Текст книги "Перед вахтой"
Автор книги: Алексей Кирносов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 9 (всего у книги 18 страниц)
– Давай, Тоник, давай, вломи ему!
Зритель не любит выигрывающих, он любит побеждающих.
В конце раунда, необдуманно рванувшись вперед и двинув кулаком воздух вместо скулы Колодкина, перевернувшись на месте, он услышал то, чего не слышал никогда:
– Там никаких «давай» уже не будет!.. Секундант утешал его простительной ложью:
– Этот раунд твой. – Он утирал полотенцем его фиолетово пылающее лицо. – Сломай теперь третий, и все о’кэй!
– Тринадцать… – сказал Антон.
Он знал, что проиграл по очкам и второй раунд.
Силенок оставалось совсем мало, только чтобы попрыгать три минуты по рингу, не упав. Нужен удар, молитвенно думал Антон, один хороший, настоящий удар, и в этот удар надо вложить весь свой вес, и тогда пусть хоть сдохну от разрыва сердца. Он молил судьбу, чтобы Колодкин вдруг сошел с ума и раскрылся, услужливо подставил бы челюсть… Чудес не бывает, сказал он себе, зная, что сейчас будет гонг, прекращающий так нужный его телу отдых. Он сказал себе, что тот, кто молит судьбу о чуде, тот уже покойник.
Гонг надтреснуто рявкнул. И Антон, прокляв его, снова попытался войти в ближний бой, а Колодкин уже увидел что с ним что-то неладно. Он стал бить увереннее и точнее, но не менял тактики, не соблазнялся нокаутом. И Антон понял что с таким боксером бороться бесполезно.
Капа мешала дышать, и он выплюнул ее, надеясь что судья не заметит. Судья заметил и сделал ему предупреждение. Антону дали новую капу. Он сжал ее в зубах и ринулся головой вперед, держа перчатки зачем-то около висков, и снова был отброшен, и ему показалось, что Колодкин издевается над ним: ведь имел сейчас возможность уложить насовсем одним ударом в раскрытое лицо.
Зал молчал. Только кто-то недовольно буркнул:
– Работать надо. Это вам шахматы, что ли…
Колодкину работать не надо. Он уже выиграл – именно как в шахматы, заранее продумав план партии и предельно точно сыграв. Он методично отражал слабые теперь атаки Антона и, неуязвимый, назло залу, почти не менял места. Антон, смирившись с тем, что апперкот немыслим, стал обдумывать длинный удар правой и, поторопившись, ударил правой издали, и удар прошел в стороне от лица противника. Антон не удержался на немеющих ногах и тяжело рухнул. Все думал он, гол в свои ворота, стоит ли подниматься. Но поднялся, не дожидаясь конца счета, и тут вышедший из угла Колодкин поставил красивый, обдуманный мат: подпустил его близко, сделал обманное движение вправо, молнией откинулся влево – и бросил его на канаты тем самым ударом, о котором весь бой мечтал Антон.
Он висел на колючих канатах, не в силах оттолкнуться от них. Сознание держалось на слабой ниточке и едва отметило гонг.
Секундант отвел его в угол, вытер лицо, стащил с рук перчатки.
По залу волнами пробегал недоброжелательный шумок. Антон подумал безразлично, что бой был все-таки интересный и нет им основания быть такими недовольными. Чего шумят?..
Боковые судьи подали листочки. Судья на ринге поднял руку Колодкина. Антон встал с табурета, прошел в центр ринга и пожал поразившую его руку. Вспомнил, что этика требует подойти к секунданту противника, пожать и ему руку. Проделал. Тут же подлез под канаты и пошел одеваться. Мысли его были слабы и однообразны. Он думал что с боксом покончено, что число тринадцать в самом деле несчастливое число, что карьера его погибла, а Нина считает, что он мерзавец, так что и с этой стороны полный крах. Да и кто любит побежденных? Их жалеют, утешают, оправдывают. Но их не любят. Им предпочитают удачливых и неуязвимых.
Одетый, он боком пробирался под стенкой зала к выходу, стараясь не замечать лиц.
Нина взяла его под руку, и когда вышли на пустую лестницу, спросила:
– Тебе удалось поспать?
