Текст книги "Ольга Ермолаева"
Автор книги: Алексей Бондин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 18 страниц)
ГЛАВА VII
К осени Оле купили новые ботинки, мать сшила ей из старья шубку, и девочку отдали в школу. Первые дни Школьной жизни для Оли были новыми, радостными. Сидор, счастливо улыбаясь, спрашивал:
– Ну, как дела, школьник-балобольник? Что сегодня задали, какие уроки?..
Иногда они вместе решали задачки, спорили, шумели, а когда укладывались спать, Сидор гасил лампу и, лежа в постели, долго еще разговаривал с девочкой.
– А вот ты мне реши-ка такую задачу, Олютка,– предложил он как-то раз ей серьезным тоном.– Летели галки, сели на палки, по три сели, палка лишняя оказалась, а по две сели – палки одной не хватило. Сколько было палок и сколько летело галок?
Оля, перебирая свои пальцы, напряженно считала, но сосчитать не могла и наугад сказала:
– Восемь.
– Чего восемь?
– Галок.
– А палок?
– Пять.
– Неверно.
– А сколько?
– А ты считай.
– Нет, ты скажи.
– Ишь ты! Так задачи не решают. Ты сама шевели мозгами-то.
– Не сосчитать. Это у нас еще не учили. Скажи, а?
– Ну, ладно, скажу, только в первый и последний раз. Палок-то верно ты сказала пять, а галок мало, их двенадцать было.
Оля живо представила себе десять галок, которые расселись на палках по две в ряд, а двум галкам сесть было некуда, они летали около них и беспокойно кричали.
Первые три месяца Оля приходила из школы веселая, оживленная. Могла часами рассказывать о том, что было в школе и что рассказывала учительница. Затем вдруг она стихла, погрустнела и возвращалась из школы с красными глазами. Сидор спрашивал ее озабоченно:
– Ты что, Олютка, какая печальная? Обидел тебя кто?
Оля молча отвертывалась от него. Но раз она склонилась к столу и заплакала. Сидор встревоженно подошел к ней.
– Что с тобой?
– Так... ничего...
– Ну, скажи, родная моя?., а?.. Ну, скажи...– Он сел рядом и прижал ее к себе,– ну... рассказывай. Горе у тебя какое? Отметку плохую поставили?
Оля отрицательно мотала головой.
– Ну, так в чем дело-то?..
Девочка молча уткнулась в грудь Сидора и, обняв его, заплакала еще сильнее.
– Так и не скажешь мне,– тихо спросил Сидор, разглаживая ей волосы.
– Н-нет...– прошептала Оля.
Так она и не сказала Сидору, кто ее обидел. Не сказала и матери. Эта обида касалась и того и другого. Они оба одинаково ей были дороги, и она знала, что они будут глубоко огорчены, если она расскажет им, что случилось в школе.
Дело было так. Тонкая длинноносая девочка Таня, по прозвищу Таня-«форс» собрала в перемену вокруг себя девочек и сказала вполголоса, но так, чтобы Оля слышала:
– Девочки, с Ермолаевой не дружитесь: у ней мать живет с любовником.
Оля покраснела до ушей. Она не знала, что ей делать. Следующий урок был закон божий. Оля чувствовала, как десятки ребячьих глаз насмешливо рассматривали ее. Она не выдержала, закрылась руками и заплакала. В это время священник отец Серафим, черный плечистый человек, говорил, расхаживая по классу:
– Чти отца твоего и матерь твою и долголетен буде-ши на земле.
У него был грубый голос. И сам он казался тяжелым, неуклюжим, и взгляд его – скорее злых, чем строгих,– черных глаз был тяжел и наводил непонятный страх.
– Иванова, повтори.
Белокурая девочка, с тощей крючковатой косичкой, повторила, держась за крышку парты:
– Чти отца твоего и матерь твою... и... и...
– Ну, и... и... как дальше?
– И... и... – девочка спуталась и смолкла.
– Садись... Ермолаева, повтори...
Оля встала. Она не слышала, что говорил священник. Потупив глаза, она молча стояла за партой. Отец Серафим подошел к ней, небрежно взял Олю за подбородок и поднял лицо.
– Не слушаешь... Чем занималась?.. Что это у тебя глаза-то?.. О чем плакала?
Оля молчала.
– Тебя я спрашиваю?..
– Дразнят...– тихо проговорила Оля, опять опуская глаза.
– Кто, кто дразнит?
Оля стояла, беспокойно переступая с ноги на ногу.
