Текст книги "Ольга Ермолаева"
Автор книги: Алексей Бондин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 14 (всего у книги 18 страниц)
ГЛАВА XIII
– Ушли, золотко мое, наши?..
– Да, ушли, тятенька.
– Не горюй! Придут еще.
– Не знаю, тятенька.
– А я знаю, что придут. Думаешь, наше селение забрали, так этим и кончилось все?.. Не-ет. Народ не истребить...
К обеду на соборе ударил колокол. Ему отозвались колокола других церквей, и, сливаясь, звуки поплыли над селением густым тяжелым гулом.
– Как в ночь на пасху зазвонили, – сказал Стафей Ермилыч и тяжело вздохнул.– Радость! То ли не праздник? Эх!..
Ольга вышла на улицу. По дороге стройно проходил отряд солдат. Слышался нерусский говор.
«Чехи!» – подумала Ольга, пытливо рассматривая солдат.
Плечистый высокий солдат отделился от отряда и подошел к Ольге. Худое, изрезанное глубокими морщинами лицо его густо обросло черными иглами волос.
– Пить...– проговорил он.
Ольга вынесла ему большой ковш холодной воды. Солдат с жадностью припал к воде, смотря в ковш. Его большой кадык перекатывался, в горле булькало. Подавая порожний ковш и отпыхиваясь, солдат сказал:
– Благодару... Болшевиков много?
– Не знаю.
Прищурив глаза, солдат спросил:
– А болшевики хороший народ?
Ольга смешалась и, краснея, нетвердо сказала:
– Н-не знаю я...
– И-и!.. Лубишь большевиков... Они жесткий человек. А там... звонят...– Он похлопал Ольгу по плечу и ласково улыбнулся.– Ничего... Все будет хорошо.... Спасибо.
Он торопливо направился вслед за отрядом.
С монастырской колокольни тоже ползли густые удары большого колокола. Ольга пошла в монастырь: ей хотелось узнать, уехала Степанида или нет. К церкви шли люди.
Пестрели наряды: белые шляпки со страусовыми перьями, сюртуки, белые кители, белые и красные рубахи, черные платки старух. Люди, тесня друг друга, протискивались вперед.
Степаниды нигде не было.
Старый незнакомый священник в золоченом дорогом облачении служил торжественно. В его руке серебром позвякивало кадило. Повернувшись к народу, он кадил и, кланяясь, громко произносил, как в пасхальную заутреню.
– Христос воскресе!
B ответ нестройно звучало:
– Воистину воскресе.
Потом подняли золоченые хоругви, и пестрая лавина людей выползла из церкви, растекаясь по ограде. Поп с крестом шел впереди крестного хода, за ним рядами шли монахини, пели пасхальное.
Когда поравнялись с алтарем, позади в народе произошло смятение.
– Держи!.. Держи!.. Большевики!..– закричал кто-то.
По кладбищу бегали люди, кого-то искали, кого-то хлестали, потом человек шесть дюжих мужиков вывели из рощи молодого безусого рабочего. Он шел со связанными руками, бледный, но спокойный. На виске его краснела рана, по щеке тонкой струйкой стекала кровь.
К нему подошел низенький кривоногий мужик в больших сапогах и красной длинной рубахе.
– Сними шапку, сволочь! – крикнул он и ударил рабочего по голове.
Шапка свалилась к ногам.
Поодаль стояли солдаты, окружив кольцом четверых красногвардейцев. Пойманного рабочего втолкнули к ним, раздалась команда, и группа двинулась через рощу к реке.
Под хоругвями пели. Поп с пылающим румянцем на щеках говорил проповедь:
– Братья и сестры!.. Пришел суд божий... Мы дождались защитников веры нашей, православной...
Но его не слушали. Тысячи глаз были обращены к роще, куда увели пленных.
Монахини стройно пели «пасху». Звонкие голоса плыли над головами молящихся.
...И друг друга обы-ымем... рцем, братие! И ненавидящих нас простим...
В это время за рощей у реки грянул ружейный залп, и несколько отсталых выстрелов сухо треснули, как сломанные доски.
Толпа постепенно стала редеть.
Весь этот день колокола глушили людей тяжелым медным ликованием. Только когда на землю спустилась ночь, они замолчали. Молчал и завод.