– Да, – сказал он, и безразличие обесцветило его голос. – До девяти. Пойду досплю. Меня здорово исколотили. Душ и постель. Что еще нужно побитому человеку.
– Побитому человеку прежде всего нужно мужество, – сказала она, не отпуская его руку.
Жалеет, подумал Антон. Сейчас станет утешать и оправдывать.
Нина сказала:
– Ты бы выиграл этот бой, если бы…
– Если бы у моей тети… – перебил он, скривившись. – Словом, она была бы моим дядей. Иди домой. Или лучше в зал. Там еще будут любопытные драки.
– Не свирепей, – попросила она. – А то я подумаю, что тебя и в самом деле победили. Ничего не случилось.
– Меня ловко обыграли, – сказал он.
– Приходи скорее. Я буду ждать. Отдохнешь и сразу приходи, хотя я не понимаю, почему нельзя отдохнуть у меня…
– В следующий раз, – сказал он.
– Приходи, я буду очень ждать.
– Утешаешь? – спросил он.
– Самой бы утешиться, злюка ты, – сказала она.
– Не знаю, – покачал он головой. – Может быть.
– Если ты не придешь, я буду думать одно: ты запомнил, что я тебе сказала утром.
– Ей-богу, вылетело из головы, – добрея, улыбнулся Антон.
Он в самом деле с трудом вспомнил, что она ему сказала утром.
6
Он проснулся в седьмом часу вечера, почти отдохнувший и почти спокойный. И вправду, ничего страшного не случилось, повторил он ее слова. Обидно, что Дамир добился своего, но это ему последняя радость… Антон задумался, совсем проснувшись, и спросил себя: да полно, радость ли? Происшедшее еще не улеглось у него в сознании, не оформилось в решение, он не мог ни понять, ни хоть сколько-нибудь вразумительно объяснить себе поступок мичмана. Вернее всего, Дамир не любил Нину. Тем проще. Тогда о нем и думать нечего.
Он оделся, ополоснул лицо и пришел к дежурному по роте за увольнительной запиской.
– Эка! – сказал Игорь Букинский. – Твою увольнительную мичман забрал.
– За что? – удивился Антон.
– Я у тебя хотел спросить, – сказал Игорь. – Он сегодня зол, как помесь бешеной гиены со стручковым перцем. Сходи в кабинет Многоплода, мичман там сидит.
– Смерть неохота глядеть на его наружность, – сказал Антон.
Он постоял перед дверью, унимая брезгливое чувство, чтобы оно не отражалось на лице. Ведь он являлся к старшине роты, а не к Дамиру Сбокову. Мы ведь не партизаны, мы регулярные войска, а в регулярных войсках Дамир Сбоков и старшина роты – это разные вещи. Он постучал, зашел, приложил руку к шапке, сказал:
– Товарищ мичман, разрешите уволиться.
Вгляделся в больное лицо Дамира, и больше всего его поразили воспаленные, страдающие глаза.
У мичмана дернулось горло, грязно-серые губы с усилием разлиплись:
– Уволиться?
Мичман нашел на столе его увольнительную записку и взял в руки так, как берут бумагу, чтобы разорвать ее пополам. Но не порвал, а, подержав, бросил на стол, поднялся и подошел к Антону вплотную.
– Уволиться? Надолго забудьте это слово, Антон Охотин. Вы опозорили роту. Когда ваши товарищи узнают, по какой омерзительной причине вы проиграли бой…
Шумно распахнул дверь дежурный по роте, зашел и тихо прикрыл ее за собой.
– Может быть, я опозорил роту. Спорить не буду, – медленно, наливаясь злобой, проговорил Антон. – А вы, мичман, опозорили флот, и если бы у меня повернулся язык рассказать о вашем поступке, вас вычистили бы с флота поганой шваброй.
– Букинский, выйдите! – заорал Дамир, но Игорь, как бы не слыша, остался стоять у двери. – Лучше молчите! Мой поступок не вашего ума дело! Вы еще сосунок, чтобы судить мои поступки! И будьте довольны… – мичман поперхнулся и облизал сухие, все в трещинах губы. – Будьте довольны, что переспали с этой девкой… – тихо, с жадной ненавистью произнес он.
Рука взметнулась сама. Дамир влетел в дверцу шкафа, сполз и уселся среди стеклянных брызг.
