Текст книги "Перед вахтой"

Автор книги: Алексей Кирносов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 18 страниц)

– Можно и так утешаться, – сказал Антон. – Разрешите идти?

Вечером он позвонил Нине из опустевшего клуба. Не было дома. Наверное, пошла куда-нибудь с мичманом, где ж ей быть, подумал он. И долго еще слушал безжизненные гудки в трубке.

Потом он пошел в пустой кубрик и привязал к шее восьмикилограммовую гантель. Сел на табурет. Сунул пальцы ног под батарею отопления и стал тренировать пресс, сгибаясь назад до полу и вперед до подоконника. Это упражнение от всего помогает.

3

Утром в актовом зале был парад и подъем флага спартакиады. Антон шел в строю под грохот оркестра старшего лейтенанта Трибратова и чувствовал себя предельно ловким и собранным. Он стоял на сцене в голубых трусах и голубой майке, отливающих шелковым блеском, а разного рода начальство произносило речи с трибуны, напутствовало, вдохновляло, выражало уверенность и объясняло, как необходим спорт для военного человека.

После парада гимнасты ушли в спортзал, пловцы поехали в бассейн, а волейболисты с баскетболистами – в спортивный зал базы. На клубной сцене остались боксеры. Начались бои, прибавилось в зале народу, и обстановка сразу стала деловой и напряженной.

Антон смотрел, как дерутся легковесы, болел за свой курс, кричал вместе со всеми и хлопал в ладоши, когда видел красивый удар. Зал накалялся, и кое-кто пробовал свистеть, но на свист подбегал офицер и грозил вывести из зала. Тогда слишком эмоциональный зритель орал во всю силу молодой глотки:

– Давай, Алик, давай!

И если Алик все-таки не «давал», с другой стороны следовало:

– Там никаких «давай» уже не будет…

Антона тронули сзади за плечо. Он обернулся.

– Привет, – сказал Колодкин. – Началось.

– Приятно посмотреть, – отозвался Антон.

– Наше дело воевать, смотрят пусть гости, – высказался Колодкин. – Смотаемся в пустой класс, поработаем?

– Пал Палыч не велел, – отказался Антон.

– Пал Палыч тебе подыгрывает, – уязвил его Колодкин. – Потому и не велел, чтобы у тебя была уверенность после случайно выигранного боя. А я бы тебя нынче поколотил.

– Хватит, наколотился, – ответил Антон. – Помнишь, что сказал Петр Великий шведскому генералу Левенгаупту? Он сказал: выпьем за учителей наших. Прошло твое время, Коля Колодкин, и скатился ты до положения второстепенной державы.

– Смело заблуждаешься, милый поросенок, – усмехнулся Колодкин. – Даже уважения достойно. Ну, не хочешь драться, упрашивать не стану. Сиди глазей.

Он откинулся на спинку кресла и, обидевшись, закусил губу.

– Пойдем, мастерюга, – решил Антон и поднялся. – Политики говорят, что никогда не вредно дать по физиономии потенциальному противнику. А кто будет судить?

– Пригласим пару сведущих, – оживился Колодкин. – Одного с твоей стороны, другого с моей. Это не важно. Сами поймем, что к чему и кто кого.

На судейство пригласили Дамира Сбокова и Гришку Шевалдина, опять за что-то не уволенного Скороспеховым. Григорий притащил в пустой класс два полотенца, бачок с водой и цинковый обрез, чтобы было куда плеваться. Дамир Сбоков, вооружившись рулеткой, отмерил ринг и огородил столами.

Ну, поплыли, – сказал Колодкин и перепрыгнул через стол.

Выражение наивной доброты сошло с его мясистого лица, губы сжались. Прищуренные глаза напоминали лампочки карманного фонаря. Антон принял стойку и после команды Дамира «бокс» кинулся на эти яркие глаза и сжатые губы зная, что если победит сейчас, то победит и двадцатого, и для того, чтобы побеждать всю жизнь, надо побеждать каждое сегодня.

После первого раунда, обтирая ему лицо мокрым полотенцем, Григорий сказал тихо:

– Ты штык, Антоха!

