Текст книги "Перед вахтой"

Автор книги: Алексей Кирносов

– Кажется, я понял, почему Сальери истребил Моцарта, – потряс он головой.

– Ага, – сказала Нина, глядя сквозь стену немигающим взором.

– Что с тобой, ответь, наконец! – взорвался Антон.

– А что? – сказала она и повернулась к нему.

– О чем ты все время думаешь?

– Разве надо о чем-нибудь думать? Я ни о чем не думаю.

– Чем же ты занята?

– Живу. – Она улыбнулась недоуменно, как бы не совсем доверяя своим ощущениям. – Мне так радостно.

Приблизилась к нему и замерла, обняв сильными руками. Он не понимал и сомневался.

– Кто дал тебе такую радость? – спросил он ревниво.

– Ты, – сказала она.

Это прозвучало лестно, но ничего не объяснило. На следующий день она проводила его до КПП, обняла и поцеловала на виду у посторонних, без смущения и властно.

Наступила первая послеотпускная суббота. После большой приборки на увольнение построились двадцать три человека – только им изо всей роты и удалось сохранить за эту неделю учебную и строевую невинность.

– Не густо, – оглядел строй главный старшина Лев Зудней – Словно как после атаки на огневой рубеж. И что мне странно: никто не приходит проситься!

– А я? – выглянул из-за вешалки Герман Горев.

– Вам не положено, – отсек главный старшина. – У вас десять суток неувольнения за невыход на утреннюю зарядку.

– Мне нужно, – громко вздохнул Герман. – Совершенно необходимо!

– Что-нибудь случилось? – смягчился Лев Зуднев.

– Видите ли, товарищ главный старшина, – издалека нанял Герман Горев, – это может показаться странным и даже смешным Это поймет только тот, кто всей душой любит животных, – человек, который еще в раннем детстве подбирал и таскал домой всяких бродячих кошек, а в школе был непременным членом кружка юных натуралистов. К таким людям относится моя мама. Когда я, покинув дом, поступил в училище, мама, чтобы не оставаться в одиночестве, завела овчарку. Громадный красавец пес по имени Гард, с двумя дипломами и с золотой медалью. Он один для нее теперь отрада и утешение. И вот вчера омерзительный нетрезвый хулиган швырнул палку и перебил Гарду переднюю лапу. Мама вне себя от отчаяния. Я звонил домой, там стон и слезы. Надо везти собаку в ветеринарную лечебницу, но пожилой женщине это не под силу. И если собака умрет от гангрены, мама снова останется одинокой.

– Оригинально, – покачал головой старшина роты. – На моей памяти в училище не было случая, чтобы курсант обращался за неположенным ему увольнением по причине болезни собаки. Очень нешаблонно! – причмокнул он губами. – Бесценный экземпляр для моей коллекции. Пожалуй, я вас отпущу, и даже с ночевкой. Одевайтесь, Горев, и становитесь в строй… И прекратить всякие смехоечки! – скомандовал Лев Зуднев. – Любовь к животным – это единственная слабость, которую может себе позволить профессиональный военный!

– Болваны, чего смеются, – бормотал Герман, пристраиваясь к увольняющимся. – Я ведь правду говорю… Только к Гарду уже вчера приезжал ветеринар, и все в порядке.

Лев Зуднев роздал увольнительные и вывел жиденький строй за КПП. Резкий ветер прохватил Антона, и стало зябко, и он усмехнулся, вспомнив, как стоял полчаса в ледяной воде и не испытывал никакого холода. Много неизведанных сил пропадает в тяжелом на подъем организме человеческом, подумал он. На зарядке пятьсот метров пробежишь, и уже ножки ноют, а на летней практике пятикилометровку сдавал по приказанию начальства – и ничего, не помер, пробежал в пределах спортивной нормы, да еще потом до отбоя играл в волейбол с командой второй роты… Сил в организме запасено, как у хорошего боцмана покрасочного материала. Так просто ни за что не даст, скажет: нет ни грамма, но чуть грянет пожарный случай – визит министра или какой-нибудь поход дружбы – выложит из своих загашников столько, что весь корабль заново покрасить хватит. «Может, йога научит распоряжаться этим аварийным запасом по усмотрению ума, – размечтался Антон. – Может, приобрету я такую способность: сразу собрать силы в единую точку – и выложить мгновенно, взрывом!»

