Текст книги "Перед вахтой"
Автор книги: Алексей Кирносов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 18 страниц)
Перед вахтой
Алексей Кирносов
Часть 1
1
Начальство думает долго, но решает мудро. Наконец начальство решило, что открытие спартакиады училища будет двенадцатого декабря, и все согласились, что лучше и не надо. Заволновались спортивные советы курсов. Комсорги провели по классам собрания под девизом «Выведем наш курс на первое место». Только спорту посвящены были очередные номера стенных газет. Выдающихся спортсменов освободили от караульной службы. А на втором курсе все еще не нашли полутяжа по боксу. Тридцатого сентября Пал Палыч Беспалов, мастер спорта и тренер боксерской команды училища, дождался времени, названного в распорядке дня «личным», и отправился по расположению второго курса, ощупывая взглядом крупные фигуры. Председатель спортивного совета второго курса Саша Ярцев шел чуть позади, хмурый, как нынешняя погода, и никого не ощупывал взглядом, ибо прекрасно знал, что самые упитанные второкурсники весят не более чем по семьдесят килограммов, и, следовательно, никакого полутяжа им не найти, и в таблице соревнований будет по этой графе круглый, отвратительный ноль, курсовая команда не займет даже второго места, и плохо ему, Саше Ярцеву, придется по всем линиям службы, и долго потом будут склонять его бедное имя на разных совещаниях, сборах и заседаниях. Так, гуськом, прошлись они по коридорам и классам. Заглянули в кубрики, в умывальники, в курилку, в библиотеку, и в баталерку, и даже в музыкальный класс, хотя смешно в музыкальном классе искать перспективного полутяжа. Оглядев глазастых, тонких, как грифы домр, музыкантов, Пал Палыч тихо вышел в коридор, присел на подоконник и закурил в этом неположенном месте. Надо полагать, он грустил и думал о том, что на четвертом, к примеру, курсе этих полутяжеловесов от клуба до камбуза в две шеренги построить можно.
– Везде побывали? – задал он вопрос Саше Ярцеву, который ни присесть на подоконник, ни закурить в неположенном месте не рискнул. Саша считал, что для военного человека дисциплина – это главная основа жизни, и воспитывал в себе дисциплинированность. К тому же за курение в коридоре давали два наряда вне очереди.
– Вроде везде, – кивнул Саша, подумав. – В комнату культпросветработы не заходили, да это и ни к чему. Там у нас читатели собираются, художники, философы всякие. Никчемный народ.
– Все же наведаемся, – решительно сказал Пал Палыч, плюнул на окурок и, повращав головой, сунул его за батарею отопления. В просторной комнате культпросветработы было свежо и тихо. Трое щуплых в уголке сдвинули головы и бормотали, рассматривая потрепанный альбом. Известный всему училищу художник Игорь Букинский пристроился близ окна и копировал маслом из «Огонька» картину Айвазовского. За столом двое, мешая друг другу, читали в газете статью. А в самом дальнем углу, скрючившись, пристроилась на маловатом для нее стуле фигура с тетрадью на коленях. Фигура чесала макушку пером авторучки и при этом шевелила губами, в которых, судя по раскраске, авторучка побывала не раз. Пал Палыч пригляделся. Сложно было определить на глаз рост и вес согнутой вчетверо фигуры, но выразительные плечи, на которых квадратные погончики терялись, как четырехкопеечные марки на бандероли, заставили сердце тренера зябко вздрогнуть.
– Кто таков? – спросил он и указал на фигуру подбородком.
– Этот? Саша Ярцев нахмурился и скривил губы. – Слоненок. В смысле – Антоха Охотин. Безнадежно. Он в самодеятельности. И сак первого ранга. На зарядке его раз в неделю увидишь. Он не любит поднимать что-нибудь тяжелее карандаша.
– Рост? – осведомился Пал Палыч.
– Сто восемьдесят пять, – доложил председатель спортивного совета.
– Вес?
– На последней антропометрии потянул восемьдесят два двести, – не копаясь в памяти, ответил Саша Ярцев. – Только это бесполезно.
Тренер продолжал расследование:
– Двойки получает?