– Нокаут, – констатировал Игорь Букинский. – Обоим.
– Окажи ему первую помощь, коль скоро ты на службе, – сказал Антон.
– Окажу, – кивнул Игорь и сплюнул на пол. – А ты шибче сматывайся. Хоть в город сходишь напоследок.
Он добрался к ней в девятом часу, и Нина стала его кормить. Антон не отказался, он еще ничего не ел сегодня. Нина сидела рядом и смотрела, как он ест. Она спросила:
– И он отпустил тебя, зная, что ты идешь ко мне?
– Он ничего не мог поделать, – сказал Антон, вспоминая бесчувственное тело.
– Не сердись на меня, – попросила она.
– Я хотел победить, – грустно молвил Антон. – Я долго жил этим желанием. Но я был глуп и неосмотрителен. Я не понимал, что прежде, чем победить, надо выиграть. И я рад, что прошел эту науку сейчас, а не позже. Я не сержусь.
– Нет, – сказала она. – За те слова.
– Ну, – засмеялся он, – что стоит сделать так, чтобы их не было.
Потом она спросила:
– Ты часто сталкивался в жизни с подлостью?
Антон ответил, подумав:
– Вроде не приходилось до вчерашнего дня. Ни у кого не возникало желания мне нагадить. Хотя… Один раз. Да. Такая скверная была подлость, что не хочется вспоминать.
– Про вчерашнее ты тоже не хочешь вспоминать, да? – сказала Нина. – Верно ли это, если широко подумать? Подлецы только того и хотят, чтобы мы забывали их подлости. На комсомольских собраниях я всегда голосовала против, когда какому-нибудь типу, – знаешь, что мерзавец, а думаешь, что случайно, жалеешь, – выносили взыскание. Дура. Теперь буду голосовать «за».
Антон засмеялся:
– Хорошо, гражданка Нина. Я вспомню… Было это совсем давно, лег пятнадцать назад Я ходил в среднюю группу детского сада. Там меня учили культурно кушать манную кашу, каждый день взвешивали и заставляли гулять по улицам в паре с девчонкой и в галошах. По плохой погоде мы не гуляли, а сидели в группе и занимались тихими играми. Вечером приходили мамы, и воспитательница тетя Валя докладывала им наши грехи. Тетя Валя была добрая женщина. Больше всего она стремилась развить в детях эстетическое начало. Она рассаживала нас у стола, давала каждому по листу бумаги, одну резинку на троих и сыпала на стол вволю карандашей. Потом садилась рядышком и доставала свое вязанье, а мы отражали на бумаге свои незрелые представления о мире, в котором нам посчастливилось жить. Когда получалось не очень похоже, прибегали к помощи грамотного человека Гуни Тынского. Гуня подписывал под рисунком «лошад», «поравос» – и так далее. Лучшие творения тетя Валя откладывала «для выставки», которую она собиралась устроить перед Новым годом, чтобы показать мамам, сколь много дает детям садик в смысле развития эстетического начала.
– Конечно, все твои рисунки откладывались для выставки, – сказала Нина.
– Подойдем и к этому. Вообще-то сперва у меня ничего не выходило. Медведи были похожи на ежей, люди на пауков, а самолеты на кровать. Кабы не помощь грамотного человека Гуни Тынского, никто бы не разобрался, где у меня в пейзаже речка, а где горизонт. Тетя Валя с презрением отворачивалась от моей мазни, и я страдал.
Нашел я себя внезапно: нарисовал море. Это было, как сейчас помню, великолепное море. Сине-желто-зеленое, с китом, а из-под волн вылезало померанцевое мятое солнце, оживляя акваторию лучами, искривленными атмосферной рефракцией. Мой рисунок впервые удостоился чести быть отложенным «для выставки».
С тех пор я рисовал только море и только с китом. Как-то я рискнул пририсовать к морю пароход, и тетя Валя сказала, что кит на сей раз получился не очень похожим. Больше я благоразумно не рисовал пароходов, но в изображении моря совершенствовался и посредством упорства и постоянства достиг вершин, недоступных среднему человеку.