Нина была одета по-домашнему – в том зеленом платье и тапочках с помпонами, как впервые предстала здесь перед Антоном в том памятном октябре. И сразу дух его размяк, грудь наполнилась упругим и теплым, руки потянулись к ее хрупким плечам, и напрочь вылетели из головы строгие мысли овладении собой и концентрации воли.

– Наконец-то ты не пахнешь своим гадким одеколоном, – сказала Нина. – У тебя улучшился вкус?

– После отпуска все бедные, – объяснил Антон. – Освежаемся водичкой, так что вкус тут ни при чем. Хорошо еще, что я не курю, а то от меня несло бы сигаретами «Северные», но шесть копеек пачка.

– Хилый ты у меня мужичок, – сказала она. – Не пьешь, не куришь, в карты не играешь и любишь одну женщину. В гусарский полк тебя бы не взяли.

– Я обиделся, – сдвинул он брови. – И вообще, в отпуске я пил вино из литровой посуды и три часа пребывал с девушкой в ночи и в отдельной комнате.

– Болтушка, – рассмеялась она, – ты никем не увлекся, я же это чувствую, мой хороший.

– Ты сегодня тоже хорошая, – сообщил ей Антон, задумываясь попутно о том, каким же таким чувством она может чувствовать, увлекся он кем-нибудь или не увлекся. – Все твои мысли дома, и глаза не блуждают под потолком. Скажи, что с тобой было?

– Какое это сейчас имеет значение? – ласково сказала Нина. – Не бойся, ничего не будет от тебя скрыто.

– А почему нельзя знать сейчас?

– Дай мне немножко покапризничать, – улыбнулась она.

– Ну, валяй капризничай, я не препятствую. Судя по твоему туалету, ты никуда сегодня не собираешься?

Она низко опустила голову:

– Мало же ты понял, глядя на мой туалет…

…Потом она сказала:

– В консерватории сегодня вечер.

– Программа?

– Эстрадный концерт и танцы. Вечер в какой-то степени исторический, ибо впервые мы пригласили к себе эстраду.

– Наверное, великие метры вертятся в своих гробах так, что на могилах шатаются памятники, – сказал Антон. – Только на концерт мы, пожалуй, опоздали.

– Может быть, не совсем. Все интересные номера оставляют на конец. И вообще – я хочу.

– Тогда сыграем марш.

Концерт еще не кончился. Похожий на испанца черногривый тип, растягивая к ушам усики, пел под гитару:

Говорила Поля Коле:

«Твое место, Коля, в поле».

Но ответил Коля Поле:

«Мое место в «Метрополе»!»

– Кажется, это не классика, – отметил во всеуслышание розоволысинный сосед Антона.

– А тоже смешно, – кинул Антон через плечо, и розоволысинный поперхнулся.

Нина крепко сжала Антону руку, зашептала на ухо:

– Это же профессор…

Бурные аплодисменты зала не позволили ему расслышать фамилию. Иссушенным хоралами студентам нравился Коля в «Метрополе».

Частушечник, наконец, выдохся и уступил площадь конферансье.

Тот сказал, приложив ладонь к сердцу:

– Да, и я был студентом. Милые, незабвенные времена! Грыз науки, жил в общежитии – стол, шкаф, четыре кровати. А над Васиной надпись: «При пожаре выносить вместе с одеялом».

