Текст книги "Перед вахтой"
Автор книги: Алексей Кирносов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 18 страниц)
отвечай бодрым голосом «так точно», и в редких случаях «никак нет», выпрямляй спину – и лычки тебе обеспечены.
Но ежели ты повсечасно нарываешься на замечания, отвечаешь начальнику распространенными предложениями и при этом смотришь не в глаза, а на третью пуговицу кителя, то будь ты хоть до аппендикса просоленным фанатиком моря – ходить тебе в рядовых швейках до самых выпускных экзаменов. Нет к тебе доверия начальства, если ты не выражаешь постоянно всем своим обликом беспредельную к нему любовь, тягу и преданность.
«Полно, – думал Антон, прикуривая от окурка вторую сигарету, – так ли все это примитивно? Что мы, догматики, что ли?..» Он перебрал в памяти знакомых старшин и укрепился во мнении, что среди них немало отличных ребят. И не за преданный взгляд ясных глаз вознесли их на должности. «Зачем далеко ходить, взять того же Дамира Сбокова. Конечно, он педант и зануда, но подхалимом его не назовешь. Держится независимо, с командиром нередко спорит и, говорят, имеет даже дисциплинарные взыскания. Любимчиков в роте у него нет. По начальству о проступках своих подчиненным, если возможно, он не доносит. Расправляется своей властью. Заслужил – получи. Плюнул на палубу – наряд вне очереди. Берите, товарищ курсант, швабру, и весь коридор от двери до двери. Чтобы блестело, как у кота глаз. Вопросы есть? Исполняйте.
Замечается в нем, конечно, некоторое ехидство. Да в ком его нет?
Значит, чтобы быть младшим командиром, иметь право приказывать людям, прежде всего надо нести в себе некоторый задаток, эдакую командирскую жилку. Мало того, чтобы тебя назначили командовать вспоминал он свое позорное стояние перед строем, – надо еще уметь командовать. И надо, наверное, быть убежденным, что командовать должен именно ты, потому что никто из твоих подчиненных не сделает это лучше тебя. А может быть, и вообще надо стать лучше всех тех, кем ты командуешь?.. Иначе, какое же у тебя моральное право?»
Антон малодушно прогнал эти каверзные вопросы, подтянул потуже ремень, взглянул на часы и с удовольствием подумал, что сейчас будет дудка «построиться на ужин», а потом он с полным правом вместо самоподготовки пойдет в спортзал. Хорошо все-таки заниматься спортом.
5
Первый час Антон работал в группе. Потом еще час Пал Палыч тренировал его отдельно. Антон выдохся до такой степени, что едва мог подтянуть трусы. Пал Палыч отпустил его наконец в душевую. Позже пришел туда сам, и, освежившись, когда все прочие разошлись, они сидели на деревянной скамье и помалкивали, взглядывая друг на друга.
– Все надеетесь, что из меня что-нибудь выйдет? – спросил Антон.
Пал Палыч ответил не сразу:
– Это трудно. Ты очень запущен.
– Все люди в общем-то запущены, – печально обобщил Антон. – В мозгу пятнадцать миллиардов клеток, а лежат двенадцать из них без всякой пользы и действия, подобно неоткрытым рудам в земной коре. Я уверен, что человек может все. Даже может преодолеть силу земного притяжения. А где путь? Кто бы указал…
Пал Палыч глядел в ясные глаза Антона и постепенно оживлялся.
– Красиво излагаешь, – сказал он. – А ты в самом деле хочешь преодолеть силу земного притяжения? Есть в тебе пламенное желание достигнуть вершин, или тебе дорог тот покой души и тела, который гарантирует нам так называемая золотая середина?
– Середину я не уважаю, что в ней золотого, – сказал Антон.
– Насчет середины скажу тебе, что это самое гибельное зло. Она успокаивает, расхолаживает и губит силы, потому что, достигнув среднего уровня, ты уже не ничто, ты чего-то добился, ты не хуже, чем большинство.