– Случается, – ухмыльнулся Саша. – Кто же их не…
– Исправляет на какую оценку? – перебил его тренер.
– Всегда на пять баллов.
– Какие места занимает в самодеятельности?
– В самодеятельности Слоненок могуч! – честно ответил Саша. – В прошлом году курс на первое место вытянул. Сенсация – первый курс на первом месте!
– Чего это он пишет?
Саша пожал плечами.
– Издали здорово смахивает на стихи.
– Это осложняет дело… Ты погоди пока в сторонке, – велел Саше тренер и сунул руки в карманы куртки большими пальцами наружу. Он прошелся по комнате культпросветработы, оглядел диаграммы и фотовитрины, отражающие успехи в учебе, строевой и политической подготовке, спорте и самодеятельности. Заглянул через плечо Игоря Букинского в его картон, где уже свирепствовал девятый вал, но обломка мачты с обреченными погибели турками еще не было.
– Неплохо, – произнес Пал Палыч лестное слово.
Только после таких отвлекающих маневров Пал Палыч приблизился к цели своего здесь пребывания. Он сел на стул рядом и закинул ногу на ногу. Фигура, потревоженная скрипом мебели, распрямилась, и на Пал Палыча уставились большие карие, чем-то ошарашенные глаза.
– Письмо на родину? – вежливо поинтересовался Пал Палыч, будто не заметил, что тетрадный лист исписан строчками неравной длины.
– Не совсем, – уклонился от точного ответа Антон Охотин и прихлопнул тетрадь. – Моя родина здесь, на Васильевском острове.
– Видные парни вырастают на Васильевском острове, – одобрил Пал Палыч. – Ты, наверное, спортом увлекаешься? Антон ответил слегка растерянно:
– Бильярдом.
Пал Палыч и это одобрил:
– Хороший спорт. Воспитывает глазомер и точность движений. Вот только курят в нашей бильярдной. Это плохо. – Антон терял интерес к разговору, когда собеседник начинал изрекать непреложные истины. Он поддержал беседу исключительно из уважения к офицерскому званию тренера:
– Вообще курить – плохо.
– Вредно, конечно, – согласился Пал Палыч, и Антон уже не слушал его, а смотрел на тетрадь и старался не забыть внезапно пришедшую в голову рифму «немощно – не на что». Тренер говорил: – Однако если ты покуришь, а потом побегаешь на лыжах или в спортзале потренируешься, никакого никотина в легких не останется. Вся дрянь из тебя выйдет. Пойдем покурим, – предложил Пал Палыч. Антон сунул тетрадь в карман, и они вышли на лестничную площадку, где курить тоже не дозволялось, но менее строго. За курение на лестничной площадке старшина роты давал только один наряд вне очереди. Пал Палыч протянул коробку сигарет, и Антон вдруг понял, что от него тренеру нужно, зато забыл редкую рифму.
– Будете меня в секцию агитировать? – спросил он.
– Буду, – не стал отрицать тренер.
– Боюсь, что ничего не выйдет, – сказал Антон Охотин.
Пал Палыч пустил дым в стену, взглянул на свои вычищенные, коротко остриженные ногти, остался доволен их состоянием и настроился на философский лад.
– В чем сущность человека? – произнес он задумчиво. Как раз вчера Антон читал на эту тему.
– Скажем, по Фейербаху, сущность человека – это разум, любовь и воля, то есть желание, – похвалился он осведомленностью.
– Фейербах много туману подпускает, – возразил тренер. – А вот по Беспалову вся сущность человека заключена в способности к самоусовершенствованию. Это точнее. К слову сказать, я никогда не упрекну девушку за то, что она проводит два часа у зеркала, поскольку у зеркала она совершенствует свой облик и потом выходит на улицу не заспанной растрепой, а в виде такого бутончика, что каждому взглянуть радостно и приятно.
– А ведь верно, – удивился Антон. – Теперь не буду хихикать, когда девушка трудится перед зеркалом.
– В каком состоянии человек появляется на свет? – продолжал тренер. – Это даже плакать хочется, в каком жалком состоянии! Но путем воспитания и самоусовершенствования он достигает умопомрачительных высот. Душевные качества, моральный облик, вкусы и манеры поведения – это не дар божий, а результат воспитания и самоусовершенствования! – Пал Палыч воздел палец. – Но скажи мне, Антон, ради чего прилагает человек много тяжелых усилий к совершенствованию своей души и своего тела, ради чего он столько трудится, не получая за это заработной платы?
– Ради собственного удовольствия, – предположил Антон.
– И это, конечно, есть, – не замедлил согласиться Пал Палыч. – Приятно чувствовать себя бодрым и могучим, как юный тигр. Но если бы дело было только в этом, никакого дела не было бы. Вместо спортзала человек пошел бы на танцы, в цирк или в ресторан. Там приятнее и легче. И вот мы приближаемся к истине. Человек понимает, что слабость, неловкость и кособокая немощь удручают окружающих, что это противное зрелище. Сознательный человек уважает тех, кто на него смотрит. Он не позволит себе быть противным. Вот в чем первая причина распространения спорта, а не всякие там лавры, которые и в суп не годятся. Антон вообще-то согласился с Пал Палычем, но он любил возражать и поэтому сказал:
– Странное у вас понятие о совершенстве. Я не считаю совершенным беднягу с синяком под глазом и распухшим носом, как ходят ваши питомцы. Гимнастику я еще могу понять, но бокс?
– Нельзя понять то, что ты даже не пощупал, – настаивал Пал Палыч. – А во-вторых, гимнастикой ты тоже не занимаешься. Бывают люди физически недоразвитые от природы. Ну, не дано им. Как мне, к примеру, не дано музыкального слуха. Сколько ни учи меня играть на баяне, ничего не выйдет. Обидно, конечно, но возразить природе мы пока не в силах. С другой стороны, бывают люди сознательно недоразвитые. Природа снабдила их всеми исходными данными, а они, дураки и лодыри, при этих данных и остались. Мускулы – кисель, суставы – ржавые шарниры, реакция – как у крокодила на брюкву. Таких сознательно недоразвитых можно только презирать. Антон обиделся.
– Кто это не-до-раз-ви-тый? – тихо прищурился он на Пал Палыча с высоты своих ста восьмидесяти пяти. Он расставил ноги, приподнял плечи, набрал в грудь воздуху и сунул за ремень большие пальцы рук. И теперь худенький, среднего роста мастер спорта Пал Палыч Беспалов, когда-то чемпион страны в своем весе, выглядел перед Антоном несколько ущербно.
– Вы доразвитый! – произнес Антон, сокрушенно глядя на хрупкого мастера спорта. И вдруг спокойно, не больно ударившись, лег на каменные плиты площадки и растянулся, а невыразительный Пал Палыч стоял с сигаретой в зубах, руки в карманах и слегка наступал ботинками на его вывернутые ступни, и сколько Антон ни тужился, подняться никак не мог.
– Хватит, – попросился он. – Пройти могут.
Пал Палыч отступил, и Антон поднялся, отряхивая зад.
– Хороший прием, – сказал он, стараясь не сердиться, поскольку джентльмен обязан проигрывать с улыбкой.
– А я тебе что толкую, – отозвался Пал Палыч.
– Но это же не бокс, – возразил Антон.
– Это общее физическое развитие, – растолковал Пал Палыч. – Я, брат, доразвитый.
– Ваша взяла, – смирился Антон. – Дайте закурить. Подав коробку, Пал Палыч осведомился:
– Придешь на занятие секции завтра в девятнадцать часов?
Антон пустил дым кверху колечком.
– Думаете, так сразу и убедили? Нет, Пал Палыч, это немыслимое дело. Откуда у меня время еще и на бокс! Ну, не обращаться же мнё к заместителю командира курса по политчасти, чтобы он нашел тебе время еще и на бокс, – вздохнул Пал Палыч. – Не прорабатывать же на комсомольском собрании Антона Охотина, отказавшегося выступить в соревнованиях за честь курса.
– Хе! – сказал Антон. – Замполиту я нужен в самодеятельности. Он меня от зарядки и вечерней прогулки освобождает, чтобы я репетировал. Замполит не допустит, чтобы меня на комсомольском собрании прорабатывали. Визгнула дверь, и на площадку вышел старшина роты курсант пятого курса мичман Дамир Сбоков.
– «Люкс» куришь? – изумился старшина роты. – Наглость какая! Наряд вне очереди. В субботу заступишь дневальным по роте! Это грянуло как прикладом по голове. Прощай увольнение, прощай кафе «Север», прощай Леночка, прощайте темные переулки Петроградской стороны, прощайте упругие, как теннисные мячи, поцелуи на уютной черной лестнице! Антон молчал, и стены плыли перед глазами.
– Вам ясно? – спросил Дамир, переходя на «вы», и это было признаком того, что сделано что-то не так, как положено. Антон вспомнил, что положено делать в таких случаях. Есть наряд вне очереди, товарищ мичман, – выдавил он из себя уставную формулу.
– Это я его «Люксом» угостил, – вмешался Пал Палыч. – Отмени наряд, Дамир.
– Эх, за кого вы вступаетесь, товарищ капитан, – покачал головой старшина роты. – Он сегодня на зарядку не выходил и от вечерней прогулки, ей-богу, саканет. Пойдет к замполиту, поплачется, что ему не хватает времени репетировать, и тот разрешит по доброте сердца. Будь моя воля, я бы всех этих артистов тремя карандашами из списков на увольнение вычеркивал!
– А спортсменов? – поинтересовался Пал Палыч.
– Ну! – вскинул подбородок Дамир Сбоков. – Сравнили ложку с лопатой. Спортсмена я и в среду уволю, лишь бы двоек не имел.
– Вот и прекрасно. Антон теперь у меня в секции, – сообщил Пал Палыч. – Выставляю на спартакиаду училища в полутяжелом весе. Будет с твоим дружком Колодкиным драться за первое место. Мичман округлил белесые глаза.
– Охотин?.. С Колодкиным?.. Не смешите меня, Пал Палыч, мне нельзя смеяться, я дежурный по курсу. Колодкин его так уделает, что он будет на карачках ползти до самого лазарета!
– Колодкин не бог, – возразил Пал Палыч, посмеиваясь.
– В боксе – бог!
– А если и бог? Боги не вечны, это ты должен знать, высшее образование заканчиваешь. В общем, отмени наряд, Дамир, – потребовал Пал Палыч. – У Антона должно быть жизнерадостное настроение. Мичман думал. Он хмурил брови и смотрел на Пал Палыча, как ястреб на лисицу, оттягавшую у него гуся. Пальцы его шевелились, и губа дергалась. «Купил меня Пал Палыч, – думал Антон, – и так дешево: за одно увольнение!»
– Ну, поскольку вы за него просите… – произнес наконец старшина роты, – тогда пусть гуляет в субботу… И что за тип такой? Все за него просят, то замполит, то комсорг, то начальник клуба. Теперь – тренер. И всем на мой авторитет начхать, будто я не старшина роты, а мишка на севере… – бормотал мичман, спускаясь по лестнице.
2
Обыкновенный человек может, когда ему угодно, подняться с дивана, скинуть домашние туфли, обуться в модные корочки, прикрыть прическу шляпой и отправиться на шумные улицы для наслаждения прелестями быстротекущей жизни. Обыкновенный человек не считает это проблемой, и поэтому бывают случаи, когда он томится дома, имея возможность пойти в парк, в кино иди в гости.
Курсант второго курса высшего военно-морского училища может покинуть родные стены только в субботу вечером и в воскресенье, если он: не имеет учебной задолженности; не назначен в наряд или в караул; стал в строй увольняемых без нарушений формы одежды; не получил на неделе дисциплинарного взыскания; довел до совершенной чистоты и блеска свой объект приборки; содержит личное оружие в идеальном порядке и многое такое прочее.
И все же не надо забывать, сколько нам отпущено судьбой прекрасного. Субботы ждут со сладостно ужасным замиранием сердца! Суббота – это день особый.
С самого утра все не так. Зарядки нет. Курсант выносит во двор постельные принадлежности, чтобы выколотить из них пыль и казарменный дух. За завтраком он одной рукой жует булку с маслом, а другой рукой драит о бедро латунную бляху поясного ремня. Если надраивать ее так с утра и до ужина, бляха станет золотой.
Начинаются занятия, и приободрившийся двоечник жалобным стоном молит преподавателя спросить его, убедиться в отличном знании предмета и исправить оценку. Преподаватель не выдерживает источаемого глазами двоечника отчаяния и спрашивает что попроще. В руке двоечника возникает раскрытый на нужной странице классный журнал. В руке преподавателя из воздуха возникает авторучка. Вздрогнув, преподаватель ставит утешительный балл…
В субботу все такие усердные, исполнительные и дисциплинированные, такие трудолюбивые и добросовестные, что старшины смотрят на подчиненных увлажненным взглядом, начинают сомневаться в необходимости мер принуждения и приказания отдают тоном почти отеческим.
– Охотин, милейший, подойди-ка, – позвал мичман Сбоков, когда кончились занятия и дежурный по роте просвистел большую приборку. – Будь любезен подраить гальюн на третьем этаже. Вчера ты устал, коридор натирать тебе будет трудно.
– Есть подраить гальюн на третьем этаже, товарищ мичман, – безрадостно репетовал Антон.
– Накануне он впервые вкусил терпкую прелесть тренировки, и сейчас все мускулы ныли, суставы поскрипывали и нос распух. Совсем другая наружность с этим носом. Преподлейшая, можно сказать, наружность.
– Ступай, – ласково отослал его Дамир Сбоков. – И не забывай, пожалуйста, что нос всегда надо перчаткой прикрывать.
И он ухмыльнулся, припоминая, как вчера заглянул в спортзал, увидал Антона Охотина, колотящего кулаками воздух, и залюбовался. В конце занятия Пал Палыч (для привития вкуса) разрешил Антону поработать с Колодкиным, шепнув тому, что это не всерьез. Колодкин только уклонялся от свирепых и размашистых ударов, а если и бил сам, то слегка и в корпус. Деликатный человек, Колодкин делал вид, что работает в полную силу, а Дамир Сбоков хихикал и отпускал со своей скамейки злоехидные замечания.
Колодкин совершенно случайно задел Антона по носу. Антон, можно сказать, сам наткнулся на перчатку. В глазах у него вспыхнуло, в мозгах звякнуло, в груди взметнулась гейзером обидная отчаянность, и он кинулся на Колодкина, как фокстерьер на кабана, не помня, где он, с кем дерется и вообще
что к чему. В бездумном боевом забвении он пер на врага, вышвыривая вперед кулаки и шлепая губами. Спорт кончился. Колодкину при всей его деликатности ничего не оставалось делать, как уложить Антона крюком в печень. Все же он пожалел незнакомого человека и не провел удара в челюсть.
Антон лежал на спине, пропихивал воздух через сплющившееся горло и был уверен, что сейчас умрет, а старшина роты мичман Сбоков убеждал Пал Палыча:
– И чего вы хотите от этого артиста? Он же как арбуз – сверху красивый, а внутри вода. Наплюйте на него, все равно ничего не получится. А я поставлю его в наряд с субботы на воскресенье.
Ужаснувшись, Антон вскочил на ноги.
Пал Палыч сказал Дамиру:
– Все идет как следует быть. Никаких нарядов с субботы на воскресенье. Пусть Антон гуляет и радуется.
Дамир смолчал, но сумел подпортить ему радость жизни этим гальюном. Антон пошел в баталерку и переоделся в хлопчатобумажную робу. Раздобыл ветоши, проволоки, хлорной извести, ведро, швабру и резинку. Это хозяйство он притащил в гальюн, выставил оттуда публику и просунул в ручку двери прочный дрын.
Антон рассыпал по асфальтированной палубе: хлорку. Потом уселся на подоконник и закурил. Работа предстояла противная, но не тяжелая. Справиться с ней можно быстро, так что торопиться не стоит.
Он стал думать о вещах умных и значительных, глядя на сырую и серую улицу, но под едкую вонь хлорки как-то не думалось о большом, и мысли сами собой измельчали, заюркали меж обыденных забот, растыканных на жизненном пути курсанта, как валуны на карельском картофельном поле.