***
Жизнь потекла другая. Люди стали бояться друг друга; говорили меж собой со страхом, чуя кругом предательство. Одни жили местью за все то, что принесли большевики: обличали, судили, бросали в тюрьму, мучили, калечили, расстреливали. Другие замкнулись сами в себе. Точно кто-то невидимый схватил за глотку, давнул и лишил способности говорить. И в семье Сазоновых поселилась тревога. У каждого дрожало сердце, особенно вечерами, когда укладывались спать. Оба думали, что вот ночью настойчиво и властно постучат, ворвутся в дом чужие страшные люди, перевернут все вверх дном, изобьют и бросят в тюрьму.
Проходя по улице, Ольга чувствовала, как ее ощупывали чьи-то подозрительные глаза; пусть она и не смотрела на этого человека, но чуяла сердцем взгляд, зажженный злобой и ненавистью, и ожидала, что вот сейчас зловеще прозвучит:
– Вот жена красного.
Раз она пришла домой с базара, бессильно опустилась на стул и вдруг заплакала. К ней озабоченно подошел Стафей Ермилыч.
– Что с тобой, золотко мое?..– спросил он, положив ей руку на плечо. Из рук Ольги упала мочальная сумка. Из сумки вывалился свернутый мешок.
– Как будем жить, тятенька? Что есть будем?.. Все втридорога. Ни к чему не подступись.
– А ты не отчаивайся... Не помрем с голода. Наше будет у нас.
Спокойный тон Стафея Ермилыча ободрил Ольгу. Она взглянула снизу вверх на свекра. В глубине его синеватых глаз светилась кроткая улыбка.
– Что ты вдруг?..– весело сказал он.– Картошка есть?
– Есть.
– Ну и все. Эка беда какая, подумаешь? Ты не одна и я не один. Я с тобой, ты со мной, а остальные все с нами.
Ольга сразу повеселела и проворно загремела самоваром. А Стафей Ермилыч, расхаживая по комнате, говорил:
– Дело не в хлебе, золотко мое, дело в деле. Они думают, что укоренились. Не-ет! Народ не согнешь. Пусть будет мало сытых, зато честные люди еще не перевелись.
Прошел еще один месяц, полный тревожных ожиданий. Стафей Ермилыч приносил с завода газету, они вдвоем читали ее, беседовали. В газетах писали о поражении Красной Армии. Но Стафей Ермилыч передавал Ольге другие вести, добытые им на заводе.
– Красная Армия не разбита, золотко мое. Народ силу копит.
А однажды сообщил ей, что вблизи появился партизанский отряд.
– Начинают! – и Стафей Ермилыч погрозил кому-то сухим жилистым кулаком.
Стоял январь. Раз под вечер Ольга шла по улице. Валил густой снег. Теплый влажный ветерок гнал его, крутил. Ночь еще не спустилась на землю, но было сумрачно, и все вокруг закрывало белой завесой. Порой даже не видно было противоположных домов.
Улица была пустынна. Впрочем, встречались редкие пешеходы; они внезапно появлялись и также внезапно тонули в густом снегопаде. Ольга догнала одинокого пешехода. Он двигался, ссутулившись, белый от снега. На нем была короткая меховая куртка, шапка, с опущенными ушами. В походке и во всей фигуре человека Ольге показалось что-то знакомое.
Она прибавила шагу, поравнялась с ним, заглянула в лицо. И в лице было что-то знакомое.
– Оля!—тихо сказал человек.
– Павел Лукояныч!..
– Чш,– предупреждающе остановил ее Добрушин.– Иди неподалеку и не смотри на меня.
У Ольги взволнованно забилось сердце.
– Никого нет, Павел Лукояныч,– тихо сказала она, оглянувшись по сторонам.
– Не называй мое имя... Ты далеко живешь?
– Нет. В том квартале.
– Какой дом?..
– На три окна, крашеные ворота, под окном палисадник с березой. Он один только тут. Белые ставни.
– Иди вперед, не оглядывайся и не затворяй ворота.
Ольга торопливо пошла вперед. На полпути она все-таки оглянулась. Добрушин неясной фигурой маячил во мгле. Ольга подошла к дому. Поспешно скользнула в темный, наглухо крытый двор и, притворив ворота, встала в ожидании.
Минуты через две ворота осторожно скрипнули, вошел Добрушин. Ольга поспешно задвинула ворота деревянным засовом.
– Идите в комнату,– сказала она вполголоса.
– Подожди...– удерживая ее за рукав шубы, сказал он.– Молчи...
Ольга замерла на месте. Во дворе было темно и тихо. Ольга не видела Добрушина, она только слышала его сдержанное дыхание. Где-то на крыше шелестел отвалившийся лист железа. Мимо ворот кто-то пробежал торопливо и мягко. Рука Добрушииа дрогнула и тихонько тронула рукав Ольги. Шаги замолкли.
