Текст книги "Перед вахтой"
Автор книги: Алексей Кирносов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 16 (всего у книги 18 страниц)
– А помните, как нас трепало на переходе? – возразил Антон.
– Будет что рассказывать девушкам в Ленинграде, и станут они уважать, жалеть и любить вас, старшина, особенно если еще не приучены рассказы бывалых юных моряков делить па шестнадцать, – щекотал лейтенант Антона колким ежиком слов. – Но про то, что делается у нас в конце осени, девушкам, даже приученным делить на шестнадцать, рассказывать не советую: назовут лгуном и выдумщиком и навсегда лишат доверия. Осенью нам с вами не пришлось бы скучать да бездельничать на вахте. Да и якорь вряд ли пришлось бросить, а пришлось бы работать полным ходом носом на волну… Проверьте-ка пеленг, старшина.
Антон взял пеленг западного мыса. На сей раз все в порядке. Якорь держал крепко. Лейтенант Машкин-Федоровский умолк, наморщил залысевший уже лоб, задумался. В природе стало как бы чего-то недоставать.
– А что, например, бывает? – полюбопытствовал Антон, чтобы прервать молчание.
Лейтенант внимательно осмотрел серое пространство воды п неба, перегнувшись через поручни, глянул на палубу. Убедившись, что все в природе благополучно, он закурил, присел рядом с Антоном на флажный стеллаж.
– А что бы вы хотели услышать?
– Ну какой-нибудь случай, – сказал Антон.
– Я так и думал, – покачал головой лейтенант Машкин-Федоровский. – Юным умам всегда интересны случаи, происшествия, сюжеты. Предпочтительнее всего про пиратов и пограничников. От этого мы далеки, старшина. Мы живем без сюжетов, совершая будничную, однообразную, очень трудную и неуютную работу. Мы, тральные, плаваем больше любого торгового моряка, но мы не видим ни Лондонов, ни Амстердамов, ни Рио-де-Жанейро. А видим мы в лучшем случае вот этот самый Колгуев с его полутораэтажной столицей Бугрино. Ладно, не нам разжижать море слезами… Будет вам сюжет. А 'случился он в прошлом году в конце ноября. Мы добросовестно выполнили боевое задание и возвращались в базу, рассчитывая прийти домой в субботу к вечеру. Что касается погоды, то для ноября она свирепствовала вполне терпимо, хотя некоторым морякам, считающим восемь баллов выдающейся душетрепкой, пришлось бы в тот день худо.
– А вы уже старый моряк? – робко съязвил Антон, глядя на гладкое лицо лейтенанта.
– Не особенно, – спокойно согласился лейтенант Машкин-Федоровский. – Итак, кое-кто, освободившись от вахты, уже скоблил щетину, предвкушая увольнение на берег и бал в Доме офицера. И тут начался сюжет. Забегает в рубку радист и докладывает, что эфир полон отчаянными «SOSами». Командир дал разрешение связаться, и выяснилось, что это горланит рыбацкая шхуна «Двина» и что у нее руль заклинило на левом борту. А вы ведь представляете себе, что такое для одновинтового судна остаться в свежую погоду без рулевого управления.
– Не трудно представить, – сказал Антон. – Тут тебя море порастрясет как захочет.
– Идти на помощь мы не всегда можем, как военные, но судов поблизости не прослушивалось, а у каждого моряка, кроме обязанностей и прав, есть еще и человеческая совесть. Решил командир идти. Они же, рыбьи дети, знали свое место с точностью до двадцати миль во все четыре стороны. Как таких найдешь среди моря?
– По радиопеленгу, – нашелся Антон.