Второй раунд он провел спокойнее, хранил силы скупо, как модница хранит деньги до решающей минуты, когда в продаже появятся самые модные кофточки. После раунда, приложив ему полотенце к разбитой губе, Григории шептал на ухо:

– Веди ближний бой, старина, у него грабли длиннее и масса больше, дальний бой ему выгоден. Видишь, какую он издали привесил тебе на губу сливу…

Антон все это знал, но не так просто было подойти близко к Колодкину. Дамир выкрикнул «бокс», и начался последний раунд. Антон прорвавшись все-таки сквозь перчатки Колодкина провел все три минуты около его массивного тела, не давая махать ручищами, и если бы кто из гостей знал, что в классе идет такой жестокий бой, непременно прибежал бы сюда из клуба. Вдыхая острый запах чужого разгоряченного тела, Антон работал хуками и апперкотами, разбивая глухую защиту. Он выжидал момент для удара, в который вложит оставшиеся силы. Наконец, инстинктивно уловив этот момент, он пригнулся и, распрямившись телом, дал снизу в подбородок.

Колодкин опустил руки и стоял, глядя на Антона широко раскрытыми глазами. Глаза уже не сверкали, и лицо было печальным и добрым. И это удивило Антона. Он тоже опустил руки

– Раунд! – крикнул Дамир. – По очкам выиграл Колодкин!

Колодкин вдруг качнулся, выставил руки, и рухнул на четвереньки, и стоял так долгую минуту, пока Григорий не кинулся вместе с Антоном и, подняв его, не усадил на табурет.

– Нокдаун… – произнес Колодкин. – Вот так фикус… Что же это со мной?.. Дамир, дай воды. А вы идите, ребята. – Он посмотрел на Антона и Григория. – Ничего страшного. Двадцатого все будет по-другому.

Антон снял перчатки. Одеваясь, сказал:

– Двадцатого будет точно так же.

– Мичман, бачок и обрез занесите на первый курс, – нахально велел Григорий Дамиру. – Я там брал у дневального.

В понедельник тринадцатого Антон выиграл у первокурсника «за явным преимуществом» еще до конца второго раунда. Сплетение примет, оказывается, сулило несчастье не ему. Он совсем не устал, не успел прочувствовать прелесть схватки, и было жаль, что так быстро. А в среду достался сильный и упрямый перворазрядник с четвертого курса, и у него Антон едва вырвал победу по очкам. Зато в пятницу он жестоким ударом уложил третьекурсника в нокаут еще в первом раунде, и за этот нокаут Пал Палыч побранил Антона, ибо не спортивно портить человеку физиономию, когда видишь, что выигрываешь «за явным».

Колодкин тоже шел, не оступаясь.

– Если он победит тебя двадцатого, то получит звание мастера спорта, – прикидывая что-то на пальцах, сказал Антону мичман Сбоков, вдруг подобревший после его третьей победы. – Он мечтает выйти из училища на флот мастером спорта. Потом, знаешь, у офицера не будет времени заниматься этим делом.

– А я мечтаю получить первый разряд, – пожал плечами Антон, очень теперь, после трех побед, независимый. – Видите, мичман, наши с Колодкиным мечты несовместны.

– Уж я-то лучше прочих знаю, о чем ты мечтаешь, – сказал Дамир, и в глазах его сверкнула старая неприязнь, но тут же погасла. – Можешь завтра записываться на увольнение.

– Так запросто отпускаете? – удивился Антон перемене.

– Что поделаешь, раз уж вы так влюблены друг в дружку, – поморщился мичман. – Власть старшины роты ничто пред властью любви.

– Не знал, что Нина в меня влюблена, – молвил Антон.

– Я устал выслушивать, – отмахнулся Дамир. – Каких только она в тебе идеальных качеств не поотыскивала… Что смотришь ананасом? Да, святой Антоний, обидно. Но насильно мил не будешь, это неспроста сказано. Молчи, молчи, я всю твою мысль понимаю. Однако посуди сам: зачем мне девушка, которая влюблена в другого?

– И вас кто-нибудь полюбит, – идиотски искренне посочувствовал мичману Антон.

– А может, меня и любят! – произнес Дамир, приподняв подбородок. – И не какая-нибудь, а очень красивая и достойная девушка. А то, что она не умеет играть на рояле, не так уж важно.

– Конечно, – охотно согласился Антон.