Еще минута напряженного молчаливого ожидания. Где-то взвизгнула калитка и захлопнулась. В соседнем дворе залаяла собака, но сейчас же смолкла.
– Идем...
Они прошли в избу.
– Раздевайтесь,– обрадованно сказала Ольга.
– Прежде завешай окна.
Ольга завесила окна, зажгла керосиновую лампу. Добрушин разделся.
– Ну, здравствуй, моя родная.
Он взял ее за руки и, ласково улыбаясь, смотрел на нее.
– Что, смешон я без бороды?.. – спросил он.
– Нет, – смущенно проговорила Ольга, вглядываясь в его бритое, покрасневшее от холода, лицо. Без бороды он казался совсем молодым.
– Как ты все-таки подстать мне попала вдруг,– улыбаясь, говорил Добрушин.– Да и погода-то на мое счастье выдалась. Снежище-то какой валит... Ты умой-ка меня, Оля. Собственно, я сам умоюсь, только покажи мне, где это можно сделать...
Ольга захлопотала: налила в рукомойник воды, достала из сундука чистое полотенце. Добрушин, расстегнув ворот коричневой блузы, подошел к умывальнику.
Ольга вышла на улицу и наглухо закрыла ставни окон. Вернувшись, она сказала, стряхивая с шали снег:
– А снег-то еще будто больше пошел.
– Никого не видно там? Никто не вертится?
– Никого не видела.
– Ну, значит, все в порядке. Ты давай-ка, Оля, самоварчик сверетень. Я тебе за чаем все расскажу. А рассказать есть о чем. Как все-таки хорошо, что я тебя встретил-то, а? Значит, ты здесь живешь?.. Хорошая хатка, уютная... Только вот жизнь-то у нас неуютная опять подошла... Ну, ничего, все будет как надо. Даром ничего не дается.
Добрушин говорил спокойно, в его тоне была даже слышна шутливость, будто ничего особенного не произошло.
Пили чай. Ольга тревожно прислушивалась к каждому звуку, долетавшему с улицы. Иной раз чудилось, что у окна кто-то стоит, подкрался и слушает. Самовар пофыркивал, булькал, мешал ясно различать звуки. Она прикрыла трубу тушилкой, в комнате стало тише.
– А за мной какой-то увязался, все время сегодня по пятам ходил. Только, должно быть, неопытный. В такой снежной каше зоркий глаз нужен. Я перебрался незаметно на другую сторону улицы, а он, должно быть, потерял меня, побежал, нету. Потом гляжу впереди меня очутился. Пошел, шатается, пьяного изображает. Будто я не вижу. Идиот... Я уже второй день здесь околачиваюсь. Должно быть, контрразведка пронюхала... Я у тебя переночую, Оля... Я ведь на птичьем положении. Ничего? Где у тебя семья?
– Свекор на работе, он скоро придет. А муж у меня ушел с красными...
– Как фамилия его? Я знаю его?.. А свекор у тебя как настроен?
Ольга сказала.
– Сазонов Николай? – задумчиво повторил Добрушин,– помню... Ничего парень будто, только какой-то замкнутый... Так вот что, Оля, давай-ка лучше будем говорить без «вы», просто «ты». Как-то сердечней, проще... Верно ведь?..
– Верно-, Павел Лукояныч. Но я не привыкла.
– Ничего, привыкнешь. Тебя, наверно, удивляет, почему я отстал от своих?..– Добрушин с улыбкой поглядел на Ольгу.
– Да... Немного...
– Ты слыхала про партию большевиков?..
– Слыхала...
– Вот. Меня партия здесь оставила, в тылу у белых. Для чего – я потом тебе скажу.
– Я понимаю для чего.
– Понимаешь?.. Тем лучше, что понимаешь. Ну, рассказывай, как ты живешь. Как живет твоя мама?
Ольга рассказала о себе, о матери, вспомнила, как они ходили к управителю рудника за пособием.
– Вас в ту пору уже не было...
– Опять «вас»?
– Ну, я так, Павел Лукояныч,– ну... ну тебя уже не было,– краснея, с усилием проговорила Ольга.– Я ходила тогда на рудник, чтобы увидеть...
– Вас...– смеясь закончил Добрушин.
– Тебя...– с улыбкой, но уже смелее сказала Ольга.