Как и полагается, появились эпигоны. Они тоже рисовали море, но – боже мой! – что это было за море… Даже многотерпеливая тетя Валя закусывала губу, глядя на ихние кляксы Эпигоны превратились в завистников Они прицепляли к хлястику моего пальто всякую гадость и подсыпали в суп соли. Они жаждали, чтобы я перестал рисовать море, но я не обращал на них внимания и рисовал море, а они исходили черной злобой.
– Это кончится чем-то страшным, – поежилась Нина.
– Не смейся, это и кончилось страшно.
– Боже, – сказала она. – Разве я смеюсь? Рассказывай.
– В непогожий день мы сидели и рисовали. Я изображал море, а тетя Валя вязала шарф и радовалась, что в детях развивается эстетическое начало, проявляющее себя тихо. Но в тишине уже была зачата трагедия. Пухлый мальчик с розовыми щеками, известный тем, что выколол глаз кошке, подошел к тете Вале и громко объявил: «А Тоник нарисовал страшный портрет на тетю Валю!»
Тебе нечего объяснять, в какой любви к нашей воспитательнице мы росли. Я и посейчас ее вижу, добрую, не умеющую по-настоящему сердиться. Тетя Валя отложила вязанье, взяла лист, услужливо поданный пухлым мальчиком, и, держа его двумя пальцами за краешек, показала нам всем. На гадком листе извивалась косая, синяя, ушастая и носатая, безобразно оскалившаяся Баба Яга. Я подумал, что это еще за новый Тоник появился в группе и не набить ли ему лоб. Пухлый мальчик победно крикнул: «Вон у него в руке синий карандаш!»
И указал на меня пальцем.
Сидевшие рядом с треском отодвинули свои стулья.
Я перебрал в памяти всю свою пятилетнюю жизнь день за днем и час за часом. И вдруг я понял, что пухлый мальчик соврал, что это он сам нарисовал и сказал на меня, чтобы у меня отобрали синий карандаш и чтобы я никогда больше в жизни не нарисовал море.
– В пять-то лет…
– Вот именно… Обида захлестнула меня по самое горло. Я перескочил через стол и кинулся на пухлого мальчика. Меня наказали, но не за карикатуру, а пухлый мальчик больше не появлялся в группе. – Антон улыбнулся. – Казалось бы, правда восторжествовала, но что – то во мне с той поры засело вредное.
– А не может быть, что Колодкин подговорил Дамира? – спросила Нина. – Ведь говорят, что мужская дружба…
– Не может быть. – Антон прикрыл ей рот ладонью.
– Да, не может быть, – согласилась она. – Я видела Колодкина.
– А я с ним дрался.
– Когда тебе идти? Уже двенадцатый час.
Сознаться, что в самоволке, что избил старшину роты и теперь в перспективе дисциплинарный батальон?.. Он заставил себя улыбнуться, убедился, что улыбка не спадает с губ, как спадают вымученные улыбки, и тогда поднял лицо:
– Не думай об этом, у нас в руках сосуд вечности.
– Болтушка, – сказала она. – Ты же военный.
Он вернулся в училище без пяти час, и его ждали.
Командир роты молча принял у него увольнительную записку, молча положил ее в пустую папку. На папке была черная надпись «ДЕЛО №». Антон, ужасаясь молчанию, стоял перед командиром роты и ждал хоть слова.
– Идите спать, старшина второй статьи Охотин, – усталым голосом сказал Многоплодов. – Ну и заварили вы похлебку…
В освещенном синей ночной лампочкой кубрике Антон нашел койку Игоря Букинского, тронул его за плечо. Игорь проснулся.
– Ну как? – спросил Антон.
– Труба, – сказал Игорь.
7
На утреннем построении старшины роты не было. Его обязанности исполнял помощник командира первого взвода. Те, до кого еще не дошли слухи, удивлялись: где мичман? Их осведомляли, и над строем облачком парил шумок. Игорь Букинский шепнул Антону:
– Мичман ковылял до самого лазарета.
Со второй лекции Игоря вызвали к командиру роты, и Антон понял, что началось следствие. Мир сузился, отяжелел и придавил его к стулу. Сознание работало на одну тему, он не мог отвлечься, и даже слушать преподавателя было ему не под силу.
Никто его не расспрашивал, но все знали, что он ударил старшину роты, и все знали, что за такое преступление полагается военнослужащему. Его не тревожили сочувствием, лишь оказывали мелкие знаки предупредительного внимания. Если много людей сразу решили быть тактичными, тактичность их будет самого высокого ранга, потому что каждый постарается перещеголять в этом соседа.