В субботу он провел время большой приборки в клубе, глядя, как дерутся коллеги. Так увлекся, что опоздал в строй на увольнение. Пытался мышкой прошмыгнуть на свое место, но мичман остановил его взглядом и кивнул головой в сторону кабинета. Антон поплелся в кабинет и уселся там в кресло командира роты Александра Филипповича Многоплодова, который, удовлетворяя страсть к спортивным зрелищам, возложил обязанности по увольнению личного состава на своего мичмана. Антон слышал команды, и топот роты, уходящей из коридора, и удар оснащенной сильной пружиной двери за последним уволившимся… Пришел Дамир, не сердито посоветовал:

– Слезь с чужого места, чемпион. Наглеешь. Антон убрался с командирского кресла.

– Можешь ей не звонить, – тихо и, похоже, страдая, сказал Дамир. – Не бледней, она уже знает, что ты придешь. Меня она тоже пригласила. Не возражаешь, Охотин?

– Не имею такого права, – сказал Антон.

Дамир глядел на него грустно и задумчиво. Он был человечен и понятен. Вот так вдруг и увидишь, что и старшины рог чувствовать умеют…

– Вроде по всем статьям образцовый военнослужащий, – сказал Дамир. – Краса и гордость. Почему же я всегда жду от тебя какой-то каверзы?.. Ладно, все прошло. Забудем, что было. Вот твоя увольнительная записка.

– Через КПП в одиночку не пускают, – сказал Антон.

– Я позвоню. Ступай к своей Ниночке и скажи, что я сразу приду, как управлюсь с делами. Веди себя прилично. Поменьше там бахвалься своим спортом. Да, у Колодкина ты выиграешь, это ясное дело…

– Конечно, – согласился Антон. – Но если вы у Нины будете называть меня на «ты», я тоже буду говорить вам «ты».

Дамир подумал, что ему выгоднее.

– Буду говорить тебе «вы», – решил он.

Антон вышел из кабинета и посмотрел, что написано в увольнительной. Оказалось, он уволен «насквозь», до двадцати трех часов воскресенья. Ловко. Мол, приди к одиннадцати побей Колодкина и гуляй дальше в свое удовольствие… Что с мичманом? Антон терялся в недоумении, неужели он до такой степени уважает спортсменов? Или его башка, наконец, просветлела и он понял, что девушку силком не удержишь, себе же хуже будет… А вдруг ему на Нину уже наплевать и та «красивая и достойная» сосредоточила в себе мичмановы мечты и чаяния?

Он позвонил по телефону и услышал единственный на свете голос. Он сказал:

– Дамир передал мне ваше приглашение. Это правда?

– Правда, – ответила она. – Почему-то Дамир теперь говорит о вас хорошие слова. Наверное, ему дорога честь роты, а ваши победы – это тоже к чести роты. Другого объяснения я не придумала.

– И я гадал, но безуспешно, – сказал Антон – Может вы правы. Может, это очень ласкает старшинское самолюбие, когда курсант твоего подразделения станет чемпионом части.

– Почему «станет»? Разве вы еще не стали чемпионом?

– Уверен, что стал, – весело ответил Антон. – Осталась небольшая формальность. Осталось повторить то, что я сделал в прошлое воскресенье. Знаете, Дамир меня тогда не уволил.

– Знаю, – сказала Нина. – Для вашего же блага.

– Тогда я представлял себе благо иначе.

– Как же? – спросила она.

– Так же, как и сегодня. Можно я приду через полчаса?

– Приходите через полчаса, – сказала Нина

Он купил яблок и апельсинов и явился к ней, обремененный большими пакетами.

– Это кстати, – похвалила она его и унесла пакеты в комнату, откуда доносились голоса.

Раздевшись и приведя в порядок помятую шапкой прическу, Антон зашел в комнату и увидел сперва очень эффектную черноволосую женщину. Она перелистывала лежащие на рояле ноты. Женщина отвлеклась от нот и стала смотреть на Антона, и лицо ее выражало ожидание. Мужнина в штатском, в котором Антон не без удивления признал старшего лейтенанта Трибратова, сказал ей:

– Оля, вот и Охотин.

– Здравия желаю, товарищ старший лейтенант, – сказал Антон.

Трибратов рассмеялся, показывая крупные монгольские зубы.

– Меня зовут Слава. Подойдите к Ольге и шаркните ножкой.

