Текст книги "Ольга Ермолаева"

Автор книги: Алексей Бондин

Ольга вдруг сорвалась с места и убежала в сени. Лукерья беспокойно поднялась с места и вышла за ней.

Дочь стояла в углу и, зажав лицо руками, беззвучно плакала.

– О чем ты? Обиделась, что ли? – спросила мать.

– Нет,– чуть слышно ответила дочь.

– Ну, так о чем?.. Что же ты надрываешь сердце материно?

Ольга взяла руку матери и прижала ее к своей щеке.

– Ну... ну, успокойся, моя родная. Ну, ну скажи, тебе нравится Коля?

– Я... Я люблю Стафея Ермилыча.

– А Николай Стафеич?

– Не знаю... Он... он хороший...

– Ну и слава тебе, господи... Ну, не плачь... Я пойду и скажу, что ты согласна... Ладно?

Ольга тихонько тряхнула головой.

ГЛАВА IX

 Свадьбу справляли через месяц. Все это время Ольга ходила как в тяжелом полусне. Ермолаевский домик ожил. Часто в нем слышались девичьи голоса: к Ольге приходили девушки на посиделки; они кроили, шили. Принесли две ручных швейных машины, к мягкому полязгиванию машинок присоединялся хор девичьих голосов.

 
Я спала-то, горька, да высыпалася,
Я-а ждала-а-то, горька-а, да дожидалася!
Я-а от батюшки по-о-буженьица,
Я-а от ма-атушки восклица-ания...
Я-а от братца-то клю-учевой воды,
Я-а от сестрицы – поло-отене-ечко...
 

Ольга, тихая, сидела у стола, шила. Со дня ее просватанья грудь не переставало теснить. Она слышала, как в песне тоскливо звучит отклик ее сиротской жизни.

Вспомнилась Афоня. Где-то она сейчас?.. Было жаль ее, отторгнутую злой случайностью. Хотелось, чтобы она была сейчас здесь. А в ответ ее тяжелым думам лилась песня:

 
Я-а сама-а встала-пробудилася.
Го-орькими слезками я-а умы-ывалася —
Тру-убчатой косо-ой я утерлася —
Тру-убчатой ко-сой с алой ле-ентою.
 

К вечеру приходил жених. Он приносил Ольге подарки: коробку конфет или кусок туалетного мыла, но подавал их тайком и неожиданно. Ольга его целовала, но не чувствовала того жара, сладкого трепета, как когда-то, целуя Гришу Гальцова. И всегда, как только она прикасалась к губам Николая, ей рисовался образ Гальцова, будто он стоит в стороне и укоризненно смотрит на все. Она чувствовала себя в чем-то виноватой.

Жених был деловит, серьезен и словно озабочен. Иной раз Ольге казалось, что он чем-то недоволен. Она подходила к нему, он брал ее руку, по лицу его скользила приветливая улыбка. Часто он уединялся с Лукерьей в маленькой кухоньке. Они там тихо о чем-то беседовали. Когда к ним заходила Ольга, мать, улыбаясь, говорила:

– Ой да ты не мешала бы нам.

– А о чем вы тут говорите?..

– О житье-бытье о нашем.

Как только жених уходил, Лукерья с восторгом говорила:

– За все наши страданья с тобой, Ольга, бог послал нам человека этого... Как родной, кровный сыночек.

Навещал нередко и Стафей Ермилыч. Он повеселел. В груди будто стал шире, и серебристая борода его богаче лежала на груди, прикрывая яркокрасную рубаху с вышитым кармашком, где лежали часы, с тонкой серебряной цепочкой, одетой на шею.

Вечерами маленькую комнату оглашала гармошка. Толпой вваливались парни. Устраивали вечеринку, плясали, пели, играли. Ольга все время сидела рядом с женихом. Сидели больше молча, будто не о чем было разговаривать. Николай сидел прямо, чопорно. Но Ольга не обращала теперь на это внимания: она привыкла думать, что жениху и невесте не полагается хохотать, дурить так, как дурят парни и девушки.

