Текст книги "Перед вахтой"

Автор книги: Алексей Кирносов

Им возразили: «Процесс проникновения в дали беспределен. Сколько можно?»

Вирусы достигли очень высокой степени развития. Обидно было считать себя выведенными неведомым Микробиологом, обидно было жить в пробирке. Они поверили смелым и гордым, а смирных и проницательных обвинили в мракобесии. Под тяжестью этого обвинения смирные Вирусы опустили плечи, умолкли и навсегда ушли с дороги прогресса…

Антон подождал, пока дневальный сметет со стола объедки.

– В твоей картине присутствует внутренняя логика, – сказал писарь. – Я тщетно ищу противоречия. Что же дальше?

– А то же самое, – усмехнулся Антон. Ему надоело фантазировать, и он свернул конец покороче. – Прогрессивные Вирусы построили аппараты, с помощью которых плавали по пространствам питательного раствора и посещали соседние клетки. Там обнаружили таких же Вирусов, находящихся на различных степенях развития, но никакого Микробиолога, конечно, не увидали. Тогда они совсем распоясались, потеряли уважение к среде в которой взросли и питались, и стали даже менять по-своему усмотрению направление движения клеток. Иные же клетки, которые им мешали или попросту не нравились, они и вовсе истребляли, перерабатывая на всякие полезные им материалы.

До стенок Пробирки осталось не так далеко.

Может быть, поколений через пятьдесят-семьдесят Вирусы и достигли бы их, и прозрели бы, но только однажды Микробиолог взял пробу питательного раствора. Пытливый ученый с огорчением увидел, что раствор стал портиться. Он покачал головой, рукою в резиновой перчатке вынул пробирку из при-способления и вылил все это дело в ведерко с негашеной известью. Культура начала разлагаться, – сказал он своему помощнику. – Запишите, пожалуйста, в журнал, что этот опыт не удался.

Интеллигентный писарь удалился в молчаливой задумчивости.

Наутро он нашел Антона в роте. Вид у писаря был больной, осунувшееся лицо и красные глаза выдавали плохо проведенную ночь.

– Могу устроить тебе службу в Ленинграде, – сказал он. – Все в моих руках.

– Устрой мне службу где-нибудь подальше, – попросил Антон.

– Подальше тебе и без меня охотно устроят, – пообещал писарь. – С одной стороны, ты умный, а с другой – совсем дурак.

– И Лейбница не читал, – согласился Антон.

Он уважал дураков с той, другой, стороны и посчитал слова писаря комплиментом.

В пятницу дали командировочный документ, и после недолгого путешествия Антон попал на дивизион катеров. Вскоре, сдав экзамен на классность, он стал боцманом.

Работа была знакома и нравилась. В море ему было легко, душа очищалась под ветром, мысли светлели. Командир катера Олег Мухин, недавний выпускник, обращался с ним просто, не опускаясь, впрочем, до фамильярности.

– Не беспокойся за будущее, – говорил Олег Мухин, – я тебе напишу такую характеристику, что тебя доставят в лимузине к парадному подъезду твоего училища!

– Знаешь, а здесь мне лучше, – сказал Антон

И дома у Олега, у топящейся печки, отдыхая после штормового похода, он тихо прочитал такие стихи:

 
О море, я пришел к тебе опять.
Прими меня, не упрекай сурово
за то, что счастья уходил искать
и, не найдя, к тебе вернулся снова.
Вернулся я, как странник в милый дом,
уставший от бесцельного скитанья,
исполненный и благом, и стыдом,
и жаждою труда, и покаянья.
Возьми меня! Я весь навеки твой.
Мою ладью твои колышут волны,
бескрайний небосвод над головой
и паруса упругим ветром полны.
От пут любви и от иных оков несусь
я вдаль, вольны мои дороги!
Пусть за кормой на плечи облаков
бросает солнце край пурпурной тоги.
 

Полумрак, языки пламени в печке. Тени, пляшущие по голым стенам лейтенантского жилья, музыка и усталость юность и дружба.

Олег Мухин обнял Антона.

– Гениальные стихи рождаются только на качающейся палубе! – сказал Олег и провел по глазам краем рукава. – Я попрошу Ваньку Сербина, он напишет музыку. Какая будет песня!