– Ну, я тебя спрашиваю?.. Батюшке ты должна отвечать,– ласково сказал отец Серафим.
Оля дрожащим голосом проговорила:
– Дразнят...
– Как?
– Говорят, что у меня мама живет... с любовником...
B классе была напряженная тишина. Впрочем, слышно, кто-то тихонько шаркнул ногой и скрипнул крышкой парты. Священник стоял и испытующе смотрел на Олю. Правый ус его чуть вздрагивал.
– А правда это?.. – тихо, вкрадчиво спросил он.
Оля вспыхнула и потупилась.
– Отец у тебя есть?
– Нету...
– А где он?..
– Умер...
– А с кем мать живет твоя?
Оля замялась.
– С Сидором Жигаревым, с бродягой,– неожиданно крикнул с задней парты веснущатый белоглазый мальчик, сын Попки Голубкова.
Священник строго посмотрел на Голубкова, потом перевел свой взгляд на Олю.
– Значит, правда... – сказал он, отходя от нее.– Значит, твоя мать и этот, с кем она живет, не почитают храм божий, не почитают закон, установленный господом богом... М-да... И дом, в котором ты живешь, не дом, вертеп, значит. От этого ты и заповеди господни не слушаешь... А ну-ка прочитай мне «Отче наш».
Оля назубок знала эту молитву, но сейчас она со страхом посмотрела на черную тучную фигуру попа и робко начала:
– Отче наш... иже еси на небеси...
– Что ты там бунчишь под свой нос... Громче!..
Оля больше не могла выдержать и упала на парту, закрыв руками лицо.
А священник, сморщив нос, брезгливо посмотрел на нее, но ничего не сказал, а, расчесав пятерней густую черную бороду, продолжал урок:
– Шестая заповедь господня – не убий, не убивай, значит... М-да... Седьмая – не прелюбодействуй. Не прелюбы сотвори.
Черный взгляд попа снова остановился на Оле.
– Ермолаева! Ты вот приди домой и скажи матери своей, скажи, что я вам говорю... Расскажи ей заповедь господню – «Не прелюбы сотвори» и этому, с кем она живет...
Во время перемены Оля сидела в уголке, около раздевалки и плакала.
Учительница Екатерина Петровна подошла к ней.
– Ты о чем, Оля? – спросила она, положив ей руку на голову.
Оля еще сильнее заплакала.
– Ну, о чем ты?..– ласково спрашивала учительница. – Ну-ка, пойдем, расскажи мне.
Она взяла Олю за плечи и увела в пустой класс.
– Ну, рассказывай.
Оля с тихим рыданием рассказала. У Екатерины Петровны задрожала нижняя губа.
– А ты не плачь... Все это пройдет... Поговорят и перестанут. Ты любишь дядю Сидора?..
Оля утвердительно кивнула головой.
– Он хороший.
– Не плачь... Иди, играй...
Екатерина Петровна вышла. Она торопливо прошла по коридору в учительскую. Там сидел поп. Он просматривал классный журнал. Взглянув на учительницу, он озабоченно спросил:
– Что это с вами, Екатерина Петровна? Похоже, что сейчас плакали?
– Ничего,– сухо ответила Екатерина Петровна И, взяв со стола без надобности чьи-то тетрадки, вышла.
Оля так и не рассказала дома о том, что произошло с ней в школе. Таня-«форс» продолжала исподтишка посмеиваться над Ольгой, но ее никто не поддерживал, кроме сына Попки Голубка. Остальные любили Олю. Она никого не обижала в классе. Училась хорошо, учительница ставила ее в пример другим.
А Таня-«форс» вскоре сама оскандалилась перед всем классом. Раз она пришла в школу в очках и стала горделиво посматривать на девочек.
Учительница подозрительно посмотрела на нее и спросила:
– Зуйкова, ты почему в очках?
– Я не вижу, мне велели носить очки,– бойко ответила девочка.
– Кто велел?
– Мама.
– А у доктора была?
– Была...
– Это она для форсу. Фасон давит,– крикнул кто-то с задней парты.
Учительница написала на доске задачу и вызвала Зуйкову.
– Решай.
Девочка вышла к доске. Она долго смотрела на доску, ничего не говоря, потом приподняла на лоб очки и прочитала задачу. В классе пробежал сдержанный смех.
– А почему не в очках читаешь? – крикнул кто-то.
Учительница подошла к Зуйковой, спустила ей на нос очки и, показывая на цифры, сказала:
– Что тут написано, какая цифра?