Особенно изощрялся в шутках и забавных выдумках Яша Кулагин. Он был исправным посетителем вечерок. Ольга не могла без улыбки вспомнить, как он впервые пригласил ее на кадриль на вечеринке у Гальцова.

Девушки пели парням песни, приглашали их в круг, целовали, а потом каждый парень шел к невесте, целовал её и совал в руку двугривенный, пятиалтынный, а иной щеголь и рублевку. Для Яши Кулагина девушки пели одну особую песню:

 
Из зеленого садочка
Соловейко вылетал,
Сизы перья выронял.
Мы кого же будем звать,
Мы кого же приглашать,
Во зеленый сад гулять,
Сизы перья собирать?
 

Яша выходил в круг и щеголевато прихорашивался. А девушки улыбались и пели:

 
Вы пожалуйте, и Яков,
Вы пожалуйте, Семеныч,
Во зелёный сад гулять,
Сизы перья собирать.
 

Яша важно подкручивал свои черные усы, поблескивая глазами, и присоединялся к хору девушек:

 
Право, девицы, нельзя,
Право, красные, недосуг,
Мне серьезно, время нет.
 

Он разводил безнадежно руками:

 
Мне на бал одеваться
Время валес танцовать.
Уж мы валес потанцуем,
Мы всех девиц поцелуем,
А второе протанцуем,
Всех красавиц расцелуем.
 

Все смеялись, смотря на Яшу. К нему выходила девушка. Он осматривал ее со всех сторон, скептически улыбался, пожимал плечами и, вытерев губы рукавом рубашки, целовал. Потом шел важно к невесте.

Но и тут Яша не обходился без какого-нибудь «фортеля». Раз он поцеловал Ольгу и сунул ей в руку горсть медных пятаков. Пятаки со звоном посыпались из ее рук и покатились в разные стороны по полу. Все забегали, со смехом, с криками начали поднимать их. Ольга от души смеялась.

Когда все разошлись и Ольга вышла проводить жениха до ворот, он сказал ей, прощаясь:

– А все-таки ты напрасно увлекаешься этим шутом гороховым...

– Каким?..– тревожно спросила она.

– Яшкой Кулагой.

– А чего он такое сделал?..

– По-моему, насмешка... Ему эти пятаки даром не пройдут. Я ему скажу, чтобы он знал край, да не падал. Пусть он там, где угодно и как угодно шутит, а здесь я не позволю над тобой смеяться.

Ольга стала уверять, что это просто шутки, что она не обиделась, но Николай ее прервал:

– Ну, ты очень проста... Прощай...– и ушел.

Ноябрьская ночь была теплая и тихая, но Ольге вдруг стало холодно. «Какой же он все-таки гордый. Не умеет понимать простые, безобидные шутки».

Настал день дарить девушкам цветы – «девью красоту». Ольга чувствовала, как к сердцу подкатывает какой-то тяжелый ком.

Девушки дружным хором запели:

 
Уж как пойдите вы, мои подружки,
Во зеленую во дубравушку,
В лес по ягодки,
Поприме-етьте, мои голубушки,
Что мою-у-то девью кра-асоту.
Если будет моя девья кра-асота
Что на я-аблоньке да на душисты-ыей,
То житье-о-то мое-о будет хорош-о-ое.
А если бу-удет моя-а девья кра-асота-а
На кудря-авой да-а на бере-озоньке,
То житье-о-то мое-о будет хорош-о-ое.
А если бу-у-дет моя девья кра-асота
Да на го-орькой-то на оси-инушке,
То житье-о-то мое-о будет горе-го-орькое-е.
 

Ольга подала пунцовый розан самой молоденькой девушке, почти подростку, взглянула на нее, вспомнила свое детство и зарыдала.