На столе были вино и пирожные. Нина рассыпала фрукты по вазам. Подав Антону выхоленную прохладную руку, Ольга сказала широким, как жест трагика, голосом:

– Я слышала про вас замечательные вещи. Честное слово, у вас и во внешности есть что-то от римлянина.

Антон растерялся от таких слов и от такого всеобъятного голоса, и пауза затянулась.

– Это я назвал вас римлянином, – сказал Трибратов, – имея в виду ваши легендарные упражнения с характером.

– Римляне создали больше, чем все народы, взятые вместе, – сообщила Ольга неопровержимую истину.

– Я музыкант, – сказал Трибратов, глядя на нее ласково и чуть свысока. – Что создали в музыке эти римляне? Характеры они ковали неповторимые. Но музыка?

– У римлян была музыка, – возразила неколебимая Ольга. – Но ее уничтожили христианские варвары. Вернее, украли. Малокультурные люди склонны к воровству.

– Думаешь?

Трибратов направился в угол, и Антон заметил, что там стоит черный футляр. Старший лейтенант расстегнул его, вынул виолончель, сел на стул, обнял ее руками так, будто всю хотел вобрать в себя, и стал водить смычком по струнам. Потекла музыка, такая строгая и торжественная, что Антон вдруг почувствовал потребность приложить руку к нижнему краю головного убора, как полагается при исполнении гимна. Трибратов оборвал музыку на полуфразе. Сказал, глядя на Ольгу ласково и чуть осуждающе:

– Эдак ты заявишь, что и собор святого Петра христиане украли у римлян. Есть вещи, которые не украдешь.

– В соборе святого Петра использованы камни, взятые из древнеримских построек, – сказала Ольга.

– Камни взяты не из построек, а из руин, загромождавших улицы Рима, – поправил Трибратов.

Нина сидела, положив локти на стол, и внимательно слушала, как Трибратов доказывает Ольге, что не важно, чьи камни, а важно, что из этих камней создано. Антон сел рядом, и она громко сказала:

– Когда милые бранятся, в этом есть что-то дисгармоническое, да, Антон?

– Поскольку вы так считаете, – признал он.

– Разве у вас нет собственного мнения?

– Таково мое мнение, – сказал он.

– Дисгармония в том, – заметил Трибратов, – что вы столь выразительно поглядываете друг на друга и говорите «вы». Не пора ли вам выпить на брудершафт?

– В слове «вы» есть особая прелесть, – произнесла Нина, продолжая в упор смотреть на Антона. – Мне нравится грань, где встречаются «вы» и «ты». Думаешь, а что там, за ней…

– Не хотите на брудершафт, ну и бог с вами. Выпьем просто, – сказал Трибратов.

– Просто лучше, – отозвалась Нина. – А целоваться при публике? Что это за удовольствие.

– Ты пробовала? – спросил Трибратов.

– Однажды. Потом оттирала губы платком.

Что-то пронзило Антону грудь наискосок. Он спросил:

– В Москве вас провожал Дамир?

– Совершенно верно, – сказала Нина.

Она принесла бокалы, и Трибратов налил вино.

– Мне не надо, – отвел бокал Антон.

С удивленным прищуром глядя на него, Трибратов продекламировал:

– Кто любит видеть в чашах дно, тот бодро ищет боя. О, всемогущее вино, веселие героя!

– Есть, товарищ старший лейтенант, – сказал Антон. Он не мог отогнать видение, от которого саднило сердце.

Конечно, они целовались. Но раньше никто ему не говорил, что они целовались, раньше это было только подозрением, а подозрение тем утешительно, что может и не оправдаться. А сейчас она сама сказала: «да, мы с ним целовались». Ему захотелось на ринг…

– Меня зовут Слава, – напомнил Трибратов.

– Я знаю, – сказал Антон. – Однако древние римляне не велели до тридцати пяти лет пить неразбавленное вино. И с героизмом у них дело обстояло не хуже, чем у давыдовских гусар, столь звонко воспетых Василием Андреевичем Жуковским.

– Вы еще и эрудит, – покачал головой Трибратов. – Не поделитесь ли со мной своими достоинствами?

– Насколько мне помнится, – заметила Нина, – римские философы учили: будь доволен тем, что имеешь. За что мы будем пить вино, которое мы имеем?