Бляху и пуговицы на бушлате он уже выдраил, а вот брюки не выглажены, придется стоять в очереди за утюгом. Бриться тоже надо, а лезвия кончились. Утром он изловчился и, вместо того чтобы трясти постель, подраил карабин. И не попался – начальство присутствовало во дворе, наблюдало, усердно ли курсантский состав машет простынями и одеялами. Вылавливало в закоулках лодырей, которые стояли, завернувшись в одеяла, да покуривали. Так что проблема личного оружия перед Антоном уже не стоит. Зато стоят многие другие проблемы. Главное, бескозырка перешита не по-уставному: тулья подрезана, лента надставлена, и окантованный край остер, как лезвие штыка. Но есть способ извернуться и уволиться в такой бескозырке: стать в строй в бескозырке дневального, а потом, проходя мимо его тумбочки, украдкой переменить. Опасное дело, могут попутать, но не носить же на голове гриб-моховик, который выдает интендантство… Штиблеты у него тоже не казенные. Раньше уволиться в них удавалось только при помощи хитроумных комбинаций, но с тех пор как командиром роты стал Александр Филиппович Многоплодов, обожающий красивую обувь, эта проблема отпала.
Когда Антон скучно думал о том, что наличных средств у него хватит только на два стакана кофе гляссе и рюмку ликера, а насчет кино придется сказать Леночке, что у него голова болит в душном помещении, загрохотали вдруг панические удары в дверь. – Антон рявкнул:
– Пр-р-риборка!
– Отопри, сослуживец! – раздалось за дверью. – Надо!
– Терпи как по боевой тревоге! – отрезал Антон.
– Да открой же ты, крокодил египетский! – потребовал бас. – Смертельный случай!
– Ну, коли уж смертельный… – смилостивился Антон.
Он отворил дверь. – Ворвался рыжий тип, выхватил у него из рук дрын и крепко забил его обратно в ручку.
– Уф! – выдохнул тип и рассмеялся. – Ну и наядренил же ты здесь этой хлоркой!
– У каждого свой вкус, – заметил Антон. – Если тебе интереснее запах аммиака, надо было прийти на полчаса раньше. Делай свое дело и проваливай. Курсант третьего курса в потертой фланелевке и заношенных до рыжины брюках второго срока, скуластый, ушастый, конопатый, вихрастый и удивительно остроглазый, сказал посмеиваясь:
– А я тебя знаю. Ты Охотин. В самодеятельности верха держишь. В прошлом году тягомотнейшую музыкально-литературную композицию состряпал. А меня. зовут Григорий Шевалдин. Не забывай, что ударение на последнем слоге. Теперь дай закурить. Антон дал Григорию Шевалдину сигарету, и тот забрался с ботинками на подоконник.
– От приборки сакую на вашем курсе, – сообщил он, прикурив. – Согласно старинному морскому закону: если хочешь спать в уюте, спи всегда в чужой каюте.
– Уютней – гальюна не нашел места, – заметил Антон.
– Это, так сказать, неприцельное попадание. Стою на трапе, глянул вниз – наш командир курса поднимается, капитан второго ранга Скороспехов, а он к сачкам и разгильдяям безжалостен. Деваться некуда – я к тебе в заведение. А тебя за что сюда воткнули?
– За наглый взгляд и непочтение, – ответил Антон.
– Великий грех, – покачал головой Григорий Шевалдин. – Знаешь, я раньше думал – ты послушный. Очень уж у тебя начальстволюбивая композиция получилась. Что ни стих – буд-то командир отделения под музыку вещает истины. – Григорий причмокнул и ловко попал окурком в писсуар. – Что у тебя с носом?
– Спорттравма, – объяснил Антон. – Бокс.
– Ты еще и боксер? – изумился Григорий Шевалдин. – Какой корысти ради?
– Бескорыстно и даже более того: за общество страдаю. Курсовой команде мой вес понадобился.
– Ну, я понимаю – талант, – произнес Григорий осуждающе. – Его нельзя таить в мешке, талант должен служить обществу, ибо это вещь редкая, и дает его природа человеку не для личного потребления. Но вес? Вес – это твое, родное, собственное и благоприобретенное. Ты не обязан никому служить своим весом.
