Текст книги "Ольга Ермолаева"
Автор книги: Алексей Бондин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 18 (всего у книги 18 страниц)
ГЛАВА V
Большой двухэтажный деревянный дом, где жил Добрушин, стоял в задах густого сада, отодвинутый от общей линии строений; он будто спрятался от уличного движения и шума, прикрывшись старыми липами. Внизу окна были завешаны тюлевыми шторами. Окна же верхнего этажа были голые. Сад был пустынный. Ольга поднялась на второй этаж.
Добрушин обрадованно встретил ее.
– Кто это к нам пришел-то!..
В переднюю вышла полная женщина. Ольга взглянула на нее и узнала ту женщину, которую она видела у пулемета. Она будто не изменилась. Такое же, с тяжелыми щеками, лицо с двумя подбородками. Мясистые веки над светлыми глазами. Военная суконная куртка, наглухо-застегнутая до шеи, облегала высокую полную грудь. Короткая шерстяная юбка открывала крепкие щиколотки. Женщина испытующе, пристально посмотрела на Ольгу.
– Знакомьтесь,– проговорил Добрушин: – это моя. жена, Анфиса Ивановна. А это Ольга Ермолаева, та самая, про которую я тебе рассказывал...
– Знаю, и не один раз,– сказала Добрушина, крепко, как мужчина, пожимая руку Ольги.
За столом сидела беленькая девочка лет четырех и пила из блюдца чай. Она посмотрела синими глазами на Ольгу и, не обращая внимания, продолжала пить.
– Это моя приятельница, Маргариточка,– проговорил Добрушин.– Я уже обзавелся знакомством.
– А мне еще чаю,– сказала девочка.
– Сейчас мы организуем это дело,– весело отозвался Добрушин.
– Чаю хотите? – обратилась Анфиса Ивановна к Ольге, беря со стула электрический чайник,– Я хотела поехать завтра к вам на завод. А оказывается на ловца и зверь бежит. Хорошо, что вы зашли. Мне для газеты надо сделать заметку о вашей работе. Добрушин, подвали-ка сахару.
Она присела на стул и закурила, небрежно бросив, спичку на пол.
Ольгу удивило, что своего мужа она зовет по фамилии, неприятным показался голос ее – тяжелый, басовитый.
Еще более удивило, что она нужна ей. Ольга стала рассказывать о своей работе. Анфиса Ивановна слушала, курила, роняя пепел на пол, и то и дело прерывала ее речь, обращаясь к Добрушину:
– Как это вам нравится?! По-моему, этот Рыжков ни более, ни менее – мерзавец... Чорт!.. Павел, слышь?
– Знаю я это дело.
Ольга с любопытством смотрела, как курила Анфиса Ивановна: она жадно затягивалась дымом и выдувала его, перекосив толстые губы большого рта. Тогда дым выходил изо рта густым клубом, а остаток двумя синеватыми струйками вылетал из широких ноздрей мясистого носа. Анфиса Ивановна, заметив взгляд Ольги, спросила:
– Вас удивляет, что я курю?
– Да.
– Добросовестно! – отозвался Добрушин с легкой насмешливой улыбкой.
– Меня Павел тоже все время спрашивает, зачем курю. Он не курит, а я привыкла. Вам не нравится, как женщины курят?
– Нет.
– Доживете до моих лет, тоже курить будете.
– Нет... Не стану.
– Ну, вы не обращайте на меня внимания... Так, значит...– Анфиса Ивановна достала из портфеля блокнот и стала что-то записывать, держа во рту папироску. Дым мешал ей писать, и она сунула окурок в чайное блюдце. Девочка, раскусывая печенье, спросила:
– Ты, тетя Фиса, чай будешь пить с папилоской?
– С папироской,– машинально отозвалась Анфиса Ивановна, продолжая писать.
– А я не люблю с папилоской.
– А с чем ты любишь? – спросил Добрушин, весело переглянувшись с Ольгой.
– С конфеткой.
– Подожди, я тебе сейчас принесу.