– За чемпионский титул Антона Охотина, – предложил Трибратов.

Ольга посмотрела вино на свет, будто сомневаясь в его прозрачности. Улыбнулась, удовлетворенная.

– Если уж пить, то я выпью за то, чтобы вы перестали на меня сердиться, – сказал Антон. – За прощение грехов.

– Она не может на вас сердиться, – уверила Ольга.

– Сержусь, – сказала Нина. – Думаете, приятно сердиться на человека, к которому в общем-то хорошо относишься?

– Самое деликатное признание, которое мне доводилось слышать, – улыбнулся Трибратов.

Они выпили вино, и тут же раздался звонок.

– Открой, Слава, – сказала Нина.

Она стояла рядом с Антоном, и держала его за локоть, и смотрела на его лицо немножко снизу, серьезная и уверенная.

Трибратов вышел, и послышались голоса. Все в Антоне собралось и напружилось, словно перед боем.

4

Не случилось никакого сражения. Зашел мичман Сбоков, улыбнулся и сразу направился к Ольге, и поцеловал руку с изяществом, какого Антон никак не ожидал от него. Это был совсем другой Дамир, такого он не видел в училище. Мичман спросил Ольгу:

– Как вам удалось избавиться от концерта?

– Не смейтесь, Дамир! – она состроила гримасу несчастья и поставила локоть на рояль. – Я обманщица и симулянтка.

– Можно назвать это военной хитростью, – сказал Дамир. – Надеюсь, вы в голосе?

«Вон оно что, – подумал Антон, – она певица. Как это мне сразу не пришло в голову!»

– Кажется. А вы?

Антон навострил уши. Назревало что-то фантастическое.

– Любители всегда в голосе, – сказал мичман. – А флотские старшины и подавно: упражнения начинаются с семи часов утра.

Дамир подошел к Нине. Он без неловкости поздоровался и, и взглянув на Антона, бросил:

– Вы похожи на именинника.

– Да и вы какой-то необыкновенный, – сказал Антон, думая: «Ах, как здорово! Вот черт! Никогда бы не поверил!»

– Надеюсь, что дерзостей не последует, – сказала Нина и отошла.

– Вот уж не думал, что вы поете, товарищ мичман, – сказал Антон.

– Почему же? – спросил Дамир миролюбиво. – Не потому ли, что я не имею привычки лазить на клубную сцену?

– Чем плохая сцена? – заступился Антон. У него с клубной сценой были связаны самые приятные воспоминания. – На нее многие лазят с удовольствием.

– Многие… – произнес Дамир, и опять его лицо приобрело задумчивое выражение. – Я понял, чем вы антипатичны, Охотин. Это трудно было понять, потому что все ваши качества по отдельности мне нравятся. Но в целом ваша деятельность, та, что за рамками заранее предписанного, имеет демагогический характер. Вы очень ошибаетесь. У нас положено увлекать за собой массы словами команды, а не обаянием личности. Мы не партизаны, мы так называемые регулярные войска. И здесь всякую демагогию надо прижигать, как прыщи на теле. Тот бой, который у нас впереди, демагоги не выиграют. Я понимаю, незаурядной личности нужно проявлять свое обаяние, без этого она страдает. Заведите небольшой круг друзей. Постоянных, верных и не болтливых… Вы уловили, чем нехороша клубная сцена?

Трибратов налил вина, и они выпили впятером. Антон не отказывался – что толку, раз запрет уже нарушен. Дамир печально смотрел, как он пьет. Антону было неловко. Он не ощущал удовольствия оттого, что пьет вино со своим начальником.

Трибратов настраивал виолончель, а Нина села за рояль и брала ноту «ля», пока он не сказал:

– Кажется, звучим. – Он поднял голову и посмотрел на Ольгу, стоявшую рядом с Дамиром в выеме рояля: – «Не искушай»?

– Ох, не искушай. – Ольга картинно опустила черные, отлично сделанные ресницы. – Это нельзя сразу.

– «Не пробуждай», – сказал Трибратов, и Ольга подняла глаза к потолку.