Три эти дня Ольга была точно в тяжелом угаре. Она, как безвольная, выполняла, что ей приказывали.

Наступил день венчания. Ольгу одели, заплели ей косу и поехали в церковь. Она смотрела на седенького маленького попа с бойкими глазками обезьяны, слушала его надтреснутый голосок. Он спросил ее:

– По желанию идешь?

Она безмолвно опустила голову. Она не видела рядом с собой жениха, она лишь ощущала прикосновение его плеча, его руки, когда повели их вокруг аналоя, не видела разряженных женщин возле нее. Только дрогнуло сердце у нее, когда дьячок громко и внушительно провозгласил:

– А жена да убоится своего му-ужа-а!

Потом ее увели в церковную сторожку. Незнакомая женщина с пухлым дряблым лицом расплела ей косу и заплела две косы.

Ольга не помнила, как приехала в дом Сазоновых. Ее посадили за стол рядом с Николаем. В комнате было шумно. Стучали вилки, ножи, тарелки, звенели рюмки, кругом стоял несвязный говор, кричали:

– Горько! Горько!

Они вставали и целовались. А перед ними пестрым хороводом двигались разноцветные платья, раскрасневшиеся лица, бороды, посреди комнаты пожилая женщина в шелковом платье колоколом кружилась, прищелкивала пальцами и пела пронзительно-визгливым голосом:

 
Первая заботушка —
Свекор да свекровушка,
А втора заботушка —
Деверь да золовушка,
Третья ли заботушка —
Муж удала голова.
Их ты, но-о!..
 

Возле нее неуклюже топталась Степанида. Уперев руки в бока, она притоптывала тяжелыми башмаками, без улыбки, словно выполняла что-то серьезное. Двое молодых людей ходили, пошатываясь, с подносами, уставленными рюмками и стаканами с мутным самогоном и брагой. На груди у них были смятые белые цветы, перевязанные белыми лентами.

К Ольге подошел Стафей Ермилыч и, положив ласково руку ей на плечо, спросил:

– Весело ли, мое золотко?..

– Ничего, весело, тятенька.

– То-то, смотри у меня. Прямее держись. Ты ведь здесь теперь хозяйка и главная.

От него пахло брагой.

– А будете обижать, приду и отберу ее,– сказала Степанида, подойдя к ним.

– Ну, ну,– проговорил Стафей Ермилыч.

– Одна она, ведь, у нас, сватушка.– Степанида взяла голову Ольги и прижала ее к своей груди.

– И у меня одна, сватьюшка.

На утро, едва молодые встали, веселье возобновилось. Кто-то нашел порожнюю корчагу, втащил ее в комнату и, подняв выше себя, с силой бросил на пол. Все повскакали с мест. Словно обрушился потолок, вздрогнули огни в лампах. Потом раздался оглушительный взрыв хохота, женщины визгливо закричали, и вслед зазвякали разбитые тарелки. Все смешалось. Посреди комнаты, в сизой дымке табачного дыма, кружилась Лукерья. Ольга ни разу еще не видела, как пляшет мать. Лукерья разрумянилась, глаза ее зажглись. Она счастливо улыбалась, кружилась, расшвыривала черепки ногами. А Степанида, подняв стакан с брагой, прискакивала и что-то пела, но голоса ее не было слышно. Она залпом выпила брагу и с размаху бросила на пол стакан. В круг выскочил Стафей Ермилыч.

– А ну, сватьюшка, тряхнем стариной,– крикнул он и с легкостью молодого пустился в присядку.

– А не стыдно!.. Не стыдно и поплясать! – кричала хвастливо Лукерья, кружась возле Стафея Ермилыча.

Ольге подали веник. Она стала заметать тяжелые черепки в кучу. Под веник со звоном летели серебрушки. Стафей Ермилыч бросил розовую десятирублевку. Подбежала Лукерья, обняла дочь, посмотрела ей в глаза и проговорила:

– Спасибо тебе, доченька!

