что говорила Васса.
– Врет она все...– решительно заявила Афоня.
Прощаясь с Олей, она сказала с тоской в голосе:
– А как мне охота с тобой, Олютка... Домой... Так бы и убежала отсюда... Ты приходи, а... Приходи ко мне чаще... Мы с тобой сходим к Лидии Петровне... Она дочь какого-то начальника, учительницей раньше была, она славная! Добрая! У нее жених был и застрелился. Вот Лидия Петровна и пошла в монастырь, грех женихов замаливать, а замуж, говорит, уж ни за кого не пойду.
– Она тебе это сказывала?
– Нет,– смущенно ответила Афоня,– тут говорили... Ну, я и слышала.
Регентша играла на фисгармонии, когда Афоня и Ольга вошли к ней и встали у порога. Оля, охваченная смятением, смотрела на регентшу.
Это была среднего роста женщина. На бледном тонком лице темные глаза светились неестественным сухим блеском. Она взглянула на девочек и тихо спросила:
– Ко мне?
Девочки смущенно топтались у порога.
– Ну, проходите,– приветливо сказала регентша,– что же вы там встали?
Она подошла к ним, ласково посмотрела на Олю и, взяв ее за подбородок, погладила голову.
– Проходите, садитесь. В гости пришли?
Афоня кивнула головой. Потом несмело проговорила:
– Сыграйте нам что-нибудь, спойте, Лидия Петровна.
– Сыграть вам? Ну, что же? Хорошо, сыграю, – с легкой улыбкой сказала она.– А потом будем пить чай. Хорошо?
– Хорошо, мы поставим самовар.
Афоня дернула за рукав Олю и показала взглядом на стул. Регентша мягко ударила по клавишам, и из-под ее тонких прозрачных пальцев поплыли нежные грустные звуки. Затем она тихо запела чистым приятным голосом:
Был у Христа-младенца сад...
Девочки слушали ее, затаив дыхание. Когда она кончила, они пошли в кухню кипятить самовар. Афоня, не умолкая, болтала. Оля молчала, находясь под впечатлением музыки и пения. Еще ни разу в жизни не слыхала она таких печальных красивых звуков.
Когда девочки внесли небольшой, но тяжелый самовар, Лидия Петровна сидела на своей кровати. Лицо было точно отлито из белого воска, а большие черные глаза широко раскрыты. Афоня, участливо смотря ей в глаза, спросила:
– Вы хвораете, Лидия Петровна?
– Нет, девочки, просто так, скучно... Давайте-ка будем пить чай.
Афоня и Ольга вперегонку побежали за посудой, накрыли стол. Лидия Петровна попрежнему сидела на кровати и смотрела неподвижным взглядом на притворенное окно. На окнах горели вечерние блики заходящего солнца. Где-то далеко на обширном стальном полотнище реки орала басом гармоника. В кустах сада под окном негромко дочирикивали вечернюю беседу воробьи.
– У вас горе какое-нибудь, Лидия Петровна? – спросила Афоня.
Та рассеянно посмотрела на нее.
– Ну, мое горе вам неприятно...
Оля вспомнила Вассу и неожиданно для себя спросила:
– Лидия Петровна, бога можно видеть?
– Бога? – задумчиво переспросила регентша. И, взметнув глазами на Олю, с улыбкой проговорила: – Какая ты любознательная, такая еще маленькая, а любознательная.
Оля покраснела.
– Мать Васса нам рассказывала, что она видела бога,– сказала Афоня.
– Как, где? – спросила регентша с удивлением.
– На кладбище, у могилы матери Агафьи, он был со свечкой в руках. Она нам рассказывала.
Регентша прошлась по комнате, подошла к окну.
– Какой сегодня хороший вечер,– сказала она, помолчав.
На колокольне ударил колокол на вечернюю молитву.
Афоня заторопилась. Встала и Оля. Ей хотелось еще посидеть у Лидии Петровны.
– Глянется тебе регентша? – спросила Афоня.
– Да.
– Славная она... Она всех лучше в монастыре, простая... Ну, мне бежать надо, а то мать Васса, поди, уже злится. Ты приходи ко мне, Олютка, а?.. Ладно?.. Прощай.