Старший лейтенант, резвым живчиком бегавший перед своим духовым оркестром, сейчас был тих и плавен. Он далеко отставил руку со смычком, положил щеку на гриф инструмента и задумался. Антон отметил про себя, что старший лейтенант, вихрастый, потертый и расхлябанный, с лицом монгольского

типа, вполне симпатичный молодой человек, это мундир подчеркивал его потертость и расхлябанность, а здесь, у виолончели и в штатском, все в нем собранно и уместно.

Трибратов медленно приблизил смычок к струнам.

Романс Булахова «Не пробуждай воспоминаний», дивный романс, Антон любил нежно, преданно и сентиментально. Он любил его ревниво и сейчас боялся, не испортил бы вещь флотский старшина Сбоков.

Дамир, уставив взгляд в черное окно, пел сильно и ласково, его голос подчеркивал красоту глубокого контральто Ольги, как удачно подобранная оправа подчеркивает красоту камня.

Когда смолк последний долгий звук виолончели, проводивший в бесконечность утихающие голоса, Антон, любивший сейчас всех четверых: и Нину, и Славу, и Ольгу, и Дамира, – отвернулся к стене и стал рассматривать хитросплетенную гравюру, не задумываясь о том, что старался изобразить мастер.

– Антон, чем вы заняты? – позвала Нина.

– Ничем, – откликнулся он и обернулся. – Я слышал этот романс множество раз. Но сейчас… это ни с чем не сравнить.

Ольга сказала:

– Это естественно. Камерная музыка лучше всего слушается в небольшом помещении.

– И после пары бокалов хорошего вина, – добавил Трибратов.

Спели «Не искушай меня без нужды», и сердце Антона опять переполнилось восторгом и любовью. Он сказал:

– Пожалуйста, не надо ничего больше. Лучше быть не может.

– Устами младенца глаголет жажда, – сказал Трибратов.

– Да, – молвил Дамир. – Так за приличной декорацией и незримо для глаза происходит борение добра и зла, течет трагедия жизни.

– Почему трагедия? – нехотя удивилась Ольга.

– Это не бокс, – продолжал мичман, не ответив Ольге. Вежливость его растаяла, как тает ночная весенняя льдинка. – Побитая морда заживет. Побитая морда – это не страшно.

Ольга, пожав плечами, занялась апельсином. Нина поморщилась.

– Боюсь, что тебе пора, Дамир, – сказала она.

Дамир взял тяжелый бокал, отломил ножку и воткнул ее в яблоко.

Скривив губы, Слава Трибратов сообщил:

– Знаете, я родился на станции Померанье Октябрьской дороги.

– Все родились на станции Помиранье, однако дороги разные, – грубо захохотал Дамир и встал.

Антон тоже поднялся.

– Да сиди ты, святой Антоний, – велел Дамир. – Куда торопиться? Ты уволен на ночь. Только не согреши, святой Антоний! – Он бесстыже смотрел на Нину.

– Так нельзя, – сказала Ольга. – Слава, пойдем.

В прихожей Антон захлопнул дверь за мичманом и подал потрепанное гражданское пальтишко старшему лейтенанту Трибратову.

– Спасибо, – сказал Трибратов. – Вроде я сегодня сделал что-то не так. Не могу понять что.

– Вы все сделали хорошо, Слава, – сказал Антон. Пришла Ольга, и Трибратов подал ей шубу.

– Не оставляйте Нину одну, – сказала Ольга. – Она очень грустит.

– Завтра в одиннадцать у меня бой, – улыбнулся Антон. – Вот как вредно пить за титул прежде, чем он получен.

– Ах, – сказала Ольга, – Дамир говорил, что вы уже чемпион училища, что все бои кончились.

Антон покачал головой:

– Дамир сказал неправду.

– Слава, ты что-нибудь понимаешь? – спросила Ольга.

– Антон, пойдем с нами, – сказал Трибратов. – Вам надо хорошо отдохнуть. Какое свинство вышло с этим вином.

– Идите. Я еще побуду, – сказал Антон.

У него шумело в голове и от непривычки к вину немели пальцы. Он пришел в комнату, разминая их, и Нина, странно раздвоившаяся в глазах, сидела на том же месте, то удаляясь, то приближаясь. Боясь подойти, не зная, что сказать, он сказал:

– Мне понравился Дамир, когда он пел. Нина вздрогнула, подняла голову.

Она подошла к роялю, набрала пальцем фразу романса.