Шутка имела средний успех. Отпустив еще полдюжины подобных, конферансье осведомил:

– Выступает Ральф Сарагосский, у рояля Веньямин Тыквин. Музыкальный фельетон Антона Охотина «Ярмарка чудес»!

– Ого! – сказала Нина и всем корпусом повернулась к Антону. – Как это понимать?

Кровь бросилась Антону в лицо, и дыхание стеснилось. Справившись с дыханием, он ответил:

– Погоди, сейчас соображу… Ага… Когда были в Москве, Гришкина мама показала «Ярмарку» одному артисту, и тот взялся исполнять. Я получил восемьдесят гульденов и был доволен по самые уши. Но как эта штука попала к Ральфу Сарагосскому, это для меня непонятнее, чем природа всемирного тяготения.

Веньямин Тыквин засинкопил по клавишам. Ральф Сарагосский начал фельетон чуть не с середины, и ошеломительная радость Антона от этого существенно померкла. Чужие вставки (ужасно, по его мнению, бездарные) резали слух. И мелодии были не те, под которые исполняли «Ярмарку» Сенька с Германом. Нет, совсем не те были мелодии, куда как хуже.

– Грабит, врет и калечит, – сказал он. – Совестно слушать. Никому не говори, что я автор.

– Не кокетничай, – упрекнула Нина. – Очень хорошо. Слышишь, все смеются.

– Большая похвала, – буркнул Антон. – И над Колей в «Метрополе» все смеялись.

– Конечно, конечно, – закивала Нина. – Твоя поэзия на три ступеньки выше, рукой подать до хрестоматии… Дурачок, – погладила она его рукав, – ты, в самом деле написал хорошие стихи. Видишь, их исполняет уже второй актер, а может, и еще кто-нибудь исполняет. Гордись.

– Ладно. Буду. В часы досуга, – уныло проговорил Антон. – Вот опять извратил мысль…

– А люди довольны и смеются, – сказала Нина.

– Сейчас освищут, – вздохнул Антон.

– Ох ты и кокетка! – уязвила Нина. – Уймись. Скучно. Антон умолк.

Розоволысинный профессор склонился в его сторону:

– Простите меня за мой слух… Но ваши стихи хоть в какой-то мере напоминают литературу, а все прочее…

– В какой-то мере я польщен, – вздохнул Антон и отклонился к Нине.

Когда Ральф Сарагосский, изобразив напоследок лошадь, умолк и склонил голову, грянули аплодисменты. Кричали «Бис», но Ральф, могучим движением сдернув со стула аккомпаниатора, простер руку в его сторону, потом, обхватив музыканта за талию, увел со сцены.

Два брата в расклешенных штанах отстучали мексиканский танец, и. на этом концерт прекратился.

Народ повалил из зала, началась давка. Нина крепко держалась за рукав Антона. Она сказала:

– Мне расхотелось танцевать. И вообще, мы не так уж часто бываем вдвоем. И вообще, скоро приедет папа. И вообще, и хочу уйти отсюда.

Они побежали вниз по лестнице.

Антон все не мог успокоиться. Голос Ральфа слышался ему, и хотелось не переставая говорить о великом событии своей жизни. Застегивая на ней шубку, он сказал:

– Что-то не слышно шумных споров о моем произведении.

– Великое не сразу доходит до сознания масс, – улыбнулась Нина.