– Мыслишь, – одобрительно кивнул лейтенант. – Так мы и пошли. Через часа два сигнальщик заметил по курсу пламя, это они жгли на борту смоляную бочку, есть такой сигнал бедствия. А когда приблизились, увидели рядовую трехмачтовую шхунку, которая вздымалась под небеса то кормой, то носом и отчаянно дребезжала своим слабеньким дизельком. Машиной-то – они работали только для очистки совести, поскольку толку от этого в их положении никакого. Шхуну ставило то вдоль волны, то поперек и швыряло самым непристойным образом. Ну и мы, как вы понимаете, не смирно стоим. Болтаемся друг подле друга, а подойти на такое расстояние, чтобы можно было подать бросательный конец, нет никакой возможности. Нас бы так трахнуло бортами, что от шхуны осталась бы на поверхности только доска с портретами передовиков рыбного промысла…
Пробовали спускать им бросательный конец на бочке по ветру, – сказал лейтенант после паузы. – Промучились без толку, ведь ее по таким кривым швыряет, что три профессора не выведут формулы… Они радируют, что уже полный носовой трюм воды и повариха в обмороке. Осталось нам одно. Шлюпка. Что вы поднимаете свои черные брови? Хотите сказать, что и эту шлюпку никто бы не сел?
– Не то, – помотал головой Антон. – Я хочу сказать, что ни один командир, если он в здравом уме, не будет рисковать людьми при таких обстоятельствах.
– Это верно, – согласно кивнул лейтенант. – И я тогда, молодой еще, думал и про здравый ум, и про трезвую память, и про трибунал, и про матерей погибших матросов… Не спустит командир шлюпку – кто его осудит, кроме собственной совести? Форс-мажор, непреодолимая сила. Спустит шлюпку – тут уж много судей набежит… А он высится на верхнем мостике, и в глазах пламя от этой проклятой смоляной бочки отражается. Лицо мраморное. Поднес к губам микрофон и скомандовал негромко, мирно, будто у вестового стакан чаю спросил: «Боцман, правую шлюпку к спуску».
Полезли в утлую посуду шестеро военнослужащих, не выкрикивая незабываемых слов и не оставив трогательного письма родным и близким.
Слаб человек, – закурил лейтенант Машкин-Федоровский. – Я закрывал глаза, когда на эту чертову шлюпку накатывалась волна, мотала ее, возносила к тучам и роняла с гребня вниз, заслоняя от прожектора. Несколько раз думалось: кончен бал, когда долго не могли нащупать ее прожектором. Полкабельтова с тросом за кормой моряки выгребали полчаса. Па последнем гребке шлюпку шарахнуло о борт шхуны, но рыбаки уже подали ребятам концы и втянули их на палубу. От шлюпки, конечно, и воспоминания не осталось. Хорошая шлюпка была, призовая, гоночная…
Рассказывая, лейтенант не забывал осматривать море и небо.
– Пропустили рыбаки буксирный трос в клюзы, и наш старый железный бочонок благополучно дотащил их до базы… Вот такие тактические задачи приходится порой решать военным кораблям. Когда станете офицером, сами столкнетесь с не предусмотренными уставом происшествиями, и тогда вы глубже проникнете мыслью в некоторые особенности человеческого поведения… если в вас от природы заложено стремление проникать мыслью в особенности человеческого поведения, – произнес лейтенант полувопросительно.
– Есть интерес. Как же без этого, – сказал Антон.
Он смотрел на слои утреннего тумана, поднимающиеся от воды, и думал о том, сел бы он в шлюпку или побоялся. Сел бы, тут сомневаться нечего. Сесть в шлюпку просто, для этого достаточно приказа и порыва. А вот посадить в шлюпку другого человека, и не человека вообще, а брата по судьбе и оружию, с которым ешь, спишь, работаешь, страдаешь, радуешься и напруживаешься под солеными брызгами по одной норме… Всплыла в памяти фраза из какой-то книги по тактике морского боя: «…при этом большие корабли должны неуклонно придерживаться правила – лучше потопить свой миноносец или катер, чем рисковать потерей большого корабля вследствие запоздалого принятия необходимых мер…»
Ох, как просто выполнять приказания и как не просто решать самому!
– И вот, кстати, – встрепенулся лейтенант Машкин-Федоровскии и снова превратился в скучающего на спокойной вахте офицера. – Что особенно интересно: каждый нормальный человек провалялся бы после такой ванны неделю в горячке А ведь никто из них даже насморка не схватил!
– Избыток адреналина в крови, мобилизация потаенных сил организма, – сказал Антон. – Это я испытал. Сам в январе купался, и даже не холодно было.
– Где купался? – полюбопытствовал лейтенант.