– Да уж так получилось, – пожал плечами Антон, поднял ведро и пошел к крану набирать воду. Он швырнул по ведру в каждый писсуар, и все бумажки, спички и окурки выплеснулись на палубу. После этого он так же, не пачкая рук, привел в порядок унитазы. Подбросил ведро и послал его ногой в угол, полдела сделано. «Можно и отдохнуть», – подумал Антон и присел на подоконник.
Каждая проходящая минута приближала момент увольнения в город, и с каждой минутой что-то емкое в душе разбухло и напрягалось.
– Давай еще закурим, – предложил Григорий и, получив сигарету, спросил: – Ты что-нибудь, кроме «уходит моряк, мигает маяк», сочиняешь?
– От скуки чего не случается, – сказал Антон.
– Ладно, – подмигнул Григорий Шевалдин. – Оправдываться будешь в кабинете командира роты. Прошамкай стишок. Антон ничего не имел против. Только спросил:
– Тебе хулиганский, лирический или душещипательный?
– Хулиганские не обожаю, – отказался Григорий. – Лирический давай, потом можно душещипательный.
– Ну, внимай. Сам напросился.
Спустилась ночь на Ленинград,
дождишко моросит.
За батареею висят
и сохнут «караси».
В родном двухъярусном раю
курсанты мирно спят.
Дневальный голову свою
роняет на бушлат.
Когда Антон дочитал длинный стих до конца, Григорий поднял рыжие ресницы, и снова его глаза блеснули ехидно и остро.
– С одной стороны, отлично, – похвалил он. – Но с другой стороны, никуда не годится. Стихи надо писать так, чтобы было понятно и негру преклонных годов; а не только твоим приятелям Кто из гражданских знает, что «караси» – это грязные носки, а «гады» – рабочие ботинки с сыромятными шнурками? а выходит, ты пишешь стих на иностранном языке русскими буквами. Давай душещипательный. Антон никогда не задавался целью писать стихи, понятные кому-нибудь, кроме приятелей. Ему хватало их восхищения. Но он бы не стал объяснять это рыжему Григорию.
– Бывает такое на первых лекциях, – рассказал он, – особенно по понедельникам. В окне пасмурно, спать охота, голова сама клонится к столу. Математик приметит, выведет к доске и велит построить, скажем, кардиоиду. Ну, изобразишь ему со сна червонного туза. А он тебе изобразит в журнале гуся. И тогда нападает стих:
Снова утро дома осветило,
расплылось синевой по сугробам.
Что же мне это утро не мило?
Чем оно отличилось особым?
Все, что часто и прежде бывало,
мне сейчас до того надоело,
будто что-то меня пожевало,
обмусолило, но недоело.
– Декаданс, – решил Григорий. – Но искра мерцает. Тебе на филфак надо было идти, а не в военно-морское училище. С какого резона тебя в морские офицеры потянуло? Полное государственное обеспечение понравилось?
– Дурак ты, – сказал Антон и надолго замолк. Почему, зачем, с какого резона? На такой вопрос и душевному-то другу не сразу ответишь. Напрашивались слова, к которым Антон относился уважительно, и не бросался ими, и злился, когда кто другой пускал эти слова порхать по воздуху, подобно детским пузырикам, которых не жалко по причине доступности и дешевизны. На употребление этих слов надо бы каждый раз испрашивать письменное разрешение особо умного совета мудрецов… Пожалуй, с пятилетнего возраста Антон знал свое призвание, и его не интересовало, какие еще бывают на свете профессии. Отец его был морским офицером, и дед был морским офицером, и прадед. Возможно, и при Петре Великом какой-нибудь Охотин лихо распоряжался фалами и шкотами и наводил пушку на шведский фрегат… Жизнь Антон прожил в приморских городах и военно-морских базах, его будили по утрам судовые гудки. Ходить и плавать он учился одновременно. Отец сажал его, двухлетнего, на спину и выплывал на середину бухты. Потом нырял, и Антон, утеряв опору, колотил по воде ручонками, боролся за жизнь. Вместо сказок ему рассказывали морские приключения. Еще в дошкольном возрасте он знал устройство корабля, калибры пушек, морские узлы, снасти и паруса не хуже иного боцмана. Грамотным он стал довольно рано, и морские повести были его любимым чтением, а когда затомило в груди и пришла пора сочинять стихи, сперва он написал о море, а потом уже, много позднее, про любовь…
– Да уж не из-за казенных брюк и булки с коровьим маслом, – сказал он Григорию.