7

Отлично понимая, что бахвальство не украшает моральный облик, Антон никому ничего не рассказывал. Он читал Патанджали, учился самообладанию и самоконтролю и вскоре добрался до хатха-йоги, которая учит, как управлять своим телом и дыханием. Он дышал полным дыханием и дыханием сукша-парвак, которое возбуждает деятельность мозга, и ему казалось, что мозги в самом деле начинают работать лучше. Он дышал очищающим дыханием, ритмическим дыханием. Свободно стоял на голове в позе сиршасана, и приятели решили, что святой Антоний окончательно рехнулся, помешался тихим способом, поскольку не размахивает теперь руками, не орет диким голосом, не вмешивается в чужие разговоры, не надувает начальство и преподавателей, перестал играть в «английский смех» и другие столь же мудрые игры, принимает какие-то идиотские позы и в довершение всего пьет носом воду. А он ощущал почти зримо, как крепнет тело и разрабатываются суставы, как легчает для него всякий и умственный и физический труд, как светлеет и наполняется многими интересными подробностями окружающая его жизнь, был всегда в хорошем настроении и все более веровал в Патанджали. А когда он в один прекрасный день открыл для себя, что равнодушные прежде люди и даже закоренелые недруги относятся к нему с добрым уважительным вниманием, тогда его вера приобрела характер благоговения. Он открывал «йога-сутру» не иначе как чисто мытыми руками, совершив пред тем ритмическое дыхание, помогающее организму поглощать рассеянную по вселенной прану, основополагающую, причинную энергию. Он упивался благотворным сверхзнанием.

Помирившись с Пал Палычем, Антон рассказал ему, стараясь не захлебываться восторженными словосочетаниями, о своем новом увлечении. И показал книгу. Книгу Пал Палыч перелистнул бегло, глядя краем глаза, из вежливости.

– Не вредно, не вредно, – молвил Пал Палыч.

– Эти асаны!.. – почти воскликнул Антон и рассказал, как много пользы принесли ему позы.

– Пользы не более, чем в обычной акробатике, – возразил Пал Палыч. – Акробатика даже полезнее.

Антон обиделся:

– Конечно, для вас акробатика полезнее, потому что можно устраивать соревнования, раздавать значки и призы и отстаивать всякую честь…

– Йогам не положено так кипятиться, – улыбнулся Пал Палыч. – И вообще, йогизм – это профессия. Настоящий йог живет по вектору, направленному внутрь себя, думает лишь о своем теле и о своем духе, ему мало дела до внешнего мира. Поэтому акробатика кажется мне более полезной.

– Я стал больше думать о внешнем мире, – сказал Антон. – А потом, я же не собираюсь становиться настоящим йогом.

– Поэтому я и сказал: «не вредно». Только не надо веровать в йогу ученически, рискни подумать самостоятельно. Возьми отсюда, – он постучал ногтем по обложке, – все ценное. Контролируемое дыхание, некоторые асаны, правила психогигиены. И еще… Еще я тебе посоветую: сделай главную задачу этой книги своей частной задачей. Как это? – не понял Антон. Подумай, – сказал Пал Палыч.

Антон ушел от него недовольный, не потеряв веры в Патанджали.

Все же выдержка его не до конца окрепла. Он сказал Григорию:

– «Ярмарку» уже исполняет наша эстрада.

И выложил подробно, как они с Ниной были на концерте. Григорий очередной раз процитировал Козьму Пруткова: – Поощрение необходимо гениальному писателю, как канифоль смычку виртуоза. Продолжай в том же духе, пиши еще. А вдруг ты далеко пойдешь на этой стезе?

По этой стезе Антон идти не собирался, однако стихи хлестали из него, как вода из лопнувшей трубы. Он даже конспектировал стихами некоторые несекретные лекции, чем повергал приятелей в подлинный восторг. Приятели любили изучать корабельные вспомогательные механизмы по его конспекту, и норой во время самоподготовки откуда-нибудь из угла раздавалось монотонное:

