Текст книги "Ольга Ермолаева"
Автор книги: Алексей Бондин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 12 (всего у книги 18 страниц)
ГЛАВА X
Жизнь Ольги шла попрежнему, но она смирилась со всем. Да теперь и некогда было обращать внимание на семейные неполадки: она с головой ушла в повседневные заботы. Чуть забрезжит зимнее утро, собиралась на базар за хлебом, продуктами и возвращалась уже к вечеру, усталая, разбитая. Дома торопливо затопляла печку и готовила что-нибудь на обед. Стафей Ермилыч помогал ей. Иной раз сам шел на базар, но часто приходил ни с чем и недовольно ворчал:
– Ошалели бабы. Как только где увидят хлеб, налетят и подступу нет. Как саранча!.. Как жить дальше?! А купчишки, краснорылые, только похохатывают. Есть у них хлеб, у подлых. Зажимают, паразиты. Выжидают цену... И так вздули цены, что ни дохнуть, ни охнуть. Довоевались. Вот мы спервоначала на царя-батюшку кошель наденем. Иди, мол, вперед нас проси, вояка.
– Он кошель не наденет, тятенька,– сказала Ольга.
– Ясно! Он, поди, сыт, пьян и нос у него в табаке... Чтоб ему кол осиновый в хайло-то влез... А озлобился народ—осмелел. Голод-то, верно, не тетка... Так и надо нашего брата... Скорей опомнимся да за дело возьмемся.
Раз февральским утром Ольга вышла еще до рассвета из дома и пошла на базар к хлебным лабазам. Накануне разнесся слух, что с утра привезут хлеб. Февральские вьюги уже отшумели. Воздух был напоен влагой и теплом. Дороги начали чернеть – чувствовалась предвесенняя пора. Из темных глубин предутреннего неба падали снежинки. Было приятно ощущать их ласковое освежающее прикосновение.
У хлебного лабаза толпился народ. Над дверями в тусклом освещении лампочки висела вывеска «Хлебная торговля М. Е. Маклакова и КО».
Толпа сдержанно гудела. Шла легкая перебранка из-за очереди. В середине толпы звучал басовитый женский голос:
– Нужда заставит – ко всему приучит. У меня вот четверо ребят-то... Чем-то набить надо животы. А они что?.. Они ведь не соображают, есть ли, нет ли хлеб. Они одно свое: «Мама, дай хлеба...» Так я, бабы, возьму картошки, наварю, очищу, истолку, а муки-то горсточку подсыплю и замешу и испеку. За милую душу едят, только за ушами пищит.
В другой стороне слышалось:
– Пришел... Вчера явился... Я так и обомлела... Рваный! Обовшивел весь... Ой!.. Беда да и только. Ушел мужик– кровь с молоком, а пришел живого места нету – все болит. Раньше у него слезу не вышибешь, а теперь сидит, сидит и заплачет.
– О чем?..
– И сам не знает... Не говорит... Только крестиком-своим и любуется, как блаженненький. Крестиком наградили... А здоровье отняли... Куда я теперь с ним?.. Трое ребят и все мал-маломень. Ни одеть не во что, ни сшить не из чего и хлеба ни крошки, хоть шаром покати... Неужели и сегодня не привезут?
– Да скоро ли эта война, проклятая, кончится?
– Не знаю, бабы, не видать конца.
– Да, по-моему, взяли бы, плюнули в шары тому,, кому надо, и ушли бы... Пусть воюют, кому охота.
К лабазу подошел полицейский и остановился.
– А ты что тут истуканом-то вмостился,– крикнула женщина в пестрой шали.– Чего ухо-то наводишь?.. Айда-ка отсюда, проваливай в палевом, приходи в голубом.
– Не разоряйся тетка. Поосторожней,– сказал полицейский.
– Вот бы кого на войну-то надо,– крикнул чей-то; голос.– Небось, там бы иначе заговорил, а то прижали уши-то здесь.
– Там не с бабами воевать.
– Довольно галдеть,– крикнул полицейский,– Давайте-ка расходитесь.
– Если тебе надо, уходи.
– А мы не пойдем.
– Хлеба получим, уйдем.
– Экий начальник выискался.
– Фараон!
– Ну-ка, бабы, посторонись,– крикнули сзади.
Толпа обрадованно задвигалась: к лавке подъехал три воза с мукой.
– Давай во двор, со двора выгрузим,– распоряжался высокий человек в желтом бараньем казакине.