– Талантливый человек талантлив во всем, в каждой строчке письма, в каждой улыбке. Никто меня в этом не разубедит. Есть исключения. У них талант торчит уродливо, как яблоко на осине, да простит меня осина, я люблю это бедное дерево… Это опасные люди. Они обманывают, завлекают своим талантом неопытных дуралеев, а потом приходит разочарование. И тем оно горше, чем дольше надеялась, что это не яблоко торчит на осине, а яблонька прикинулась осиной, да простит меня бедное дерево.

– Вы говорите стихами.

– Мне не до шуток, Антон. Мне кажется, что сегодня в моей жизни произойдет что-то непоправимое. – Она громко хлопнула крышкой клавиатуры. – Я помню, что должна вам Рондо – каприччиозо Мендельсона, но сейчас уже поздно. Соседи будут стучать в стену. – Она отошла к столу. – Давайте все же выпьем на брудершафт, мне уже странно говорить вам «вы». Я привыкла к вам. Наверное, много думала… Только без дурацких перекрещиваний рук, кому это нужно.

Он приподнялся на локте и смотрел на ее лицо, ее плечи, ее грудь, розовые в свете прикрытой застенчивым платком лампы. Глаза были закрыты, но веки вздрагивали. «Да, она права, – думал он. – Разве я знаю, чем измеряется любовь? Да и она сама не знает. Когда любовь явится, ничем ее не измеришь. Сколько прошло с тех пор, как я обнял ее, – век или миг? Что сейчас у меня в сердце – тяжелый океан или невесомое небо? Слились воедино век и мгновение, вот вам парадокс времени. Люди, перестаньте ломать умные головы. Любите, и вам перестанут казаться выдумкой дьявола парадоксы пространства и массы».

– Зачем ты на меня смотришь? – сказала она. Он удивился.

– Не знаю. – И чтобы понять, почему она так сказала, спросил: – Что ты сейчас думаешь?

Она ответила:

– Как-то непривычно, – спокойно сказала она. И вдруг раскрыла глаза: – Ты мне нравишься. Оказывается, мужчина тоже может быть красивым… когда он лежит вот так, опираясь на локоть.

– Будет, – попросил он, смутившись.

Едва видимые стрелки больших часов на противоположной стене готовы были распрямиться в шесть. Он встал с дивана. Улица за окном оживала, скоро утро, пора идти. Блуждая мыслью на перепутанных тропах иррационального, он еще не был уверен, что это утро того дня. Может, тот день, незамеченный, давно прошел, а может, до него еще жить и жить. Но попав взглядом на неприбранный стол и яблоко с воткнутой в него ножкой от бокала, он понял, что наступило утро именно того дня.

– Почему ты уходишь так рано? – спросила она.

Он не смог придумать никакой шутки в ответ и сказал:

– Потому, что в одиннадцать у меня бой. Надо поспать хоть часа три.

– Ты врешь! – Она резко поднялась и схватила его за руку. – Зачем ты врешь, вчера ты сказал мне, что осталась маленькая формальность. Зачем это?

– Вчера была маленькая формальность, – старался он говорить весело, – сегодня это уже, пожалуй, проблема. Но не сомневайся, я побью его.

– Ты врешь, Антон, зачем ты врешь, – повторяла она, прижавшись к стене и заслоняясь рукой от его слов. – Дамир мне сказал, что бой уже был и ты победил Колодкина, он расписал мне весь бой, я ему верю, потому что он не придумал бы таких ярких деталей, я так радовалась за тебя… Ты сказал неправду?

Он сел рядом с ней, ошеломленный, не понимая, как же это так получилось. И может быть, они напутали сами. И вся картина вставала перед ним яснее ясного, и он увидел, что ничего они не напутали.

– Да, – сказал он. – Бой был. Я победил, свалил Колодкина в нокдаун. Но это был не тот бой.

Она ничего не поняла.

– Тот или не тот, какая разница. Ты победил. Но если ты хочешь уйти, то иди. Не надо только врать. Не надо! Уходи!..

5

Антон смотрел в зал. Перебирал лица сперва поперек зала, потом по диагонали.

Судья говорил в микрофон:

– В красном углу мичман Колодкин, пятый курс. Имеет первый спортивный разряд. Боксом занимается четыре года. Учета боев не ведет.