Молодые женщины бегали по комнате, шаркая подошвами, мешали Ольге мести.

В шумной толпе бестолково топтался человек в сюртуке. Сунув пальцы рук в карманы, он доставал деньги и ронял их. Потом басовито проговорил:

– Господа, не довольно ли нам мучить Ольгу Савельевну. Мы живем в двадцатом веке.

К нему подскочила Степанида, схватила его за руки и закружила его.

– А ну-ка, господин хороший, попляшем! – задорно крикнула она.

Человек в сюртуке кружился, топтался, потом начал прискакивать, высоко задирая ноги.

Только перед утром все стихло.

Ольга думала, что этим все кончилось, но кончилось только на четвертый день. Утром пятого дня пришли две женщины – соседки и принялись, было, за уборку. Но Ольга решительно сказала:

– Я сама все сделаю.

Вспомнились слова матери: «сама будешь большая и сама маленькая». И вот сейчас со всей ясностью ей представилось, кто она здесь и что все это лежит на ее плечах. Она вдруг почувствовала, что стала много старше и проворней.

Ей понравилась небольшая горенка, оклеенная голубоватыми обоями. В углу стоял небольшой стол, возле стен несколько венских стульев, старинный, потемневший от времени, шкаф с посудой; спаленка, а в другом конце кухонька, отгороженные тесовыми перегородками, русская печь, недавно выбеленная, весело смотрела в окно, словно радовалась приходу новой хозяйки. На стене в кухоньке – полки. На них разместились чашки, тарелки, горшки, тяжелая чугунная ступа, в углу на столике прижался небольшой пузатый самовар, покрытый накидкой.

Ольга взяла ведра с коромыслом и пошла за водой. На улице валил хлопьями густой снег, но было тепло и легко дышать в этот первый зимний день. Стафей Ермилыч отгребал широкой лопатой снег от ворот. Он с ласковой улыбкой встретил сноху.

– Ты зачем это баб-то мытьянок выпроводила? – спросил он, сдвинув шапку с ушами на затылок.

– А зачем они? Я сама сумею все сделать.

– А знаешь ли, куда идти-то по воду?

– Найду, наверно,– улыбаясь, ответила Ольга и зашагала в муть густого снегопада.

Стафей Ермилыч веселым взглядом проводил сноху. Лопата проворней заходила в его руках.

Ольга все вымыла, выскребла. Пол устлала пестрыми домотканными половиками. Окна завесила тюлевыми шторками. На стол постлала чистую белую скатерть. В комнате стало просторней, светлей. Она подошла к зеркалу, чтобы привести себя в порядок. На нее смотрело раскрасневшееся лицо. Голова была повязана белым платком концами назад. Она пристально всмотрелась в лицо и, усмехнувшись, подумала: «Молодуха».

Стафей Ермилыч зашел в избу. Радостным взглядом он обвел комнату.

– Э!.. Хорошо как стало!.. Жилым теперь запахло,– сказал он, стаскивая с плеч бараний полушубок. Он заметил, что и доски, настланные на печке, вымыты, ненужное тряпье убрано.– И в моей горнице стало, как в кабинете... Тепло и чисто. А где тепло, там мне, старику, и приют.

Он нетерпеливо сегодня ждал сына с работы и думал: «обрадуется – увидит везде такой порядок».

– Тятенька, наверно, поесть хочешь? – спросила Ольга.

– Не-ет. Подождем Николая... Скоро, ведь, он придет. Не люблю я один... Я люблю, чтобы за столом была семья. На людях-то, золотко мое, и смерть красна.

У Стафея Ермилыча дрогнул голос. Брови шевельнулись, он всхлипнул.

– Ты о чем, тятенька, вдруг? – тревожным голосом спросила Ольга.

– А ты уж увидела?.. Ты не обращай на меня внимания... Так я...

– Нет, все-таки, о чем ты, тятенька?

– Да так... Ну-ка, сядь со мной рядышком, отдохни-ка, моя родная. Ты ведь сегодня устала.

Ольга села рядом.

– Старуху свою вспомнил – Дарью Матвеевну. Посмотрел, как ты по дому-то все прибрала, и подумал: как бы она сейчас полюбовалась, порадовалась бы. Любила она у меня чистоту и обиход... И душой она чистая была. Хорошо бы вы с ней зажили, и мне бы возле вас тепло было.

Ольга не знала, что сказать свекру, чтоб его успокоить.

– Чего поделаешь. Так уж вышло.

– Да, ничего не сделаешь. Судьба!..

И он стал рассказывать о своей жизни, будя далеко ушедшее прошлое. Ольга слушала, и ей казалось, что жизнь людей идет по одной дорожке. Словно она несколько раз слыхала все то, что слышит сейчас из уст свекра.

Зимний день уже притухал, в комнате стало сумрачно. Вошел Николай, весь запорошенный снегом.

– Вон они как дружненько сидят,– проговорил он, поставив в угол провизионную железную коробку.

– А мы сумерничаем... Рассказываем друг другу, как жили,– сказал Стафей Ермилыч.

Ольга с улыбкой подошла к мужу. Лицо его было закопчено, и в сумраке вечера казалось совсем темным, только белки глаз да зубы ярко белели. От него пахло паровозом.

– У, какой ты чумазый! – смеясь, сказала Ольга.

– А я вот возьму тебя да обниму сейчас, и ты такая же будешь.

– А ну... Ну!.. – Ольге хотелось, чтобы Николай обнял ее и поцеловал, но он осторожно отстранил ее от себя.

– В самом деле я тебя запачкаю. Давай-ка зажигай огонь.

«Неласковый»,– подумала она и стала зажигать керосиновую лампу.

Николай долго умывался в углу, фыркал, плескался. Отец строго сказал:

– А ты, Николай, поаккуратней плещись, в избе-то вымыто.

Пили чай. Добродушно пошумливал начищенный самовар. Стафей Ермилыч развеселился. Он щелкнул по самовару и, смеясь, сказал:

– Нашлифован, что купцова рожа.

Пахло жженым сахаром. Николай рассказывал о войне, о том, что русские войска терпят поражение, отступают, что сегодня на заводе были разбросаны листовки. Старик насторожился:

– Опять листовки?.. А ты подобрал хоть одну?

– Подобрал.

– А ну, чаю попьем, почитаем, что пишут. Хорошо в них пишут, только страшно читать.

После чая Стафей Ермилыч накинул на плечи полушубок, вышел и плотно закрыл ставни.

– На улице метелица разыгрывается, да холодная. Зима... Ну-ка, Николай, где та штуковина-то?

Сын порылся в своей рабочей шапке и вынул вчетверо свернутый листок. Стафей Ермилыч снял с гвоздя очки, протер их подолом рубахи и, взяв листок, подошел к лампе.

– Они, так и есть. Вот они, все на этом месте пишут «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!»

Стафей Ермилыч вполголоса начал:

– Товарищи рабочие, работницы, крестьяне и солдаты.

Ольга приостановилась перемывать посуду. Не спуская глаз, она смотрела на свекра и с жадностью слушала. Ее поразила смелость и простота мысли и слов.

Стафей Ермилыч кончил, свернул листок и задумчиво сказал, покачав головой:

– Да... А насчет войны я все-таки не согласен с ними. Уж коли назвались груздем, так полезай в кузов, хочешь не хочешь, а воюй.

Он подал свернутый листок сыну.

– На-ка, девай его куда хочешь, больше не нужен – все понятно... Все хорошо... А насчет войны все-таки сумнительно.

– А тебе нужна война?..– сдержанно, не глядя на отца, спросил Николай.