– Семь.
– Вовсе четыре,– выкрикнуло несколько голосов.
– Сними очки, – приказала учительница, – дай их сюда,– Она сунула их в журнал и внушительно сказала: – Завтра позови в школу мать или отца. Садись.
В перемену один из мальчиков достал где-то проволоки, загнул из нее очки, нацепил их на нос и, запустив руки глубоко в карманы штанов, важно подбоченясь, прошелся мимо Зуйковой.
– Мне мама и папа велели носить очки,– проговорил он тонким голосом.
Таня Зуйкова после того присмирела и Олю оставила в покое.
ГЛАВА VIII
Незаметно для Оли Ермолаевой пронеслось три года. Оля вытянулась, окрепла, ей шел уже тринадцатый год. За это время она крепко сдружилась с Сидором и полюбила его. Он был все тем же шутником, балагуром, заботливым отцом, как и раньше.
Лукерья поправилась, повеселела. Только в последнее лето она стала над чем-то задумываться, нередко была раздражительная, но чаще молчаливая.
– Ну, ты чего это, будто в рот воды набрала? – спрашивал ее Сидор.
Лукерья, смахнув слезу подолом фартука, уходила в кухню.
Раз вечером Сидор подошел к ней и заботливо спросил:
– Ты что это? Горе у тебя какое, что ли?
– Ладно, потом скажу,– сказала она.
Была осень теплая, сухая. Сидор с первым гудком встал с постели, торопливо оделся, похлебал перед уходом ядреный квас с размоченными сухарями. Лукерья завязала ему в красный платок небольшую краюшку хлеба, огурец.
– Я квашню, Сидор, завела, потом принесу тебе горяченького.
– Ладно...
В это время проснулась Оля.
– Что рано проснулась? Спи-ка давай,– сказал Сидор.
– Я сегодня приду к тебе на работу,– сказала Оля.
– Зачем?
– Обед принесу.
– Идет,– весело сказал Сидор.– Ну, так я пошел.
Следом за ним вышла Лукерья.
– Ты куда? Я захлопну ворота-то.
– Надо мне с тобой поговорить.
У ворот Лукерья взяла его за рукав и сказала, несколько замявшись:
– Уж не знаю, говорить ли, нет ли?
– Что такое? – тревожно спросил Сидор.
– Знаешь, – помолчав, сказала Лукерья. – Я... Я давно заметила, да все не говорила, думала, так, мол, это...
– Чего?
– А сегодня... и вправду почувствовала...– голос Лукерьи прервался.
– О чем это ты, ну?
Лукерья, утираясь концом полушалка, тихо проговорила:
– Сидор, батюшка, забеременела я.
– Так о чем ты ревешь-то? – сдерживая волнение, спросил он.– А может так чего-нибудь показалось?
– Ну, я, ведь, знаю про себя-то, не в первый раз.
Сидор улыбнулся.
– Так о чем ты ревешь-то?
– А как быть теперь?.. Ребеночек-то ведь незаконный будет. Живем-то мы с тобой как? Меня ведь не считают твоей женой – полюбовницей называют.
Сидор на минуту задумался. Потом тряхнул головой, выпрямился и, ласково посмотрев на Лукерью, решительно сказал:
– Вот что, Луша, я знаю тебя и ты знаешь меня, а оба мы с тобой знаем, как живем. На людские языки нечего внимание обращать... Вечером я приду с работы, и мы с тобой обсудим все по порядку. Ладно?.. Ну, брось, не думай ни о чем. Так я пошел... Ладно? – Он обнял ее и проговорил с волнением: – Мы с тобой ведь... Нас двое!..
***
На каланче пробил колокол одиннадцать, когда Оля подходила к медному руднику, где Сидор работал на буровых скважинах. Она бережно несла ему завязанную в платок тарелку с пирогами. На железном руднике возле горы грохнуло несколько буровых взрывов, будто там стреляли из пушек. Земля вздрагивала, а из темной расщелины у подножия горы выползало облако сизого дыма. Оле все это было знакомо: каждый день она слышала подобную канонаду.
Быстро пробежала она через проходные ворота рудника и вышла на обширную площадь, застроенную вразбежку темными зданиями с вышками наверху. На вышках иногда крутились колеса, по ним бежали толстые канаты. Из широко раскрытых ворот выкатывались вагонетки, нагруженные буроватыми комьями руды. Их тянули кони. На одной из вагонеток верхом на взбугренной руде ехал, посвистывая, широколицый подросток. Он взял маленький комочек руды и с озорной улыбкой кинул его в сторону Оли. Камешек упал возле нее. Она оглянулась, а подросток, весело улыбаясь, крикнул:
– Садись, барышня, прокачу.
