Текст книги "Перед вахтой"
Автор книги: Алексей Кирносов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 14 (всего у книги 18 страниц)
– У меня, знаете ли, другая цель жизни, – сказал Антон. – Я хочу быть хорошим офицером.
– Римский-Корсаков был хорошим офицером и Цезарь Кюи, а один из Танеевых носил даже генеральский чин. Если есть талант, он проявит себя. Талант не утаишь под мундиром. Человечество в общем-то не слишком богато талантами. И если даже вы вознамеритесь, подобно нерадивому рабу, зарыть талант в землю, люди отыщут ваш талант и заставят его работать на общее благо. Это только бездарности ведут разговоры о забытых шедеврах и пропавших талантах. Были уничтоженные шедевры и таланты, загубившие себя сами. Но нет забытых шедевров и неоцененных талантов. Могу сказать, что даже в исправительных заведениях талантливых заключенных не используют как грубую рабочую силу. Даже там им предоставляют поприще для проявления таланта…
– Папа, перемени тему, – сказала Нина.
– Прости, забылся, – нахмурил лоб Герасим Михайлович, – Словом, уважаемый гардемарин, не увлекайтесь малыми формами, ибо это не увязывается с вашей крупной фигурой… Замахнитесь на недосягаемое. Стремитесь к нему, не боясь лишений и большого труда.
– Он храбрый, – с удивленной лаской в голосе сказала Мина.
Вдруг она поцеловала его. Герасим Михайлович кашлянул, Поднялся со стула, корректно отводя глаза.
– Пожалуй, мне пора в филармонию, – произнес старик.
Антон сообразил, что музыканту совершенно незачем в день приезда идти в филармонию, что надо ему отдохнуть с дороги и не стоит выпроваживать человека на улицу ради дюжины торопливых поцелуев. Все равно через полчаса кончается увольнение.
– И мне пора, – сказал он просто и убедительно, отнимая у Нины руку. – Время вышло.
– Бедняга, – усмехнулась Нина, поняв его. – Я провожу тебя до училища. Ты пока не уходи, папа.
На улице уже точил сугробы март, суля простуды. Воробьи напрасно шарили на мостовых, обманутые рефлексом, выработавшимся во времена гегемонии гужевого транспорта. Антон втянул носом воздух, теплый, влажный, балтийский Он властно напоминал о просторах, которые начинаются там, западнее, за молами порта. В сравнении с ними суетливый город со скучными углами улиц и приземистыми, убоявшимися неба домами заслуживал снисходительной усмешки. Он не был нужен Антону, этот угловатый, задымленный и приструненный порядками город. Патанджали велит жить среди природы. А море разве не природа?
– В это время года наши предки уже начинали смолить свои ладьи, – сказал Антон.
– Не очень торопись, – отозвалась она, понимая. – Сам же потом будешь скучать и писать минорные письма.
– А я и не рассчитываю на одни пряники, – сказал Антон.
9
Весне сопутствует вдохновение. Антон сочинил «Красную Шапочку» единым духом, правда, дух сей стал теперь полным, ритмическим и подконтрольным. Энрико Ассер записал поэму, и она распространилась во многих копиях по ротам и курсам, и начальство, усмотрев в ней здоровую критику буржуазного псевдоискусства и не усмотрев скользких намеков и поползновений на подрыв воинской дисциплины, благосклонно одобрило сочинение.
А Ральф Сарагосский, получив рукопись, принялся сокращать и выискивать прострельные хохмы.
– И вот что характерно, – говорил Ральф, – у массового зрителя крепко бронированная душа. Тонкой шуткой на английский манер ее не поразишь. Если уж вы так настаиваете, оставляйте и тонкие шутки, но уверяю вас, что их оценят лишь редкие знатоки.
Билли Руцкий изловил Антона после занятий и потребовал:
– Дай честное слово, что ты в Инку не влюбился!
– Ох, босяк… – вздохнул Антон в изнеможении. – Ну честное слово. Честное-пречестное. Распронаичестнейшее в пятой степени, умноженное на суперсверхчестнейшую клятву.
– Тогда держи. – Билли протянул ему помятый в кармане конверт. – Дашь прочитать?