Только Костя Будилов, комсорг, в перерыве отвел его в угол:
– Кто виноват? Ты или мичман?
– Начальство разберется, – сказал Антон – Согласно уставу.
– Слушай, осел, я сам знаю уставы! – рассердился Костя и, положив руку ему на грудь, сгреб в кулак тельняшку. – Я спрашиваю твое мнение, по – человечески, кто виноват – ты или мичман?
– Он, – сказал Антон.
– За что ты его?
От Кости-то чего скрывать, подумал Антон. И рассказал.
– Гус-сар-р-р… – прорычал Костя. – Ну, не трусь. И до конца дня не присутствовал на лекциях,
После занятий объявили построение, и рота долго стояла в тишине, ожидая. Из-за поворота классного коридора появился начальник строевого отдела полковник Гриф. Многоплодов, подбежав, отдал ему рапорт. Гриф, как всегда невозмутимый, прошелся вдоль строя, осмотрел каждого, повернул, остановился на середине, сказал:
– Здравствуйте, товарищи курсанты.
Рота прокричала ответ, и снова установилась тишина. Гриф достал из кармана несмятый лист бумаги и, держа его далеко впереди глаз, стал читать:
– «Приказ начальника училища… Вчера, «двадцатого декабря, курсант второго курса старшина второй статьи Охотин нанес оскорбление действием курсанту пятого курса мичману Сбокову…»
Странно, почему не сказано, что он старшина роты, подумал Антон, уловив в тексте некоторую туманность.
– «В тот же день, – продолжал полковник голосом, которому иной актер позавидует, – старшина второй статьи Охотин совершил опоздание из увольнения на один час пятьдесят минут. Приказываю… – повысил голос полковник и сделал паузу. За нанесение оскорбления действием старшему по званию, учитывая прошлую безупречную службу, старшину второй статьи Охотина разжаловать в рядовые. За опоздание из увольнения курсанта Охотина арестовать двадцатью сутками простого ареста с содержанием на гарнизонной гауптвахте. Приказ объявить всему курсантскому составу училища».
Гриф уставился на Антона жестким взглядом, а тот не опускал глаз и смотрел на полковника с вопросом, недоумевая, почему так быстро и так легко его наказали.
Спустя полчаса, сидя в кабинете полковника в том же кресле, упругую мягкость которого он ощутил полтора года тому назад, и слушая ровный и громкий голос, Антон окончательно убедился, что не перевелись на свете мудрые люди и флотская судьба его спасена.
– Мичман виноват морально, – говорил, помимо прочего, полковник Гриф. – Но вы, Охотин, полностью виноваты дисциплинарно. Нельзя было пить и оставаться на ночь у девушки. Хотя мичман и уволил вас на ночь и сам подпаивал, не отпирайтесь и не краснейте, мне все известно от старшего лейтенанта Трибратова, которого тоже ждет выговор… И уж ни в коем случае вы не должны были бить мичмана Сбокова, вашего бывшего старшину роты, хоть он и назвал девушку неподобающим словом.
«Бывшего старшину роты!..» – отметил Антон.
Он вспомнил вчерашнее, как мичман выговаривал серыми губами «переспали со своей девкой…», и все в нем запротестовало.
– Что же я должен был делать? – почти крикнул он, краснея и подавшись грудью к столу полковника.
Полковник смотрел на него и обдумывал ответ, и едва заметная усмешка тронула на миг его губы, когда он заговорил:
– Вы должны были написать жалобу и подать по инстанции.
– А вы сами?.. – совсем уже по – граждански стал возражать Антон, но Гриф резко оборвал его:
– Если бы «а я сам», непонятливый вы человек, то вас судил бы военный трибунал и определенно дал бы вам два года дисциплинарного батальона, после чего ни о какой военной карьере не может быть и речи. И третье ваше нарушение: вы ни в коем случае не должны были брать увольнительную записку и уходить из расположения части. Радуйтесь, что вам засчитали опоздание из увольнения, а не самовольную отлучку… Так как… – Гриф вздохнул, будто сожалея, – так как вы были уволены и не было никакого повода лишать вас увольнения.