– На Балтике. Катер снимали с мели – бурлаками Капля с козырька стекла лейтенанту за ухо. Он опять отряхнул фуражку, расправил плечи, стукнул кулаком по стеллажу.
– Тишина, благодать, мир, – нахмурился он – Нужен случаи, чтобы появился в крови избыток адреналина! Чтобы проявить себя… Намотайте это на свой великолепный ус старшина, и ступайте будить сменяющую нас вахту
14
Ледовитый океан, приглаженный вчерашним штормом, металлически блестел под холодным солнцем. С правого борта обгрызенным куском сахара торчал над водой небольшой айсберг До базы отсюда было далеко, двенадцать дней ходу, а до Нины еще на полторы тысячи километров дальше.
Ровно рокотала под палубой машина. Антон проделал несколько асан в одиночестве за кормовой надстройкой и телу стало удивительно легко и приятно жить, но душе почему-то было в это утро грустно. При таком диссонансе под рокот машины в голове складывалось:
Скажи, о чем твоя печаль,
о чем твои мечты,
и почему все время вдаль
упорно смотришь ты?
Ведь там на сотни миль вперед
лишь небо и вода,
лишь белый айсберг промелькнет
в пустыне иногда.
Так что же ищешь ты вдали,
что можешь ты найти,
когда отсюда до земли
двенадцать дней пути…
Зачем, думалось Антону, человек избирает себе судьбу неспокойную, непомерно удлиняющую сроки ожидания? В училище приходится ждать до субботы, да и то, если не заступишь в наряд и не проштрафишься, – тогда жди следующей субботы. А когда дождешься желанного, кончишь училище, получишь позолоченный кортик, начнутся плавания, жди тогда месяцами. Выходит, есть что-то прекрасное и захватывающее в этой судьбе, если не помышляешь ни о какой другой. Значит, никак невозможно жить без этого своенравного пространства, называемого океаном, без этого порядка, который не всегда сладок, но всегда держит тебя в рабочем состоянии и всегда свидетельствует, что ты человек, необходимый своей стране, а не просто так – житель. Невозможно теперь и без личного оружия, и без того оружия, которое никак не назовешь личным, но которое в твоих руках и которое имеет больше шансов быть использованным по прямому назначению, чем твое личное оружие. И никак невозможно жить без замечательных людей, которые называются военными моряками, которые единственные на свете понимают тебя, одобряют тебя, знают то, что знаешь ты, любят то, что ты любишь, и хотят того же, чего хочешь ты. И которые жестоко осудят тебя, если ты посмеешь стать подлецом, и изгонят тебя тогда с флота, чтоб тобой и не пахло!..
Люди, корабли, море, небо. И твое право быть среди всего этого и делать любимое, необходимое дело.
А отчего же печаль?
Да, наверное, оттого, что человеку всегда мало, всегда хочется еще, всегда нужно больше и дальше. А если он всем уже доволен, дошел до конечного пункта своих стремлений, зачем ему тогда жить?
Да таких и не бывает, подумал Антон и пошел искать боцмана. Может, из симпатии заменит сапоги, а то эти стали протекать.
Опять потекли однообразные, расчлененные вахтами и галсами дни траления. И в последний день, последним тралом, на последнем галсе подсекли, наконец, мину. Она всплыла, черная и рогатая, этакая подлость замедленного действия, таящая в круглом чреве полтонны взрывчатки. Капитан-лейтенант Шермушенко, потирая руки и со злорадной улыбкой, как улыбается человек, замахиваясь палкой, чтобы укокошить гадюку, подошел к сорокапятимиллиметровой пушке и навел стволик на мину. Бабахнул звонкий выстрел, и сразу над тем местом, где качалась на волне рогатая дрянь, вздыбился толстый, изумрудно сверкающий под солнцем столб. Он постоял в воздухе и стал рушиться, неторопливо и нехотя.
– Какой срок службы немецкой мины? – спросил Антон.
– Считается, что три года, – сказал лейтенант Машкин-Федоровский, – но не советую вам натыкаться на нее и через двадцать. Раз вытралили мы английскую бронзовую мину, поставленную, судя по клейму, в восемнадцатом году. Рванула как свеженькая.
– Сдали бы ее в музей, – сказал Антон.