Антон перевел взгляд на яркий софит, и свет ослепил его, давил на глаза, и появлялись пустые мысли, что вот он испортит зрение, и его спишут на гражданку, и кто-нибудь другой будет командовать кораблями, соединениями, а потом флотами, командовать и получать чины, воевать и получать ордена, и может быть, оттого, что он сейчас вылупился на обойму пятисоток, будет проиграно сражение, потому что тот, другой, будет командовать хуже. Антон зажмурился и стал слушать! что говорит судья.

– В синем углу старшина второй статьи Охотин, второй курс. Имеет второй спортивный разряд. Боксом занимается первый год. Провел двенадцать боев, из них побед – двенадцать.

Давай, Тоник, давай! – закричали с разных сторон. Зал гудел, заглушая микрофонный голос судьи. Свои орали: «Тоник, вломи ему!», и судья, чуть не засовывая в рот микрофон, кричал:

– Оба тренируются под руководством заслуженного тренера Советского Союза, мастера спорта капитана Беспалова!

…Утром Пал Палыч только взглянул на него, свел брови к переносице и не подал руки. Прошел, как мимо чужого.

Ему удалось поспать всего два часа, да и какой это был сон… В девять началось контрольное взвешивание. Антон проверил свой вес и охнул. Не хватало полутора килограммов до полутяжа. Сбежав на камбуз, он налился теплым чаем по самые ноздри, но все равно трехсот граммов не хватало. Дежурный по роте Игорь Букинский тихонько принес ему полукилограммовую гантелину: «Подвяжи!»

Он так и сделал, и прошел взвешивание, благополучно. Потом побегал по длинным пустым коридорам, покрутился в спортзале на кольцах и ощутил, что сила и бодрость вернулись. Чем черт не шутит? Может, он и побьет сегодня Колодкина, ведь тот запуган.

Судья скомандовал:

– Секунданты с ринга! Из-под Антона вынули табурет.

На середине ринга он подал руку Колодкину, рассмотрел его лицо. Лицо было мясистым, добрым, может быть, даже чуть глуповатым, как все мясистые добрые лица. Ни сомнения, Ни растерянности, ни уверенности в победе – ничего не читается на нем. Просто лицо.

Делая первые разведочные удары, он почувствовал с огорчительным удивлением, что тело противника стало будто плотнее, чем прежде. Колодкин работал осторожно и не подпускал его близко. Казалось, это его главная цель – не подпустить Антона близко к себе. Надо поменьше бегать, экономить силы и искать, искать ближнего боя, говорил себе Антон. Ему удалось войти в контакт, но Колодкин захватил его руки в клинч, и судья развел боксеров. Всю игру надо было начинать сначала. Он злился, лез вперед, раскрывался, и Колодкин отбрасывал его тупыми и плотными пинками в корпус. Перчатки па длинных ручищах стали непроницаемым забором, об него разбивались атаки. Иногда Антону удавалось коснуться кулаком тела человека-горы. А силы таяли как никогда. Рухнув после раунда на табурет в своем синем углу, обмахиваемый серым полотенцем, он слушал необратимую усталость мышц и знал, что минута отдыха не вернет сил. Он ясно видел, что проиграл по очкам первый раунд, но верил еще, скорее заставлял себя верить, что победит. Колодкин работал только на очки. Он помнил, что Антон бил его дважды, помнил силу удара, от которого свалился на пол. и не хотел рисковать. Он не давал ударить. Решение, как казалось всегда Антону, гибельное, и странно, что его принял такой опытный боксер.

Умру, думал Антон, но войду в ближний, и – левой снизу в челюсть – выдам все, как отпущенная пружина, и ему конец, а тогда – зачем мне тогда силы… Но и в этом раунде Колодкин не подпускал его близко, а когда Антону это раз удалось, тут же захватил его руки в жесткий клинч. Да, он умно работал. Мол, знаю, что ты сильнее и я тебя не побью, но я умнее, и я у тебя выиграю. Тут только Антон понял смысл этого слова, и почему Пал Палыч никогда не говорил «победить», а всегда говорит «выиграть». Колодкин умно и рассчитанно выигрывал. Антон только изматывался, наскакивая на его обезьяньи ручищи, и наверное, будь он в полной силе, дело вряд ли обстояло бы иначе. А в зале требовательно орали: