Текст книги "Перед вахтой"

Автор книги: Алексей Кирносов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 18 страниц)

– А я помню, – с нажимом сказал Добротворов, – как на совещании в политотделе округа говорил: они из нашего училища, с курса, где я являюсь заместителем командира по политчасти. Теперь второе: как это от комсомола никакого толку?

Нет и немыслимо бытие такого человека, на которого комсомольская организация не оказывала бы влияния.

– Верно, – согласился мичман. – Тут я перегнул в пылу полемики. Но что комсомолу от них никакой пользы, это точно.

– И это не точно, – возразил Добротворов. – То, что мы сейчас обсуждаем их поведение, это уже на пользу всем слушающим наши речи комсомольцам, есть и другая польза. Будь я членом вашей комсомольской организации, я бы, конечно, здорово продраил этих разгильдяев, но за исключение я бы не голосовал. А голосовал бы за самую строгую меру взыскания с оставлением в комсомоле.

– Доброе у вас сердце, – буркнул мичман Сбоков.

Выступления продолжались, и в «продраивающих» недостатка не было. Пытались подавать голос и «сочувствующие», но тут подымался такой гвалт, что Костя вынужден был приостанавливать собрание. «Сочувствующих», собравшихся в силу странной закономерности за задними столами, и морально оттеснили на задний план. Они умолкли.

Последним, подводя итог, выступал Костя Будилов. Он сказал, что трудно будет оттереть пятно, которое ляпнули на репутацию роты два безответственных разгильдяя, но здоровый коллектив подтянется и покажет, что не такие факты определяют его ясное лицо.

– И пусть это собрание, пусть гневные слова, сказанные здесь, послужат предупредительным сигналом всем тем, кто по детскости разума забывает о том, кто он, какую форму он носит и где теперь находится, – сказал Костя. – Выношу на голосование три предложения: мичмана Сбокова – исключить из комсомола; старшины второй статьи Охотина – объявить выговор без занесения в личное дело; мое собственное – строгий выговор с предупреждением и с занесением в личное дело. Прошу голосовать. Кто за первое предложение? Раз, два, три… Эй, а ты куда руку убрал? Не голосуешь? Значит, два. Кто за предложение Охотина?

Поднялось с десяток рук за задними столами. Антон оглянулся. Не проходит его предложение…

Большинством голосов рота приняла предложение Кости. Мичман Сбоков настоял, чтобы проголосовали еще одно его предложение: ходатайствовать перед командованием об отправлении Горева и Унтербергера в Ленинград. Это предложение провалили – пусть они стоят дневальными по казарме.

12

В субботу шагали только пять часов.

Желающих не пойти в город, чтобы отдохнуть на койке, не нашлось. Почистив карабин и отмыв замасленные руки Антон стал в строй, и через час в Кривоколенном переулке Анна Палеологовна вручала ему конверт, а Иринка выбарабанивала на пианино туш. Григорий играл то же самое на губах. Антон вынул из конверта деньги, покраснел и стал совать их в карман.

– Деньги считать надо, – сказала Иринка. – Буржуй эдакий!

Антон посчитал и обмер: денег было восемьдесят семь рублей. Держать в руке такую гигантскую сумму ему еще не доводилось.

– Расскажи нам, как чувствуют себя капиталисты, – ехидным голосом попросил Григорий.

– Тревожно, – ответил Антон, приходя в чувство. – Вдруг докажут, что это не мое, отнимут да еще накостыляют по затылку.

Анна Палеологовна сказала с улыбкой:

– Это ваше, заработанное. Мне пришлось спорить с ними, что выписали гонорар по низшей ставке. Но, конечно, я ничего не выспорила, – развела она руками.

– Это низшая ставка? – сказал Антон. – Я и не мечтал о такой дьявольской удаче… Интересно, куда можно истратить такую сумму?

– Первый, маленький гонорар – это великое событие в жизни претендента на поэтические лавры, – задумчиво проговорил Григорий. – Это, можно сказать, не столько поощрение, сколько признание. Такое событие грех не отметить. Просто необходимо отметить.

– Антоша сам знает, что ему необходимо, – осадила Григория Анна Палеологовна. – Может быть, ему необходимо совсем другое.

– Другое получит в другой раз, – глянул Григорий исподлобья. – В сущности, кто его научил?

– Ты научил, старина, – весело сказал Антон. – Слава тебе. А за мной не пропадет.

– То – то, собственник… Ну, мы пошли, мама.

– Куда вы? И не поели.

– А мы еще не знаем куда, – сказал Григорий. – Можем мы себе такое позволить? Уходить из дому, не зная куда?

Антон добавил: – Пускай сегодня будет праздник. Можно? Ма-а-аленький такой праздничек.

– Можно, – улыбнулась Анна Палеологовна. – Я в тебе уверена, Антоша. Ты волевой мальчик. Ты подтянешь Гришу, когда он распустится. Я рада, что вы подружились.

Григорий ядовито сморщился.

– Поедем к Тамарище, – предложила Иринка.

– Больно учена, – пожал плечами Григорий. – Антон, тебе нравятся дамы, доискивающиеся до смысла жизни?

– Я сам иногда подозреваю, что в жизни есть какой – то смысл, – уклонился Антон от прямого ответа. – Почему бы и не пообщаться с человеком, который специально до него доискивается.

– Вообще-то она специально занимается переводами с английского, – растолковал Григорий. – Поиски смысла жизни – это ее хобби. Так сказать, занятие для заполнения свободного от основной работы времени. Ну, поедем, оснастившись соответствующим угощением.

Они зашли в колоссальный магазин на площади и стали выбирать угощение. Неопытный в коммерции, Антон считал, что чем продукт дороже, тем он вкуснее. Григорий разбирался в этом деле немногим лучше, и Иринка отстранила их от совершения закупочных операций. Они только стояли в очереди.

Спустя полчаса они вылезли из машины в тихом переулке, возле двухэтажного дома с пузатыми колоннами. Весь второй этаж этого дряхлого особняка был одной коммунальной квартирой с длинным коридором, куда выходили резные, с медными ручками, крашенные облупившейся уже белой краской двери. В коридоре пахло пищей и тряпками. Воздух был густой, стоячий, слоеный. Григорий стукнул по одной из дверей носком ботинка, и они зашли в большую, разгороженную пополам дубовым буфетом комнату.

Из кресла у окна, неторопливо отложив книгу, поднялась девушка. Такого роста, что полковник Гриф без колебаний поставил бы ее в первую шеренгу полка. Антон даже вздрогнул. В изумлении он стянул бескозырку.

Девушка приблизилась и радостно, будто она три дня нетерпеливо ждала его визита, сказала:

– Здравствуйте, хорошие люди. Ой, какого красавца вы привели в гости!

– Это мой младший товарищ, – представил Григорий. – Со второго курса. Стихотворец, спортсмен, скоро будет йогом и называется Антон.

Глаза девушки были на уровне глаз Антона, а вихры Григория рыжели где-то внизу.

Она сказала:

– Я называюсь Тамара. Снимайте ваши шинели и объясните мне, по какому случаю вы принесли эти кульки.

– Я уже говорил, что Антон стихотворец, – напомнил Григорий и, не сняв шинели, продемонстрировал в лицах всю историю о получении первого гонорара.

– Случай достаточно замечательный, чтобы выпить по этому поводу токайского, – решила Тамара. – Я постелю скатерть.

– Иногда пьют просто за знакомство, – сказал Антон, не собиравшийся пить.

– Что вы, ничего нельзя делать «просто», – возразила Тамара. – Каждый поступок должен иметь прочное обоснование, в нем должна быть необходимость. Иначе в мире начнется такая путаница…

За столом Тамара спросила Григория:

– Почему ты сказал, что Антон младший товарищ, когда у него на погонах две нашивки, а у тебя пусто?

– Нашивки ему дали за то, что он длинный и ходит в первой шеренге, – беззастенчиво растолковал Григорий. – Все длинные автоматически становятся командирами отделений и получают по две нашивки на плечо. А будь ты хоть семи пядей во лбу, да маленького роста, тебя сунут в последнюю шеренгу, и эдакий Антон станет покрикивать: «Эй там, на шкентеле, верблюд, не тяни ногу!»

– Вот до чего доводит человека зависть, – улыбнулась Тамара и поощрительно прикоснулась к руке Антона. – Она еще простительна, когда человек стремится достигнуть того, чему он позавидовал…

– Не говори ерунды, – тихо рявкнул Григорий. – Это Антон нам завидует, что мы пьем токайское, а он дует клюквенный напиток.

– А вправду, Антоха, по какому принципу у вас назначают старшинами? – спросила Иринка.

И сейчас Антон не смог ответить серьезно.

– У кого громче голос, – сказал он. – Когда охрипнет, назначают другого.

– Береги голос, – сказала Иринка. – Тебе идут нашивки.

– Это точно, – вставил Григорий. – Кому идет морская душа, а кому идет морская форма.

– Когда человек ругает товарища по профессии, он ругает самого себя, – заметила Тамара.

– Товарищ, поведай нам, от кого ты узнала столько непреложных истин? – спросил Григорий.

– От бабушки, – сказала Тамара. – Она отличается от меня тем, что не только знает истины, но и поступает в соответствии с ними.

– Кстати, где сейчас старушка?

– Заболела подруга ее юности. Она живет у нее. Вообще, бабушка редко живет дома, все время за кем-то ухаживает, кого-то нянчит, за кого-то хлопочет. Совсем меня бросила.

– Одиночество вас не угнетает? – спросил Антон.

– В двадцать пять лет это еще не страшно.

– Но, наверное, скучно?

– Почему вы так думаете? Разве вы скучаете наедине с самим собой?

– Я никогда не бываю наедине с самим собой. Так что не знаю.

– Странно. Когда же вам удается думать?

– Я считал, что всегда думаю, – сказал Антон.

– Да, да, – кивнула Тамара с грустью.

Она сама наливала себе вино и пила его много.

– Ты думаешь о том, как бы побольше навредить подрастающему поколению, – заявил Григорий. – На это тебе нужно твое одиночество.

– Тамара добрая, – сказал Антон. – Она не может никому вредить.

Иринка напомнила:

– Парни, праздник уже виднеется. Завтра тридцать первое.

– Пора сколачивать коллектив, – поддержал Григорий. Тамара спросила:

– Большой коллектив ты собрался сколачивать?

– Специалист этого дела Евгений Боратынский говаривал, что коллектив на праздник должен быть не меньше числа граций и не больше числа муз. Тогда не будет ни скуки, ни лишнего гаму.

– Оба числа нечетные, – заметила Тамара. – Это повод для ссоры.

– О чем речь? – подал голос Антон. – Мы четные. Мы успели сплотиться за этим столом, а надоесть друг другу мы еще не успели. Что еще нам нужно для веселья в праздник?

– Нужно взять билеты в театр, – сказала Тамара.

– А после театра? – спросил Григорий.

Тамара объявила, как о давно продуманном и решенном:

– Приедем ко мне, заведем магнитофон, и каждый будет веселиться по своему вкусу. Антону, например, купим молока. Он поделится с кошкой, пусть и у зверя будет праздник.

– Не время цапаться, – остановила Иринка. – Поговорим всерьез.

«Всерьез» говорили долго, и когда обсудили все частности, Антону пора уже было двигаться восвояси. Москвича Григория снова уволили с ночевкой, а бедного ленинградца только до двадцати четырех.

– Сегодня я ревнив, – сказал Григорий Иринке. – Сегодня я не пущу тебя провожать чужого мужчину.

– Я тоже считаю, что пусть его проводит Тамарища, – молвила Иринка, невинно опустив ресницы.

– Это интересно, – сказала Тамара. – Двадцать пять лет живу на свете, а еще ни разу не провожала военного. Пойдем Антон.

Снова он подъехал к Лихопольской казарме на такси, и снова старшина роты, разглядев в машине невоенный платочек не сделал ему выговора за то, что он возвращается из увольнения за полминуты до срока.

Антон сдал увольнительную, и Дамир спросил миролюбиво:

– Охотин, у вас есть какой-нибудь родственник в Москве?

– Родственника нет, – сказал Антон. – А что?

– Я думал, что есть… Тогда бы я уволил вас на ночь.

– Товарищ мичман… – начал Антон, преодолевая отвращение от собственного просительного голоса. – Сделайте доброе дело. Увольте меня на ночь с седьмого на восьмое.

С минуту подумав, мичман решил сотворить благо:

– Это можно. Уволю.

13

Курсантов подняли среди ночи, накормили горячим и построили с оружием и в белых перчатках на казарменном плацу. Командиры ротредкими, отрывистыми командами выравнивали строй и базальтовым изваянием возвышался в стороне полковник Гриф.

Ленточки бескозырки щекотали Антону шею. На душе было торжественно, и строгие мысли неспешной чередой проходили в сознании. Он думал о том, что в сорок первом, ночью, так же строили полки для парада, только тогда была метель и снегом были покрыты шапки. Эти заснеженные шапки стояли у него перед глазами. Если бы их строили не сейчас, а тогда, они тоже надели бы шапки, и вместо легких карабинов трехлинейные винтовки образца дробь тридцатого года были бы у них в руках. Он завидовал тем, кто жил тогда, это было время героев, а ведь важно не только, каков ты есть, важно еще, в какую эпоху ты живешь на свете. Двадцать одна планка на орденской колодке полковника Грифа – не в кабинете же, не речами же он их заслужил, их не было бы, если бы ему не повезло быть офицером тогда…

После речи полковника, предельно краткой, курсантов посадили в автобусы, которые довезли их до Ленинградского шоссе, и там полк выстроился по-походному и медленно двинулся к улице Горького среди автомашин с солдатами, танков и ракетных тягачей. В девятом часу пришли на Красную площадь и заняли место по парадному расчету.

Сиреневато светало. Меркли прожекторы на ГУМе и в зубцах кремлевской стены. Было тихо на площади. Подходившие батальоны выстраивались в напряженном молчании, чуть слышно лязгая металлом оружия. Пробегали от батальона к батальону, фиксируя порядок, линейные офицеры. Предчувствие небывалого скоплялось в груди Антона. Он стоял в первой шеренге, по команде «вольно» ослабив одну ногу, и перед ним была пустая Красная площадь, низкие трибуны, Мавзолей без непременной очереди, мощная зубчатая стена и за ней купол с темным флагом. Он наполнился сознанием важности своего стояния здесь и собственным сердцем понял слова «сердце России».

На трибунах собирались люди. Они хотели увидеть, в чьи руки Россия вложила оружие, кому она вверила в этот неспокойный век свою судьбу, и один из тех, на кого смотрели люди, был он, Антон Охотин, рослый старшина второй статьи, в бескозырке набекрень, туго перетянутый черным ремнем с сияющей бляхой, глядящий вперед сурово и осмысленно, крепко сжимающий карабин рукой в белой перчатке. Люди на трибунах верили, что этот боец не струсит, не ослабеет в схватке. Они думали об Антоне и радовались, что стража крепка.

Нет, нет, он знал, что никто на него не смотрит, никто о нем не думает и люди на трибунах видят батальоны, а не лица, но он позволил себе помечтать, перенесся на трибуну и сам видел себя.

Почти внезапно грянула команда «парад, смирно», и командующий парадом отдал рапорт. Принимающий начал объезжать войска, и когда он поздравлял с праздником морской полк, Антон вместе со всеми кричал «ура!», во всю глотку, во всю грудь, прямо в лицо маршалу, и ему казалось, что маршал смотрит на него и запоминает его.

Маршал повернул голову влево, и машина двинулась дальше, а полк вместе с Антоном все кричал «ура!». Потом стали кричать батальоны, стоящие правее, «ура!» удалялось и звучало все глуше. Но Антону хотелось кричать вместе с другими батальонами, а кричать уже нельзя было.

Маршал неторопливо поднялся на трибуну Мавзолея и после красивого сигнала «слушайте все» сказал речь. И можно было снова кричать «ура!», и Антон кричал до хрипа, а оркестр играл гимн, и за кремлевской стеной взрывались залпы артиллерийского салюта.

Разбежались по местам линейные, сводный оркестр грянул марш. Один за другим проходили мимо Мавзолея батальоны академий и сухопутных училищ. Наконец, Антону скомандовали «направо», и он повернулся направо, прошел до Исторического музея, повернул к Кремлю и остановился, ему скомандовали «налево» и чуть погодя «шагом марш».

Он рванулся, вбивая каблуки в брусчатку, и грохот его шагов заглушал маршевую музыку громадного оркестра, а впереди его никого не было, только колыхалось бело-голубое знамя Военно-Морского Флота Советского Союза. Знакомые люди улыбались ему с трибуны Мавзолея, сдвигая и разводя поднятые ладони. Он вырос до огромных размеров, и он уже шел не сам, его несла фантастическая сила, зародившаяся нечаянно в глубине его существа, и только после команды «вольно», на узкой улице он очнулся и увидел, что он не один шел по Красной площади, что он всего лишь третий с краю в одной из шеренг одного из многих батальонов.

Антон ощутил тяжесть карабина, стукнул его затыльником об асфальт, снял бескозырку, вытер платком взмокшую голову и попросил у соседа закурить. Вдохнув дым, вспомнил, что давно уже не курит, но не бросил сигарету, а докурил до конца, с удовольствием глотая успокаивающую горечь.

Он стал прежним, и все вокруг стало странно прежним, знакомым и понятным. Антон улыбнулся и шлепнул соседа по спине:

– Эх, было!..

По запруженным народом улицам долго добирались до казармы. Там, во дворе, выслушав поздравления и слова благодарности, полк хором отказался от обеда и потребовал увольнения. Требование удовлетворили.

Выскочив за ворота, Антон стал искать в толпе Григория и неожиданно наткнулся на Тамару с Иринкой.

– Антон, вы орел! – сказала Тамара, сияя лицом. – Мы вас видели по телевизору.

Иринка, тоже излучая сияние, схватила его за руку:

– Антоха, это я тебя узнала, мы смотрели телевизор, пошли моряки, и я тебя узнала, ты был в первой шеренге третьим, да? А Гришку было не разобрать. Мы сразу все бросили и поехали сюда. Почему вы так долго?

– Толпы на улицах, – сказал Антон. – Трудно пробиваться. Гришка сейчас придет.

Отыскался Григорий. Он сказал, что длинным всегда везет, их по телевизору показывают, но насчет того, чтобы пробиться сейчас на какой-нибудь транспорт, это даже длинным не по плечу.

Дежурный по КПП распахнул ворота, и на улицу выплыл черный отдраенный ЗИЛ с белыми шинами. У открытого окна салона сидел и чуть улыбался полковник Гриф. Верно, ему уже наговорили комплиментов по телефону.

– Этого генерала тоже показывали по телевизору! – громко и радостно сообщила Иринка.

– Серость лыковая, это не генерал, а полковник, – тихо сказал Григорий. – Самый страшный: начальник строевого отдела.

ЗИЛ медленно проплывал мимо. Антон и Григорий вытянулись, отдали честь. Гриф прикоснулся пальцами к сияющему козырьку.

– И совсем не страшный! – громко изложила свое мнение Иринка.

Гриф дернул бровью и прикоснулся к плечу сидевшего за рулем сержанта. Машина остановилась, качнувшись.

– Н-ну, будет… – простонал Григорий. – Кто тебя за язык тянул!

Сержант выпрыгнул из машины и лихо распахнул дверцу салона. Полковник Гриф подался к раскрытой двери, и Антон с Григорием в тихом ужасе поднесли руки к бескозыркам.

– Вольно, – сказал полковник. – Кто тут наговаривал на меня, что я страшный?

Наступила тянущая душу пауза. Иринка хихикнула. Тамара побледнела. Набравшись духу, Григорий доложил:

– Наговаривал курсант Шевалдин!

На его бледно-рыжем лице отразились мысли о том, что праздник придется отмечать в расположении части.

Расправляя правой рукой левую перчатку, полковник спросил:

– Почему же это я страшный?

– Потому что мы вас боимся! – отчеканил Григорий, которому уже нечего было терять.

– Скажите, Охотин, и вы меня боитесь? – поинтересовался Гриф.

Антон уже привык смотреть начальству не на узел галстука, а в лицо. Уловив выражение лица полковника, он понял, что Гриф не сердится. По случаю праздника, отлично исполненного дела и мягкой погоды он мог себе такое позволить.

И Антон рискнул подыграть:

– Как прикажете, товарищ полковник! Прикажете бояться буду трепетать. Прикажете не бояться и сесть с вами в машину, сяду бесстрашно!

– Изрядно сказано. – Полковник засмеялся сдержанным, интеллигентным смехом. Антон, слегка все-таки трепеща, прикидывал, не переборщил ли. Гриф достал золотой портсигар и закурил длинную папиросу. – Что ж, курсант Охотин… Приказываю вам меня не бояться. Приглашайте Девушек и располагайтесь в салоне. Я перейду к шоферу.

Полковник перешел на переднее сиденье и положил недокуренную папиросу в пепельницу. Иринка первая впорхнула в машину. За ней села Тамара, приговаривая:

– Такие автомобили мне нравятся, они по мне. Спасибо товарищ полковник.

– Лавр Самсонович. – Гриф обернулся и приветливо кивнул.

Антон спросил, продолжая комедию:

– Курсанта Шевалдина прикажете взять, товарищ полковник?

Самолюбие Григория подверглось трехсекундному испытанию. Губы его стали тоньше лезвия штыка, а подбородок квадратным.

– Садитесь, Шевалдин, – Разрешил полковник. – Я не такой страшный, как вы пропагандируете… Скажите Охотин, какие напитки вы собираетесь пить сегодня?

– Только лимонад, – ответил Антон.

– Так ли?

– Истинно так, – уверил Антон. – У меня режим.

– Да, да, – припомнил полковник. – Я заметил, что с вами что-то происходит. Были вы средним курсантом, если не принимать к сведению вашу самодеятельность, которую я, кстати сказать, не совсем приветствую, а теперь у вас вырисовывается характерное лицо… Это хорошо. Каждый должен иметь свое лицо. В таком коллективе интереснее жить. К чему вы стремитесь?

– Попробую объяснить… – затруднился Антон. – Ну, конечно я стремлюсь стать чемпионом по боксу, но это не совсем точно. Это не цель… Я стремлюсь жить так, чтобы у меня не было ни одной свободной минуты, – сформулировал он, наконец, недостижимую мечту.

– Понимаю, – доброжелательно кивнул полковник и опять рассмеялся сдержанным интеллигентным смехом. – Широко замахнулись. Эдак вам военного поприща не хватит. И у нашего министра бывает свободная минута.

Машина медленно, рывками пробиралась сквозь толпу, забывшую про правила уличного движения. Люди смеялись и кричали, но слов в общем шуме не было слышно. Они размахивали руками, бросали в машину бумажные ленты, цветы и конфетти.

– По-моему, это не те слова, Лавр Самсонович, – сказала Тамара. Она совершенно не боялась полковника и разговаривала с ним на равных. – В нашем доме живет дамский сапожник Семеныч. Вот у кого нет свободной минуты. Он раб молотков и колодок. Он и сейчас, наверное, стучит молоточком. При чем тут министр? Давно сказано, что неважно – кем быть, важно – каким быть.

– Хороший дамский сапожник – это почетная судьба, – согласился полковник Гриф. – Но каждому свое дело. Пусть Охотин стремится к самому большому, к тому, что на грани недосягаемого. Незачем ему добиваться совершенства в… куплетах.

– Это тоже верно, – грустно сказала Тамара. – Сейчас все научились так убедительно высказываться, что и не найдешь неправого. Все друг друга оспаривают, и все правы. Сколько образованных голов, столько и непреложных истин. О, как мне хочется выплыть из этого моря уверенностей на какой ни на есть пустынный островок сомнений! Отдохнуть, подумать самостоятельно, понять, что к чему, найти зерно…

– Никто вам не поможет, Тамара, – мягко сказал полковник. – Поиски зерна – это дело индивидуальное.

– А вы в чем нашли зерно? – спросила Тамара.

Антон подумал, что полковник обидится на такой нахальный вопрос, но тот охотно ответил:

– В содействии соблюдению порядка. Это не от должности, это убеждение. Добиваться от людей сознательной дисциплины. Это участь раба – соблюдать порядок под страхом наказания. Конечно, вы сейчас скажете, что порядок не может быть целью. Согласен. Но он наверное и незаменимое средство. Пусть пороха мне не выдумать, но я найду себя в том, что сделаю ступку, в которой новый Бертольд Шварц будет толочь свои реактивы. Разве он выдумает порох без моей ступки? – полковник сдержанно улыбнулся. – И не надо расстраиваться, Тамара. Надо работать. Каждое деяние благо, а жизнь сама приведет человечество к великим рубежам.

Полковник высадил их у Арбатской площади, и черный ЗИЛ укатил на своих белых шинах в глубину Гоголевского бульвара.

Подошел, расхлестывая руки, длинный тип в расстегнутом пальто, с самым большим и красным бумажным цветком в петлице. Тип был слегка пьян. Он полез обниматься.

– Здорово, кореша! У меня тоже зад в ракушках, пятнадцать лет служил на крейсере «Петропавловск» имени Кирова!

От псевдоветерана решительно отвязались.

Поехали на Кривоколенный; Анну Палеологовну не застали, она уехала на концерт. На столе белела записка. Григорий прочитал:

– «Дорогие Иринка, Тамара, Антоша и Гриша! Поздравляю вас с праздником и крепко целую. На столе конфеты, это вам подарок от меня. Желаю вам много радости в праздничный вечер. Ваша…эт се тера..» Нашла мать, что дарить просоленным морским волкам! Дорогие Иринка и Тамара, лопайте подарок. А ты, маэстро, садись за фортепляс и сообрази что-нибудь зубодробительное. Кончилась служба, начинаем петь и веселиться.

Антон сел за фортепьяно и для начала изобразил глиссандо слева направо.

14

А тем временем у ограды Лихопольской казармы стоял сердитый мичман Сбоков и думал о несправедливом устройстве такой жизни при которой всякие Антоны Охотины ездят на ЗИЛах с белыми шинами, а ему, курсанту пятого курса в чине мичмана и в должности старшины роты, отличному службисту и добросовестному учащемуся, придется сейчас полчаса ногой махать до троллейбуса, долго и нудно ехать на этом неторопливом транспорте до станции метро «Сокол».

Людей на аллее не было, облупившиеся за лето лавочки пустовали, и в воздухе царила мирная тишь. Только пташки-воробышки перечирикивались друг с дружкой, путешествуя с веток наземь и обратно. Если бы мичман умел печалиться, ему стало бы печально, но мичман умел только сердиться.

Внезапно дорогу ему перебежала мышка. Что-то дрогнуло в бронированной душе мичмана Сбокова. Он хотел было, несмотря на свои чины, догнать мышку, но тут, взглянув вперед, увидел женщину, которая сидела на лавочке сгорбившись, положив лицо в ладони рук.

Вот и прекрасно, подумал мичман, сразу забыв про мышку но автор допускает, что именно мышка, задев в душе недовоспитанную струнку, и явилась причиной всех последовавших его мыслей.

Вот и прекрасно, подумал мичман. Судя по позе этой женщины, ей сегодня не повезло, жизнь обошла ее радостью. Почему бы не воспользоваться этим обстоятельством – в позитивном, конечно, смысле. Сейчас мы познакомимся, поделимся огорчениями, и, может быть, два минуса, помноженные друг на друга, дадут положительное произведение, как и полагается по законам математики. Может быть, эта женщина добра и не капризна. Может быть, она красива, и это будет очень кстати, потому что Нина отбилась от рук, много о себе понимает и вообще не годится в жены офицеру, которому суждено провести первые годы службы в какой-нибудь ягельной пустыне на берегу холодного моря, куда и в июле не окунешься без приказа непосредственного начальника.

Что такое любовь, думал мичман, и есть ли она в природе, и не выдумка ли это бездельников, которые, вместо того чтобы умножать материальное богатство общества или охранять его от жадных капиталистов, изводят на сопливые стишки дефицитный продукт бумагу?

Сказал же кто-то авторитетный, что нет незаменимых людей. Почему девушка, пусть даже Нина, должна обладать привилегией незаменимости? С философской точки зрения это абсурд, природа не столь расточительна, чтобы тратиться на создание уникальных экземпляров. Она все гонит валом: и звезды, и елки, и селедки, и девушек. Определить свое место в море можно не по той звезде, так по этой. И елку на Новый год можно нарядить любую, была бы помохнатее.