– Тогда двадцать суток многовато, – сказал повеселевший Антон.
– Нахал, – отечески ругнул его полковник Гриф. – Сегодня вас посадят, а тридцать первого будет амнистия. Где же двадцать суток? Все учтено, Охотин, и все справедливо. Мы долго обсуждали ваше дело и многих спрашивали. Скажу вам откровенно, что начальник училища был против моего решения. Он был склонен буквально выполнить требование устава.
– Вы его переубедили, товарищ полковник? – робко вопросил Антон, понимая, как круто могли нынче распорядиться его судьбой.
– Не-ет, – покачал головой полковник и со странной улыбкой закурил из своего золотого портсигара. – Где уж мне переубеждать адмирала… Решающей гирей на вашей чаше прихотливых весов судьбы оказалось мнение комсомольской организации. – Полковник засмеялся. – Эти молодцы умеют переубеждать. И не боятся переубеждать. Если так можно выразиться, молитесь за комсомол, курсант Охотин. И помните, что наказывают не проступок, а человека, его совершившего, – строго сказал полковник Гриф, – с учетом о-очень многих обстоятельств.
8
Он мылся в душе, переодевался, проверился в санчасти, а через два часа стоявший в тот день в карауле Григорий Шевалдин с карабином и подсумком на ремне (набитым, впрочем, не патронами, а сигаретами) вез Антона на городском трамвае на гауптвахту. Потрясенный Григорий не знал, что сказать. Антон важничал, как важничает выдающийся преступник, и тоже молчал. Когда вышли из трамвая, он наконец подал голос:
– Ты вот что, конвойный, разрешил бы позвонить по телефону.
Григорий переживал, наверное, больше, чем Антон.
– О чем речь, – сказал он поспешно. – Если нет двух копеек, я дам.
Григорий с карабином охранял Антона, когда тот звонил из ближайшей к комендатуре парикмахерской. Держал трубку минуты четыре, но ничего, кроме длинных гудков низкого тона, не дождался.
– Уж как не повезет, так и ложку вместо каши проглотишь, – обозлился Антон. – Пойдем садиться, старина. Ее нету дома.
– Не греши, – возразил Григорий. – С этим нокаутом тебе крупно повезло. Будь на месте Грифа кто-нибудь построже, стоять теперь перед трибуналом.
– Гриф говорит, что Костя Будилов сыграл главную партию.
– Слушай его, скромника, – не поверил Григории. – Обратили бы на его мнение какое внимание, если бы начальник строевого отдела захотел тебя упечь!
Хоть и вправду ему повезло с мерой наказания, но садиться на гауптвахту всегда нерадостно, и житье там не сахар и поэтому мутные мысли одолевали Антона, пока Гришка сдавал его под расписку начальнику караула, подтверждая, что арестованный в бане мыт и медосмотр прошел. Арестованного повели по галереям и коридорам, сдали старшине простого ареста, и там внутренний караул запер его в камеру, где уже томились двенадцать таких же бедолаг рядового и старшинского звания. Опять тринадцатый, подсчитал Антон, и помрачнел еще больше. И на вопрос о том, есть ли у него курево где-нибудь в ботинке или за подкладкой, ответил таким рыком, что на него покосились с большим неодобрением и оставили в покое.
Утром камеру разбудили в шесть часов. Антон, отогнав сумбурные сны, увидел голые, окрашенные слитой из разных банок краской, стены. Вспомнил, где он, – и приуныл. Но вдруг навострил уши. Сидевший по-турецки на разборной наре старшина первой статьи мял руками щеки простецкого лица, прогоняя остатки сна, и бормотал речитативом какие-то стишки.
Оттащили нары, умылись и стали ждать завтрака. Курильщики просматривали швы карманов, вылавливая оттуда, как ценность, крупинки махорки. Наскребли на цигарку и раскурили ее под дверью, добыв огонь из кремня. Антон ненароком разговорился со старшиной первой статьи, и оказалось, что зовут старшину Аким Зотов, и служит он боцманом торпедного катера в городе Балтийске, а в здешнее заведение попал по оплошности своего командира дивизиона, поощрившего Акима Зотова после успешных стрельб десятью сутками отпуска.