Ты прячешь усталые руки в карманы и говоришь себе: база создана, теперь отдохнем и повеселимся. Высокое стремление к недосягаемому все реже будет тревожить твою душу, мысль о возвращении к прерванному труду ты будешь встречать все холоднее, как бестактного и надоедливого гостя. Все более значительной будет казаться тебе твоя середина, а тем временем жизнь будет обтекать тебя, как поток автомобилей обтекает застрявший посреди шоссе грузовик. И люди уйдут от тебя вперед, и ты уже не услышишь, как бывало, новых слон о себе от старых друзей, а услышишь ты только повторение старых слов о себе от друзей новых.
И ты наконец поймешь, что даже середина в современном понимании этого слова находится много дальше того пункта, которого ты когда-то достиг…
Погодя Пал Палыч спросил:
– Желаешь ли ты всем своим существом, чтобы из тебя получился значительный человек, готов ли ты пожертвовать удобствами, покоем и мелкими радостями ради того, чтобы достигнуть вершин?
– В боксе? – спросил Антон, удивляясь торжественности слов.
– Какая разница, – сказал Пал Палыч. – В боксе, в науке, в столярном ремесле… Все это только арена, на которой проявляет себя боец. Важно, не где ты проявишь себя, а как ты себя проявишь. Гори своим делом, доведи его до совершенства, торопись вперед, достигни предела, а достигнув, стремись дальше, к невозможному. Не гордись, не жалей сил, не успокаивайся, как… как я в свое время успокоился на титуле чемпиона СССР… Ну ладно, – он усмехнулся, – это из другого комплекса. Поставим вопрос проще: хочешь ли ты стать чемпионом училища? Антон никогда не думал о такой возможности, но почему-то сейчас не удивился словам Пал Палыча.
– Да, – ответил он.
– Да-а-а… – сказал Пал Палыч тоном грузчика, пробующего вес будущей ноши.
Он поднялся со скамьи, отошел. Выражение лица стало целенаправленным и строгим. Серые глаза были холодными, как осеннее море. Таким, наверное, глазами ваятель смотрит на глыбу камня. Мол, что из этого дикого куска может получиться.
– Пожалуй, ты можешь его одолеть, – сказал, наконец, тренер.
– Кого это? – не сообразил сразу Антон.
– Колодкина. За прочих я мало волнуюсь. А Колодкин – крепкий орех. Его, не присноровившись, не раскусишь.
– Если бы одолеть Колодкина, тогда о чем еще мечтать, – с сомнением улыбнулся Антон.
– Никаких «если бы»! – одернул его Пал Палыч. – Настраивай себя только на победу. Настроиться – это очень важно.
– Легко настраиваться на победу, когда противник хотя бы равный, – вспомнил Антон огромные руки Колодкина.
– А что ты думал? Все, что тебе придется делать с нынешнего дня, это трудно. – Пал Палыч снова сел рядом. – Это очень трудно. Это на пределе
возможного. И иначе нельзя, потому что времени у нас нет.
– На пределе возможного подумать, что я стану сильнее Колодкина. Ведь его тело – громкий гимн физической силе.
– На физической силе далеко не упрыгаешь, тут у нас не состязание подъемных кранов. Тебе надо стать лучше, – Пал Палыч подчеркнул это слово резким жестом, – Колодкина.
– То есть? – попросил Антон разъяснить.
Пал Палыч стал говорить, и капли, отрывавшиеся от решетки душа, звучно падая на желтый кафель, как бы отбивали задумчивый ритм его речи.
– Давно, примерно в твоем возрасте, я пришел к своему первому тренеру. Не буду называть его имени, оно тебе ничего не скажет. Это был человек крепкий и прозрачный, как кристалл. Мужество, воля, честность, доброта и трудолюбие, бескорыстие, самоотверженность и большая любовь к людям были
гранями этого кристалла. Он жил под девизом «другим можно – мне нельзя». Он говорил мне: «Паша, любая собственная слабость должна быть для тебя оскорбительна, как пощечина. Слабость – это преступление, потому что от твоей слабости все человечество становится немножко слабее. Слабый человек
ничего не может дать, никому не может помочь, никого не может защитить. Стань сильным, если ты уважаешь себя и хочешь быть нужным людям. Забудь, что такое лень, сонливость и желание увильнуть от работы. Берись за трудное и всегда доводи дело до конца. Тогда ты станешь сгустком энергии и воли. Ты будешь побеждать, а каждая твоя победа увеличивает число побед, одержанных человечеством». Он водил меня в театр на серьезные, благородные пьесы. Он требовал, чтобы я содержал себя в идеальном порядке и чистоте. Читать он разрешал мне только классическую литературу и биографии героев. Я бросил курить и не пил ни грамма спиртного. Через полтора года я получил приз чемпиона СССР.