Добрушин вышел из столовой.
Ольга обвела взглядом комнату. Два больших окна выходили в сад. В комнате было просторно, но неуютно. Посредине стоял большой обеденный стол и несколько стульев, в простенках – небольшие столики. На одном из них лежала стопа газет, на другом – какие-то свертки смятой бумаги. В углу стояла простая койка, небрежно покрытая плюшевым одеялом, две подушки были смяты. Возле койки лежали два чемодана, из верхнего свесился рукав черной кофты. Можно было подумать, что хозяева или собрались съезжать с квартиры, или только что въехали и не успели еще разместить порядком вещи. На столе среди посуды валялись недоеденные куски хлеба, колбасы, корки от сыра. И хозяев, должно быть, не трогал этот беспорядок.
Анфиса Ивановна закрыла свой блокнот и, перекинув полотенце через плечо, стала мыть посуду.
– Давайте я помогу вам,– сказала Ольга, видя, что в руках хозяйки плохо спорится работа.
– Еще новое дело, чтобы гостья со стола убирала.
– Чего особенного?.. Давайте я... мне хочется,– и Ольга засучила рукава.
– А ну, валяйте, если уж так охота. Не возражаю.
Анфиса Ивановна вытерла руки и закурила. А Павел Лукоянович, взяв на руки девочку, пошел с ней в кабинет. Оттуда скоро донеслась веселая возня и послышался голос девочки:
Нитоска – иголоска,
Класное стеколыско...
Ольга, проворно перемывая посуду, незаметно присматривалась к Анфисе Ивановне. Чувствовалось в этой женщине что-то небрежное, размашистое.
– У вас были дети? – неожиданно вырвалось у Ольги.
– Ну, если бы у меня были ребята, несчастные были бы,– с добродушным смехом сказала Анфиса Ивановна.– Сколько с ними канители, а мне некогда, да и не люблю я. Не желала я ребят, не надо. Иной раз даже Павел бывает обузой, лишним. Я и вижу, что он недоволен, что я не уделяю внимания ему, некогда. Я ему говорила, когда мы женились.
– И все-таки поженились...
– Гражданская война сосватала,– сказала Анфиса Ивановна задумчиво.– Так в ту пору вышло как-то неожиданно. Вот сейчас, как по двум дорогам иду. То мне кажется, что я только работать должна, а остальное в сторону, то опять думаю, что, если только работа, жить, наверно, скучно будет. Не знаю. Когда работаю – забываю, ничего мне не нужно и никого не хочу. Свободной быть хочется и ни с кем не связанной, а приду домой – Павел... Его жалко. Ему чуточку внимания уделить надо. Я вот смотрю на вас и любуюсь вами и завидую. Как-то все к вам идет. А ведь вы тоже работаете. Ну, у вас работа не такая, как у меня. У меня, чорт ее знает, придешь домой, и в голове, как в пустом горшке.
В комнату со звонким смехом вбежала Маргарита. Она сунулась было в колени Анфисе Ивановне, но та безучастно отнеслась к ней. Тогда девочка перебежала к Ольге и доверчиво уткнула голову ей в колени.
– А ну-ка, где она?! – сказал Добрушин, показываясь в дверях столовой. Он схватил девочку и усадил к себе на плечо.
– Ох ты, Маргарита, рита, ри-та, та.
Он поднял ее выше своей головы и восторженно проговорил:
– Эх! Если бы у меня была такая дочь, я бы... я бы всю жизнь носил ее вместе с матерью на своей груди.
– Ну, возьми да и наживи,– с чуть заметным недовольством сказала Анфиса Ивановна.– Кто тебе мешает?
– Ну, как?., как?..
– Это уж ты сам знаешь как... Ну-с, дорогие товарищи, мне нужно ехать.
Она взяла портфель, надела кожаную куртку, черный берет.
– Вы, товарищ Ермолаева, навещайте нас. Вы мне нравитесь.