Кормят на гауптвахте по солдатскому меню, и на завтрак дневальные приволокли бак пшенной каши. Привыкший к белой булке с коровьим маслицем Антон надулся на кашу, а Зотов чистил свою миску уважительно и аппетитно, подбирая хлебом ускользнувшие от ложки крупинки.
– Детдомовский я, – рассказывал Аким Зотов. – Саратовский. Думаю, не ехать же в Саратов благодарить Дарью Николаевну за душевное воспитание, это я и в письменном виде каждый праздник делаю. Ехать же надо, потому что проводить отпуск при части неприлично. Засмеют. Перелистнул бархатный альбом для фотографических карточек родных и друзей, родных там вовсе не обнаружил, а все друзья со мной в одном кубрике на бербазе спят. И тут некая карточка остановила мое внимание, вырезанная из молодежного журнала «Смена». Улыбается с карточки девушка-блондинка, которая работает на ленинградском заводе «Светлана», перевыполняет нормы производства лампочек, учится на заочном отделении, ведет общественную работу и сама называется тоже Светланою. Должен тебе сказать, Антон Охотин, поскольку твое простое и открытое лицо вызвало мое доверие, что в прошлом году девушка Светлана крепко поразила мою душу. Написал я письмо.
– И дошло? – полюбопытствовал Антон.
– Но не принесло мне никакого счастья, – вздохнул Аким Зотов. – Ответила девушка Светлана, что несказанно рада моему письму, которое по счету двести тридцать второе после опубликования во всесоюзной прессе сильно подкрашенного портрета. Хоть вы, пишет она, Аким Зотов, судя по вашим собственноручным строкам, человек добрый, все же переписываться мне с вами будет затруднительно, так как я сильно занята на своем заочном отделении и ни о чем постороннем думать не имею возможности. Не обижайтесь, пишет она, Аким Зотов, возьмите себя в руки и найдите упоение в работе и знайте, что я всем двести тридцати двум ответила одинаково. И если будете в Ленинграде со своим кораблем, заходите к нам на завод. Это очень увлекательное производство, так интересно, так интересно! – и дальше про производство полторы страницы мелким почерком.
Пришел громкоголосый разводящий забирать людей на работы.
Среди арестантов тоже не без иерархии, и Акиму Зотову с Антоном, как старшинам (Антон еще не успел срезать лычки), досталась завидная работенка: чистить оружие на складе Артиллерийского музея.
Приехали, и там, отдирая наждачной шкуркой ржавчину от увесистого палаша суворовских времен, Аким Зотов рассказывал Антону, драившему зазубренный ятаган.
– Хотел сгоряча написать, что ладно, понимаю, любовь матроса никому не нужна. Да тут пошли мы в Польшу в штурманский поход. Потом были маневры, а после – эта история с нашим командиром старшим лейтенантом Мышеловским. Поздно было писать, хотя и любовался я портретом, вырезанным из журнала «Смена», почитай, ежедневно.
– Расскажи, что за история с командиром, – попросил Антон.
В помещении было тепло. Чистить старинное оружие было нетрудно и приятно, слушать складную речь Акима Зотова тоже было приятно, и, пристроившись у стенки на упругой тевтонской кирасе, Антон ощущал совершенно для него новую наполненность жизни.
– Ну, ты же знаешь, как производятся учебные стрельбы, – поднял брови Аким Зотов. – Ставят на гидростате углубление, допустим, восемь метров и палят по миноносцу. Там посредник. Он наблюдает, как идет торпеда. Прошла под корпусом, значит попал. По корме или по носу – мимо. Оценка два балла, командиру фитиль. Мы, надо сказать без ложной скромности, стреляли классно. Висели на доске отличников до пожелтения фото, но вдруг стали мазать. Как ни стрельба – два балла. Командир рвет под фуражкой волоса: я точно стреляю! А посредник сообщает – промах.