– На кой хрен она мне сдалась, – проговорил Стафей Ермилыч, залезая на печку.– Разорение одно. Сколько народу гибнет... Молодого. А за что, за кого? Для какого, прости господи, дьявола? – Стафей Ермилыч принялся взбивать подушку; он сердито бил ее кулаком, точно она была причиной всех несчастий.

– Все так говорят,– сказал Николай.

– Ну, ладно, поживем – увидим. Последний год бедно живем, на тот год по миру пойдем.

Николай склонился над книгой. Убрав со стола, Ольга прибавила огня в лампе и подсела к мужу.

– Ты чего читаешь? Почитай вслух,– сказала она, прижавшись к нему.

Он положил ей руку на плечо. Ей стало тепло и радостно.

– Интересная эта книга?.. О чем в ней написано?.. Не про то, что сейчас читали?

– Нет... В этой книге ты ничего не поймешь.

– Али в ней так мудрено написано?..

– Не то... Про паровоз написано...

– Про паровоз? А мне охота узнать, почему он ходит, как живой.

– Для чего тебе это?.. Ты же машинистом не будешь.

– Почему? А вдруг буду машинистом.

– Ну... Не женское дело это...

– А чье?..

– Ну, чье?.. Не женское.

Николай отвечал нехотя. Ольга посмотрела на него. Лицо его было равнодушно, даже сурово.

– Ты возьми вот там какую-нибудь книжку и читай,– сказал он, не отрываясь от книги.

Ольга тихонько сняла его тяжелую руку со своего плеча и отодвинулась. Он попрежнему сидел равнодушный, молчаливый. Она вдруг почувствовала усталость и ушла в спальню.

Прошел месяц. Ольгу часто навещала мать. Приводя, она пытливо вглядывалась в печальные глаза дочери.

– Живешь-то ты ладно ли?.

– Ничего, живу хорошо.

– А хорошо ли? Смотрю я на тебя, ты что-то гаснешь... Тут ничего еще нет?..– Лукерья взглядом показала дочери на живот.

Ольга залилась краской стыда.

– Ничего я не знаю, мама.

– А свекор тебя не обижает?

Ольге хотелось рассказать матери о своей новой жизни, но она молчала.

А жизнь у ней шла неровно. Муж оказался странным человеком. То он был весел, словоохотлив, и тогда Ольге хотелось жить, делать, торопиться, то он вдруг мрачнел, брови его сдвигались; он сопел и ни слова не говорил целыми днями. Только разве скажет коротко и властно:

– Ольга, налей-ка в умывальник воды.

Или:

– Ольга, обедать!

Стафей Ермилыч в это время недружелюбно смотрел на сына, иногда говорил:

– У меня была лошадь такая же, с дурничкой. Бывало зауросит и хоть убей ее – упрямого чорта. В кого только он у нас уродился – не знаю. В дедушку. Тот такой же был своенравный, не тем будь помянут, покойная головушка.

Однажды Николай упрекнул Ольгу, что она много тратит денег.

– Что это у тебя, как в прорву летят деньги-то? Давно ли получка была и уж нет.

– На конфеты да на шоколад издержала,– вспыхнув, сказала она.

– Не ты зарабатываешь, оттого и не жаль, верно, тебе,– продолжал Николай.

Стафей Ермилыч сидел на печке. Вдруг он беспокойно завозился, свесил ноги с печки, надернул на ноги валенки легко спрыгнул.

– Слушай-ка, Николай Стафеич,– негромко, но внушительно заговорил он.– Я Ольгу тебе в обиду не дам, родной. Она больше тебя работает. Ты уйдешь на работу и знаешь одно дело, а она?.. Как рыба об лед бьется... Жизнь-то видишь?– голос старика повысился, глаза сверкнули.– Книжки читаешь, а жизнь не понимаешь?!. Смотришь в книгу, а видишь фигу?! Ты поди-ка прогуляйся на базар сам, а мы посмотрим, чего ты там купишь. Принесешь один кукиш. Ты у меня не рыкай на нее. Благодари, что тебе дали такую жену. Вот что.