Оля покраснела: ее впервые назвали барышней.
У ворот обширного здания, стоявшего при входе в шахту, стоял седобородый дозорный.
– Куда? – сердито остановил он.
– Обед принесла.
– Кому?
– Жигареву.
– Сидору?
– Да.
– Сладко кормите, часто таскаете... Обожди... Посиди вот здесь.
Дозорный показал на полуразрушенную скамейку. Неподалеку зияло квадратное отверстие шахты, огороженное железными перилами. К нему протянулись четыре стальных троса. Оля подошла к отверстию и заглянула вниз. Тросы уходили вглубь и терялись во тьме. Каждый раз, когда Оля заглядывала в эту черную бездну, ее неодолимо тянуло вниз.
– Уйди, уйди от шахты,– беспокойно крикнул дозорный, – сунешься еще, отвечай за тебя...
– А мне, дедушка, нельзя туда?
– Куда-а?
– А в гору.
– А зачем тебе туда в гору?
– Посмотреть.
– Нельзя,– коротко сказал старик и отвернулся. Потом, не глядя на нее, проговорил: – вот клеть поднимется, и отправим обед, а там передадут.
Прошло несколько минут, клеть не поднималась. Дозорный несколько раз подходил к отверстию, заглядывал в него, смотрел на часы, садился. Подождав немного, снова лениво вставал, ходил по площадке возле отверстия, снова садился, покряхтывал.
– А ты как ему будешь? – неожиданно спросил он Девочку, не смотря на нее.
Оля замялась. Она не знала, что ответить.
– Я... Я у него живу...
– Как? B няньках, что ли?
– Нет.
– Ну, а как? Приемышем, что ли?
– Приемышем,—с запинкой сказала Оля.
Старик насмешливо хмыкнул.
– С полюбовницей живет, да еще приемыша взял.
Закинув руки назад, он прошел к отверстию шахты.
Оля нахмурила брови и сказала, вся вспыхнув:
– А вам, дедушка, по-моему, совсем нет дела совать свой нос в чужие дела.
– Эх, какая сердитая, а? От горшка два вершка, а какая уж дерзкая... Какой, ведь, нонче народ пошел,– ворчал старик,– ему слово, а он пять да шесть, да еще есть.
Оля отвернулась и замолчала.
Прошло около получаса, клеть не поднималась. Возвратились порожние вагонетки. Старик стал беспокоиться. Он то и дело подходил к отверстию, прислушивался и, наконец, махнув рукой, зашел в стеклянную конторку, отгороженную в углу. Трескучий звонок, похожий на звонок будильника, несколько раз прозвучал в конторке, и старик стал разговаривать с кем-то невидимым.
– Не дают?.. Что?.. Что?! Где!! – тревожно вскричал старик.– В седьмом штреке?.. Но-о-о!. Да как это вышло?... Прекратили работы?.. Но-о-о!.. Что-что?.. Бастовку?.. Но-о-о!..
В здание поспешно вошел высокий светлорусый человек в золотых очках. Он скользнул взглядом серых испуганных глаз по Оле и быстро прошел в конторку. Снова затрещал звонок. В дверях показался знакомый Оле подросток.
– Мирон Ефимыч, скоро интерес подадут? – спросил он, когда дозорный вышел из конторки.
– Не подадут... Долго... беда там стряслась.
– Какая?
– Ну, тебе дела до этого нет. Молод еще свой нос совать, куда не следует... Айда, проваливай...
Старик посмотрел на Олю, что-то хотел сказать, но снова убежал в конторку. Там громко кричал человек в очках:
– Давайте клеть... Немедленно... Я приказываю. Ну, пошевеливайтесь... На третий горизонт?.. Давайте без разговоров.
Он вышел и нервно стал ходить возле перил, беспокойно заглядывая вглубь шахты.
Наконец, канаты дрогнули и пошли вверх. Из шахты вышла клеть с группой рудокопов. Человек в очках стремительно подошел к ним.
– Это что значит? – сурово спросил он.
– А отработались,– сказал кто-то.
– Как?
– А так, Сергей Александрия. Сейчас все остальные выйдут... Лестницей пошли.
– Как?!
– Да очень просто,– сердито ответил плечистый рудокоп.– Работу бросили... Уберите эту гадину...
– Какую гадину?!
– Яшку Злобина, старшего штейгера,– ответили сразу несколько рудокопов.– Из-за него сегодня человека расхлестало.
– Спустись, увидишь...– сказал низенький рудокоп.– Сейчас мы пока не будем с вами разговаривать, поговорим потом.
В углу, где темнела западня, закрывающая лестничный спуск в шахту, послышался снизу требовательный стук.
– Ефимыч, открой западню,– закричали рабочие.
– Рано,– упрямо крикнул дозорный.
– Открой, тебе говорят, или мы сами откроем.
Старик нехотя пошел к западне. Из квадратного отверстия, через малую дудку один за другим стали выходить рудокопы. На них были запачканные буроватой глиной холщевые рубахи, такие же порты. У ременных поясков ниже живота были подвешаны железные фонарики, в которых торчали огарки сальных свечей. Рудокопы проходили мимо Оли, не обращая на нее внимания. Она заметила, что рудокопы были чем-то встревожены и возбуждены. Расстроен был и дозорный, а также человек в очках. Толпа рабочих густела. Человек в золотых очках поспешно встал в клети, канаты дрогнули, и он провалился в черном отверстии. Оля отошла в сторонку, с беспокойством прислушиваясь к несвязному говору сотни голосов.
– Я говорю ему, Яков Семеныч, не имеешь права посылать палить столько скважин.
– Ну, разве уговоришь, упрям, как бык. Чорт.
– А ты, Мирон Ефимыч, убирайся к чертям.
– Гони его.
– Хозяйский пес!
– Волк.
– Полиция! – вдруг крикнул кто-то.
Толпа зашевелилась.
– Товарищи, спокойствие! Полиции мы не боимся.
– А они, фараоны, тут как тут.
– Ну, у них своя работа.
– Тоже охота жрать.
– Сволочи!
Рыжебородый, с длинным туловищем, низкорослый рабочий подошел к Оле.
– Ты, девочка, кому обед принесла? – спросил он.
– Сидору Жигареву.
Он как-то странно посмотрел на нее и, положив тяжелую длинную руку ей на плечо, проговорил:
– Ты иди, милая, домой, он не будет обедать.
– А где он?
– Где?.. Он там еще,– рабочий неопределенно махнул рукой.– Ступай, родная, домой.
– Нет, я дождусь его...– сказала Оля. Ее охватила смутная тревога. Из западни уже никто не выходил, но Сидора не было. В толпе кто-то несколько раз назвал фамилию Жигарева. Оля поняла, что с Сидором произошло что-то страшное. Двое рудокопов с сожалением посмотрели на нее. Один сказал:
– Дочка.
Оля стояла у стены, прижимая тарелку с пирогами к груди, и настороженно прислушивалась к разговору близ стоящих рудокопов.
– Так чего мы стоим здесь?
– А вот откопают.
– Что думаешь, жив?
– А кто его знает.
– Ну, тринадцать снарядов и прямо в него... Мешок с костями.
У Оли потемнело в глазах. Она вскрикнула и бросилась к угловой западне.
– Куда ты? – крикнул кто-то.
Она рвалась из рук к западне, где в полутьме уходили вглубь ступеньки лестницы.
– Пустите, пустите,– кричала Оля.
Дудку захлопнули западней.
– Пустите меня, бога ради... Я пойду туда... Это его там убило... Его откапывают... Пустите.
Снизу из дудки кто-то неистово застучал.
Западню открыли. Из дудки выскочил запыхавшийся молодой парень.
– Откопали... Всего изорвало... Вдребезги! – сказал он на ходу и скрылся в толпе.
– Товарищи! – вдруг раздался из толпы сильный голос.
Все затихли. Оля боязливо посмотрела в ту сторону. Говорил плотный, широкоплечий рабочий с широкой темнорусой бородой. На нем была холщевая куртка и штаны, побуревшие от прильнувшей глины, на голове смятый картуз.
– Теперь все ясно... Сидора Жигарева убило...– говорил он.– Повинен в этом несчастьи не один штейгер Яков Злобин, а хозяева рудника и... вся наша жизнь... Нужно сегодня заявить, что мы больше терпеть не в силах... Мы пойдем сейчас к управителю рудника и заявим, что до тех пор не встанем на работу, пока не уберут Злобина.
– Платы прибавить надо,– выкрикнул кто-то.
– Мы заявим сегодня о своих правах...