Узнал командир фамилию посредника, и прошло его удивление. Он у этого офицера, когда еще курсантом был, девушку увел и на ней женился. Между прочим, надо сказать, прекрасная женщина. Самодеятельностью в части правила. Пела арии. Пьесы ставила и сама играла женские роли. И вот выходим мы на стрельбы. Прошли входные молы, Мышеловский командует торпедисту: поставить углубление три метра! У того берет на голове заерзал: товарищ командир, у него же осадка четыре с половиной, всадим! Как же, говорит Мышеловский, всадим, когда мы всю дорогу мажем? Исполняйте приказание!.. Вышли на боевой курс, Мышеловский командует: залп! Торпеды – шлеп, шлеп вышли из аппаратов, катер наш тряхнуло. Мышеловский говорит механику: теперь пусть доказывает, что я по врагу промахнусь. Положил лево на борт и пошел в базу.
– И как? – спросил Антон. Ему хотелось, чтобы торпеды попали и коварный посредник был посрамлен.
– Обе! – провозгласил Аким Зотов, смазывая палаш ружейным маслом. – Это редко, у кого обе по цели. Одна в первом котельном оказалась, другая в ахтерпике. Полчаса пластырь подводили.
– Хорошо! – обрадовался Антон.
– Хорошо, да не очень, – покачал головой Аким Зотов. – Командира разжаловали до младшего лейтенанта и убрали от нас на Север. Но человек свое доказал, я таких уважаю. Другой стал бы по начальству ходить, строчить жалобы, комиссию требовать. А наш раз – и в дамки. В бою с таким командиром не пропадешь.
– Всякими путями приходится правду доказывать, – вздохнул Антон и поведал Акиму Зотову, как угодил на гауптвахту.
Они успели выдраить несколько самурайских мечей и средневековых пистолетов. Наступило обеденное время. Пришел сухонький, хроменький полковник, отвел их в буфет, усадил в уголке, подозвал официанта, велел кормить моряков досыта, а сам с печалью человека, страдающего желудком, смотрел, как они уминают простую и обильную снедь, и все с хлебом. Аким Зотов и компот съел с хлебом.
Принимаясь на сытый живот за источенную, рыжей ржой татарскую саблю, он произнес:
– Небось от русской кровушки… Где они, этой саблей порубанные, лежат?.. А драться я не обожаю. И без того человек то лбом, то затылком об жизнь колотится. Думаешь, тому мичману легко, что его девушка на тебя сменила, вроде как бушлат на шинель? У него тоже душа болит. Ты вдумайся.
– За подлость надо наказывать, – сказал Антон. – Тот посредник ведь тоже был наказан за подлость.
– Там другие интересы, другой масштаб, – возразил Аким Зотов – Не бил его старший лейтенант, а унизил. Он его морально уничтожил, а ты аморально – кулаком. Скажешь, миноносец попортил? Так его, дряхлого, жалеть нечего, ему еще в прошлую пятницу под автоген, пора было. Нет, неинтересно ты поступил, Антон Охотин.
– Побывал бы в моей шкуре, – насупился Антон.
– Спасибо, служивый, – засмеялся Аким Зотов. – У меня собственная еще не обношена. Тут жмет, там тянет, здесь отстает…
– Да, да, – сказал Антон поспешно. Ему стало неловко, что он перебил рассказ Акима своим любопытством да откровениями. – Что у тебя со Светланой дальше получилось?
Аким Зотов пожал плечами.
– Ничего не получилось. Послал ей Восьмого марта поздравление с праздником. Получил в ответ спасибо и пожелание успехов в боевой и политической подготовке. Время шло, успехи были. После призовых стрельб дал комдив нам, нескольким отличникам, по десять суток отпуска. А я уже привык о ней думать. Журнал «Смена» регулярно смотрел, не напишут ли о ней еще. С тех пор не писали. Меньше, видно, лампочек стала делать, запарилась на заочном отделении. Решил ехать в Ленинград! – сказал Аким Зотов и рассек воздух гибкой шпагой. – А то мечтаешь о каком-то призраке воображения, надо хоть повидать человека. Может, и не стоит того. Но душа, конечно, хочет, – виновато улыбнулся Аким, – чтобы оказалась она совершенно прекрасной девушкой и чтобы перевернула своим вторжением всю мою тихую жизнь. И я бы боролся за нее, добивался, сокрушая все препятствия, и достигал бы вершин, чтобы быть ей под стать… – Аким вонзил шпагу в грудь манекена, наряженного в настоящий французский мундир эпохи нашествия двунадесяти языков. Манекен скрипнул, хотел упасть, но Антон удержал его. Аким сказал огорченно: – Вот… Испортил вещь.