– Я не украшение к чайному столу брал, – огрызнулся Николай.

– Чего, чего ты сказал?

– А то. Я работаю, и она должна – дома. Это ее обязанность.

– Вот как? Слушай-ка, сынушка, она – человек, не раба тебе. Я у себя в семье не дозволю этого. Ты смотри у меня. Знай край, да не падай. Ты еще от моих рук не отбился.

Николай молчал, подкручивая маленькие усы. Весь этот день он не проронил ни слова, уткнувшись в книгу. Стафей Ермилыч тоже молчал. Он сидел в кухонке и подшивал свои серые валенки.

Ольга лежала в спальне. Часы пробили уже одиннадцать, но уснуть она не могла. Сколько она ни крепилась – горечь обиды взяла свое. У нее хлынули слезы. Она всеми силами сдерживалась, чтобы никто не услышал, но невольно громко всхлипнула.

Стафей Ермилыч тревожно прислушался и прошел к ней, бросив недружелюбный взгляд на сына. Ольга лежала, закрыв лицо ладонями. Он наклонился к ней и тихо спросил;

– Плачешь?.. Не плачь, мое золотко.

Ольга не отвечала.

Стафей Ермилыч пригладил ей волосы, глубоко вздохнул и вышел из спальни. Сын попрежнему сидел за книгой.

– Довел бабу до слез и дело будто не твое,– сказал Стафей Ермилыч и ушел в кухню.

– Уж очень глаза-то у нее на мокром месте,– проворчал Николай. Но немного погодя встал и вошел в спальню.

– Сердишься на меня? – спросил он.

– Нет.

– Я погорячился, а ты уж и в слезы. Уж очень все близко к сердцу принимаешь.

– Ладно, Коля, иди читай... Я спать буду.– Ей почему-то вдруг стало жаль его.

Ольга долго лежала, смотря широко раскрытыми глазами в потолок. Она не знала, любит она мужа или нет. Если бы она его любила, она могла бы прощать ему все. В самом деле, вот уже два месяца живет с ним и не может понять его как человека. То ли он неласковый, или она не понимает его. Вот сейчас она уснет, а он придет и грубо ее разбудит. Вспомнились слова матери: «У всех, верно, одна участь. Ничего, Ольга, стерпится-слюбится... Я тоже с твоим отцом не знала ни тепла, ни ласки – ничего не знала. Но что будешь делать?.. Закон, милая, куда от него денешься?».

Несколько дней Николай был ласков к жене, потом вдруг переменился. Придет с работы, сядет за книгу и молчит. Время от времени угрюмо посматривает то на старика, то на Ольгу.

Однажды Ольга сидела в кухне и починяла носки Стафея Ермилыча. Старика дома не было.

– О свекре заботишься, а о муже нет,– вдруг проговорил Николай.

Ольга удивленно подняла на него глаза, а он, исподлобья смотря на нее, сквозь зубы процедил:

– У меня у рабочего пальто пуговка оторвалась, и не видишь. Али ручки свои боишься замарать?

– Надо было давно сказать, я же не видела,– сказала Ольга и, отложив носки, взяла его рабочее пальто.

– Нет, у отца так видишь.

– Что это?.. А кто о нем заботиться будет?

– Ну, ясно! – ядовито продолжал Николай.– По-моему, ты не за меня замуж вышла, а за него.

– Как это поворотился язык у тебя сказать?..

– Разве я не вижу, что вы друг к другу льнете?

– Вот за это спасибо, Николай Стафеич.– Ольга пришила пуговку к пальто и тихая, подавленная ушла к себе. На этот раз она не плакала. Сердце закаменело. И свекру она об этом не сказала. Только еще больше затосковала.