Оля сидела, прижавшись к стенке. Ей вдруг стало холодно. Кто-то поднял ее на руки и вынес из здания.
ГЛАВА IX
Хоронили Сидора на второй день. Гроб его был маленький, скорей походил на ящик. Хоронили почти все меднорудные рабочие. Они возложили на гроб венок, перевязанный красной широкой лентой; на ней крупно было написано: «Дорогому товарищу Жигареву от меднорудных рабочих». Но эти ленты недолго украшали венок. Как только люди разошлись с кладбища, пришел городовой, срезал шашкой ленты, сунул их в карман, а смятый венок бросил на свежую могилу.
После похорон Ермолаевы долго не ложились спать. Лукерья замерла в кухоньке так же, как после смерти Савелия. Несмело горела керосиновая лампа. Оля тоже не могла найти себе места.
Кто-то постучал в окно. Лукерья испуганно встрепенулась.
– Это он постучал,– сказала она шопотом.
– Кто, мама?
– Сидор.
– Ну, мама, что с тобой?
– Ей-богу, он!
Оля подошла к окну и громко спросила:
– Кто здесь?
– Откройте-ка,– послышался чей-то мужской голос.
Оля торопливо накинула на плечи шаль и выбежала во двор.
– Кто это? – спросила она, открывая ворота.
Во двор вошел человек. Лица его не было видно.
– Затвори-ка ворота, да пойдем в избу,– сказал он тихо и, не останавливаясь, прошел в избу.
– Здравствуйте! Задерни занавески-то поплотней, красавица,– проговорил вошедший и прошел к столу.
Оля боязливо посмотрела на гостя. Она узнала в нем того рабочего, который говорил на руднике. Он был и сегодня днем на похоронах. Присев к столу, рабочий достал из внутреннего кармана сверток бумаги.
– Деньги я принес вам... Вы распишитесь вот здесь на этом листе, чтобы мне перед товарищами отчитаться можно было...– Он придвинул к Оле листок и карандаш. – Двадцать девять рублей сорок пять копеек... Это подписной лист... На руднике у нас рабочие собрали вам. Хотя немного, а все-таки вам на первые дни расставка...
Лукерья припала к подушке и заплакала.
Оля растерянно посмотрела на лист. Она только в одной строчке могла прочитать «Феоктистов 10 коп.» Дрожащей рукой взяла карандаш и подписала «Ольга Ермолаева». Из глаз упала слеза, растворила чью-то подпись, сделанную химическим карандашом.
– Ну, зачем плакать? Слезами горю не поможешь,– мягко сказал рабочий.
Он придвинул к Оле, на край стола, серебряные и бумажные деньги. Потом встал, спрятал подписной лист во внутренний карман пиджака.
– Спасибо тебе, родимый мой! – воскликнула Лукерья, упав к его ногам.
Рабочий торопливо подхватил ее подмышки.
– Зачем это?.. Нельзя так... Я вам принес не свое. Чем можем, тем поможем. Я еще приду к вам. Мы хлопочем вам пособие за Сидора, рудник-то стоит. Крепко мы взялись за хозяев... Только не надо убиваться. А если что вам потребуется, так вы ко мне. Я – Добрушин, живу в Заречной улице. Павла Лукояныча спросите, вам покажут.
Он надел картуз.
– Ну, так будьте здоровы. Ну-ка, девочка, проводи меня... Как тебя зовут?
– Ольга.
– Ну, вот, проводи-ка, Оля, меня...
Во дворе он сказал:
– Вот что, ты выпусти меня через задние ворота. Я задами уйду. А что я был у вас, молчок... Понятно?..
– Понятно...
– Вот... Смотри – ни-ни... Чтобы никто не знал. И матери накажи, чтобы не говорила... Ладно?
– Ладно...
– Ну, где у вас задние-то ворота?
Оля провела его в огород.
– Ну, так я пошел... Прощайте... Я, может, приду еще к вам.
Добрушин скользнул возле стены сеновала и растаял во тьме. На далекой каланче пробило двенадцать. Оля не спала. Она лежала на своей постели, подложив руки под голову, и смотрела в невидимый потолок. Мать тоже не спала, она тяжело вздыхала, стонала.
– Ты что, мама, не спишь?
– Тошно, доченька...
Оле тоже было «тошно».
***
Спустя неделю к Ермолаевым снова зашел Добрушин. Он весело поздоровался с ними и присел к столу.
– Ну, как живете?
Лукерья захлопотала, схватила самовар.
– Не надо, Лукерья Андреевна, некогда мне чай распивать, я на минуту к вам зашел... Весточку вам принес, и хорошую весточку... Вот что, завтра вы отправляйтесь в контору... Идите прямо к управителю рудника, к Фолькману. Там скажите, что вы пришли за пособием... Все-таки прижали мы их. Дружненько взялись. Десять дней простоял рудник... Они, было, комедию начали ломать что, мол, в руднике руда истощилась, что будто, не оправдывает сам себя и что, дескать, на руднике работу потому производили, чтобы поддержать рабочих – кусок хлеба дать рабочему. Хм... Благодетели какие... а? Думают, что вместо глаз-то у нас пуговицы оловянные торчат во лбу: будто мы не видим, что достаем из забоев...– Добрушин рассмеялся. У него было молодое, здоровое лицо,– Яшку Злобина, старшего штейгера, все-таки выперли. Как им не хотелось увольнять этого пса! Пришлось согласиться с нами. Расценки повысили, харчи улучшили... И вам пособие согласились выдавать. Туговато им пришлось... С одной стороны – мы, а с другой – водичка начала донимать... Топить рудник-то стало, а рудник затопит, пропащее дело – глубокий. Нижний-то горизонт уж на сто тридцатой сажени.
– Ну и для вас тоже нерадостно будет, Павел Лукояныч.
– Оно верно, и нам легче от этого не будет. Только мы тут меньше, всего теряем... (Все мы тут. Ну, ладно... Я все-таки тороплюсь... Значит, завтра идите.
– Спасибо тебе, Павел Лукояныч.
– За что?
– А что нас-то не забываете.
– Ну, я тут не причем... Наше общее дело... Мое дело маленькое... Так я пошел. А вы шибко-то не убивайтесь, до свидания...
Добрушин направился к выходу. Оля вышла во двор проводить.
– Ну, как, не говорили вы никому, что я в ту пору был у вас? – спросил он.
– Нет.
– То-то... Ты молодец растешь.
Добрушин ласково похлопал Олю по плечу и торопливой походкой ушел.
Утром другого дня Ермолаевы пошли в правление рудника. День был пасмурный. Моросил мелкий дождик. Дул холодный северный ветер.
В правлении они долго сидели в полутемном коридоре у дверей кабинета управителя.
В кабинет входили и выходили люди с бумагами в руках. Несколько рабочих решительно вошли к управителю.
Они долго и громко говорили о чем-то. В коридор вырывались отдельные возгласы чьего-то сильно картавящего голоса.
– Не могу я этого сделать, господа.
Наконец, рабочие вышли.
– На словах, видно, так, а на деле иначе,– проговорил один рабочий.
– Ироды...
Молодой рабочий, проходя мимо Ермолаевых, пристально посмотрел на них.
– Вы что туда?
Оля молча тряхнула головой.
– Насчет пособия за Жигарева?
– Да.
– Так что не идете? Идите. Что стесняться? За своим пришли, за кровным, идите, да и все тут.
Рудокоп открыл дверь кабинета и легонько подтолкнул их вперед.
За большим письменным столом сидел совсем еще молодой человек с чисто выбритой головой и черными тонкими усиками. На нем был новенький с иголочки мундир горного инженера с темнозелеными бархатными петлицами, на которых блестели значки – молоток и якорь.
– Вам что? – спросил инженер, вскинув брови.
– К вашей милости мы, ваше благородие,– проговорила Лукерья, прижимая к груди завернутую в платок расчетную книжку Сидора.– Помогите бога ради.
– В чем дело?
– Насчет пособия... Вот...– Лукерья торопливо развернула платок и подала управителю книжку,– уж не знаю, надо ли, нет ли это.
Управитель бегло взглянул на расчетную книжку и, отдавая ее обратно, сухо сказал:
– Мне о вас докладывали... Придется подождать... Выйдите, и без доклада прошу не входить... Выйдите...
– Ну, что говорит? – спросил молодой рабочий, когда Ермолаевы вышли в коридор.
– Обождать велел.
– Ишь ты, суслик... Ну, обождите. Не слишком-то церемоньтесь с ним... Это – штука...
Рудокопы ушли. Снова началось томительное ожидание в сутолоке торопливых конторских служащих.
– Чует мое сердце, что мы зря сюда пришли,– сказала Лукерья.– Не будет толку никакого... Не идти ли лучше домой.
– Тогда не нужно было и приходить сюда, мама,– недовольно сказала Оля.
– А вот, посмотри, что не будет толку.
Наконец, управитель вышел в коридор. Он был уже в пальто. На голове была светлосерая фетровая шляпа, в левой руке покачивалась трость. Лукерья и Ольга, увидев его, встали.
– А-а, вы... Я про вас и позабыл...– пробормотал он.
– Идите сюда, побеседуем.
Они снова вошли в кабинет.
– Ну-с, что вам от меня нужно?..– не садясь за стол, проговорил управитель. Он навалился на спинку кресла и положил свою трость на письменный стол.
– А насчет пособия,– несмело начала Лукерья.
– Ах, да-да... помню... Это за Жигарева... Кажется... Сидора?
– Да, за Сидора Жигарева.
– Да-да, кажется, что-то есть на этот счет... Присядьте.– Управитель нажал кнопку электрического звонка.
– Вы жена будете Жигареву?.. А это ваша дочь?.. Очень жаль... Такое несчастье случилось... Надо сказать, что его смерть вызвала у нас на руднике одно большое недоразумение...
В кабинет вошел маленький, седенький бухгалтер с юркими глазами.
– Вы меня звали, Станислав Павлович?
– Да, скажите, Феоктист Степанович, как обстоит дело с пособием семьи Жигарева...
– А пока никак,– сказал бухгалтер,– Никто еще не приходил.
– А вот пришли.
– А-а... Хорошо, я сию минуту.
Бухгалтер бойко вышел из кабинета, а директор, не снимая пальто и шляпы, сел в кресло. Он молча смотрел в окно и тихо насвистывал какую-то веселую мелодию. Прошла минута ожидания. Бухгалтер возвратился с папкой бумаг и, раскрыв ее, скороговоркой стал объяснять:
– Я, Станислав Павлович, ничего тут не понимаю... Тут какое-то недоразумение. По документам Сидор Жигарев холост, в браке не состоял. А здесь требуют пособия не для матери Жигарева, а жене и, кажется, еще дочери... Да, жене и дочери. Я, я... Станислав Павлович... Пока что не видел жен законных у холостых людей – неженатых... Бывает, конечно... Не жена, а... Ну, как там изволят их называть.
Управитель сначала был рассеян, но потом насторожился, приподнял тонкие брови и стал внимательно слушать бухгалтера.
– Да?.. Собственно я тоже что-то не понимаю... Вы жена будете Жигареву?..– спросил управитель.
– Жена, но мы... Мы жили с ним так...
– Как?
Лукерья смешалась.
– Ну, как вы жили?
– Не венчаны, что ли, или как иначе? – спросил бухгалтер, сердито смотря на Лукерью.
– Да, без венца жили...
– Тогда какая же ты ему жена?.. Таких жен, пожалуй, у каждого найдется много,– насмешливо сказал бухгалтер.
По лицу управителя скользнула холодная усмешка.
– Как ваша фамилия? – спросил он.
– Ермолаева.
– Ну-с... А это Сидор Жигарев... Не понимаю...– Управитель пожал плечами.
– Но я с ним жила...
– Тоже не знаю... Может быть вы были любовницей, это нас не касается... Любовницам мы пособий не выдаем. Пусть придет его законная жена, тогда мы с полным удовольствием... А вам...– Управитель снова пожал плечами.– Это ваша дочь?
– Да...
– От Жигарева?
– Нет, она от мужа.
– Ну, это безобразие... Стыдно, сударыня... Имеете мужа и просите пособие за любовника...
– Но у меня муж давно покойный.
– Это тоже меня не касается... Напрасно вы хлопочете, сударыня... Отнимаете у нас драгоценное время своими просьбами.
– Ваше благородие, но я...
– Что ты?
Лукерья оглянулась на Олю, потом, замявшись, сказала чуть слышно:
– Я скоро буду от Сидора Жигарева ребенка иметь.
– Это дело ваше...
– Пусть хотя бы и сейчас имела, все равно толку будет мало,– пояснил бухгалтер.
– Идите с богом,– мягко, почти ласково сказал управитель.– Если недовольны, подавайте на нас в суд...
Сказав это, управитель встал и направился к выходу, поправляя на руках лайковые перчатки.
– Барин...– плачущим голосом проговорила Лукерья.
– Ничего я не могу,– сказал управитель, выходя из кабинета.
– Ни души в тебе, ни сердца нету,– задыхаясь, сказала Лукерья.
– Ну-с, господа честные, давайте уходите отсюда со христом, – сердито проговорил бухгалтер. – Некогда с вами валандаться.