– Не надо, Олег, – сказал Антон. – Это не будет песня. Песня должна быть простая и не о себе.

– А она… не пишет?

– Не пишет.

– Напишет, она не может не написать, как она не чувствует! – взорвался Олег Мухин. – Клянусь тебе, она напишет!

Вышли на улицу, в ясную осеннюю ночь. Слабый рокот моторов доносился от гавани. Луч прожектора шарил в звездных россыпях, выискивая, нет ли в миропорядке чего-либо оскверняющего тишь, стройность и чистоту.

Желание достигнуть недостижимого настойчиво тревожит сильные души в ясную звездную ночь.

19

Ты, наверное, уже догадался, пытливый читатель, что утром дивизионный почтальон Вовка Портретов принес Антону письмо. Не будем читать его, это не принято в образованном обществе, и если мы с тобой раз-другой заглядывали в чужие письма, то не из мелочного любопытства, но лишь с положительным намерением объяснить некоторые непредвиденные поступки наших героев. А так как роман завершен и поступков больше не будет, нечего нам лишний раз прибегать к этому – сознаюсь – сомнительному методу познания.

Впрочем, никто не мешает нам заметить, что из конверта выпала фотографическая карточка маленького Дениски.

Но вот что заслуживает упоминания.

Старший лейтенант Трибратов нашел наконец время навестить своего профессора по классу виолончели и, беседуя с Герасимом Михайловичем на высокие, вряд ли доступные нам теми, Слава Трибратов услышал донесшийся из соседней комнаты писк, не оставляющий сомнения в том, что семья профессора увеличилась минимум на одну персону.

Все возвышенные предметы и умные слова мигом вылетели из плохо постриженной головы начальника музыкантской команды.

– Да, да, – ответил на его очумелый взгляд умиленный дедушка. – Это Денис.

– А посмотреть можно? – прошептал Слава Трибратов.

Ему позволили посмотреть туго запеленатое существо, издающее глоткой завидные диссонансы. Когда существо, заснув, умолкло, они сидели за столом все трое и пили чай, и Слава Трибратов думал, упомянуть ли в разговоре о виновнике появления в доме маленького крикуна. Имя его до той поры не произносилось, но Слава ощущал неким научно не описанным чувством, что имя это жжет все три языка, словно порция горчицы, и надо его проговорить, чтобы кончилось надоедное жжение.

– Антона выгнали из училища, – сказал Слава.

– Туда и дорога, – отозвалась Нина.

– Помилуйте, за что? – удивился Герасим Михайлович. – Такой был способный молодой человек. И где он сейчас?

– На Балтике, – осведомил Слава Трибратов. – Говорят, он служит боцманом.

– Теперь понятно, – вздохнул Герасим Михайлович.

– Что тебе понятно? – спросила Нина.

– Понятно, почему он пропал – не звонит, не заходит… Я опасался сделать тот шаг, который отделяет удивление от плохого мнения о человеке. Нет, он все тот же… За что его исключили?

– За самовольные отлучки, – рассказал Слава Трибратов. – Одна самовольная отлучка – это уже на военной службе большое преступление, а он сделал три подряд. И любопытно, – подчеркнул Слава Трибратов, – что я своими руками поймал его, когда он возвращался из последней. Я в тот день стоял помощником дежурного офицера…

– Когда это было? – безучастно спросила Нина.

– В конце сентября. Я стоял помощником дежурного офицера и обходил ночью помещения, – продолжал убийственный для него рассказ Слава Трибратов. – Зашел в курительную комнату, и, представляете, из окна прямо на меня прыгает Охотин, весь в ржавчине, потому что лез на третий этаж по водосточной трубе. Признаюсь, я не хотел на него доносить. Когда-то он мне нравился. Я потребовал объяснения. Он сознался, что ходил к женщине.

– В чем он еще сознался? – безучастно, еще тише спросила Нина.

– Больше ни в чем. Да и к чему подробности, – пожал плечами старший лейтенант. – Наверное, они постыдны. Он никому ничего не рассказал. Через две недели закончилось расследование, и его с позором выгнали.

– По вашему доносу, – отметил Герасим Михайлович, обстукивая свой стакан серебряной ложечкой.