– Я тогда ожидал, что так и будет, но сделать ничего не мог. Я был уже в Туруханске... в ссылке...
– Тяжело было, Павел Лукояныч?..
Добрушин отодвинул пустой стакан и, закурив, стал рассказывать о жизни в ссылке и своей работе. Он говорил о самых простых вещах, но говорил так, что вся горькая правда жизни, о которой Ольга знала и прежде, освещалась по-новому. Она смотрела на твердое, мужественное лицо Добрушина. Оно было полно решимости. Тот Добрушин, с широкой бородой, которого она знала прежде, будто был совсем другой человек – добрый, заботливый, но далекий.
– Вот что, Оля,– сказал Добрушин,– ты завтра мне сделаешь кое-что. Пойдешь на базар и увидишь там слепого с гармошкой...– Добрушин на клочке бумаги написал записку.– Вот, отдашь ее. Потом я тебе расскажу, как это сделать...
В ставень стукнули три раза. Добрушин быстро поднялся со стула.
– Кто? – тихо спросил он, сдвинув брови.
– Это тятенька. Я по стуку знаю. Не беспокойся, Павел Лукояныч. Это он. Я сейчас.
Ольга накинула шаль и вышла.
Добрушин достал маузер из внутреннего кармана куртки и прошел в спальню. В сенях послышались шаги и надсадный кашель. Стафей Ермилыч и в комнату вошел с этим кашлем. Ольга принялась стаскивать с него пальто.
– Тятенька, ты подходил к дому, никого там не видал у окон? – спросила она.
– А кого тебе надо? Никого нет. В такую погоду собаку не выгонишь... Да ты того, золотко мое, я ведь сам разденусь, только вымочишься об меня. У, снежище, как из прорвы!.. У нас будто есть кто? – спросил он, разглядывая куртку Добрушина.
– А вот угадай-ка?
– Ты все загадки мне задаешь... Скажи, так я сразу отгадаю.
Стафей Ермилыч разделся и долго плескался под умывальником, рассказывая, как сегодня работал. Потом достал с полки гребень, стал расчесывать голову, бороду.
Павел Лукояныч вышел из спальни.
– Здравствуйте,– сказал он, подходя к Стафею Ермилычу.– Не узнаете?
– Нет. Будто знакомый, где-то видел, а не знаю.
Ольга стояла и с улыбкой смотрела на них.
– Павла Лукояныча знаешь? – спросила она.
Стафей Ермилыч остолбенел.
– Так... это...– залепетал он,– милый мой!.. Так... как же это получилось-то?..– старик схватил руку Добрушина.
– Только ты тише, тятенька, говори.
Стафей Ермилыч вопросительно посмотрел на Ольгу, потом на Добрушина.
– Э-э... Понимаю теперь... Ох ты, родной ты мой! Ну-ка, сядем-ка рядком... Не зря я, значит, сон сегодня видел... Будто откуда-то, не припомню, вдруг выскочила большая собака и на меня бросилась. Рычит, а не кусает. Я аж вспотел, проснулся. Хорошо во сне собаку видеть. Собака – друг человека. На работу шел, так думал или, мол, вести хорошие услышу сегодня, или какого-нибудь дорогого человека увижу... Так и есть.
– Тятенька, Павел Лукояныч будет у нас ночевать.
– Вот и слава тебе, господи...
– Он живет здесь тайно...
– А будто я не понимаю, золотко мое. Ты бы думала, да не говорила мне. У нас все будет в порядке. Я знаю... Для дела... Угостить-то, поди, нечем у нас такого дорогого человека, Оля...
ГЛАВА XIV
Эту ночь Ольга спала тревожно. Она часто просыпалась и чутко прислушивалась к каждому звуку. На улице бушевала метель, дергала за ставни окон, шумела, высвистывала в расщелинах унылую песню. Несколько раз Ольга вставала, подходила к окну и, притаив дыхание, слушала. Но, кроме непрерывного гула ветра, ничего не было слышно. Плохо, должно быть, спал и Стафей Ермилыч: он возился, кашлял. Зато крепко на полу спал Добрушин. И Ольга радовалась.
Заревел первый гудок на заводе. Стафей Ермилыч поднялся, оделся впотьмах.
– Я пошел, Оля, запри за мной. Да спи спокойно, теперь никто не придет.
Но Ольга уже больше не ложилась. Она с нетерпением ждала рассвета.
Добрушин не просыпался.