Антон разорвал конверт, быстро пробежал глазами небольшое письмецо. Ничего такого, чего нельзя было бы знать Билли, в нем не было, и даже сочившееся из строчек благоговение перед Алексеем не было для Билли ошарашивающей новостью.
– Ничего потрясающего, – сказал Антон. – Читай, если не стыдно.
Ему не было стыдно. Он выхватил листок из руки Антона, впился в него глазами, и страдание было выписано на его позеленевшем лице крупными буквами.
– А это что? – выговорил Билли с хрипом. – Это что значит: «…и не раз бродила по краю пропасти, из которой уже не выберешься, и нечем мне утешиться в моей биографии. И только две вещи поддерживают сейчас мой ослабевающий дух: тетрадка с цитатами из великих людей, которую я вела в седьмом классе (ох, какая я тогда была хорошая, идейная, умная и нравственная!), да эта наша с тобой ночь в Риге у Вальки. А после нашей ночи утро было радостным, ты особенный, друг мой, ты духовный брат моего Алеши, и клянусь, что я исполню твой завет…»
– И ежику понятно, – пожал плечами Антон. – Ничего не было, одни разговоры.
– От чего же ей наутро было радостно? – проклокотал Билли. – От разговоров?
– От разговоров! – уверил Антон и вдруг стал понимать, что звучит это не совсем правдоподобно. – В общем, ты мне надоел, Билли, – тихо рассердился он. – Ступай, пожалуйста, к черту.
Мимо них прошел Дамир Сбоков, посеревший, помятый, в погонах рядового. Взгляд его, прежде блиставший лишь перед строем, сейчас и вовсе угас, и только походка у него сохранилась командирская, уверенная, хозяйская, исключающая всякую распущенность.
– Его даже в отпуск не пустили, – сообщил Билли.
– Жаль человека, – сказал Антон искренне.
– Я бы на твоем месте не жалел.
– Мне жалко всех, кто втридорога платит за свои удовольствия.
– И все-таки его жалеть я бы на твоем месте подождал.
– С чего бы это? – насторожился Антон.
– Говорят, он получал удовольствия, за которые вовсе не платил.
– Например?
– Зачем переносить сплетни. Может, это и неправда.
– Ты говоришь таким тоном, будто эти сплетни касаются меня.
– Ну, не совсем тебя, – помялся Билли. – Всего лишь твоих знакомых.
– Давай выкладывай, – приказал Антон.
– Я не хочу переносить сплетни, – повторил Билли, но по лицу было видно, что сплетня эта вот – вот спадет с кончика его языка.
Антон сжал его плечи так, что Билли захрипел.
– Отпусти, бык сумасшедший! – взмолился он. Антон отпустил.
– Говори, что знаешь!
– Ничего я не знаю. Слышал нечаянно в курилке пятого курса, что Дамир проводил время со старой знакомой, пока ты был в Латвии.
Шатнулся паркет под Антоном, он сунул руки в карманы и пошел прямо, мимо отскочившего Билли, и шел так, пока не уперся в доску с красным пожарным инвентарем. Он повернулся на сто восемьдесят градусов и опять пошел прямо, и наткнулся на Билли, который на этот раз не отскочил.
– И как он проводил время? – задал Антон идиотский вопрос.
– Видишь ли, за ними никому не удалось подглядеть, – ответил Билли. – У этой его старой знакомой отдельная квартира.
Неведомо, как Антон очутился в каморке под парадным трапом, где уборщица важных канцелярий Аня хранила свои ведра, швабры и тряпки. Опомнившись, он удивился своему неудобному сидячему положению на перевернутом ведре, но некоторое еще время не менял позы, рассуждая. По мере того как он сопрягал в уме все, что известно ему о Нине, о Дамире и о себе, крохотное душное помещение становилось ему все более неприятным, и ручки швабр торчали все более враждебно, а развешанные на тонком штерте лохмотья тряпок намеренно оскорбляли его дырами и бахромой. Наконец, стало совсем омерзительно, и он выскочил из каморки, подумав, какой будет стыд, если кто его тут заметит. Но никого не было поблизости, а капитан Барышев вышел из своего распорядительно-строевого отдела, когда Антон уже занес ногу на трап. Все темное, звериное улеглось в душе, вернулось под замок в отведенный ему подвал, и Антон с благодарностью помянул Патанджали, вразумившего его насчет того, что в каждом событии жизни надо сперва отыскивать добрый человеческий смысл и следует быть заранее уверенным в чистоте и благородстве людских намерений, а не наоборот. Попутно он поблагодарил Патанджали за то, что тот научил его дышать полным дыханием: ибо дышащий суетливо и с перебоями не в силах сосредоточить свое внимание на нежном ростке добра.