А жена? Разве у нее в природе особое положение? Добрая половина мужчин ходила бы в холостяках, если жениться можно было бы только на единственной девушке в мире…

Мичман поравнялся со скамейкой, где сидела, лицо в ладони, женщина. Она не услышала его шагов, и мичман громко сказал:

– Все советские люди празднуют и веселятся, а мы… вот так.

Женщина вздрогнула и подняла лицо.

Потрясенный, мичман Сбоков часто задышал раскрытым ртом.

Он не сразу поверил глазам.

– Ну, здравствуй, – сказала Нина. – Почему ты идешь последним?

– Я же увольнял народ, – разлепил, наконец, уста Дамир. – Пока доложил, пока что… И, вообще, я не торопился. Я не мог представить, что ты… Скажи мне, Ниночка, я не сплю?

– Ты спишь только в часы, отведенные для сна распорядком дня, – сказала Нина. – Так что не сомневайся. Это в самом деле я.

– Правда. – Дамир заулыбался, позабыл давешние предательские намерения и стал испытывать нечто близкое к блаженству. Рассудок затуманился этим чувством, и некоторые несообразности ситуации от него ускользнули. – Как это ты догадалась приехать? Я уже стал думать о тебе всякое, что я тебе надоел и так далее. Почему ты хоть телеграмму не прислала?

– Мне не оставили адреса, – сказала Нина.

– Ниночка, но ты так сердито разговаривала со мной по телефону перед отправкой!.. Почему ты ждешь на лавочке, а не подошла к воротам нашей казармы?

Нина поднялась с лавочки.

– Хватит «почему». Хорошо, что хоть лавочка нашлась поблизости. Пойдем, я хочу согреться и поесть.

– Тут недалеко ресторан Речного вокзала, – сказал Дамир. – Между прочим, нашего брата там кормят бесплатно.

– Мне надоели вокзалы, – сказала Нина. – И не беспокойся, у меня есть деньги.

Теперь ехать в тряском троллейбусе, а потом давиться в метро стало еще обиднее, и Дамир, по мере возможности оберегая сурово молчащую Нину от давки, вспоминал ушлого курсанта Охотина с удесятеренной ненавистью. Увез, злодей, своих девиц на ЗИЛе, а его начальник с невестой (раз приехала в Москву, какие же могут быть сомнения!), начальник с невестой – нате вам!..

На улице Горького мичман норовил юркнуть в столовку попроще или в ресторан «Якорь», тоже выглядящий недорого, но Нина морщилась, мотала красиво причесанной головой и довела его до «Арагви». Мичман всполошился, что после обеда в «Арагви» у него не останется денег даже на чистильщика. Он решил сказать, что пообедал на службе, и ограничиться легкой закуской. Но пока он мусолил меню, Нина оглядела себя в зеркало, привела, что надо, в порядок, потом отобрала у него волюм и быстро, не справляясь у мичмана о его вкусах, перечислила официанту заказ. После такого поступка мичман решил вообще пока не заикаться о своих средствах, но как-нибудь потом истратить их на девушку ловко и шикарно.

Скоро официант принес лобио, миноги и телиани. Нина откинулась на спинку стула, печально созерцая, как Дамир кушает фасоль и старается не выдать, что последний раз ел в четыре часа утра. Лицо ее порозовело, глаза оттаяли и затуманились теплым.

Она спросила:

– Дамир, как ты ко мне относишься?

– Лучше невозможно, – не раздумывая, отрапортовал мичман.

После двух рюмок водки ему стало легко. Аллах с ним, с курсантом Охотиным. Пусть ездит на ЗИЛах с белыми шинами, покоряет девочек, морочит головы своей самодеятельностью и прославляется стишками и боксом, в котором, будем надеяться, Коля Колодкин не даст ему очень уж прославиться. А Нина небось сидит в ресторане «Арагви» с мичманом Сбоковым, а через год будет встречать лейтенанта Сбокова из похода на деревянном причале под черными башнями базальтовых скал.