– Да, море – это удивительная стихия, – произнес не обидевшийся на «дурака» Григорий, и глаза его, всплывшие к щербатому потолку, затуманились. – Давай я тебе помогу додраить, а то один до конца приборки не управишься. Вдвоем они привели гальюн в опрятное состояние за пятнадцать минут. У предусмотрительного Григория были распиханы по карманам бритвенные принадлежности. Они побрились с холодной водичкой, а остатки цветочного одеколона выплеснули на стены. Запах гвоздики не смешался с запахом хлорной извести, он существовал особо, и атмосфера получилась весьма своеобразная.
– Ну, я двинулся, – сказал Григорий Шевалдин ровно в шестнадцать часов, когда послышались приглушенные расстоянием и стенами трели дудок, возвещающие конец большой приборки. – Забегай ко мне, в триста двадцать третий класс.
– Зайду, – пообещал Антон. – Разговор твой мне приятен. Принимать приборку пришли Дамир Сбоков и командир роты. Александр Филиппович Многоплодов, как всегда, свежий, щеголеватый и парадно сверкающий тщательным обмундированием, потянул носом, поднял брови и выговорил:
– О-де-ко-лон?
– Ей-богу, одеколон! – подтвердил мичман Сбоков, понюхав стенку.
Командир роты сказал:
– Отлично, курсант Охотин! Уважаю. Знаешь, я сам в былые флотские дни покупал натуральную олифу за собственный счет. На оксоли – это не та краска. Мичман, запишите ему благодарность. На вечернем построении объявите.
– Ну и жук, ну и ушлый ты малый, Охотин, – шипел старшина роты, когда удалился растроганный командир. – Налил на три копейки одеколону и благодарность отхватил. Досадный ты курсант, Охотин… Мичман потер шею и отправился принимать следующий объект приборки.
3
Так ему и везло, причем совершенно без всяких заслуг и усилий с его стороны. Перед ужином старшина роты зачитал приказ о благодарности, в щах попалась мозговая кость, карабин за день не запылился, и его ствол сверкал. У художника Игоря Букинского он перехватил на всякий случай трешку, с утюгом успел, и на построении к его внешнему виду никто не придрался. Антон выскочил за ворота в перешитой, аккуратненькой бескозырочке и, опережая соперников, помчался к ближайшему телефону.
Трубку взяла Леночка, и он сказал:
– Салют! Я все ж таки вырвался.
– Почему «все ж таки»? – не поняла Леночка.
– Судьба ставила на моем пути к тебе высокие барьеры, но я перепрыгнул. Как твои дела?
– Очень плохо, – грустно ответила Леночка. – Сегодня пришла в гости Сарра Бернгардовна, и я поругалась с мамой. – Ничего не понимаю, – сказал Антон.
– Мама нашла в моей кофточке сигареты и зажигалку. Она висела на стуле.
– Кто висела на стуле?
– Кофточка висела на стуле, и она стала меня ругать, что я бессовестная, что я испорченная, что я уличная и я всякая. Я заплакала, а она растоптала сигареты, и я сказала, что уйду из дому и вообще. Она растоптала зажигалку и сказала, что лучше вырвать своими руками, чем терпеть такое бесчестье. И тут вернулась из кухни Сарра Бернгардовна, полезла в мою кофточку и удивилась, куда делись сигареты. Оказалось, что у нас одинаковые кофточки, и мама стала просить прощения…
– Ты простила?
– …у Сарры Бернгардовны за то, что сломала зажигалку.
– Это пустяк, – сказал Антон. – Бывает хуже.
– Что может быть хуже? – возразила Леночка. – Ты бы слышал, какими словами она меня называла. Такие только в книжке прочтешь.
– Пренебреги и позабудь, – посоветовал Антон. – Давай встретимся.
– Нет, что ты! – сказала Леночка. – У меня такое печальное настроение, что я испорчу тебе вечер.
– Я тебя развеселю, – пообещал Антон.
– Нет и нет, – отказалась Леночка от веселья. – Я должна пережить эту трагедию в глубине души и все обдумать.