– Бросьте, – брезгливо сморщился лейтенант. – Зачем нужны эти выставки орудий убийства? Пора уже всю эту мерзость уничтожить. Собрать в кучу, облить керосином и поднести спичку.
– Без нее спокойнее дышалось бы, – поддержал Антон. – Да кто решится начать первым? Кто первый подчистит свою территорию, соберет всю эту дрянь в кучу и поднесет спичку?
– Это называется пацифизм, и добра от него никогда не бывало, – сказал лейтенант. – Нужно что-то другое, поумнее.
– Интересно знать бы, что?
– Государственные мужи найдут какой-нибудь способ, должен же он быть в природе, – сказал лейтенант. – Сколько можно истреблять друг дружку? Это уже даже не смешно.
– Один государственный муж считает, что самое время бросить бомбу и уполовинить население.
– Этот муж свое население и без бомбы уполовинит… Бомбы я, правду говоря, не боюсь. Боюсь химии, – сказал лейтенант. – Всех этих заманов, заринов, циклонов и другой пакости.
– Знакомился, – кивнул Антон.
– Вот и подумай, насколько полкило циклона эффективнее всего атомного арсенала.
Убрали трал, взорвали на трехметровой глубине подрывной патрон, набрали с поверхности моря четыре бочки оглушенной рыбы, наелись до ушей и запили компотом без нормы выдачи.
– Теперь можно и домой, – решил капитан-лейтенант Шермушенко и дал рулевому вычисленный Антоном и проконтролированный штурманом Машкиным-Федоровским курс.
Через двенадцать суток Антон шагал со своим отделением по горбатым улицам к почте. Письма он получил от отца, от Инны из Риги и от Гришки Шевалдина, проходящего свою практику на подводной лодке. Он еще раз приник к окошечку, еще раз сунул девушке свою служебную книжку, но чуда не случилось. Того письма, которого он ждал, девушка в своем ящике не нашла.
Антон ушел в сопки и бродил там по скалам, сокрушая подметки, до самого вечера. Читал письма. Отец поучал строго, деловито, полезно, но неинтересно. Гришка излагал свои лишения и удовольствия интересно, но бесполезно. Инка писала растрепанно, не разберешь что…
Он вернулся на корабль и направился к своему кормовому кубрику, но у входа его взял за рукав боцман Ариф Амиров.
– Пойдем, друг, – сказал боцман, и Антон пошел с ним, не спрашивая куда.
Ариф привел его под полубак в свою каюту и усадил на койку.
– Уютно живешь, – сказал Антон, оглядев тесную щель боцманской каюты.
– Очень превосходно живу, – сказал боцман.
Он достал из нижнего рундука банку консервов и тарелку с солеными огурцами. Вскрыл банку такелажным ножом и, порывшись в ящике стола, добыл оттуда две ложки. Подумав, достал из рундука пузатые фаянсовые кружки с синим ободком по краю и клеймом «ВМФ». Крупно порезал огурцы, посмотрел на Антона, как бы спрашивая, всего ли хватает.
– Водички бы, – сказал Антон.
Ариф Амиров ушел за водой, так как умывальника боцману эскадренного тральщика в каюте не полагается.
Далеко-далеко гудел по-шмелиному вспомогательный движок, располагая к покою и размышлениям. Пахло краской и теплом. Над койкой в застекленной рамке красовалась длиннобровая ханум (и тут любовь, пожалел боцмана Антон) с гигантскими серьгами в ушах. Больше никаких карточек и картинок не было. Жалобно всхлипнула волна за бортом, и Антон подумал: куда их теперь денут на оставшиеся двадцать дней практики? Одни говорили, что на эсминцы, другие – на катера. А в отпуск он пойдет уже с тремя нашивками на рукаве. Третий курс не шутка. Полдороги до лейтенантских звездочек. И что это за манера, подумал он, что если нравится тебе человек, непременно надо поставить выпивку, проявляя интерес и уважение?
Вернулся Ариф с графином. Налил в кружки по глотку спирта. Безмолвно чокнулись, выпили. Антон подумал, что и Пал Палыч не советовал быть совсем йогом, запил спирт водой и стал есть мясо из банки. Ариф жевал огурец.
– Невеста? – спросил Антон, указав ложкой на ханум.
– Сестра, – сказал Ариф и налил еще по глотку.
– Хорошая девушка, – похвалил Антон.
«Какой корабль, какие люди! – думал он после третьей. – Хорошо бы я сейчас был уже офицером и служил на Т-612 штурманом, и пололи бы мы моря вместе, а между делом спасали погибающие шхуны…»
– Ты был в шлюпке?
– Был, – сказал Ариф.
– Страшно было?
– Мокро было, – сказал Ариф и налил еще по глотку. Длиннобровая ханум в ужасно больших серьгах улыбалась Антону из рамки. Ариф отогнул матрас, достал толстую тетрадь в черной, блестящей, как паюсная икра, обложке и положил на стол.
– Напиши стихи, – сказал он.
– Какие?
– Свои.
Антон, затрудняясь, вертел в пальцах ручку. Понимал, что писать Арифу, улыбающемуся три раза в год, какой-нибудь юмор нельзя. Не поймет, чего ради, и обидится. Сумеречная тоска, которая сочилась из него после разрыва с Ниной, тоже не годится. А что было еще?.. Напряг память и вспомнил стихотвореньице, написанное на прошлогодней практике, когда безжалостный преподаватель астрономии капитан второго ранга Верещагин не давал спать, гонял по ночам наверх изучать звездное небо. Но капитан второго ранга умел нырять ласточкой с восемнадцатиметрового спардека учебного судна, и за это ему прощали ночные мучения…
– Напиши на память, – повторил Ариф. – Ты хороший человек.
– Ты тоже хороший человек, – сказал Антон. – И сестра у тебя хорошая.
Антон написал на чистом листе:
Погасила зори
тихая волна.
Кротко смотрит в море
мудрая луна.
А за далью черной
город-чародей
горстью бросил зерна
золотых огней…
(Зажмурился, и вспомнилось, представилось вживе, как проходил корабль мимо Новороссийска, мимо Сочи, мимо Гагры, мимо Поти, и золотые огни цепочками, гирляндами и горстями возникали и пропадали по левому борту, и так хотелось туда, к этим огням…)
Сердце больно сжалось
глубоко в груди…
Сколько их осталось.
Сколько впереди!
Ариф подвинул тетрадь и долго читал стихи, шевеля губами.
– Правда, – сказал он.
– Завтра мы уходим, Ариф, Мне жаль.
– Зачем жалеть? Твоя дорога большая, – сказал Ариф.
– Куда приведет? – вздохнул Антон.
– Может, на Каспий. Разве это море?
– Это море, – сказал Ариф.
– Это не океан.
– Тебе нужен океан, – согласился Ариф.
– Мне нужны пять океанов, – сказал Антон. – Мне нужен весь мир.
– Бери, – сказал Ариф. – Есть чем брать, есть куда положить, так бери весь мир.
– Потом, – сказал Антон. (А почему бы и вправду не взять мир в руки, я бы его поучил бы хорошему…)
На память. – Ариф подал ему блестящую брошку Антон взял выпиленный из нержавейки силуэт тральщика Т-612.
– Спасибо. – Он проткнул ножом справа голландку и привинтил брошь. – А патруль с меня ее не сымет?
– Снимет, – сказал Ариф.
– В отпуске буду носить. – Антон отвинтил гайку и спрятал брошь в карман.
Он поднялся и почувствовал, что ноги не слушаются его, а в голове ясно, легко и прозрачно, и непонятно, что же такое случилось с ногами. Ноги не создавали телу опоры.
– Чепуха какая-то, – смущенно улыбался Антон, хватаясь за переборки.
– Чепуха, – сказал Ариф.
Они вышли из-под полубака, и Антон увидел солнце на севере. Оно было тусклое, притушенное туманом, не совсем солнце, а так, что-то среднее между солнцем и луной.
– Ну, Ариф, и силен же у тебя антисептик, – сказал он. – Так нельзя будущему офицеру. Спокойной ночи… А если ты в самом деле луна, – бормотал Антон, шагая к своему кубрику, поднимая указательный палец к светилу и глядя вдоль него, как вдоль ствола пистолета, – так тебе тоже не положено висеть в таком виде на норде, ступай на свое место…
Луна, призрачно-бледная, стояла над сопкой в южной стороне, но Антон не посмотрел туда.
15
На катера их расписали по одному человеку, дублерами боцманов. Боцман «16-го» Аркадий Кудыля воспользовался случаем. От подъема флага и до сигнала «конец работ и занятий» Антон красил. Он покрасил палубу, борта, рубку, торпедные аппараты и якорную цепь. Он освоил кисть, как ложку, проник в самую суть малярного дела и постиг все свойства масел, растворителей, разжижителей, сиккативов, пластификаторов, глифталей, пентафталей, эпоксидов и этиленово-перхлорвиниловых эмалей. Он красил и простыми масляными красками, и красками новейшими, созданными на основе сополимера хлорвинила и винилацетата с включением дополнительных компонентов в виде толуола, бутилацетата и других, а также соответствующих пигментов. Он разводил их сольвентом и ксилолом. Он научился идеально наносить их на поверхность распылителем под давлением 1,5–2,5 атмосферы.
– Это же нет слов! – восклицал Аркадий Кудыля, глядя на работу своего дублера. – Это же сумашечий талант! На Ближних Мельницах у меня живет знакомый художник, так он бы скончался от зависти, увидав твой мазок. Тебе же ничего не стоит выкрасить салон первого класса теплохода «Адмирал Нахимов»!
И послал Антона красить форпик.
Из полихлорвиниловых эмалей выделялись пьяные газы. Антон выкарабкивался наверх, прочищал легкие глубокими вдохами (десять ударов сердца – вдох, десять ударов – задержка дыхания, десять ударов – выдох) и лез, обновленный, обратно и косую щель форпика.
Только выходы в море спасали его от надоевшей работы. Антон отмывал руки уайт-спиритом, одевался в меховую куртку и становился на боцманское место на мостике, слева от Командира. Аркадий Кудыля и тут уступал ему.
Убедившись, что практикант прилично знает сигнальное дело, может работать и флажками и прожектором, командир катера лейтенант Мышеловский не возражал против такой замены.
Уникальная фамилия командира напомнила Антону о Ленинградской гарнизонной гауптвахте да об Акиме Зотове. Его подмывало рассказать, что знает о случае там на Балтике, когда лейтенант, будучи еще старшим лейтенантом, всадил две учебные торпеды в старый миноносец.
Удачно забросав ракетами условного подводного противника, возвращались в базу, и Антон не выдержал искушения:
– Пришлось мне сидеть на ленинградской гауптвахте…
– Садовая, два? – отозвался лейтенант с теплом в голосе, – Памятное место. За что, если не тайна?
– За оскорбление действием и опоздание на два часа. Дело прошлое, но я был не виноват.
– Допускаю, – согласился лейтенант Мышеловский.
– Сидел со мной в камере старшина первой статьи Аким Зотов, – подошел Антон поближе.
– Аким служит в Ленинграде? – удивился лейтенант.
– Ему дали десять суток отпуска за призовые стрельбы. Он и отправился в Ленинград, поскольку у него там зазноба сердца.
– Светлана со «Светланы», это всей дивизии было известно… И он вместо отпуска угодил на гауптвахту? Каким путем?
– Путем неотдания чести на Невском пехотному бурбону. Ну, понимаете, мысли о Светлане со «Светланы», внимание рассеянно.
– Выходит, столь жданная встреча не состоялась? Обидно.
– Представьте себе, состоялась. Мы с ним работали в арсенале, драили ржавые сабли. Светлана приходила туда в обеденный перерыв, приносила пирожки
– Экая дошкольная романтика… – сказал лейтенант Мышеловский и повернул строгое лицо к Антону. – Ну и к чему вы затеяли весь этот разговор?
– Да так, – уклонился Антон от ответа. – Это ведь принято говорить про общих знакомых.
– Хреновину городите, старшина, – возразил лейтенант Мышеловский. – Аким рассказал вам, за какой финт меня разжаловали и сослали на Север. Вам захотелось похвалиться осведомленностью. И вообще маленькому человечку приятственно знать о начальнике нечто компрометирующее.
– Почему «компрометирующее»? – сказал Антон, крупно обидевшись на «маленького человечка». – Вы правильно поступили.
– Бросьте, – усмехнулся лейтенант. – Постыдное мальчишество… Кстати, вы уже всему дивизиону рассказали мою историю?
– Не успел, – буркнул Антон. – Где уж тут, с этой покраской.
– Вот и прекрасно, – перешел на дружелюбные интонации лейтенант Мышеловский. – Еще раз труд принес пользу. Хочу вам сказать, что меня здесь знают с другой стороны.
– Как же, – сказал Антон. – Передовой командир. Наслышаны.
– Вы начинаете дерзить, – сухо молвил лейтенант. Щуря глаза, захлебываясь встречным ветром, Антон прокричал:
– Никак нет, товарищ командир! Вам показалось!
Он включил прожектор и заклацал решеткой, запрашивая у поста разрешение на вход в базу.
«Интересно, – думал Антон, – что теперь придумает Аркашка Кудыля? Кажется, все, что красится, уже покрашено… Ничего, осталась неделя, что бы он ни придумал – сделаю, не околею».
В последнюю неделю Антон сделал две швабры, перебрал и отдраил дымаппаратуру и сплел пеньковый мат.
– Талант, сумашечий талант! – восхищался Аркашка Кудыля. – Нет, я отвезу этот матик в Одессу и покажу перед старыми боцманами Черноморского пароходства!
– Не надо, – хмуро сказал Антон. – Еще скончаются от зависти.
– Он уже надул губы, – ухмыльнулся Аркашка Кудыля. – И это вместо сказать спасибо за морскую науку.
– Нет, я ничего, – сказал Антон. – Спасибо, что уступил место на мостике.
– Всем расскажу, что это будет большой моряк! – Аркашка поднял указательный палец. – Моряк с крупной буквы, напечатанной красной краской, наша гордость и золотой фонд. Ах как мне хочется знать его размер подметки.
– Сорок третий, – ответил Антон на странный вопрос. – А размер головного убора не требуется?
Аркашка Кудыля исчез, и целый вечер его не слышно было ни на катере, ни на пирсах, ни в клубе плавбазы.
Наутро Антон получил у лейтенанта аттестацию, собрал книжки уложил в мешок нехитрые вещички рядового моряка, попрощался с командой «16-го» и направился было на пирс к месту сбора курсантской команды. Тут появился Аркашка Кудыля с подсиненными подглазьями и вручил Антону пару лаптей, сплетенных из капронового троса.
Вот это в самом деле «сумашечий талант»! – искренне изумился Антон на безупречную работу. Обворожительные лапотки переливались под солнцем перламутровыми тонами. – Мне совестно брать такую музейную штуку.
– Ты интересный чудак, – ответил польщенный Аркашка. – А мне не совестно, что ты на три недели предоставил мне отпуск при части?
Они обнялись и похлопали друг друга по выносливым флотским спинам.
Сойдя на деревянный пирс, Антон оглянулся. «16-и» выглядел отлично, и уловимая только чувством любовная ухоженность сразу выделяла его среди других катеров.
16
Ленинград показался жарким и зеленым, усыпанным цветами южным городом. Но из-под зелени, цветочков, людской суеты и свободомысленных голых коленок проглядывало внутреннее перво-основное сходство со скалистыми берегами Баренцева моря. Отчетливые каменные громады высились над прихотями сезона и моды с величественным равнодушием, зная, что все это баловство облетит, подобно лепесткам, а они останутся навеки.
Антон решил, что может позвонить из вежливости, просто как знакомый. Трубку не брали. Стало тревожно на душе.
Рассчитавшись с баталером, получив отпускной билет, надраившись до невыносимого глазам сияния и пришив на рукав форменки три угла, он побежал к ее дому. Дверь не открыли. В квартире никого не было. Стало непонятно, что теперь делать, куда податься, как жить.
Маленькие заботы бытия помогли ему собраться в целое. Полуботиночки уже перешли в последнюю категорию сохранности, браслет часов сломался, недоставало всяких мелочей мужской экипировки, да и подарок отцу хотелось привезти поинтереснее – а ничего интересного на курсантские отпускные не укупишь.
Он поехал на Владимирский проспект в Управление по охране авторских прав, и там Раиса Владимировна, улыбаясь ему, как потерянному и вновь обретенному родному брату, сказала:
– Опять приходят деньги на фамилию Охотин, а сам Охотин не приходит. Обычно бывает наоборот.