После ее ухода Ольга продолжала уборку. Она привела в порядок обеденный стол, принялась за комнаты. Зашла в кабинет Добрушина. Тот запротестовал:
– Что это?.. Не позволю я, чтобы ты уборкой у нас занималась.
Ольга шутливо пригрозила ему:
– Иди, сядь со своей Маргаритой на место и не мешай. Ну, кругом! Шагом марш отсюда! – Ольга, смеясь, повернула его и выпроводила из кабинета.
Добрушин безнадежно махнул рукой и вышел.
Кабинет был небольшой. Одно окно выходило в сад и открывало вид на площадку, где был разбит цветник. На большом письменном столе лежали папки с бумагами. У стены стояли два шкафа, битком набитых книгами. Но кругом также царил беспорядок.
Ольга повесила куртку, брошенную на кровать, собрала газеты. Правильными стопками сложила бумаги и книги. Ей хотелось в этой комнате сделать так, чтобы приятно было работать и отдыхать. Снова вошел Добрушин и стал следить за ней.
– Хозяйничаешь?..
– Да.
Он виновато посмотрел на нее.
– Я же это все сам сделаю.
– Ну, когда сделаешь, а я уже сделала.
Он посмотрел на стол. Зеленое сукно посвежело. На столе стало просторно и в комнате будто стало светлей и теплей. Через окно Ольга увидела двух девочек с букетами сирени.
– Вы где сирень взяли?..– спросила она, поспешно опустившись в сад.
– Вон там ее мно-ого!..
Когда Ольга поставила на стол букет цветов, Добрушин посмотрел на нее долгим взглядом и порывисто прижал к себе.
ГЛАВА VI
В выходной день Ольга по привычке проснулась рано. Из кухни доносилось позвякивание сковороды, шипение кипящего масла. Мать что-то готовила на завтрак.
Ольга завернулась в одеяло, прикрылась с головой, чтобы не видеть света и не слышать ничего.
События вчерашнего вечера встали перед ней ясно и отчетливо.
«Как теперь быть?» – думала она, вдруг живо вспомнив то, что случилось с ней в лесу. – «Как теперь я встречусь с Анфисой Ивановной, как посмотрю ей в глаза? Если бы она поехала с нами – этого бы не произошло».
Закрыв глаза, Ольга припомнила все подробности веселого и шумного пикника. Народу собралось много. Были Шурка, Миша Широков, Косточка Берсенов. Косточка кувыркался, вставал на голову, ставил березку. А Шурка брала гитару Миши Широкова и, улыбаясь, ставила ее рядом с Косточкой, говоря:
– Две гитары.
Все хохотали: Косточка в своих широких галифе, в сандалиях, действительно, походил на гитару, которую поставили вверх грифом.
Был мастер Сафронов с женой – маленькой, хрупкой, прозрачной женщиной. Она звала его Митик, а он ее Люсик. Потом была еще Клава,– полная девушка, с пышной грудью.
Сначала скакали через костер. Шурка запуталась в своей юбке и чуть не свалилась в огонь. Хорошо, что Косточка вовремя ее подхватил. Но как легко прыгал Добрушин. Нельзя было ему вчера дать сорок шесть лет. А какой сильный он! Взял ее на руки, как ребенка, и подбросил вверх. И как приятно было лежать на его руках. Потом играли в «разлуки», пили чай, закусывали. Ольга выпила стакан пива и хохотала, беспричинно хохотала над всем. Затем пели песни. Миша играл на гитаре. Косточка дурил и мешал петь. Он мяукал по-кошачьи. Шурка била его по голове, зажимала рот, он ежился и снова мяукал. Смешной был и Сафронов. Он выпил, должно быть, изрядно и, когда поднимал рюмку, старался всех перекричать:
– Товарищи, това-ри-щи! Я хочу говорить...
– Ваше слово, товарищ Сафро-но-ов! – кричал Косточка.
– За здоровье нашего первого... лучшего!., ударника! товарища!.. Ольгу!.. Ермолаеву! Ура!.. Ура, товарищи!
Все кричали «ура».
Потом Сафронов ослабел и лег под куст. Жена его ворчала:
– Дорвался. Все люди, как люди, а ты, как свинья, налопался.
– Я не боюсь никого,– раскинувшись на траве, говорил Сафронов.– Хоть кто сюда приходи. А тебя, Люсик... Тьфу! Разъехалась, как старые дровни на раскате.
Вспомнив это, Ольга подумала: «Вот, наверно, и они были когда-то молоды, любили, были друг к другу ласковы, а потом жизнь стерла любовь, осталась одна привычка. Теперь равнодушно награждают друг друга именами: «свинья, старые дровни». Где же вечная любовь?.. Есть она или нет ее?»
Мысль ее снова вернулась к тому, что случилось вчера. Что было дальше?
Все поехали кататься на лодке, а она с Павлом Лукояновичем пошла в лес. Ушли далеко. Она бегала от Добрушина, он ее ловил, долго не мог поймать, наконец, догнал, поднял на руки и покрыл горячими поцелуями.
«Как же теперь быть?..» – думала Ольга, прислушиваясь к звукам, доносящимся из кухни. Перед ней встал образ Анфисы Ивановны, печальной, обиженной. Словно она хотела сказать:
– Зачем ты отнимаешь у меня единственную радость в моей жизни?
– Если бы ты дала ему радость, разве случилось бы это? – несмело возразила Ольга. Она надвинула на голову одеяло и так лежала долгое время.
– Ольга, вставай-ка, матушка,– послышался голос матери: – Пора... уж десять часов... Вставай, родная моя, самовар вскипел... Я пирожков сегодня с мясом пожарила.
Ольга выглянула из-под одеяла. На столе уже все было приготовлено.
Она сидела за чаем молчаливая, грустная.
– Ты чего это сегодня какая? – спросила мать.
– Какая?
– Да в грустях будто и ешь плохо. И что это на шее у тебя какие-то пятна!..
Ольга поспешно прикрыла шею. Она боялась сегодня прямо смотреть на мать, ей казалось, что она догадывается обо всем, что произошло вчера. Но Лукерья спокойно заговорила:
– А я сон сегодня видела нехороший. Будто, иду я по крутой горе, и камни огромные мне попадаются. Серые да большие. Я их хочу обойти, а там опять такие же, прямо, как стены, встают передо мной! И вот я, будто, поднимаюсь выше, выше. Круто! И не могу добраться до верху. Все будто гора и гора... Горе какое-нибудь будет. А потом будто куда-то покатилась... Лечу – падаю на камни и не ушибаюсь, и не страшно, будто мне, что падаю. И вот скатилась я к реке. Широкая река. А в ней столько рыбы! Плещется река, точно кипит вся. Такие большущие сазаны шлепаются. Проснулась, аж в пот меня бросило, в холодный. Рыбу видеть тоже к неприятности.
Ольга молча встала из-за стола. Прежде, бывало, каждый день был полон забот, желаний, а сегодня она не знала, что будет делать. Ни за что не хотелось приниматься. На столике лежала книга; вчера Ольга с трудом оторвалась от нее, чтобы идти на пикник, а сегодня не хотелось к ней притрагиваться.
После чая Ольга ушла к себе в садик. Но и там – ни ласковое летнее небо, спокойное, голубое, ни легкий ветерок, ни веселый говор воробушков в густой листве сирени не рассеивали ее тяжелых дум.
После обеда неожиданно пришел Добрушин. Ольга испугалась и обрадовалась ему.
– Ну, что, моя хорошая? – нежно спросил он, положив свои руки на плечи Ольге. – Сердишься на меня?..
Ольга смущенно посмотрела на него, и по лицу ее скользнула чуть заметная счастливая улыбка. Сегодня он показался ей особенным, молодым и красивым. На нем была вышитая полотняная рубашка. Чисто выбритое лицо было свежее. Излучины морщинок возле глаз как бы исчезли. Расстегнутый ворот рубашки приоткрывал часть белой широкой груди. Густые волнистые волосы, цвета темной стали, мягко рассыпались на голове, прикрывая часть лба, они затеняли глаза, отчего они казались темней.
– Я всю ночь почти не спал. Все думал о тебе. Все мне казалось, что я обидел тебя,– сказал он тихо.
– Чем обидел?.. Одинаково друг друга обидели.
– Нет. Со вчерашнего дня я взвалил на себя огромную ответственность. Обязал себя и должен оправдать себя перед тобой.
Необычная серьезная нота прозвучала в его голосе.
– Давай не будем говорить про разные обиды, да и вообще не будем говорить об этом,– торопливо сказала Ольга. Она вдруг испугалась его решения и того, что за этим последует. Не желая думать об этом, она беспечным тоном сказала: – Чаю хочешь? У нас сегодня пирожки... Я думала, ты не придешь ко мне.
– Ну, как это можно?!. Я говорю, что взвалил на себя огромную ответственность.
Он внезапно поцеловал ее и проговорил, задыхаясь от волнения:
– Как снег на голову свалилось экое счастьище!..
Когда ушел Добрушин, Лукерья, убирая со стола, сказала:
– Смотрю я сегодня на вас и так это мне любешенько. Да, грешным делом, и подумала: вот не был бы Павел Лукоянович женатый, благословил бы вас бог, я бы тогда спокойно глаза свои закрыла.
– А может и благословит– пробормотала Ольга и покраснела.
– Ой, что ты, Ольга. Да как это можно?!.
– А почему нельзя?..– спросила Ольга, смотря на мать в упор.
– Ну, не мели-ка,– сурово обрезала Лукерья.– За женатых-то не выходят. Это прежде татары по две да по три жены имели, а нынче, сказывают, и они по порядку живут. Оно, правда, нонче больно на это дело легко смотрят – сегодня поженились, а завтра – в разные стороны, только, я думаю, это плохие люди так делают.
– А я с Николаем разошлась ведь?
– Ну, так что. Раз он неудобный человек в жизни оказался. А у Павла Лукояновича этого не должно быть.
***
На заводе между тем происходили крупные перемены. Какая-то невидимая железная метла выметала весь сор. Не стало директора Рыжкова. В механическом цехе началась жаркая работа по перестройке всей системы. И люди и станки перегруппировывались. Станки вставали на новые места. Ольга с головой ушла в повседневные заботы. Но было легко. Точно к ней пришла новая весна в ее жизни. Хотелось работать еще больше. Изредка она встречалась с Добрушиным, но не надолго.
Так прошло месяца полтора. В последние дни Ольга вдруг почувствовала странное недомогание. Сначала она не придавала ему значения, потом с беспокойством стала следить за собой.
И мать, заметив перемену в дочери, насторожилась. Ольга вдруг не стала есть сахар. У ней появилось к нему внезапное отвращение. Но зато с аппетитом начала есть лук, сырой лук, без хлеба, без соли. Однажды за чаем она была особенно тихая, задумчивая. Видно было, что ее угнетала какая-то мысль. Наконец, она не выдержала и тихо спросила:
– Мама... Когда женщина забеременеет, она что в это время чувствует?..
Мать как пила из блюдца чай, так и застыла.
– Вот как!.. Поймала, значит?!
– Чего поймала? – спросила Ольга, будто не понимая.
– Сама знаешь, чего поймала.
– Чего знаешь?! – Ольга нахмурилась.
– Ой! Слушай, милая, не притворяйся. Старого воробья на мякине не проведешь. То-то я смотрю на тебя. Сахар не стала есть. Тошнота вдруг появилась, лук зачала есть, а раньше лук не любила. Думаю, дело не спроста, я давно подумывала, только молчала до поры до времени... Я вот так-то, когда тебя понесла, иду одинова по базару и так мне захотелось пальцем в бочку с деготьком макнуть да облизать его...
Ольга вышла во двор. Все было теперь понятно.
«Говорить или не говорить Павлу Лукояновичу?» – спрашивала она себя. «Подожду». Вспомнились слова Добрушина: «Эх, если бы у меня была такая дочка, я бы ее вместе с матерью носил на своей груди».
Она представила, что у нее вдруг будет сын. Черноглазый, кудрявый, такой славный, и чувство гордости шевельнулось в ее сердце.
ГЛАВА VII
Анфиса Ивановна давно заметила перемену в Павле Лукояновиче. Он стал молчалив. Редко входил в ее комнату. Когда бывал дома, сидел у себя в кабинете, запершись, и безмолвно просиживал там целыми часами. Иногда промко вздыхал, шумно срывался с места и ходил взад и вперед, потом садился и снова впадал в глубокое раздумье. Часто свет в его комнате гас уже перед утром.
Анфиса Ивановна знала, что Павел Лукоянович часто бывает у Ермолаевых, но старалась не обращать на это внимания. Да ей было не до этого. Она работала в газете и с головой ушла в свое дело. Домой приходила поздно. Иногда, не заходя к мужу, спрашивала:
– Добрушин! Чай пил?
– Нет.
– Ну, если хочешь, кипяти сам, а я устала,– и уходила к себе.
Добрушин уже привык к этому, свыкся с постоянной тишиной и пустотой комнат. Но после того, как он стал бывать у Ермолаевых, своя квартира стала ему казаться чужой. Он обводил комнаты тоскующим взглядом и говорил вслух, хотя был и один в квартире:
– И жилым не пахнет.
Он вспоминал маленькую комнату с отгороженной кухонкой, цветы на окнах, гостеприимный стол. Все здесь улыбалось, все было на своем месте.
Павел Лукоянович вспомнил свою жизнь. Безрадостное детство, юность, полная пылких желаний и энергии, работа в шахте, борьба. Потом ссылка в Туруханский край. Затем революция, гражданская война. Встреча с Анфисой Ивановной. Он уважал ее за решительность, смелость и беззаветную преданность делу. Боевая жизнь спаяла их крепкой дружбой и сблизила с ней, как с верным товарищем. В любой лихой беде она оставалась верным другом. Потом он с ней расстался. Он ушел в глубокое подполье в тылу белогвардейцев, а она отступала с фронтом. Он думал, что больше не увидит ее. И тут любовь к Ольге прикоснулась к его сердцу. Но тогда некогда было думать о личной жизни, о личном счастье – счастье родины было поставлено на карту.
Потом они с Анфисой Ивановной снова нашли друг друга, снова сошлись и вместе стали работать уже в мирной обстановке.
Добрушин не слыхал, как пришла Анфиса Ивановна и зашла к нему в кабинет. Она тронула мужа за плечо. Тот вздрогнул, поднял голову.
– Ты чего это, Павел? – пытливо смотря ему в лицо, спросила она, включив свет.– Ты никак плакал? О чем?..
– Я не мальчик, чтобы плакать,– сухо сказал Добрушин, не глядя на нее.
– Ну, я вижу.– Она села против него к столу.– Что с тобой делается, Добрушин?
– Ничего.
– Слушай, скажи на милость, что ты скрываешь от меня? Я давно заметила, что ты изменился. Не такой стал, какой был. По работе у тебя не клеится, что ли?
– Все в порядке.
– Так в чем же дело?.. Что ты не сказываешь мне? Что тебя мучит?.. Ну?.. Ну, скажи. Может быть, мы вдвоем что-нибудь и сделаем.
Добрушин упорно молчал. Он облокотился на стол, зажав голову в ладони. Анфиса Ивановна сурово смотрела на мужа.
– Я тебе новость принесла, хотя, может быть, ты уже знаешь об этом.
– Какую?
– Ольгу Ермолаеву выдвигают мастером токарного цеха.
– Я это слышал.
– Был у нее, что ли?
– Да, был.
– Потом еще новость сегодня узнала. Может быть, и об этом ты знаешь? – испытующе смотря на мужа, говорила Анфиса Ивановна.
– Может быть, и знаю...
– У нее скоро будет ребенок. Быть может, знаешь и от кого?
Добрушин на минуту растерялся. А жена, продолжая в упор смотреть на него, сказала:
– Ну, я жду, Павел?
– Я тебе должен, Фиса, сказать...– начал Добрушин и смолк. Потом, вдруг выпрямившись, прямо взглянул на нее и закончил: – у Ольги... ребенок от меня...
– Вот так будет лучше. Так что же ты мне об этом раньше не говорил?.. Балбес ты после этого!
Анфиса Ивановна встала и шумно вышла из кабинета. Она прошлась по столовой, громко топая каблуками. Включила там свет. Слышно было, что зажигала спичку за спичкой. Потом снова быстро прошлась по комнате. Слышно было, как хрустели пальцы ее рук. Потом также шумно вошла в кабинет и села на старое место. Добрушин сидел с закрытыми глазами, откинувшись на спинку креела, сунув руки в карманы брюк.
– Дуралей ты мой, дуралей набитый,– заговорила она. Голос ее стал мягче. В нем звучали нотки горечи и сожаления.– Ну, о чем ты думаешь? И зачем ты так долго скрывал от меня, обманывал меня? Сам мучился и меня мучил. Значит, ты не уважаешь меня.
– Нет, Фиса, уважаю.
– Так почему молчал?.. Не пойму я тебя. Ей-богу не пойму! Ты такой сильный человек. В бою, бывало, не боялся ничего. Шел впереди всех. Любо смотреть на тебя было, а сейчас раскис, как мокрая тряпка. Ну, не сегодня, завтра все-таки ведь ты должен был мне сказать. Отрицать ты не имеешь права. Отрицать – значит, отказаться от своего ребенка. Она бы на тебя, конечно, в суд не подала... Это не та женщина. Я уважаю ее. Она гордая. Она ведь тоже, наверное, не меньше твоего мучится. Узел-то затянут крепко. Его развязывать надо. Я думаю, ты подлецом не останешься.
Добрушин ниже и ниже склонял голову. Слова Анфисы Ивановны, как тяжелым молотом, били его по голове.
– Ты ее любишь, она тебя любит. Я это видела, но молчала. Думала, просто дружба, бывает ведь. Слушай,– заговорила она уже совсем спокойно,– мне жаль тебя, жаль твоей хорошей работы – она может превратиться в плохую. Смотри на вещи проще. Ты коммунист. Ребенка так оставить не имеешь права. Ему нужна будет отцовская забота и ласка. С одной матерью у ребенка не детство, а полдетства. Я знаю это, Испытала. Сама выросла в сиротстве. Я думаю, что ты не уподобишься мерзавцам, которые бросают своих детей.– Анфиса Ивановна смолкла и задумалась, потом снова заговорила очень тихим голосом.– Ну я?.. Что я?.. Я же тебе, Павел, все равно не жена. Несчастный тот человек, которому попадет такая жена, как я... Живем мы с тобой, как знакомые, занимаем одну квартиру и живем, как квартиранты. Я ведь все равно не смогу тебе дать то, что тебе даст Ольга. А она хорошая баба, умница. Хуже, конечно, было бы, если бы она была недостойна тебя. Ты с ней будешь счастлив... Ну?..– Анфиса Ивановна встала, взяла голову Добрушина, подняла ее и ласково заглянула ему в глаза.– Ну, и смотри на меня веселей... Только не жалей меня. Будешь жалеть, мне горше будет... Да, ну-у, улыбнись, чортушка.
Добрушин встал, ему стало легче, словно с плеч его спал тяжелый груз. Он благодарно посмотрел ей в глаза и положил руки ей на плечи. Хотелось обнять ее. Но Анфиса Ивановна сняла его руки со своих плеч и быстро вышла.
В кабинете затрещал телефонный звонок. Добрушина срочно вызвали в горком. Он уехал. Анфиса Ивановна осталась одна. Она медленно ходила по комнате. Жадно курила одну папироску за другой. Прошло дней пять. Между Добрушиными будто ничего не произошло, и разговор об Ольге не возобновлялся.
День на шестой Анфиса Ивановна вдруг засобиралась куда-то. Она с мрачным видом укладывала свои вещи в чемоданы, иногда смахивала кулаком слезы с глаз, но, когда встречалась с Добрушиным, старалась быть спокойной и даже улыбалась. Вечером за чаем она сообщила:
– Я завтра с утренним поездом поеду.
– Куда? – тревожно спросил Павел Лукоянович.
– В обком вызывают меня с докладом. Надо съездить, отчитаться. Да буду просить отпуск. Отдохнуть охота. Устала.– Анфиса Ивановна это сказала спокойно и озабоченно.– Не знаю, брать что с собой или нет?.. Может быть, недолго я пробуду там, приеду скоро.
Добрушин промолчал. Он чувствовал, что она на что-то решилась.
Рано утром она разбудила его. В руках ее был маленький чемоданчик и туго набитый портфель.
– Ну, Павел, я поехала.– Она подошла к его кровати. Он встал.– Ну, прощай пока... Да не думай ни о чем. Все дело пойдет своим чередом... Смотри, я приеду, чтобы ты был у меня молодцом... Ну?..
Анфиса Ивановна наклонилась к нему и поцеловала. Губы ее были горячие и дыхание жаркое.
У Добрушина снова шевельнулось в сердце подозрение. Она уезжала сегодня необычно. Раньше она никогда не целовала его перед отъездом. Да она и не любила целоваться. Она просто, бывало, скажет:
– Ну, я поехала...
Или оставит записку. А на этот раз...
– Ты не ходи меня провожать, простудишься. Ну, прощай.
Она вышла, спокойная, прямая.
Дня через три Добрушин получил от нее открытку. Анфиса Ивановна писала, что ее ненадолго отправили в командировку в деревню. И снова напоминала в письме, чтобы он успокоился. Но Добрушин не мог успокоиться. Мысль об Анфисе Ивановне не покидала его. Он сердцем чувствовал, что он больше не увидит ее, что она не приедет и ждал со дня на день от нее решающего письма.
Добрушин не говорил Ольге, что он накануне разрыва с женой. Он чувствовал, что это, как лезвие холодного ножа, прикоснется к ее сердцу. Да и она всегда почему-то отходила в сторону от этого вопроса, когда заходил разговор о дальнейшей жизни ее и Добрушина. Она точно боялась этого момента.
И вот через месяц Добрушин получил письмо. Он нетерпеливо разорвал конверт.
«Дорогой Павел! – писала Анфиса Ивановна.– Прости меня, что я тебе долго не писала. Все выжидала, как разрешится моя судьба окончательно. Все идет к лучшему. Устроилась я на работу в Осоавиахиме. По нутру пришлась работа. И как я хорошо успокоилась, потому, должно быть, что нашла в жизни свое любимое. Радуюсь и за тебя, мой друг, что ты также нашел себе то, о чем ты всю жизнь мечтал. Мы жили с тобой одними думами, но у нас не было с тобой жизни, которая бы давала личное удовлетворение. Мы с тобой, радуясь, работали, но, мучаясь, жили. Не жалей меня, не надо. Будь свободен от всех дум обо мне. Если вспомнишь, так вспоминай меня лишь как своего боевого товарища, друга, и я останусь твоим боевым другом. Не думай, что я сержусь на тебя, обижаюсь, осуждаю тебя. Верно, сначала было тяжело, несколько дрогнуло женское сердце, а теперь все прошло. Еще одна просьба. Не в службу, а в дружбу – перешли мне мои вещи. Они все уложены в чемоданах, а если будет у кого-нибудь из товарищей путь, попроси, чтоб они привезли мне. Ну, всего доброго, мой дорогой друг. Будь счастлив и тверд. И еще раз прошу тебя не жалей меня»...
Добрушин склонился на стол и заплакал.