Даже если Нина и встречалась с Дамиром, разве могла она, любимая, талантливая, добрая, сделать что-нибудь плохое? Наверное, она просто жалела Дамира…
А почему она так странно держалась первые дни?..
Ах, да мало ли почему!
И Антон зашагал к химическому кабинету с просветленной душой и легким сердцем, так как не знал еще, что колесо его фортуны изменило направление вращения.
В воскресенье вечером Герасим Михайлович читал «Красную Шапочку», зябко ежился и бормотал:
– Таким я представляю себе бред сивой кобылы… Впрочем, эстрада… Вероятно, это то, что для нее нужно… И вообще следовало бы помнить, что когда тебе подают пиво, не ищи в нем бургундского…
– Простой, здоровый смех тебе чужд, – жарко заспорила Нина, – Ты по самые бакенбарды завяз в Генделе и Бахе, все остальное для тебя на окраине искусства. А я считаю, что Антон написал замечательные стихи!
Если бы Антон знал, что это последние добрые слова, которые он от нее слышит!.. Но он не знал этого и продолжал беспечно радоваться жизни, сидя в мягком кресле близ вазы с подснежниками, которые они насобирали днем на подсохшей опушке леса под Гатчиной.
И эти такие нежные и трогательные цветочки были первыми и последними цветочками, которые они собирали вместе, Антон не знал, что произойдет через три минуты, и поэтому думал что-то сугубо бездельное о том, как они в следующие воскресенье поедут на берег залива.
– Мне пора, друзья, – сказал Герасим Михайлович, поднялся и отряхнул с пиджака предполагаемые пылинки.
Нина проводила отца и вернулась в комнату с конвертом в руке.
– Письмо, – сказала она, разрывая конверт без любопытства.
– Любовное? – неосмотрительно и в конечном итоге глупо сострил Антон.
– От кого я могу получать любовные письма? – улыбнулась она и положила конверт на стол.
– В курилке пятого курса болтают, что Дамир помирился со старой знакомой, – вырвалось у Антона.
Он прикусил язык, но было уже поздно.
– Это верно, – сказала она. – Прости, что забыла осведомить и заставила тебя собирать слухи в курилке.
– Я не собирал слухи. – Антон боролся с неведомо откуда взявшимся раздражением. – Они нашли меня сами. И судя по тому, что упоминается отдельная квартира, источник слухов не вызывает сомнений.
– Дамир приходил сюда. Ну и что же? Но он не рассказывал об этом, и не старайся обидеть его еще больше.
– Ах, значит, это я его, бедного, обидел… – Антон смотрел на рукопись «Красной Шапочки», такие беззаботные стишки. – Безвинная жертва коварного Антона Охотина.
– Как бы там ни было, а в результате ему хуже, чем тебе, – выразила она обидное для Антона предпочтение.
– Почему же… Говорят, во время нашего отпуска ему было не так уж плохо.
– Кто-то говорит гадости, а ты их повторяешь, – отозвалась Нина. – Следовало бы тебя за это сейчас же выгнать.
– Не надо выгонять меня из-за того, что мне не нравятся твои встречи с Дамиром, – сказал он примирительно.
– В моих встречах с Дамиром не было ничего унизительного для тебя. И перестанем об этом, милый.
Она подошла и обняла его.
– Перестанем, – легко пошел он на желанный мир. – Только, знаешь, мне показалось, что ты была какая-то чужая те два дня, когда я приехал из Линты. Что ты думала о другом.
– Может быть…
Она отвела руки, выпрямилась, и глаза ее устремились, как тогда, сквозь стену.
– Может быть?!
– Мы же решили перестать об этом… – Она потянулась за письмом. – Анонимная бумажка… Порядочные люди анонимных писем не читают, – вслух подумала она, но читать стала.
Антон разглядывал незатейливые цветочки и думал о скрытом смысле ее странного «может быть», пытаясь отыскать удовлетворяющее его значение этих рискованных слов.
Он переадресовал взгляд на Нину. Нижняя губа ее была прикушена, а глаза безжизненно уперлись в бумагу.
И тут впервые острое и холодное жало испытующе кольнуло незащищенные части души. Антон весь закостенел от леденящего предчувствия, но сил еще хватило, чтобы спросить безразлично:
– Что веселого сообщает аноним?
Нина очнулась, подошла к нему и протянула листок:
– Как мне это надо понимать?
Антон принял бумагу нетвердой рукой, и холодное жало впивалось в него все глубже. Оно уже не испытывало, оно принялось казнить.
Приложив усилие для того, чтобы сосредоточить глаза на корявых буквах, Антон прочитал:
«Уважаемая Нина, Антон Охотин, будучи в Риге, вступил в любовную связь с девушкой. Имени ее не называю, потому что для вас это не имеет значения – подвернись ему другая, было бы то же самое. Вы считаете его честным и любящим вас и он пользуется вашей любовью, будто ни в чем не виноват. Справедливо ли это? Если не верите, попросите его показать вам письмо, которое он получил от этой девушки недавно. Там она пишет, что ночь, проведенная с ним, была лучшей в ее жизни. Простите, если мое письмо вас огорчило. Люди очень связаны в жизни, и невозможно наказать одного, не задев при этом другого. Всего хорошего».
– Это ложь, да? – Нетерпеливое ожидание было в ее лице.
– Ложь, – сказал Антон.
«Ну, Билли, ну, гадина, – думал он, – жить тебе осталось только до полуночи…». Нина села на подлокотник кресла, положила руку ему на плечи.
– И про письмо тоже ложь?
Он прикидывал, что сказать про письмо, выкрадывая у судьбы секундочки обманчивого покоя.
– Конечно, ложь, – сказал он уверенно, – и даже хуже лжи, потому что полуправда.
Она отошла к другому концу стола.
– Ты мне покажешь его?
– Оно в училище.
– Значит, не покажешь.
В следующее увольнение, – пообещал Антон.
– В следующее увольнение ты скажешь, что выбросил его, поморщилась Нина. – Ты провел с ней ночь?
– Что значит «провел ночь»? – начал Антон торопливо. – Я пробыл с ней вдвоем часа три…
– Ночью, в отдельной комнате? – вела она допрос.
– Ну, – потупился Антон. – Но ничего…
– И правда, она написала тебе, что это лучшая ночь в ее жизни?
– Неправда! – вскрикнул Антон, растерянно сердясь. – Она написала, что утром ей было радостно, а раньше…
Он запнулся, осознав весь ужас возникающих параллелей.
– Продолжай, – холодно произнесла Нина.
– Продолжать нечего, – сказал он, подумав вдруг, что только не любящий человек может так дотошно добиваться скверного признания. – Мы разговаривали, и ничего больше.
– Я бы поверила, если бы ты сказал, что разок-другой поцеловались, – произнесла она брезгливо
– Этого не было, – сказал Антон, и ему было горько от бессмысленности и унизительности всех этих оправдываний.
Не любит, не любит, точила его мозг разъедающая мысль. Разве любящий человек может так упорно добиваться доказательства, что любимый его обманул?..
Нина вдруг рассмеялась:
– А я-то, дура, удивилась, откуда эта сцена ревности! Почувствовала какую-то вину за то, что немножко согрела несчастного человека. Оказывается, ты судил по себе.
– Видишь ли, – предпринял Антон еще одну попытку, – я тоже в некотором роде немножко согрел несчастного человека.
– Несчастного оттого, что прежние ночи с парнями были не такие очаровательные, как с тобой? – засмеялась она отвергающим смехом.
«Нет, – подумал Антон, – так можно разговаривать с врагом, а не с любимым…»
– В Москве было то же самое? – спросила она почти бесстрастно.
– Нет, – сказал Антон, не надеясь уже ни на что.
– И в Линте, наверное.
– Нет и нет! Я же люблю тебя! – сказал он, и в бессознательном расчете на проверенное вековой практикой средство прижал ее к себе, и стал целовать.
Она выбралась из его объятий как бы без всякого усилия и отошла в дальний угол,
– Чего же мне ждать? – вслух рассуждала сама с собой Нина – Неуважения, подозрений, страданий и грязи. Разве «любить» и «верить» – это существует друг без друга? Разве можно любить, когда не веришь?
– Да, – слабо сказал Антон, – тот, кто любит, верит хорошему и не обращает внимания на плохое.
Он выразил свою мысль не совсем верно, и Нина тут же использовала его оплошность:
– Да, конечно, дурным людям очень выгодна эта святая слепота любви. Но, прости, Антон, я уже не люблю тебя. Ты существуешь во мне, как рана, которую надо лечить.
– Я не виноват, – твердо сказал он.
– Не виноват? Покажи письмо.
– Это бесполезно, ты не любишь меня и прочтешь в нем то, что подкрепит эту твою… нелюбовь. То есть то же самое, что прочел в нем человек, который ревнует эту девушку ко мне.
– Господи, он хвастается перед приятелями письмами любовниц!.. Уходи, Антон. Ты мне противен. Уходи.
– Ты любишь Дамира? – спросил он.
– Какое тебе дело? Уходи.
– Уходить насовсем? – с покорностью обессилевшего человека спросил он.
– Неужели ты ничего не понял? – раздраженно сказали она.
– Кажется, понял. – Антон был почти уверен, что она любит Дамира. Много в литературе примеров тому, что женская любовь рождается из жалости. – Ты любишь другого.
– Ах, как ты примитивно создан! Я могу жить только в чистом мире, с чистыми людьми. Я еще долго буду отмывать твои прикосновения. Боже! Сегодня она, завтра я, и все это просто, уверенно, без угрызений совести, с непосредственностью дикаря, и тут же уверения в любви, а напоследок сцена ревности! Прошу тебя, избавь.
– Я уйду, – окончательно сдался Антон. – Но я не виноват. Может быть, ты вспомнишь, сколько у нас было прекрасного и… Я надеюсь.
– Напрасно, – глухо отозвалась она.
Напрасно… До конца увольнительного времени он бродил по городу, не замечая улиц. Он не винил женщину, которая, разлюбив, воспользовалась таким удобным предлогом. Неловко же ей, в самом деле, так просто швырнуть близкому человеку в лицо: проваливай, я тебя уже не люблю. Вот и нашлось объяснение странному «может быть»… И если бы не коварный Билли, пришлось бы ему еще какое-то время гадать насчет этих взглядов сквозь стену и ответов невпопад как в те два дня… Билли хотел сделать гадость, а совершил доброе дело. Правду говорят, что все, что ни делается, все к лучшему. Но как жить дальше без Нины, как заполнить пустоту…
10
Трудно заживают раны на такой нежной и даже вообще нематериальной ткани, как человеческая душа. На время какое-нибудь занятие, подобно наркотическому средству, успокоит зудящую боль но стоит прекратить занятие, и опять освобожденное внимание накрепко привязывается к пораженному месту. Творческое вдохновение посещало его теперь редко, да и веселыми как раньше, стихи не получались.
Встречая изредка Дамира на перепутьях, он замечал в его облике признак возрождения и не сомневался, что тот видит Нину наяву.
Упадническое Антоново творчество попалось на глаза комсоргу роты Косте Будилову.
– Здорово ты скис, Антоха, – сказал Костя. – Даже дешевый юмор из тебя теперь не лезет. Зачем жидкой слезой страницу кляксишь?
– Нет во мне прежнего оптимизма, – признался Антон
– А есть ли в тебе главное, мировоззренческое, от просвещенного разума, а не от пяти чувств, присущих и корове тоже? Что будешь защищать, когда качнется свалка? Разбитую любовь? Не вижу в твоих творениях личности, Антоха.
– Знаешь, Костя, есть тьма любителей проявлять личность словесно, – объяснился Антон. – А станешь разбирать какие за словесами построены дела и поступки, – глядь, и никаких дел нету, и сама личность тоже сомнительна, одни слова. Я не стану писать: «Ах, я влюблен в тебя, Россия, в твои просторы голубые», потому что, не свершив подвига во имя России не смогу написать потрясающе, а сочиню какую-нибудь муру. За каждым чувством, вложенным в стих, обязан стоять поступок автора. Иначе будет не искусство, а плетение складных глаголов. Ты меня понял?
– Я тебя понял, – сказал Костя, выражая в то же время лицом крайнее свое несогласие. – Но это не значит что ты меня убедил. Твоя гражданская позиция должна быть сформирована до того, как придет время совершать подвиги.
– Моя гражданская позиция давно сформирована, – отпарировал Антон. – Но это не обязывает меня ее зарифмовывать.
– Вот это я усек! – согласился наконец Костя. – И все же мне странно, что последнее время ты ходишь с дифферентом на нос. Что стряслось?
– Это ты как комсорг спрашиваешь? Костя нахмурился:
– Сколько вас надо вразумлять, что я не отделяю в себе комсорга от рядового военнослужащего, от меломана и любителя флотских макарон. Все это во мне существует слитно и в переплетении.
Антон рассказал бы Косте, что с ним стряслось, и думал, как выразить, но подходящих слов, одновременно горьких, мужественных и чуть-чуть беспечных, не нашлось, и он отговорился:
– Действительность треснула меня по затылку. Но ты не тревожься, все пройдет, а моя гражданская позиция не поколеблется. Только не записывай эстрадный коллектив в первомайский концерт. Мне сейчас всякая смехота, как серпом под коленку.
– Немыслимо: какой же концерт без эстрадного коллектива? – Костя приблизился к нему. – Ты военный человек и полуйог, так что прекрасно стерпишь ради общего блага и серпом под коленку.
– Ну, если только ради общего блага, тогда стерплю, – уступил Антон.
Вечером, умостившись в рубке торпедного аппарата, он записал в блокнот:
Лишь когда я пройду сквозь войны,
кровь мешая с морской водой,
я признаю себя достойным
написать о земле родной,
об исполненном мною долге,
о любви моей и борьбе —
мир трясет, не придется долго
дорогое таить в себе.
Лишь в бою за святые цели
начинают слова гореть.
Моя песня родится в деле,
а чужие – не стоит петь.
Перечитал, почесал в затылке. Не совсем то, конечно, и не совсем так. И весьма лохмато с точки зрения ремесла. Хотел потрудиться еще и подправить, но дверь рубки раскрыл старший лаборант кафедры торпедных аппаратов, строгий мичман Водолажский и, увидав на левом рукаве курсанта всего два угла, лаконично выставил малолетку из кабинета.
После первомайского праздника «борьба за святые цели» сузилась до подготовки к экзаменам. Началась повальная зубрежка, и никто не задумывался о сердечных ранах. Взгляд Антона прояснился, фигура выпрямилась, внимание сосредоточилось на учебном материале, и одна стояла перед ним задача: получить балл повыше.
Долго избегавший Антона Билли Руцкий, поражавшийся верно, как это ему не влетело за подлость, вдруг нашипел на ухо:
– А знаешь, Инка сейчас…
– Поди прочь! – цыкнул на него Антон, и Билли убрался.
Пользуясь предэкзаменационной свободой передвижения без строя, Антон пошел на третий курс к Гришке Шевалдину.
Гришка примостился на корточках у шкафа и читал «Жизнь животных» Альфреда Эдмунда Брема.
– Это смело, – заметил Антон. – А как же учебники? Поглаживая гравюру, изображавшую скелет морской коровы, Григории изложил свою позицию:
– Учебники я читаю в той мере, в какой это необходимо для того, чтобы не выгнали из училища, ибо нечего набивать голову знаниями, которые уже аккумулированы в других местах. А вообще я предпочитаю настоящие книги.
Потом они посидели в курилке, помолчали, и у Антона отлегло от сердца, рыжие кудри неназойливого друга всегда влияли на него благотворно. Когда Григорий отправил свой окурок в урну, Антон продолжил начатый в классе разговор:
– А я люблю получать полные пять баллов. Скажешь тщеславие?