Гонорар за «Голливудскую трагедию» и поступления от концертов составили триста с лишним рублей.
– Ох, – пошатнулся Антон и пошел их тратить, но до отправления рижского поезда не истратил и половины.
В поезде он встретился с Валькой Мускатовым и Билли Руцким. Билли выговаривал бессмысленные слова и смотрел по сторонам безумными глазами. Он то вдруг заливался идиотским смехом, то, проглотив дребезжащие звуки, принимался стонать и охать.
– Что с Инкой? – спросил Антон у Мускатова, кивнув на растерзанного Билли.
– С Инкой? Во-первых, провалилась на экзаменах в университет.
– По какому? – неприятно поразился Антон.
– По литературе, – сказал Валька. – Два шара и ни цента больше.
– Кто бы подумал, – огорченно вздохнул Антон. – Ну и как она теперь?..
– Деморализована. Говорит – выйду замуж за будущего офицера, буду с него тянуть жилы и жалованье, зачем учиться.
– Имея в виду Билли?
– Мы ж на ней не женимся, – мерзко просмеялся Валька.
Антон сказал:
– Не надо гадко гримасничать о девушке только потому, что она бросила твоего брата. Это не по-мужски.
– Это ты Болеславу толкуй. Он ее любит. Я еще не видал такой идиотской любви Ты можешь это объяснить?
– Трудная задача.
– Вот и я говорю.
– Напиши в Линту, как тут пойдут дела, – попросил Антон и дал Вальке отцовский адрес. – Жаль девчонку… Надо же так, по литературе!
Тихая, опрятная Линта встретила его провинциальным благообразием и скукой. Пляж, кино, танцы в «Базнице», случайные приятели, асаны утром и нравоучительные разговоры с отцом но вечерам за чаем – так прошли три недели. Иногда, после того как он долго дышал ритмическим дыханием, какой-то смутный образ печали возникал в сознании, тормошил и гнал его куда-то, и он сомнамбулически шагал к почте, заказывал разговор с Ленинградом, и телефон не отвечал.
Он попросил у отца шлюпку, выплыл из устья реки и направился в сторону Швеции. Оттуда катились медленные круглые волны, и они становились тем больше, чем ниже опускались водные берега за кормой. Слева из-за спины вползло на небосвод нежаркое солнце. Двухвесельный тузик был чуть побольше половинки ореха, такой же юркий и обтекаемый. Он плавно взмывал на широкие спины волн, быстро, как саночки, скатывался в ложбины и снова лез наверх вопреки, казалось бы, здравому смыслу и силе тяжести. Антон упарился с веслами и разделся донага. Когда солнце достигло высшей точки своего дневного пути, никаких берегов ни спереди, ни сзади не было видно. Антон был один во всем мире со своим тузиком и пел нескладную песню о том, как хороша жизнь, в которой есть море. Уставала глотка, и он прикладывался к анкерку с пресной водой, а когда соленый пот на теле высыхал в свербящую корку, он кидался головой в изумрудно-прохладную мякоть волны и, вынырнув, догонял и ловил далеко уже отброшенный тузик. Один раз тузик оказался в другой ложбине меж волн, и его долго не было видно. Водяные горы вздымали Антона наверх, и он вертел шеей, но не было никакого тузика.
– Утоп, бедняга, – пожалел Антон хорошую шлюпку и стал прикидывать, за сколько времени он доберется до берега вплавь.
Получалось много времени, и он пожалел посудинку и с другой точки зрения, но тут юркий тузик обнаружился на спине волны метрах в ста пятидесяти от него. Антон не спеша доплыл до шлюпки и потом шутил осторожнее.
Ему пришло в голову, что каждый кусок земли кому-нибудь да принадлежит, у каждого куска земли есть хозяин, который может сказать «это мое!», и даже врыть столбик, и прибить к нему дощечку с соответствующей противной надписью. А вот я выплыл за пределы прибрежных территориальных вод, и море никому уже не принадлежит, принадлежа всем людям, потому что это международные, общие воды, принадлежащие всем одинаково. Да здравствует жизнь, в которой есть море!