– Я сделал то, что мне следовало сделать по долгу офицера, – слегка заносчиво сказал старший лейтенант Трибратов. – Но я уже указывал, что, может быть, не сделал бы этого, если бы Охотин убегал из училища в силу серьезной необходимости. Все-таки я не совсем офицер, – улыбнулся он, – прежде всего я музыкант, и мне нелегко портить человеку судьбу, каким бы он ни был мерзавцем. Но теперь я ни о чем не жалею. Зная, что Нина в таком положении, бегать к женщине…

Герасим Михайлович поднялся, подошел к окну, отодвинул штору.

– Почему надо убегать из училища в самовольную отлучку? Разве нельзя попросить разрешения?

– Для увольнения в рабочий день нужна веская причина, – объяснил старший лейтенант. – Надо написать рапорт начальнику, все изложить, и тогда решат, уволить ли человека, или в этом нет необходимости… Но к женщине!

– Замолчи! – вскрикнула Нина, – Я эта женщина! Она опустилась на диван и спрятала лицо в подушку.

– Ты… Ты не должна так шутить… – прошептал Слава Трибратов. – Это неправда!

Герасим Михайлович вернулся к столу, взял Славу за плечо:

– Нина не должна была вам эго говорить. Простите.

– Он должен был сказать! Я не обязан обо всем догадываться, я ему не цыганка! – забушевал Слава Трибратов. – Я не умею читать по выражению лица! Я не считаю себя виноватым!

Придерживая за локоть, Герасим Михайлович вывел Славу Трибратова в прихожую. С трудом отыскав рукава шинели, старший лейтенант выбежал из дому, не взглянув, подают ли ему руку на прощание.

Проговорив одну из тех фраз, которые каждый человек имеет наготове для самоуспокоения в трудную минуту, Герасим Михайлович вернулся к дочери. Услышав его шаги, Нина отпустила подушку. Глаза ее были сухи, а выражение лица источало отчаянную решимость.

– Папа, я люблю его! – сказала она.

– Нет ли какой истории поновее, – отозвался Герасим Михайлович

Он чувствовал жажду и допил остывший свой чай.

– Есть и поновее, – твердо сказала Нина. – Я поеду к нему.

Герасим Михайлович выразил согласие кивком головы.

– Завтра, – сказала Нина. – Ты разрешаешь?

– Однако… – Герасим Михайлович налил себе еще стакан и стал исследовать сервант в поисках варенья. – Сдается мне, – заметил он, отыскав початую банку малины, – что разрешения прежде всего следует спрашивать у Дениса Антоновича. А это капризный молодой человек, не уверен, что он отпустит тебя.

– Мы поедем вместе, – проговорила она неуверенно.

– Когда-нибудь, – поддержал Герасим Михайлович. – Весной, в теплую погоду, и нам тогда будет не пять недель от роду, а хотя бы пол годика. Непременно поедем, что за жизнь на одном месте.

– Ты прав, я сошла с ума, – смущенно улыбнулась Нина. – Что же мне делать?

– Что делать, делать что? – пропел Герасим Михайлович. – Мне это ясно, как простая гамма. Начинай штопать дырки своей жизни, дочь моя. Напиши письмо и не оставь ни крошечки своей любви на дне чернильницы, пускай этот беспутный боцман омоет душу твоей грамматикой. Зачем ты говоришь старому отцу, что теряешь рассудок от любви? Скажи это ему. О юная женщина, какие нежные глупости писала мне твоя мать!

– А по какому адресу мне писать глупости? – спросила Нина.

– Ах, какие пустяки тебя тревожат! – проворчал Герасим Михайлович. – Пиши. Утром позвонит Слава и сообщит адрес.

– Ты уверен?

– Совершенно. Он порядочный и совестливый человек.

– Да, – согласилась Нина. – И неглупый. Как он мог?

– Неглупые люди чаще делают глупости, чем дураки, – объявил профессор и допил свой чай. – Ах, боже мой, – восклицал он, повертывая в пальцах пустой стакан, – какой непрактичный, какой беззаботный, какой упрямый народ эти боцманы! Ну что ему стоило сказать нашему дирижеру, что ходил к тебе в родильный дом за очередной оплеухой?

– В самом деле, что ему стоило, – шепнула Нина.