– Этого у тебя не отнимешь, – согласился Григорий
– А может быть, я верю, что наука пригодится мне в будущей деятельности, и долбаю вполне целеустремленно?
– Эти красивые слова пришли тебе в голову три секунды тому назад, – сказал Григорий. – Не пытайся врать, что ты заглядываешь в будущее дальше банного дня. Так не бывает у субъектов такого отменного физического здоровья
– Я думаю о будущем, – не согласился Антон, – и часто.
– Мечтаешь, – поправил его Григорий.
– Одно неотделимо от другого.
– Как кофе и коньяк, – кивнул Гришка. – Одни пьют кофе с коньяком и воспринимают мир в трезвой реальности а другие дуют коньяк с кофе, видят небо в алмазах, а потом пересчитывают носом булыжники. Мечта прекрасна до тех пор, пока добавляешь ее в разумный кофе бытия по чайной ложечке. Нельзя хлестать ее бокалами.
– Гляди-ка ты, – усмехнулся Антон, – мечтать, и то надо в меру.
– А ты что думал? Мечта, не подкрепленная осмысленным планом действий, не сдвинет и камешка на дороге.
– Да, план действий… – проговорил Антон. – Как вернуть любовь разлюбившей женщины?
– Очень просто: пострадай из-за нее, – не задумываясь, рекомендовал Гришка. – Соверши во имя ее глупость, которая разрушит благополучие твоей жизни, и нежная страсть вспыхнет в охладевшей женщине с силой, превосходящей прежнюю.
– А какое я имею право прийти к ней с разрушенным благополучием жизни? – высказал Антон свое сомнение.
– Упый мальчик, – погладил его Григорий по стрижке. – Кто же велит тебе разрушать его непоправимо? Зачем повторять оплошность Ромео и глотать смертельную дозу снотворного? Поступи как Джульетта: выпей ровно столько отравы, чтобы по достижении поставленной цели очухаться в добром здравии. А что, мисс Нина непреклонна?
У Антона дрогнули плечи.
– Как утес, – сказал он.
– И твоя страсть колотится об этот утес подобно безрассудной волне? Тогда один выход: пострадай! – повторил совет Григорий.
– Пострадать специально – это же будет до некоторой степени обман? – усомнился Антон.
Опять упый, – склонил голову Григорий, глядя на него как на непонятливого школьника. – Обман «до некоторой степени» давно признан, ех traditio, ех officio и даже продается в магазинах. Когда ты бреешься перед свиданием, это тоже до некоторой степени обман: естество твое не такое, оно небритое. И ты прикасаешься к деве гладкой и нежной щекой, и это ей мило, а если вдруг перестанут продавать бритвенные лезвия, на Следующий день она оцарапается об твою щетину и вскрикнет с негодованием: «Лицемер коварный! Ты обманывал меня, такую молодую! Поди прочь, я не договаривалась целоваться с сапожной щеткой!» Одним обманом «до некоторой степени» больше, одним меньше, какая разница, если результат благотворен для вас обоих.
– А это не цинизм? – поинтересовался Антон. Ах, старина, наслушался ты всяких названий, – сказал Гришка.
– Все-таки комедия с постраданием – это для меня не как побриться, старина, – сказал Антон печально. – Это совсем даже иное.
Он вернулся в класс и стал думать, какое может свалиться на его голову страдание, но все-таки пять баллов на экзамене были для него делом чести, и усилием воли он вымел из головы все постороннее. Боль утихла, зачахла, уползла внутрь – помирать совсем или выжидать своего часа.
Впереди сверкала солнечными горизонтами летняя практика – настоящие корабли, настоящее море, настоящее оружие и настоящая служба. Перемены начались с того, что ушли к себе на курсы младшие командиры, помкомвзводы и комоды (как ласкательно именовали командиров отделений). Два дня царило утомительное безвластие, не от кого было прятаться, не от кого увиливать и некого надувать. Жизнь как бы разладилась, забуксовала и потеряла приятную перчинку.
На третий день поутру роте был зачитан приказ начальника училища о назначении младших командиров из своей среды на период летней практики. Запятнанный двадцатью сутками ареста Антон весьма удивился, услышав свою фамилию. Его назначали командиром второго отделения своего взвода, с восстановлением в звании старшины второй статьи.
Антон оглядел подчиненных. Их было десять. Артист на сцене и в жизни Герман Горев. Артист только на сцене Симон Унтербергер. Билли Руцкий со своей вулканической ревностью и длинным носом. Валька Мускатов, показательный оптиматор, обладатель высоких разрядов по пяти видам спорта. Энрико Ассер, карикатуры которого были смешнее, чем в журнале «Крокодил», длинный и тощий, про которого сложили песню: «Ленточки вьются и кости гремят, это Ассер идет в увольненье». Потом он обратил внимание на Колю Предсказателева, утверждавшего, что его дедушка был графом Российской империи, – это не очень прибавило ему веса в курсантском обществе, и тогда Коля занялся вырезыванием из дерева разных мило уродливых человечков, что возбудило к нему общественный интерес. Рядом с Колей стоял Доня Ташкевич, очень степенный человек, обладатель фотоаппарата. Еще подалее виднелась коренастая фигура самозабвенного любителя всякого шевелящегося железа Генки Петрова, второй год добивавшегося перемены своего чудовищного имени Гений на хотя бы Гелий. И наконец, – милостивые боги, чего не случается в жизни! – глазам Антона предстал сам Костя Будилов, комсорг роты, меломан и любитель флотских макарон.
Антон остался доволен такой компанией: не соскучишься, да и почти весь народ сознательный. На ум, впервые с того черного дня, пришли смешные стишки:
Перед строем прям и плотен
озирал войска свои
бравый наш Антон Охотин,
старшина второй статьи.
– Товарищ старшина второй статьи, – взволновался Герман Горев, – пойди к командованию, отрекись от бремени власти!
– Он теперь будет руководить приборками, это не утомительно, – заметил Генка Петров, Гений, он же Механикус.
– Претензии, пожелания и ценные советы буду принимать мосле роспуска строя в левом заднем углу классного помещения, – пресек Антон пустые разговорчики.
– Скажите, какой грозный, – молвил Сенька Унтербергер. По пути к классу Антон поделился с Костей Будиловым:
– Не пойму, за какие качества, чего ради? Костя улыбнулся:
– Ты же скучаешь по деятельности, жаждешь проявить себя, Вот тебе и удобный случай.
– Никому, кроме тебя, я не каялся, что жажду дела, – сказал Антон.
Костя ответил:
– Иногда я делюсь кое с кем несекретными сведениями.
– Ах вот оно что! Опять в мою судьбу вмешалось ваше преподобие, – поклонился Антон светским поклоном.
– В судьбы я не вмешиваюсь, – серьезно сказал Костя. – Я только высказываю в вежливой форме некоторые советы.
Герка и Симон, жестикулируя и вопя, обсуждали меж собой проблему: будет ли теперь Антон им аккомпанировать или зачванится и пошлет эту самую самодеятельность по богохульному адресу.
А ведь самодеятельность и на летней практике предоставляет много льгот и преимуществ.
11
Все суда гражданского флота от сверхтанкера до портового буксирчика, имеют названия. Судну, как принцессе при рождении, дают красивое имя, разбивают об его форштевень бутылку шампанского, спускают на вольную воду под ликующие крики строителей и приглашенных и маршевую музыку духового оркестра, и пошла бороздить океаны какая-нибудь «Эстерлита», «Палома» или «Балтика»…
Флот военный предпочитает сухие, ничего не говорящие воображению номера. Если авианосцу или крейсеру еще имя дают, скромному эскадренному тральщику о такой чести нечего и мечтать. Будет он весь свой корабельный век полоть море под номером, скажем, Т-612 на борту.
Волей судьбы и начальства второе отделение попало именно на эскадренный тральщик Т-612, о котором мы выше упомянули.
Боцман Ариф Амиров показал курсантам одиннадцать коек в кормовом кубрике, и пока Антон, как предводитель этого войска, решал с командованием корабля важные вопросы быта и организации, подчиненные расхватали все удобные места. Ему осталась койка второго яруса за рундуком, в углу, под горячим паропроводом.