 
Бывают эти механизмы
различных видов и родов,
и в каждой крупной установке
они – существенная часть.
В работе паровых котлов,
турбин и двигателей разных
без них никак не обойтись.
А также для подачи света
и для питания моторов,
для производства артстрельбы
они всегда необходимы.
От них живучесть корабля
зависит. Воду при пожарах
они на пламя подают.
А при авариях ужасных
они откачивают воду
из помещений корабля.
К таким полезнейшим машинам
у нас относятся насосы.
На разряжении основан
их принцип действия всегда.
А поднимать мы можем воду
при абсолютном вакууме
на десять метров лишь всего.
Влияет ли температура
на высоту воды столба?
Чем выше есть температура,
тем ниже будет этот столб,
и потому все машинисты
ужасно сердятся и злятся,
когда в насосы судовые
идет горячая вода…
На флоте нет того матроса,
чтоб не умел крутить насоса…
На кораблях мы наблюдаем
насосы Вира, Вартингтона,
насосы Блэка и т. д. …
 

Предмет отлично запоминался, и ни одной двойки по корабельным вспомогательным механизмам в классе не было. Стоя на голове и извиваясь на животе в позе змеи, именуемой по – индийски бхуджангасана, Антон сочинил историческую комедию в стихах под названием «Курсант при дворе императрицы Екатерины Второй». Действовали в пьесе:

Ее величество государыня императрица,

Курсант в полной парадной форме,

Сатана – рогат, золотые подковы,

Дух разрушения – трудолюбив,

Добрый дух – личность инертная,

Вельможа,

Тень, выходящая из стены, – не пьет, не курит.

Голос свыше, чертята, толпа, нубийцы, карлики, дураки, фокусники, гости, стража, духовой оркестр радиокомитета.

Комедию записал с его слов и иллюстрировал цветными карандашами веселый парень Энрико Ассер, потом ее разучивали и декламировали в курилках, пока сведения о новом произведении не дошли до начальства.

Полковник Гриф вызвал Антона к себе. Антон пошел без страха и стоял на ковре вытянувшись, в положении «смирно», и стоять ему было удобно и приятно, а полковник, расположившись в кресле, листал рукопись и временами посмеивался.

– Забавно, забавно, а ремарки особенно, – выговаривал полковник. – Вы послушайте: «Ломаются горные хребты, рушатся основы порядков, извергаются вулканы и низвергаются принципы. В публику летят камни и вулканический пепел. В зале пахнет серой и тленом».

– Впечатляет, – одобрил Антон. – Помнится, что-то подобное было у раннего Чехова. Вы чувствуете влияние?

– Чехов, насколько мне помнится, учился на медицинском факультете, – сказал полковник.

– Лермонтов учился в офицерском училище, как раз напротив, – возразил Антон. – Куприн учился в кадетском корпусе, Баратынский был офицером, Лев Толстой…

Полковник сделал отстраняющий жест ладонью:

– Послушайте, Охотин… Сядьте-ка вот в это кресло… Скажите, совпадает ли с вашими мечтами о будущем поприще, вот эта наша военная, не очень поэтическая и даже порой грубая действительность? Те ли люди окружают вас, которых вы хотите около себя видеть? Не ошиблись ли вы, выбирая профессию? Может быть, вы тайком тоскуете о филологическом факультете? Хотя… Никакая нужда не заставляла вас идти в военное училище… Помню, в двадцать шестом году учился я на втором курсе Краснодарского педагогического института. Бедствовал невообразимо. По вечерам мешки грузил на пристани, тем и питался. Да еще отец мне присылал – два рубля в месяц, больше не мог. И вдруг читаю в газете: объявляется прием в военно-морское училище, все курсанты находятся на полном государственном обеспечении. О, каким непреодолимым искушением это сияло: учись и ни о чем не думай, ни о куске, ни о ботинках… Наскреб денег, купил билет до Ленинграда. Спал на полке, чемодан под головой. Где-то до Харькова проснулся – нет уже под головой чемодана.

Так и прибыл, в чем стоял… У вас подобного мотива быть не могло. Остается предположить призвание, то есть любовь к морю и военной службе. Или вас толкнула семейная традиция?

– Традиция помогла мне быстрее осознать призвание, товарищ полковник, – сказал Антон. – И конечно, если бы на свете не было моря и флота, я пошел бы на филологический факультет.