– Роман, – сказал Антон.
– Что? – не понял Пал Палыч.
– Я говорю, что все это адский труд.
– Не только. Я привык запрещать себе и почувствовал высокое нравственное удовлетворение: Бесполезного труда не бывает. Ну как, принимаешь условия?
– От парада бы освободиться, – попросил Антон. – Для какой надобности мне там ногами бацать и карабин вскидывать?
– Чтобы было труднее, – ответил безжалостный тренер. – И чтобы никто не мог сказать, что ты поставлен в особо благоприятные условия. И чтобы было больше уважения к тебе… Да и командовать тебе надо поучиться, – усмехнулся напоследок Пал Палыч.
– Вы видели? – Антон покраснел, вспомнив занятия на плацу.
– Понаблюдал из окошка, – кивнул Пал Палыч. – Грустить не надо. Это исправимо. Ты только разозлись, что Дамир Сбоков что-то умеет делать лучше тебя.
Антон здорово разозлился, и это помогло. Каждый день занятий приносил маленькие успехи, и вскоре он командовал, как капрал-ветеран. Выдерживал паузы, вибрировал гортанью и широко прокатывал округлое строевое «р». Шагая, он не щадил подметок и асфальта, вытягивал позвоночник и задирал подбородок. Командир роты, взглянув как-то на шагающего в первой шеренге Антона Охотина, зажмурился от удовольствия, причмокнул, покачал головой и произнес:
– Плывет!
Антон тренировал в себе командирскую жилку. Внимательно осматривал строй своего отделения и делал замечания относительно несвежих подворотничков и подзапущенных причесок. Временные подчиненные удивлялись, исполняли и говорили с покорным смущением:
– Во дает Слоненок…
Этот «Слоненок» абсолютно не вязался с его теперешним положением, но, как известно, кличку не запретить и императорским указом. Один только есть путь избавиться от клички – заработать другую, получше.
– Во дает Слоненок! – раздавалось все чаще.
– Р-разговорчики в строю! – отреагировал на такое Антон в тот день, когда пришил на погоны две лычки, удостоверяющие его старшинское звание.
Но «Слоненок» не собирался пока от него отлипать.
Дни были набиты делами, как магазин автомата патронами.
Ни одной щели. После строевых занятий надо было выполнять учебные задания, чертежи и лабораторные работы. И каждый день заниматься боксом. Надо было готовиться к семинарам по политэкономии и к контрольным по математике. Одно «надо» цеплялось за другое «надо», и к сигналу «отбой» Антон едва доволакивал ноги до койки и засыпал раньше, чем закрывались глаза. Зато утром вскакивал первым и браво бежал на зарядку в одних трусах. Странно было вспомнить, что не так давно первое, о чем он думал, проснувшись, это как бы увильнуть от зарядки. На него взирали с недоумением, настолько внезапно и резко он переродился. И вдруг забылась кличка «Слоненок». Прилипла новая.
– Что с тобой деется, святой Антоний? – вопросил однажды Игорь Букинский.
У него не было времени выяснять, что за личность этот святой Антоний. По тону Игоря чувствовалось, что прозвище необидно. Он стал на него откликаться.
О, как прав был Пал Палыч! Все, что он теперь делал, было на грани возможного. Частенько хотелось все бросить, перечеркнуть безумные мечты и возвратиться к прежней, спокойной, задумчивой и приятной жизни. Но он гнал это желание.
Он хотел справиться с самим собой.
– Труднейшая задача побороть такого слабого субъекта, как курсант второго курса, – признался он однажды Григорию Шевалдину где-то на переходе между химическим кабинетом и библиотекой.
– Кажется, тренер обещал тебе за это высокое нравственное удовлетворение, – напомнил Григорий, без удовольствия озирая осунувшееся лицо приятеля. – Ну и как оно выглядывает?
– Я еще не бросил курить, – сказал Антон, вынул из губ Григория сигарету, раз затянулся, вставил окурок обратно и побежал по своим ужасно прочным делам.
Наступила суббота, день особый, и после занятий, надраивая щеткой палубу в классном коридоре, Антон гадал, что же делать, куда идти в эту субботу, но что теперь существует для него за пределами училища, а может, уже ничего не существует и ни к чему ходить в увольнения…
Выпущенный на вечернюю улицу, Антон боролся с собой и миновал три автоматные будки. Из четвертой он позвонил, и Леночка сказала, что она сидит дома, и ждет его звонка, и понимает, как ему тяжело и горько, и ей тоже нелегко и совестно, что так получается, но ничего не поделаешь, судьба, а теория вероятностей, по которой она никогда в жизни не должна была встретиться с Христо, на этот раз подвела. Леночка говорила длинно, сбивчиво и не всегда связно – так говорит правдивый человек, желающий сказать правду не теми
единственными словами, которыми ее можно до конца выразить.
– Ну, ясно… – сказал Антон. – Сегодня не сильно холодный вечер. Погуляем, если ты не занята?
– Сегодня я не занята, – ответила она. Я знала.
Они встретились у фонаря на Лахтинской улице и пошли к набережной по не тронутым современной архитектурой переулкам, исхоженным ими тысячу раз. Ветер дул в лицо, с реки. Застегнутый на все пуговицы Антон шагал молча. Свершалось неизбежное.
– Это было в Доме кино, – говорила Леночка. – Около меня было свободное место, и я была в платье с голыми плечами, потому что было лето. Он пришел в середине сеанса и сел рядом, и прикоснулся ко мне душой, а потом положил руку мне на плечо. Я боялась пошевелиться. Никому я не позволила бы такого. Ему я позволила все. Он уехал в Софию и писал мне письма. А я плакала над его письмами и отвечала все реже, потому что у меня не было надежды. Я была рада, что мы с тобой встретились, и совсем перестала отвечать на его письма. Я думала, что забыла – его и полюбила тебя.
Не спорь, я в самом деле думала, что люблю тебя. Но я не забыла ни одного слова, ни одного прикосновения. Прости, Антон.
И вдруг не стало обиды, не стало гнетущего уныния, не стало боли. Не стало ненависти к черногривому Христо. Все это превратилось в тихую, возвышающую душу печаль.
– Случается, – сказал он.
– Ты похудел за это время, – ласково отметила Леночка.
Он сказал:
– Учусь упорно. Плюс строевые занятия. Да еще бокс. Устаю.
– Вот как, – сказала Леночка.
– Да уж так, – подтвердил Антон, остановился у ларька и купил сигарет. Бросить курить никак не получалось. Закурив, он спросил: – Ну и что теперь с тобой будет?
– Мы скоро поженимся, – улыбнулась Леночка. – Потом я уеду в Софию. Не думай, что мне нужна София. Мне нужен он. А тебе я буду писать письма. Ты хочешь, чтобы я писала тебе письма?
– Я хочу тебя забыть, – сказал Антон.
Леночка спросила:
– Зачем же меня забывать? Разве нельзя остаться друзьями? Я привыкла к тебе. Наверное, мне будет не хватать тебя как друга.
– Брось, – сказал Антон сердито. – Это трепотня в пользу жертв урагана. Режиссера тебе хватит за глаза. И как друга тоже. Он умный и талантливый… Вот этого тебе, пожалуй, будет не хватать. В какой Софии есть это? – Он указал рукой на Неву.
Они шли по набережной, и оба берега распластали перед ними великолепие своих вечерник огней.
Мое сердце рвется на две части, – согласилась Леночка. – Но нельзя совместить Христо и Ленинград… Я буду приезжать.
Сердце, – вздохнул Антон. – Отдай его тому, кто без него не обойдется. Отдай целиком.
Леночка оперлась о каменную глыбу парапета и стала смотреть в ту сторону невидящими, счастливыми глазами.
– Нет, ты что-то не то говоришь… Потом Болгария – это почти как у нас… Нет, ты не прав. Все хорошо. Жаль, что ты не хочешь остаться мне другом. Наверное, ты чего-то не умеешь.
– Я еще много чего не умею, – сказал Антон.
Погодя не выдержал и спросил:
– Чего я не умею?