Как только забрезжил тусклый зимний день, Ольга тихо оделась, на столе оставила записку: «Я пошла туда. Вас затворила на замок. Будьте покойны, я скоро возвращусь».
На улице похолодало: и теперь уже валил не мокрый снег, а шумно вздыхал буран, сметал с крыш и с глухим воем гнал по улице снежную пыль, наметал к заборам косы. Ольга торопливо шла к матери.
– Мама, я к тебе, есть дело большое и серьезное,– были первые слова ее, когда она вошла в избу.
– Какое? – пытливо смотря на дочь, спросила Лукерья.
Ольга не знала, с чего начать. Какое-то недоверие коснулось ее сердца. Она тихо повторила:
– Дело серьезное, мама. Ты поможешь мне?
– Да ты не тяни, говори, что стряслось?
Помолчав, Ольга спросила:
– Ты ведь любишь Павла Лукояныча?
– К чему это?.. Да как такого человека не любить...
– Так вот, он придет к тебе сегодня... Сейчас он у меня, но у тебя ему будет лучше. К тебе никто не ходит. Он у тебя поживет дня два, три... Ладно?.. Только знаешь, мама, если узнает кто – погубим человека, дело погубим и сами погибнем.– Она вплотную подошла к матери, говорила полушопотом прямо ей в лицо.– Потом... потом сюда могут к нам придти люди... Ты не должна об этом никому говорить... Мы должны сделать все для Павла Лукояныча... Это наше общее дело...– Ольга испытующе и строго смотрела на мать.– Ну, чего ты молчишь?.. Мама!.. Ты испугалась?
– Нет, я не испугалась... Что ты, доченька... Раз это нужно...
– Нужно... Понятно все? Ну, так я пошла... Вечером я, может быть, к тебе приду. Стукну три раза...
Ольга так же быстро вышла, как и вошла.
На базаре, возле почерневшего от времени тесового здания обжорки, уже толпился народ. Где-то надсадно выла шарманка. Кто-то кричал:
– Кому рубаху? Не зевай, дешовка, налетай!
Около возов женщины ругались с продавцами!
У стенки обжорки за ветром сидел слепой гармонист и пел. Уныло гудела его двухрядка и вторила печальному напеву.
Умер, бедняга, в больнице военной,
Долго, родимый, лежал.
Эту печа-альную жизнь одино-окую
Тяжкий неду-уг докана-ал.
Слепой казался уже пожилым. Обожженное морозом лицо было подвязано грязным платком. На голове была шапка с опущенными ушами, на руках – рваные рукавицы. Он торопливо перебирал белые пуговки клавишей гармоники. Голос его показался Ольге знакомым.
Слепого окружила кучка зевак, у ног его стояла деревянная чашечка и лежала колода потрепанных карт. В чашку бросали бумажные деньги. Слепой нащупывал их, брал и совал запазуху.
Ольга судорожно сжимала в кармане свернутую записку Добрушина. Слепец замолчал, поставил гармонику возле себя. Люди понемногу рассеялись. Только один мальчик стоял и, ежась от холода, с любопытством смотрел на гармониста.
– Дядя, сворожи-ка мне,– сказала Ольга, пытливо всматриваясь в слепца.
– А чего тебе сворожить?
– Да про судьбу мою.
– Ты мне на дух скажи, красавица, все тайны сердца твоего.
Слепой взял карты, поднял одно ухо шапки и повернул голову. Ольга наклонилась к его уху и прошептала:
– Первая Моховая, номер двадцать первый. Сегодня в восемь.
Слепой, улыбаясь, согласно кивал головой.
– Пусть сам угадает, а так каждый может,– крикнул мальчик.
Ольга не обращая внимания, продолжала шептать.
– Пароль: «безбородый».
Ольга незаметно сунула в руку слепого бумажку и на шаг отошла от него.
Слепой взял карты и, подняв глаза вверх, стал по одной карте выкладывать их к себе на колени, ощупывая каждую.
– Получишь ты письмо, красавица, из казенного дома... и радостное письмо... А скоро, скоро ты будешь среди друзей своих и получишь вести большие. Потеряла ты своего любезного, не печалься. Жив он и здоров... Ну, а вот одну тайность нельзя при людях говорить... Я чую, что возле тебя народ любопытствует. Наклонись ко мне, красавица, я тебе на дух скажу.
Ольга сдвинула назад шаль, открыла ухо и наклонилась к слепому.
– Павлу скажи, что люди все по местам...– прошептал слепой.– Все в порядке. Что он говорил, все узнано...– и уже громко продолжал: – Верно ли я говорю, красавица?
– Немного верно.
– Ну вот. Будешь богата и будешь счастлива, а твой благоверный вернется к тебе.
Ольга, счастливо улыбаясь, подала слепому рублевку и отошла от него. Она издали слышала, как он снова запел под гармонику тягуче, печально:
С невыразимой тоскою во взоре
Мужа жена обняла,
Полную чашу великого горя
Рано она испила.
Когда немного погодя, Ольга подошла снова к обжорке, слепого на месте уже не было. Она его догнала у входа на базар. Он медленно шел, нащупывал ногами и палкой землю, за спиной висела на ремне его гармоника. Ольга прошла мимо него и оглянулась. И опять что-то знакомое ей почудилось в его лице. Ей казалось, что, если бы он открыл глаза, она сразу узнала бы его.
Ольга торопилась домой. Она шла и думала о том, как обрадуется Добрушин тому, что она так удачно выполнила его поручение. Ей было весело, хотелось даже тихонько запеть. Ни шум бурана, ни жгучий ледяной ветер, который осыпал лицо колющим снегом, не трогали ее.
Не доходя квартал до своего дома, она испуганно остановилась. Возле их дома толпился народ, и ей показалось, что ворота их двора раскрыты. Было мгновение тревожного раздумья. Идти или нет? Она решила идти. Подойдя ближе, он увидела, что тревога ее напрасна. Люди стояли возле дома соседа Денисова и о чем-то жарко спорили. Какая-то женщина сердито проговорила, отходя:
– К чорту баран, да и ободран.
– В чем дело?– спросила Ольга.
– А ты иди-ка, да и посмотри.
Возле палисадника Денисова в канаве лежал человек, полузанесенный снегом. Из-под снега торчали тупые носки серых валенок. Ольга наклонилась над канавой и отшатнулась. Из-под снега высовывалась голова Попки Голубкова. Всклокоченные рыжие его волосы побелели. Лицо было цвета льдины. Впадины глаз и щек были запорошены снегом и казалось, что на лице застыла злобная усмешка.
К Ольге подошел Денисов – высокий бородатый мужик.
– Под окном мертвое тело, а мы ничего не знаем. К нам придираются,– хмуро сказал он.– А мы что, обязаны торчать на улице да караулить? Странно. Чорт его сюда принес, рыжего пса... Странно... Попка Голубков. Знаешь его, Ольга Савельевна?..
– Слыхала.
– Ну-у, гадина... Ушли где-то по лошадь... Странно! Кокнули должно быть, а может самогоном, а то денатуратом обожрался, свалился и замерз. Странно! С вечера-то было тепло, а к утру-то, видишь, как погода взъярилась.
Пришла лошадь. Двое милиционеров уложили мертвеца на дровни и увезли. Они взяли с собой и Денисова. Толпа постепенно растаяла.
Ольга пошла домой. Добрушин беспокойно ходил по комнате.
– Что это там?..
Она сбивчиво, волнуясь, рассказала. У Добрушина дрогнуло лицо.
– Ну, значит, скоро и к вам заявятся. Пойдут спросы и расспросы...
Она торопливо рассказала, как выполнила поручение.
– Все это хорошо, Оля. Но мне надо уходить. Я пойду. Ты хорошо придумала. У Лукерьи Андреевны будет покойней.
– Павел Лукояныч, я самовар поставлю. Вы же есть хотите.
– Потом на досуге попьем чаю. Проводи меня.
Они вышли. Ольга выглянула за ворота. Улица была пустынна. Буран густым снежным облаком стремительно летел вдоль улицы. Добрушин спустил уши шапки, поднял воротник пальто и скрылся за белой завесой метелицы.
Слова Добрушина сбылись. Через полчаса явились двое милиционеров и увели Ольгу.
В коридоре контрразведки Ольга встретилась с Денисовым. Тот сидел на скамейке.
– Все-таки и тебя притащили,– сказал он вполголоса.– Меня уже таскали туда.– Он указал на дверь, за которой был слышен невнятный говор.– Допытываются, кто и когда Попку убил. Он ведь не замерз, а убит. Я видел, сзади череп у него весь развален. Должно быть, зараз решили... Ухлопали и оставили, чтобы подальше куда-нибудь бросить, а мы теперь возись вот с ним, с рыжим дьяволом... Да все равно и других бы таскать стали... Про вас расспрашивали,– после минутного молчания продолжал Денисов.– А что я скажу худого, коли не знаю. Говорю, мол, живут мирно, никого не задевают...
Ольгу ввели в обширную комнату. За большим письменным столом сидел гладко выбритый, в новом мундире с золотыми погонами, человек. Увидев Ольгу, он сощурил глаза и, вскинув пенсне на нос, спросил:
– Кто такая?
– Привели по вашему распоряжению, ваше благородие,– отрапортовал солдат.
– Откуда?
– Ас того места, где обнаружили убитого.
– Ага. Так, так, так... Выйди.
Солдат круто повернулся, щелкнул каблуками и вышел.
Офицер утомительно долго рылся в бумагах. Ольга не спускала с него глаз.
Наконец, он откинулся на спинку кресла, закурил и молча стал рассматривать Ольгу. Взгляд был тяжелый, неприятный.
– Вы замужняя или девушка?.. – спросил он, стряхивая пепел с папироски. Его тонкие губы дрогнули еле заметной улыбкой.
– Замужняя.
– А где ваш муж работает?
– Его нету.
– А где он?
– Он ушел...
– С красными?
– Да.
– Как ваша фамилия?
– Сазонова.
– А ваша девичья фамилия?
– Ермолаева.
– Ну, хорошо... Вы знаете Степана Голубкова?
– Знаю.
– Вы знакомы с ним были?..
– Почти что нет.
– Вы ничего не слышали у себя под окном в ночь на двадцать седьмое января?..
– Нет. И не слышала и не видела.
– А когда вы узнали, что у вас под окном его убили?
– Уже днем. Я из дома ушла утром на базар и ничего не видела.
Офицер порылся в папке, достал из нее пачку фотографических карточек.
– Что же вы стоите?.. Присядьте,– сказал он, указывая на мягкое кресло возле стола.
Ольга села на край кресла. Офицер достал из пачки карточек одну и подал ей.
– Скажите, вы знаете этого человека?
С карточки на Ольгу смотрел Добрушин. Широкая борода прикрывала часть кожаной тужурки. Рот его был немного полуоткрыт, будто он хотел что-то сказать. Вверху на карточке были два креста, жирно написанные красными чернилами.
– Как фамилия этого человека?..– пристально смотря на Ольгу, спросил офицер.
– Не знаю.
– Не знаете? Очень жаль, что не знаете,– сказал офицер и добавил, меняя тон: – а, по-моему, вы знаете.
– Я не знаю.
– Ну, как хотите.
– А этого человека знаете?...– подавая вторую карточку, проговорил офицер.
На фотографии был Миша Пермяков. И над его головой также были вписаны два красных креста.
– Тоже не знаю.
– Гм. Оказывается мы больше знаем о вас, чем вы про себя знаете.
– Это ваше дело.
– Да-а. Это-о... дело наше. Вашего дела теперь нет.
В комнату вломилась толпа солдат в сопровождении рыжего офицера. Впереди их со связанными руками шел рабочий. Волосы на голове его были спутаны. Правый глаз припух, а с правого виска из темной раны стекала на щеку струйка крови. Рыжий офицер взял его за воротник ватного полупальто и толкнул к столу.
– Попал, сволочь!
Ольгу оттолкнули в сторону.
– Выведите ее, возьмите Денисова и туда...– приказал офицер в пенсне.
Чернобородый солдат вывел Ольгу. Денисов увидел их, побледнел. В конце коридора навстречу им шел смуглый человек в серой шинели и в черной лохматой папахе. Человек бросил на Ольгу беглый взгляд и вдруг остановился, раскрыв черные большие глаза.
– А-а-... Вы...– улыбаясь, сказал он.– Не узнаете?..
Это был тот чех, которому Ольга когда-то вынесла ковш холодной воды.
– Здравствуйте... Не узнаете? А для меня хороший человек всегда помнится... Вы что? – и, окинув с ног до головы солдата, спросил строго: – Куда их?
Тот вытянулся, сделал под козырек.
– Его благородие приказал шомполами...
Чех, перебив его, сказал строго:
– Иди обратно. Я устрою сам.
Когда солдат ушел, чех спросил Ольгу, как она попала сюда. Она рассказала. Немного подумав, он сказал:
– Идите спокойно домой. А вы? – обратился он к Денисову.
– То же самое, ваше благородие,– опустив глаза, сказал он.
– Иди...
Чех проводил их до ворот, потом скрылся.
Вьюга стихла. Она только глухо пошумливала, обшаривая землю. На небе толпились облака. Зимний вечер уже наступил, Ольга даже не заметила, как прошел день.
Неполная луна то выбегала в чистую прогалину неба, то пряталась за пелену облаков. Денисов пробовал заговорить с Ольгой, но разговор не клеился. Ольга молчала. Когда она пришла домой и взглянула на место, где спал Павел Лукоянович, она склонилась на стол и зарыдала.
В этот вечер Ольга не пошла к матери. Она боялась, что за их домом может быть слежка. Из осторожности она никуда не выходила из дома и весь следующий день. На утро, еще впотьмах пошла к матери. Но Добрушина уже не застала. Мать рассказала, что накануне вечером приходили двое и ушли. Вместе с ними ушел и Павел Лукоянович. Он сказал, что, может быть, ночью придет, но не бывал.
– Тебя поминал. Беспокоился за тебя. Попку-то решили?
– Решили,– коротко сказала Ольга.
– А кто бы это?..
– Кто решил, тот ушел.
– Так и надо пса шелудивого... Ольга, что это опять замышляют?
– Ну, мама, не будем об этом говорить,– прервала ее Ольга.– Кто был вчера?
– Один черноусый такой, серьезный, хмурый, а другой – помоложе. Румяненький, как яблочко, веселый, все время на улыбочке. Мишей зовут.
– Он... Пермяков,– мелькнуло в голове Ольги, она пожалела, что не видела никого.
Прошел еще день, еще ночь и день в томительном, напряженном ожидании каких-то событий, но в городе-было спокойно. Ольга ходила на базар, но слепого певца уже не видела. На его месте сидел старик и продавал разное барахло. На третьи сутки, в полночь, началось, странное движение. Ольга накинула шаль и вышла за ворота. На каланче тревожно звонил колокол. По улице проскакали на лошади. Вдали небо окрасилось багровым заревом.
– Что это, пожар?..– спросил вышедший Стафей Ермилыч.– На базаре будто что-то горит.
– Я пойду посмотрю, тятенька,– сказала Ольга. Она-быстро ушла в избу, оделась и направилась к месту пожара.
– Смотри, поскорей, Оля,– крикнул ей вслед Стафей Ермилыч.
На площади, запруженной народом, горел дом купца Маклакова. У пожара была обычная пожарная суета. В кровавом освещении зарева люди двигались, как призраки. Трещали доски, со звоном сыпались разбитые стекла. Ко всему этому присоединялся глухой гул огня: он жадно облизывал стены обшитого тесом деревянного дома, шипящими змейками перебегал под карнизами. А в высь мглистого неба лениво поднимались черные кудри дыма, взметывая тысячи искр.
– На кой чорт они бьют стекла в окнах? – говорил кто-то сзади Ольги.– Вот так... Дураки, право, дураки. Огню свободу дают.
– Не жаль паука. Чтоб и сам он сгорел.
Языки огня высовывались из окон купеческого дома и жадно тянулись к низенькой избе, стоявшей рядом. Там странно блестели окна, на стеклах играли багровые блики, и похоже было, что брошенная хозяином изба испуганно косится на пылающего соседа, вздрагивает, хочет сорваться с места и отодвинуться.
– Не отстоять,– слышалось в толпе.
– На дом наплевать, он все равно пропал, а избу-то надо бы отстаивать.
– Вы, господа, вот здесь рассуждаете, это нехорошо, а что сами?.. Пошли бы и помогли, чем языки чесать.
– Тебе надо, так иди.
– Помочь надо. Добро ведь горит.
– Ну, это добро не наше. Не наш брат живет здесь.
– Буржуазия...
Ольгу кто-то тронул за руку. Возле нее стояла Афоня.
– Смотришь?.. – спросила она. В отблеске пожара лицо ее розовело. Она жадно улыбалась, глядя на игру огня.– Хорошо горит.
– Не знаешь, от чего загорелось?..
– От огня,– ответила Афоня и засмеялась,– будто не знаешь, от чего горит.
Ольга посмотрела на подругу. Ей показался странным ее смех: в нем слышалось явное злорадство.
– Пойдем, насмотрелись...– сказала Афоня,– Представление кончилось.
Проходя, они слышали разговор о том, что кто-то поджег Маклаковых.
– Найдут-ут. Никуда не денется,– уверенно говорил чей-то густой бас.
– Попробуй, найди,– тихо сказала Афоня, прибавляя шагу.
Перед утром, часа в четыре, Ольга услышала легкий стук в окно. Она быстро вскочила, оделась и, не зажигая огня, вышла. Осторожно открыла ворота.