Распахнулись ворота. Толпа густой волной хлынула во двор. Кони стали; они топтались на одном месте, всхрапывали, стесненные народом. Кто-то кричал:
– Уходите со двора. Выгрузим муку – лавку откроем... До тех пор не будем выгружать, пока не освободите двор.
– Какой дикий народ эти бабы,– кричала женщина в салопе.
– Ты не дикая, а туда же лезешь...– огрызнулась на нее женщина в солдатской стежонке.– Небось, задичишь, когда в животе кишка кишке кукиш показывает. Мужиков на войну взяли, а нас голодом морят... Тебе ладно.
– У меня тоже сын в армии,– высокомерно сказала женщина в салопе.– Офицером служит, а я не лезу силой..
– Офицером! – передразнила женщина в солдатской стежонке. – Плевать нам на ваших офицеров.
Женщины ругались с возчиками, с полицией и нехотя? выходили со двора. Наконец, возы с мукой скрылись, во дворе, за ними захлопнулись ворота и загремел железный засов. Толпа скучилась у дверей лавки, обитых железом.
Сумерки растаяли, пришел день. По небу лениво ползли серые облака, роняя на землю редкие хлопья влажного снега. Просторная площадь была безлюдна. Только на-толчке у закопченного тесового здания обжорки толпилась кучка людей. Оттуда доносилась нестройная игра разбитой шарманки.
По площади проехал конный наряд полиции. Где-то в стороне была слышна команда:
– Левой!.. Левой!.. Левой!.. Правое плечо вперед!... Прямо!..
Показался взвод ополченцев. Они серой колонной двигались по площади. Мелькали новые лапти, белые онучи, нагольные овчинные полушубки, лохматые с ушами: шапки.
Толпа у хлебной лавки росла. Ольгу стиснули, кто-то все время подтыкал ее в бок. Она оглянулась. Возле нее стояла низенькая круглолицая женщина. Из-под черного полушалка выбились пряди жестких седых волос.
– Что это лавку-то не открывают?.. Пора ведь. Выгрузили, наверно, муку-то уж...– говорила она, смотря-пустыми глазами...– Двигайся туда, ближе к дверям.
– Куда я?.. Через головы, что ли, полезу?..– недовольно ответила Ольга.
В стороне послышался мужской голос:
– А возчики-то, говорят, уехали.
Толпа заволновалась.
– Кто видел?..
– Никто не видал.
– Сказывают, другими воротами уехали.
Ждали еще с полчаса. Лавка не открывалась. Откуда-то прилетела весть, что лавку не откроют. За ней пришла другая весть, что хлеб, который привезли, уже запродали.
– Кто купил?!
– Как это можно?..
– Голодающий народ оставлять без хлеба.
К толпе подъехали конные полицейские.
– Ну-ка, расходитесь, бабы,– крикнул сиплым голосом рыжеватый урядник. Он врезался в толпу, оттесняя людей от дверей лавки.– Расходись, расходись! Не будем сегодня продавать хлеб.
Толпа загудела:
– Не уйдем.
– Получим хлеба, тогда уйдем.
– Приказываю разойтись,– крикнул урядник, помахивая плеткой. Послышался дикий вопль. Кто-то выругался откровенной бранью. Ольгу сжали, закрутили в толпе. Рядом с ней топтался высокий старик с реденькой пожелтевшей бородой. Он испуганно смотрел в сторону полиции и полушопотом лепетал:
– О, господи!.. Задавят...
Толпа вдруг отхлынула. Старик упал и, как черепаха, пополз в сторону. В руках его была толстая железная трость, загнутая клюшкой. Женщина в солдатской стежонке выхватила трость из его рук и бросилась к уряднику, который направо и налево хлестал людей нагайкой. Она подбежала к нему сзади, размахнулась и ударила тростью по голове. Он упал на шею лошади, а женщина снова размахнулась, и второй удар сбил с головы урядника фуражку. Лошадь вздыбилась и, подминая под себя людей, умчалась. Конные полицейские с яростью врезались в толпу. Высокий парень подбежал к рыжебородому полицейскому, схватил его за руку и рванул книзу. Тот кулем свалился на бок. Кто-то ударил палкой по лошади, та помчалась и потащила за собой полицейского. Он барахтался, силясь освободить ногу из стремени, заметая шинелью за собой снег, лошадь круто завернула за угол. Полицейский ударился об угол пустого ларька, оторвался от седла, качнулся и сунулся под пустой стол ларька.
Несколько мужиков сорвали жерди со столбов коновязи и, подняв их, грозно ринулись на полицейских с криками:
– Глуши фараонов!
Полиция отступила, провожаемая криками, бранью. Хлопнул выстрел.
– А-а!.. Стрелять!.. Аа-а...
Со звоном посыпались разбитые стекла из окон лавки. Слышались глухие удары в дверь, в ворота. Трещали доски. Несколько мужиков, схватившись за жердь, били .тупым концом в крепкие ворота. Ворота затрещали. Треснула и отвалилась доска, за ней полетели во двор осколки других досок. Женщина в солдатской стежонке сунулась в пролом ворот и смело пролезла во двор, окруженный каменными лабазами. В углу под навесом сарая хрипло лаяла цепная собака. Кто-то с яростью рванул железный засов. Ворота распахнулись, и толпа хлынула во двор. На дверях, обитых железом, висели тяжелые замки. Откуда-то принесли железную кувалду. Описывая круги, кувалда с лязгом била по замкам: они. звякали, качались, падали. Раскрылись двери лабазов. В глубине их белели штабели мешков с мукой.
Толпа ринулась внутрь. Окутанные мучной пылью, люди разрывали мешки, насыпали себе, кто сколько мог, и торопливо уходили домой. Ольга в суматохе потеряла мешок. Она выбежала на улицу. У лавки теснился народ. Толпа не убывала, наоборот, росла с каждой минутой.
Вдруг задние ряды притихли и стали боязливо отделяться от толпы, точно земля под ними загорелась.
Из переулка выезжал конный наряд полиции. Он мчался во весь опор. Впереди всех скакал на сивой лошади пристав в светлосерой шинели. Он что-то кричал. Блеснули обнаженные клинки сабель и поднялись над головами. Толпа отхлынула в сторону и стала разбегаться куда попало.
Часть бросилась в здание обжорки, другие – в открытые ворота дворов. Ольга забежала в проулок.
В эту минуту на заводе тревожно загудел гудок.
***
Через несколько дней, в первом часу ночи вдруг опять тревожно загудел гудок завода. Первым его услышал Стафей Ермилыч. Он приподнялся, прислушался, чиркнул спичку, посмотрел на часы, тихо позвал:
– Николай!..
– Ну?..
– Слышишь?..
– Слышу...
– Гудки. Точно на пожар воет. Сходи-ка, что там случилось?
Николай поспешно оделся и ушел.
Возвратился он уже перед утром и принес новую весть:
– Царя с престола свергли... Телеграмма из Петрограда.
– Но-о!..– изумился Стафей Ермилыч...– Довоевал пьяная рожа.
ГЛАВА XI
Жизнь потекла, полная волнующих событий. Ольга каждый день встречала с ожиданием чего-то нового. В народе говорили о большевиках, меньшевиках, эсерах, кадетах. Дома она приставала к мужу, чтобы он ей рассказал толком, что это за люди. Он рассказывал путано, пересыпая речь непонятными словами. Ольга отходила недовольная.
– Ничего не пойму. Будто все говорят одно и то же, а спорят.
– Верно, золотко мое,– вмешивался в разговор Стафей Ермилыч.– Я тоже не разберусь. Чорт свое, поп свое. Никакого согласия нету. Да и понять трудно. Всякой твари по паре насовано в этом комитете. Всякого жита по лопате. Тут и купчишки влезли... Что они, тоже свободу защищают?.. Чинуши всякие – адвокаты. Попы и те с монашками примостились, все кричат: «свобода! товарищи!» Да какие они нам товарищи?..
Часто в спорах Стафей Ермилыч осуждал сына:
– Смотрю я на тебя, разучился ты по-человечьи говорить. Далась тебе какая-то муниципализация, национализация, прах их разберет все эти «ации».– Старик лукаво подмигивал Ольге.– Твои речи, брат, без бутылки не разберешь, а водки сейчас достать негде. Ты проще говори. Мы люди темные, грамота у нас деревянная. Вот Оля малость поучилась, а меня бабушка на печке учила по псалтырю... Аз, ба, веди, аз, га, тятина шляпа, Петрушка по табак пошел. Я не по-книжному, а сердцем понимаю, что все не так делается, как народ хочет.
Иногда споры эти затягивались за полночь. В Ольге проснулось желание больше знать. Она покупала газеты, схватилась за книжки. Впервые почувствовала она, как звучно слово в книге. Земля будто стала шире, просторней и светлей.
Часто навещала Ольгу тетка Степанида.
Стафей Ермилыч любил ее. Он даже тосковал, когда Степанида долго не показывалась.
– Где же спасена душа на костылях не идет? Хоть бы пришла, больно уж с ней весело.
Раз она пришла вместе с Лукерьей. Лукерья посвежела, побелела, выпрямилась. На этот раз она была особенно весело настроена. Ольги дома не было. Их приветливо встретил Стафей Ермилыч. Он захлопотал с самоваром. Степанида разделась, засучила рукава и прошла в кухню.
– Ну-ка, сватушка, посторонись, я самовар-то поставлю. Где у вас вода, где угли? Где Ольга-то?
– Придет она скоро, Степанидушка.
Степанида проворно загремела самоваром. За чаем Стафей Ермилыч ласково угощал женщин. Пристально посмотрев на Лукерью, он вдруг сказал:
– Эх, Лукерья Андреевна, переходи к нам жить.
Лукерья изумилась:
– К вам?
– Ну, а что?.. Что ты бобылем-то живешь? У нас веселей будет. Места хватит. В тесноте, да не в обиде... Дом свой продай.
– Нет, Стафей Ермилыч. Я уж во своем гнезде лучше... А вдруг какой грех случится, куда я?.. Нет уж.
– Уж не жениться ли собираешься? – пошутила Степанида, взглянув на старика.
– Ну, что ты, бог с тобой, сватьюшка.
– То-то. А то если жениться, так лучше меня возьми. Я по крайней мере барышня еще.
Все расхохотались. Степанида начала рассказывать о монастыре. Вошла Ольга.
– Вот она, легка на помине-то... А я, Ольга, про наших чернохвостниц рассказываю, что у нас в монастыре-то делается. Ох, посмотрели бы – и смех и грех. Как тараканов кипятком обварили у нас всех, когда эту свободу-то объявили. Я в лесу была, сном-духом ничего не знала – по дрова ездила. Приезжаю, распрягла лошадь, захожу в нашу келью, где ломовщина боговая живет, смотрю: кто ревет, кто хнычет. «Что, мол, это такое у вас...» «Царя, говорят, батюшку, с престола свергли». Вот, думаю, ладно... «Ну, а вы-то, мол, о чем?..» «Да как же, говорят, теперь будем жить-то?» «А что же нам тужить, говорю. Чего мы теряем. Опричь ремков наших ничего у нас нету. Что у нас, то и на нас – все на виду. Пусть уж, мол, те, кто богу молится, тревожатся. У них от добра сундуки ломятся». А потом все про свободу заговорили. У, думаю, хитрые. Будто вас и не знают. Потом собрание делали так же, как у заправдашних. Только не говорили на собрании, что, мол, товарищи.
– А как? – улыбаясь, спросил Стафей Ермилыч.
– А так.– Степанида вышла из-за стола на середину комнаты, скрестила руки на груди и голосом молящегося человека начала:
– «Сестры мои, возлюбленные во Христе...» Это казначея наша – стул мясной, подпора небесная. Овечка смирная, а у самой, как у волка, глазищи так и горят. Да... «Благочестивый наш отец Михаил известил, говорит, нас, что мы должны выбрать из среды своей достойную и послать депутатом в комитет...» Ну, в этот, как его?..
– Безопасности,– сказал Стафей Ермилыч.
– Чомор его знает. Ну, и выбрали. Все ее прихвостни за нее, а нашего брата, рабочих, и не спросили. Мы только глазами хлопали. Я говорю: а я, мол, не желаю казначею депутатом. У-у, как на меня-а... Ну, а я их ни много, ни мало не боюсь... Вчера возила своего депутата туда, где собираются. О-о!.. Посмотрела я.– Степанида покачала головой и всплеснула руками.– Послушала чего там говорят... Народищу тьма собралась в этом комитете. Везде народ – и на хорах народ, и внизу на диванах народ, маку пасть негде. И наша мать Анфиса сидит на диване, как взаправдашний депутат. Рожа красная, будто она, сердешная, только из бани вылезла, брюхо выпятила...
А там стол и за столом люди сидят... Вот это выйдут и говорят все про свободу. На что купец Маклаков, и тот про свободу говорит. Я думаю: уй, ты, пес шелудивый! Слушать тошно. А ему с хор кричат: «тебя, говорят, посадить надо за решетку, чтобы ты, говорят, хлеб не прятал». А он – хоть бы что. Стыда-то нету. А потом вышел рабочий. Волосы шишом, ручищи здоровенные... Как он начал, как начал это говорить... Про все!.. Как это купцы да фабриканты жмут нашего брата, рабочих и крестьян... Любо послушать было, как он чистил... И как это войну-то затеяли, чтобы карманы себе набить. Встал вот этак и говорит...
Степанида приняла позу оратора.
– Все, говорит, фабрики и заводы рабочие построили. Отберем, говорит, их... Наша кровь, наш пот в каждом кирпиче... Наше, говорит, все, мы – хозяева. Возьмем, говорит, заводы, сами в них будем хозяевами и работать будем восемь часов. Как тут все зашумели, заорали!.. Такой крик поднялся, ничего не разберешь: кто орет «долой», кто в ладоши хлопает... Одна барынька возле меня стояла и тоже заругалась. Шпиен, говорит, это ерманский. Я согрешила, грешная, незаметно под бок ей кулаком поддала, она только охнула, сдоба крашеная... А потом вышел крестьянин... Как он, девоньки, начал отчитывать,– только держись. Рассказывал, как наша казначея – мать Анфиса с Петрушкой Соломиным – с волостным старшиной – облапошила его. Вот я тут и узнала всю правду. Казначея наша сидит, чернеет да белеет, чернеет да белеет. Пять, говорит, лет судились с монастырем всей деревней и правды, говорит, не могли найти. У монашек, говорит, под хвостом, у старшины – под пятой да у продажных судей она истаскалась. А теперь, говорит, через Совет рабочих и крестьянских депутатов всю, говорит, землю отберем монастырскую, церковную и помещичью. Пусть, говорит, святые отцы на небе сеют да молитвами питаются.
– Вот они, большевики-то, заговорили,– с волнением проговорил Стафей Ермилыч.
Дня через три, возвращаясь с базара, Ольга натолкнулась на необычайное зрелище. По дороге ехал молодой монастырский священник с монастырской казначеей. На козлах сидела Степанида. Вдруг какая-то девушка сошла с тротуара и бросилась на дорогу. Сытая серая лошадь шла крупной рысью. Девушка замерла: она качнулась всем телом, словно приготовилась прыгнуть. Степанида привстала на козлах и, смотря вперед через лошадь, крикнула:
– Э-эть! Берегись!
Священник и казначея мирно о чем-то беседовали. Шелковистая борода священника лежала лопатой на груди, прикрывая часть серебряной цепочки с крестом. Жирное, с двумя подбородками, лицо казначеи было красное, глаза властно смотрели на встречных пешеходов.
Девушка подбежала к лошади и смело схватила ее под уздцы. Лошадь осадила назад. Степанида грузно села на козлы:
– Афанасья, что ты делаешь? – вскрикнула она.
Афоня (это была она) крикнула:
– Обожди, Степанида Андреевна, мне поговорить нужно с ними.
Степанида, ничего не понимая, натянула вожжи. Афоня прыгнула в коляску и ударила священника по лицу.
– На-ка, получай, подлый!
Казначея метнулась к Афоне. Та ткнула ей в зубы кулаком, размахнулась, и вторая пощечина звонко шлепнула по лицу попа.
Степанида неуклюже соскочила с козел и закричала:
– Афонька! С ума сошла!
Она схватила девушку и потянула к себе. Афоня крикнула:
– Не мешай!
Народ кольцом окружил их. Казначея выскочила из коляски и закричала:
– Братия!.. Что это?!. Духовного отца бьют среди бела дня! Полиция!.. Где полиция?!.
– Какая тебе, матушка, полиция?..– крикнул кто-то и захохотал. Афоня вцепилась в священника, хлестала его и плакала. Хлестала по голове, по лицу. На дорогу свалилась смятая большая фетровая шляпа. Поп беспомощно отбивался. Наконец, Афоню оттащили двое дюжих мужиков. Она тяжело дышала и рвалась к попу. Шарф с головы ее съехал на шею. Какой-то старик поднял шляпу и услужливо подал попу. Афоня кричала:
– Нет, я... я не пьяная... Вы не имеете права так говорить. Я... я знаю, за что его... Это подлый развратник!.. Пустите!.. Пустите меня, я... я ему выцарапаю его бесстыжие глаза...
Но Афоню держали крепко. Кто-то крикнул из толпы...
– Давай, батюшка, езжай.
– Нет, я буду требовать правосудия,– срывающимся голосом проговорил священник.
– Какое тебе правосудие,– крикнула Афоня.– Ты получил правосудие... Уходи, подлый, с глаз моих долой!.. Прошла пора вашего правосудия,—Афоня плюнула в сторону попа.
Ее отвели. Она плакала.
– Отпустите меня... Никуда я не уйду... Сажайте меня в тюрьму... Я хоть куда...
Человек в кепи, с красной повязкой на руке, усадил ее на ступеньку парадного крыльца и вполголоса уговаривал:
– Не нужно так, товарищ, нехорошо...
– Я знаю... знаю, что нехорошо... Но что я буду делать со своим сердцем,– говорила Афоня, утирая лицо концом шарфа.– Если бы вы знали...
– Все понятно,—сдержанно говорил человек в кепи,– Успокойтесь, не волнуйтесь.
– Они жизнь мою изуродовали, душу мою измяли...
– В полицию ее нужно,– сказал кто-то из толпы.– Это не порядки священнослужителей бить.
– Сейчас нет полиции,– строго сказал человек в кепи,– забудьте про полицию.
– Ну, в милицию, не все равно.
– Отпустите ее, обиду не стерпела... У всякого есть сердце,– добродушно говорил кто-то.
Толпа росла, Ольга протискалась вперед. Увидев ее, Афоня сразу смолкла.
– Отпустите ее,– тихо сказала Ольга человеку в кепи.– Если нужно, запишите, кто она.
– Знамо дело отпустить... Эка беда, попу по морде съездила,– кричали из толпы.
– Значит, заслужил.
– Ну, это тоже не порядки...
– Ты не заслужил – тебя не бьют.
Человек с повязкой сунул руку в карман, достал блокнот, но сейчас же убрал его обратно.
– Идите...– сказал он.– В случае чего, найдем.
Ольга подошла к подруге и тихо сказала:
– Пойдем, Афоня.
Та продолжала стоять неподвижно.
– Пойдем, – повторила Ольга.
Афоня, пошатываясь, пошла рядом с ней. Позади них громко говорили:
– Дожили, что называется. Среди бела дня священника прибили, и суда нет!
– Да еще баба.
– Прежде бы угнали за это куда Макар телят не гонял,– говорил басовито и внушительно дородный мужчина в шляпе.
– Непонятно, что творится,– поддакивал ему ветхий старичок.
– Свобода!.. Всем теперь свобода.
– Да, что будешь делать?..– отвечал нетвердым поношенным голосом старик.– Люди новые и порядки другие. Вон ораторы что говорят. Все равно теперь... И женщины.
– Хы... любопытно. Полицию разогнали. Теперь кому в ус, кому по затылку – получай и не спрашивай, чей да откуда. Нож в бок воткнут и спросу нет.
– А ты не волнуйся, отец, все хорошо будет...– вмешался в разговор худой парень.
– Ты, Оля, куда меня повела? – спросила Афоня сдавленным голосом.
– Пойдем ко мне.
– К тебе?..–Афоня изумленно и радостно посмотрела на подругу.– К тебе?
– Я говорю, ко мне,– твердо проговорила Ольга.
Дома у Сазоновых никого не было. Ольга прошла в кухню и загремела самоваром. Афоня ходила взад и вперед по комнате. Простая мебель, пестрые половики, тюлевые занавесочки на окнах, шум закипающего самовара в кухне – все это напоминало девушке о прошлом. Будто она куда-то уезжала и вот теперь возвратилась в родной край.
– Как хорошо у тебя, Оля. Все-таки ты счастливая. А вот я... как бездомная собака. Не имею своего уголка... Всю жизнь я, как на ноже сижу. Не знаю, что со мной будет завтра. Как все это опротивело! Ни одного человека я не встречала в жизни своей, чтобы можно было посмотреть на него с надеждой, найти защиту... Никого я не люблю и никого мне сейчас не надо...– Афоня звонко хрустнула пальцами. У нее было бледное, усталое лицо. Русые волосы, расчесанные на прямой ряд, золотились.
Пили чай.
– Как я обрадовалась, когда увидела тебя,– говорила Афоня,– и обрадовалась и испугалась... Ты не думай обо мне нехорошо. Ты ведь не знаешь, почему так вышло...
– Знаю.
– Знаешь?!.
– Да, знаю,– повторила Ольга, смотря ей прямо в лицо.
– Мне стыдно смотреть тебе сейчас в глаза... Я, как пьяная, наскочила на него... Обида... Я себя не помнила, а теперь... Мне стыдно тебя...
Жалобы Афони всколыхнули в Ольге прежнее чувство к подруге. Хотелось сказать ей что-то ласковое. Она чувствовала себя виноватой.
– Мне было очень больно, когда ты ушла от меня,– заговорила снова Афоня тихим голосом.– Поверь мне, я уж не так-то виновата, как думают люди.
Афоня смолкла, будто боялась дальше говорить. Она облокотилась на стол, закрыв руками лицо.
После продолжительного молчания она сказала почти шопотом:
– Помнишь, в монастыре ты спрашивала – что со мной. Я тебе тогда не сказала... А было так... Казначея послала меня к попу... Он напоил меня пьяной... Я не хотела... Я хотела ему выдрать всю бороду... Он меня осилил... Я боялась сказать об этом. Да и кому я могла сказать?.. Кто бы мне поверил?.. Тетке Арине?.. Она сама подлая. Дяде Луке? Что он мог сделать – такой немощный старичок. Монахиням в монастыре? Они, как змеи, только жалят друг друга. Я думала, что нет выхода. Потом будто хорошо стало, когда... Помнишь? Я работать поступила на завод. Но и там... Почему-то работу нашу считали позором. И там нас держали только для того, чтобы играть с нами. Я возненавидела всех и себя возненавидела. Отчаялась. Думаю, все равно!.. Пропаду, так недаром... Помнишь, я хворала? Я, верно, хотела тогда умереть. Тетка Арина меня из дому выгоняла. Она дала мне питье, чтобы выжить ребенка. Я хотела убить его и убить себя. Но я осталась жить, а ребеночка скинула... Потом какое-то любопытство загорелось к жизни.
Думала, наступит же когда-нибудь и для нас светлый день!..
Ольга обняла Афоню. Она припала щекой к щеке подруги и ощущала, как текут ее теплые слезы. У нее тоже теснило грудь.
– Хорошая ты моя... милая, родная...– чуть слышно прошептала Афоня.– Не прикасайся ко мне, я поганая...
Но Ольга еще крепче прижала ее к себе.
– Ты тоже прости меня, Афоня. Я несправедливо думала... Я обидела тебя... Нужно было не так... Не так надо было.
За окном уже вечерело. В комнату вкрались сумерки. Афоня все говорила. Ей хотелось вылить все, что накопилось на душе. И чем больше она говорила, тем легче ей становилось. Словно слезами смывала она горечь, накопленную годами.
– Только ты, моя родная, не сторонись от меня... Я теперь другая стала. Время-то какое пришло! Не знала я, что на свете есть люди, которые хотят переделать нашу жизнь нескладную. Я свободна теперь. Я снова пойду работать. Я думаю, что там найду теперь радость.
Пришел Николай. Подруги дружненько сидели, взволнованные разговором. Афоня повеселела. Ольга тоже счастливо улыбалась.
Николай холодно поздоровался с Афоней. Она хотела протянуть ему руку, но он будто не заметил этого, отвернулся и прошел к окну. Ольга поняла настроение мужа, в ней вспыхнуло возмущение, но она не подала виду. Афоня поднялась с места и стала собираться.
– Ты уже? Куда спешишь? Останься, посиди...—ласково сказала Ольга.
– Нет, спасибо, Оля. Бежать надо, засиделась,– торопливо заматывая голову шарфом, сказала Афоня и боязливо посмотрела на Николая. А тот, закинув руки назад, отвернувшись, стоял у окна.
– Останься, куда торопишься?..– упрашивала Ольга.– У нас ночуешь. Где теперь живешь?..
– Дома. Открыла я избушку дяди Луки. Можно еще в ней жить. Ну, так прощайте-ка...
Афоня ушла.
– Чаю хочешь? – спросила Ольга, бросив взгляд на мужа.
– Да...– коротко и мрачно ответил Николай.
– Сию минуту исполню ваше приказание.
– Что это за тон?..
Ольга стояла в дверях кухни и с презрительной, холодной усмешкой смотрела на Николая. Он, исподлобья смотря на жену, снова спросил, повышая голос:
– Я тебя спрашиваю, что у тебя за тон?..
– Какой ты пришел, в такой тон и говорю.
– Я говорю, как всегда.
– А-а,– с усмешкой протянула она.– А мне показалось что не так, как всегда.
Ей вдруг захотелось позлить его и вызвать на откровенность. Но Николай упорно молчал и сопел. Ольга приготовила чай, налила стакан и присела к столу.
Николай ел молча, торопливо пожевывая хлеб. Глаза его были устремлены на самовар и странно стеклянели. Она впервые увидела, как у него шевелятся желваки на щеках, а у висков заостряются под кожей кости и пощелкивают, как выворачивается нижняя губа и вскидываются брови, когда он пьет из блюдца.
– Зачем она приходила? – наконец, спросил он, не глядя на Ольгу.
– Кто она?
– А эта, что сейчас была.
– Ты разве ее не знаешь?..
– Ну, кто ее не знает,– проговорил он и пренебрежительно усмехнулся.
– У нее имя есть – Афоня.
– Ну, пусть так... Зачем она была здесь?
– Я ее встретила, и мы пришли вместе, пили чай.
– Та-ак,– протянул Николай и брезгливо поджал губы.
– А что? – вызывающе спросила Ольга.
– А ты знаешь, кто она такая?
– Знаю. Это моя подруга. Мы вместе с ней выросли.
– Та-ак,– протянул Николай с угрозой в голосе и снова стал есть.– Больше ничего про нее не знаешь? – спросил он после молчания.
– Ну, как не знаю? Знаю.
– А знаешь, так зачем она была здесь?..
– Я тебе сказала,– нахмурив брови, ответила Ольга.
Она ожидала, что сейчас Николай убьет ее и Афоню обидными словами, и приготовилась. А он, продолжая есть и смотреть куда-то в сторону, точно пряча свои глаза от взгляда жены, строго сказал:
– Вот что Ольга. Чтобы это было в первый и последний раз. Чтобы эта шлюха на пороге нашем не показывалась. Понятно?
Ольга молчала. Лицо ее вспыхнуло. А Николай, мрачно сдвинув брови, от чего на переносице образовалась глубокая складка, продолжал все тем же жестким голосом:
– Стыдно. Со всякой шушерой водишься... Ты запомни раз и навсегда, что ты мужняя жена, а она...
– Кто она?..
– Маклаковская содержанка!
Николай шумно вылез из-за стола и направился в спальню.
– Все сказал?..– спросила Ольга, провожая его презрительным взглядом.
– Да, все...
– А я тебе скажу, что ты неумно сказал.
– Ладно, потом смеряем у кого ум большой, а у кого маленький.
Ольга стала убирать со стола. На сердце легла тяжесть.
Давило присутствие мужа, давили и стены этого дома.
– Неужели ты не знаешь, в каком положении мы были прежде? – спросила Ольга дрожащим голосом.
– Знаю...– холодно прозвучал ответ мужа из-за перегородки.
– Значит, не знаешь... Какой ты после этого человек... Говоришь про свободу. Кто тебе поверит, что ты любишь ее?
– Пожалуйста, не верь.
– Слушай, Николай,– заговорила Ольга, подойдя к двери спальни.
– Ну, чего еще?..
– Я тебе вот только что скажу. Если бы ты был содержателем Афони, тебя бы похвалили и ты бы похвастался: «что вот-де, я какой, какую девку завоевал». И тебя бы впустили в любой дом... А ее...– голос Ольги иссяк. Она чувствовала, что вот-вот сейчас разрыдается.– А ее... оплевали, опозорили и приклеили ей имя содержанки, любовницы!
– Ну, ладно, довольно! – мрачно оборвал Николай.
Ольга отвернулась и, утирая слезы, пошла в кухню.
В дверях показался Стафей Ермилыч. Он подошел к снохе и, заглянув ей в глаза, спросил:
– О чем, золотко мое?..
– Так... Пустяки, тятенька.
– Значит, не пустяки, коли заревела.– Стафей Ермилыч шагнул к спальне.– Дома?.. Ты чего это? Чем обидел бабу?
– Не обижал я ее.
– А она ведь ревет.
– Значит, глаза на мокром месте.
– Эх ты-ы... Смотри у меня. Я тебе обижать ее не дозволю.
Ольга оделась.
– Ты куда, Оля?..– озабоченно спросил Стафей Ермилыч.
– Як маме, тятенька, я ненадолочко... Скоро вернусь.
Старик проводил ее до ворот и во дворе с тревогой спросил:
– Ты все-таки скажи мне, в чем дело?
– Так... ты, тятенька, не тревожься, все пройдет.– Но у ворот она сказала: – Нелюбы мы друг другу, тятенька, ушла бы я от вас хоть сейчас, только мне тебя жалко...
Уже было темно и по-весеннему пахло оттаявшей землей. На улице было пустынно и тихо, только издали прилетали неясные звуки от завода, словно там ворошили железо. Земля была черная. Местами в освещении косых лучей, падавших из окон домов, блестели лужи, похожие на тусклую медь. Чувствовалась близость мая. Ольга шла медленно, думая о жизни. Собственно, будто ничего не произошло. Все, как было, так и осталось. Только стало возможно без опаски говорить правду. Но все ли это?.. В душе возникало неясное ожидание чего-то нового. Почему-то вдруг вспомнился Добрушин Павел Лукоянович. Где-то он? Жив ли?.. Захотелось видеть его, говорить с ним. Этот образ точно осветил ее сердце. Думалось, что если бы он был тут, то жизнь пошла бы действительно по-новому.