– Чего-то важного, я не знаю… Ты сейчас поступаешь не так, как поступил бы Христо. Мне кажется, что ты еще не взрослый… С тобой сейчас трудно разговаривать, – нахмурилась Леночка. – Я пойду. Не провожай. Я не хотела сегодня, но я пойду. Прощай.
Леночка скользнула по нему невидящими глазами и ушла.
Антон лег грудью на гранит и глядел в черную воду.
Вода прикинулась теплой. Вода мерцала.
– Дура, – сказал Антон. – Я с трех лет умею плавать.
– Тогда крепись, – шелестнула вода.
– А что мне остается делать? – сказал Антон.
6
С утра понедельника он бросил курить. Начатую пачку «Авроры» отдал Сеньке Унтербергеру. Игорь Букинский, недолюбливавший нахального Сеньку, сделал комментарий:
– Святой Антоний раздал имущество нищим.
– Сам дурак, – огрызнулся Сенька и пошел в курилку. Трудно было не закуривать после завтрака и после обеда, а в перерывах между лекциями о сигарете едва вспоминалось.
После занятий командир роты Александр Филиппович Многоплодов построил свое подразделение в коридоре спальных помещений, достал из кармана блокнот, нашел нужную ему страницу, прочитал про себя – и ничего не сказал. Он спрятал блокнот в карман и ходил вдоль строя, а курсанты стояли по
команде «смирно», с карабинами у ноги и ждали. И не было в строю ни шушуканья, ни шороха, ни клацания оружия, ни того неопределенного гула, который всегда парит над строем эдаким звуковым облаком, если курсанты понимают, что в строю по команде «смирно» их держат без особой необходимости.
Командир роты остановился и, устремив взгляд на кого-то в середине первой шеренги, заговорил негромким, но высокоторжественным голосом:
– Товарищи курсанты! Родина оказала нам огромное доверие. Седьмого ноября на Красной площади в Москве наше училище будет представлять Военно-Морские Силы Союза Советских Социалистических Республик. Поздравляю вас, товарищи!
А потом была пауза, как раз достаточная для того, чтобы набрать в грудь воздуху до отказа, и грянуло «ура!», от которого покосились на стене портреты великих адмиралов: Ушакова, Нахимова и Макарова.
Игорь Букинский спросил из строя, без команды «вопросы есть»:
– Когда в Москву поедем?
Старшина роты мичман Сбоков нахмурился:
– Своевременно будет указание.
Более опытный в обращении с личным составом и поэтому более терпимый к мелким нарушениям порядка командир роты совершенно неожиданно улыбнулся и ответил Игорю совсем домашним голосом:
– Подбирай все хвосты к двадцать второму.
– Значит, в пятницу, – быстро сообразил Игорь. – В субботу утром будем в Москве. А в увольнение пустят?
– Вот это вы уже нахал, – рассердился командир роты, спрятал в карман платок, которым утирал со лба испарину, и скомандовал: – Р-р-рота… нале-ей… во!
А вечером в библиотеке Григорий Шевалдин, печальный, с поникшими плечами и угасшим взором, пенял на судьбу умной и всегда все понимающей библиотекарше Виолетте Аркадьевне. Антон молча слушал.
– Никогда того не знаешь, где чего-то потеряешь. Никогда того не ждешь, где чего-нибудь найдешь, – излагал он почему-то стихами. – Будучи в отпуске, я от торопливого использования благ жизни натер себе мозоль на подошве, и это меня огорчало. Но с мозолью я пошел в санчасть, получил освобождение от строевых занятий, и это меня обрадовало. Теперь все добросовестные курсанты поедут в Москву, а я буду прозябать здесь, как эскимо на палочке, и это меня огорчает.
– Да, ведь – вы москвич, – пособолезновала Виолетта Аркадьевна. – Неужели ничего нельзя предпринять? Вы попроситесь.
– Не течет река обратно, что прошло-то невозвратно, – сказал Григорий. – Просился. О, знали бы вы все коварное ехидство нашего командира курса! Виолетта Аркадьевна опустила накрашенные ресницы и порозовела.
И тут Антон вспомнил, что за дама стояла на автобусной остановке около Скороспехова. «Ай-яй-яй, – подумал Антон. – Впрочем, теперь понятно, почему я получил такое символическое взыскание.
Он и сам, наверное, рад был, что я дал деру не оглянувшись…»
Григорий рассказывал:
– Сбегал я в санчасть, ликвидировал подлое освобождение. Прихожу к Скороспехову, докладываю, что явился курсант Шевалдин по вопросу службы.
Смотрит он на меня сверляще, и видно, что все понимает: и как я от строевых отвертелся со своей мозолью, и как мне охота в Москву съездить, и какой я в глубине души разгильдяй, лодырь и двоечник. Спрашивает: «Ну, что у вас?» Я смешался, и остатки чувства собственного достоинства замкнули путь моим блудливым намерениям. Говорю: «Ничего, товарищ капитан второго ранга». Он мне отвечает с улыбочкой: «Наглец. Можете идти!» Вот как бывает в нашей военно-морской жизни, несравненная Виолетта Аркадьевна. Григорий постучал
себя по макушке, сунул пальцы в волосы и подергал рыжие вихры. Библиотекарша поправила юбочку на своих круглых, похожих на два апельсина коленях и сказала ласково: Не надо так расстраиваться. Отъезд двадцать второго, а за десять дней многое может произойти. Вдруг командир курса сменит гнев на милость.
Знали бы вы Скороспехова! – воскликнул неосведомленный Григорий. – Он сказал свое решение, и теперь хоть режь его и пытай на колесе. Хоть застрелись на его глазах – не поможет.
– Это верно, – согласилась Виолетта Аркадьевна. – Но все-таки не теряйте надежды. Дня через два сходите к нему еще раз и скажите, что у вас в Москве мама и что вы у нее единственный.
– У меня в Москве в самом деле мама, и я у нее в самом деле единственный, – сказал Григорий. – Но разве его взволнуют эти нежности? Он всегда говорит: военный человек весь под начальством и осенен уставом. У него не может быть ни зятя, ни деверя.
– Наверное, капитан второго ранга так сказал, когда кто-нибудь просился в увольнение, ссылаясь на родственников? – мягко возразила Виолетта Аркадьевна.
– Это угадать не трудно, – кивнул Григорий. – Ах какой я балбес со своей мозолью!
– Сходи к нему еще разок, попросись, – посоветовал Антон. – Чует мое вещее сердце, что все будет лепо, коль скоро к тебе хорошо относится Виолетта Аркадьевна.
Он позволил себе хитро взглянуть на библиотекаршу, и она снова опустила красивые ресницы. Наверное, она хорошо помнила, как Антон Охотин прыгал из автобуса на Скороспехова…
– Сердцу поэта надо доверять, – неуверенно произнес Григорий. – Добро, малый. Схожу через денек. Попыток – не убыток… Ну, а ты как жив? Достиг совершенства морального облика? Курить бросил?
– Бросил, – сказал Антон.
– Это очень хорошо. Подари мне зажигалку, – сделал вывод Григорий.
Удивившись такой логике, Антон достал зажигалку и отдал. Красивую штучку было жалко, но он углядел в поступке элемент самоотверженности, которую ему пока еще не удавалось проявить. Антон подумал, что Колодкин никогда не отдал бы просто так зажигалку, – и подавил сожаление. На душе стало как-то томно и возвышенно. «Может, это и есть то самое, высокое нравственное удовлетворение? – подумал он. – Ничего. Чувство приятное».
– Всегда приятно делать подарки, – улыбнулась Виолетта Аркадьевна. – Даже приятнее, чем получать.
Григорий повертел зажигалку, пощелкал, убедился, что работает она исправно, и сказал:
– Антонов есть огонь. Но нет того закону, чтобы всегда огонь принадлежал Антону[1]1
догадка просвещенного читателя о том, что приведенный стих принадлежит незабвенному Козьме Пруткову, вполне справедлива. – Автор.
[Закрыть].
В субботу Антон совершил подвиг: не записался на увольнение. Когда дневальный свистнул в дудку и скомандовал «увольняемым построиться», сердце бесконтрольно заколотилось, лицо набухло кровью, а ноги стали ватными и подогнулись в коленях. Пришлось опереться о вешалку, с которой сдергивали свои бушлаты шустрые увольняемые. Душа его раздвоилась, в нем стало два Антона, и второй, слабохарактерный, Антон ругал первого Антона, подвижника, дурнем и всяко, расписывал прелести городской жизни и умолял, пока не поздно, бежать к помкомвзводу, записываться в заветный список.
Рота построилась, и все было кончено.
Слабохарактерный Антон взбесился и колошматил ребра изнутри с безумием стихии.
Уговоры насчет того, что идти, собственно, некуда, и что сегодня в клубе концерт самодеятельности первого курса, и вечер можно провести весьма интересно, на второго Антона не действовали. Он страдал, как дитя, которому не выдали после обеда полагающуюся кружку киселя из малины.
Исполненный важности Дамир Сбоков, проходя мимо вешалки, спросил:
– А вы что стоите?
– Ничего стою, товарищ мичман, – отозвался Антон. Он еще и остряк, – обиделся мичман. – Доложите помощнику командира взвода, что я приказал вычеркнуть вас из списка на увольнение.
– Очень сожалею, – продолжал Антон острить. – Он не исполнит вашего приказания.
Мичман что-то проглотил и выпучил белесые глаза. Как так не исполнит? У вас еще заступник нашелся? Может быть, вы теперь за увольнением лично к начальнику строевого отдела обращаетесь?!
– Никак нет, улыбнулся Антон.
Перепалка с Дамиром отвлекла его и уравновесила душу. – Я на увольнение просто не записался, поэтому и вычеркнуть меня из списка невозможно. Дамир скривил губы.
– И тут вывернулся, разгильдяй… – буркнул он и поспешил к выстраивающейся роте.
Он скомандовал «смирно», и все вытянулись и затаили дыхание.
Один Антон не вытянулся и не затаил дыхания. Он побрел по коридору, думая о неуязвимости тек, кто ничего не нарушает и ничего для себя не добивается. При такой ситуации даже важный начальник – старшина роты не может тебя наказать и чего-нибудь лишить, и ты от него в общем-то не зависишь. Антон подумал, как это здорово, и снова испытал высокое нравственное удовлетворение. Второй, слабохарактерный, Антон окончательно посрамился и притих. Грохая каблуками хромовых ботинок, ушла на увольнение рота.
Направился к кабинету Дамир Сбоков, сопровождаемый свитой выведенных из строя за нарушение формы одежды. Но тащились они за мичманом зря, на сегодня песенка их была уже спета. До начала концерта оставалось еще минут сорок, и Антон завернул в класс.
В классе сидел комсорг роты Костя Будилов и читал книгу – никакого сомнения, что про своих любимых композиторов-классиков. Костя поднял от книги белокурую голову, и на его лине было написано умиротворенное блаженство. Но когда он разглядел Антона, небесный свет этого выражения угас.
– Погоди-ка, а по какому у тебя двойка? – озаботился Костя. – У меня не зафиксировано.
– Успокойся, бдительный вожак масс, – сказал Антон и сел на свое место в последнем ряду у окна. – У меня нет двойки. Я хороший.
– Все хорошие отпущены в увольнение, – возразил Костя. – Может, ты схлопотал взыскание?
– А ты? – резонно заметил Антон. – Разве ты схлопотал взыскание или огреб два шара? Я не хочу в город, – сказал Костя. – Мне и здесь не скучно.
– Вот и я то же самое. Не хочу.
– Тут что-то не так, – покачал головой Костя Будилов. – В жизни такого не было, чтобы Охотин не хотел в город.
– Мало ли чего в жизни не было, – буркнул Антон. – В нашем буфете болгарских сигарет в жизни не было, а теперь появились, когда я курить бросил.
– Мелко мыслишь, святой Антоний, – улыбнулся Костя Будилов. – А впрочем, все святые проходимцы ставили свои персоны в самый центр мироздания.
– Как я мыслю, этого под тельняшкой не видно, – обиделся Антон. – А излагаю я мысли, сообразуясь с культурным уровнем аудитории.
– В таком случае ты перепутал аудиторию, – отсек Костя и опять углубился в свою книгу. Но у Антона распалился язык.
– Ах, простите, сэр! Я и забыл, что вы уже успели вычитать в справочнике, какого числа Бетховен сочинил Лунную сонаты.
– Успел, – отозвался Костя, не подняв головы.
– Вот если бы ты сыграл эту сонату, – продолжал Антон, – тогда бы я перед тобой снял шляпу.
– Тут-то и задумаешься… – Костя бережно закрыл книгу. – Не вспомнить ли былое, не сыграть ли ради такой чести.
– А ты что… можешь? – осторожно спросил Антон.
– Я пошутил, – засмеялся Костя Будилов. – Где уж нам, серым.
– Что-то ты темнишь, – предположил Антон. – Дело твое.
Я не девочка, меня тайнами не заинтригуешь. Костя поднял руки:
– Какие тайны? Я весь нараспашку. Антон вглядывался в какое-то новое,
ироническое Костино лицо.
– Нет, – покачал он головой. – Ты не весь нараспашку. В тебе какой-то змей укрывается. Скажи, почему при таком интересе к музыке ты выбрал себе столь немузыкальную карьеру? Шел бы в искусствоведы.
Костя блаженно зажмурился:
– Отличная профессия. Мечта души.
– В чем же дело?
– Дело в том, Антоша, – мягко сказал Костя Будилов, – что я не ставлю себя в центр мироздания и не считаю свои вкусы и склонности эдаким билетиком на станцию «Легкая жизнь». Будь сейчас в мире тишь да благодать и вообще коммунизм, конечно, я стал бы искусствоведом. А ведь ты посмотри, как живем. С одной стороны – враги, с другой – подлецы, с третьей – ротозеи, с четвертой – сумасшедшие. жутко подумать!.. И когда она по вине первых, вторых или четвертых грянет – а она грянет, – тогда России понадобится кадровый военный. Военный высшего класса, академически образованный. А не наспех переученный из эстета офицер запаса. Уразумел мою позицию, святой Антоний?
– Так как же, по-твоему, выходит? – проговорил Антон. – Всем, значит, под ружье? Как в древней Спарте?
– Для высокоталантливых музыкантов можно сделать исключение, – улыбнулся Костя Будилов. – Ну-ну, ничего не надо доводить до крайности. Крайность одного – это уже другое. Надо, чтобы каждый человек исполнил свой долг так, как он его понимает. Может, она и не грянет… Говорят, некий астероид скоро приблизится к Земле на опасную дистанцию. Хорошо бы упал где-нибудь в пустыне Гоби или Шамо. Отвлек внимание человечества от грызни меж собой… Костя вздохнул и снова бережно раскрыл свою книгу.
В клубе Антон наткнулся на мрачного Григория. Тот сказал, подав руку:
– И ты, брат? Ну, я разгильдяй, мне сам бог велел без берега догорать, а тебя и при твоем совершенстве не уволили?
– Сам не хотел, – сказал Антон.
Григорий смотрел на него долго и пристально. Потрогал лоб.
– Ты не перетренировался? Знаешь, говорят, что при усиленном упражнении одного органа какой-нибудь другой начинает чахнуть и в конце концов вовсе атрофируется.
– Думаю, у меня все в норме, – сказал Антон.
Григорий отнял руку от его лба.
– В здоровом теле здоровый дух – великое благо, говорили древние. В чем же дело?
– Шерше ля фам… – насильственно улыбнулся Антон и вдруг, сам того от себя не ожидая, рассказал Григорию всю историю с Леночкой.
Давно уже шел концерт, в фойе, кроме них, никого не было, и Гришка покуривал в кулак, слушая печальную повесть. Дослушав, чем кончается, он высказался:
– Я бы с моим характером раскрасил ему вывеску. Конечно, это ничего не изменило бы, но высокое нравственное удовлетворение я бы получил. А может быть, прав ты. Так и должен терять мужчина. Без слез и эксцессов, без мольбы и угроз. Гордо уйти: «не хочешь – не надо». А вообще на эту вещь рецепта быть не может, и каждый решает эту проблему в духе релятивистского субъективизма. Впрочем, я так и не понял, что было в этой деве, кроме внешнего обаяния.
– Наверное, что-то было, – сказал Антон. – Я не исследовал.
– Вопрос «за что любишь», конечно, выражает только глупость и невежество спрашивающего.
– Это верно, – горько молвил Антон. – В душе дырка, и из нее дует что-то леденящее. Я понимаю тех, кто стрелялся от несчастной любви.