– Отрадно слышать, если это продуманный ответ.

– Безусловно, – подтвердил Антон.

– Ну, добро. – Полковник хлопнул ладонью по рукописи. – Я не знаю, кто автор этой легкомысленной пьесы. Но кто бы он ни был, советую ему пересмотреть свое отношение к принципам, на которых зиждется воспитание русского морского офицера. Не надо кусать начальство. Оно желает вам добра, хоть и не всегда осуществляет свои намерения достаточно умело.

– Наверное, правильно понятая доброжелательная критика может прибавить умения, – осмелился подсказать Антон.

– Военная служба, товарищ Охотин, – это не профсоюз, – ответил полковник. – Идите, Охотин. И если уж не можете без стихов, пишите про любовь.

– Есть писать про любовь! – сказал Антон и встал. – Взыскания никакого не будет?

– Пока нет, – ответил полковник. – Идите.

Хотя по логике отношений Антон должен был стать явным неприятелем Билли Руцкого, по парадоксальной логике чувств он стал его интимным другом. Билли раскрывал перед ним душу и выкладывал наружу перепутанный клубок мучений и несбыточных надежд.

И часто спрашивал:

– Вы не переписываетесь?

– Да нет же, – отвечал сперва Антон, потом ему это однообразие надоело, и он написал Инне бодренькое, малосодержательное письмецо.

– А ты в нее не влюбился? – спрашивал Билли, совсем теряя разум.

– И в мыслях нету, – уверял его Антон.

Откровенность – когда люди не ищут друг в друге корысти – влечет за собой откровенность. Антон рассказал про Нину.

Билли только вздохнул:

– Всегда тебе везет… Почему тебе так везет?

– Бывало, что и не везло, – сказал Антон. – Один раз меня форменным образом бросили. Она ушла к другому на моих глазах, откровенно и безжалостно.

– Ты быстро утешился?

– М-да… – признался Антон и ему стало чуть стыдно, что он так недолго страдал после того, как Леночка переметнулись к Христо. Великое страдание гнездится в великих душах. Мелкие душонки испытывают малюсенькие огорчения. Сравнение с Билли было не в его пользу. Он стал оправдываться: – Да я и не любил по-настоящему. Так, увлечение…

– А сейчас у тебя по-настоящему? – продолжал Билли выспрашивать с упорством женщины. – Сейчас ты пожертвовал бы ради нее своей карьерой, удобствами, жизнью?

– Как сказать заранее… – неопределенно ответил Антон.

– Здесь-то и зарыта собака, – сказал Билли. – Главное: что из того, что тебе необходимо, ты можешь оставить ради любимого человека?

– Нужно испытание, – вразумил его Антон.

Билли коротко взглянул на него и нехорошо усмехнулся.

– Что ты? – спросил Антон.

– Ты везучий малый, – сказал Билли. – Наверное, у тебя особый талант, я на себе чувствую. Я тебя ненавижу, и тянет к тебе. Не только потому, что ты с Инкой ночь провел…

– Господи, опомнись! – взмолился Антон. – Ничего не было!

Вилли не хотел опоминаться:

– Иногда хочется сделать тебе жуткую, наипаскуднейшую гадость. Чтобы ты сам опомнился и понял, что не все тебе можно.

Антон вздохнул безнадежно.

– Ты не способен на гадости, Билли, – сказал он. – Говорил же, что никому не хочешь зла.

– Говорил. Но тебе я хочу сотворить величайшую гадость! – крикнул Билли и пошел прочь.

Глядя на его заплетающуюся походку, Антон подумал: глупая штука – ревность, это все равно что за чужую вину мстить самому себе, никогда в жизни не буду ревновать!

8

Прихоти фортуны не поддаются ни прогнозированию, ни истолкованию. Эта своенравная дама, коли ей взбредет в голову, осыплет тебя милостями щедро и вовремя, ну а уж если взыщет, так взыщет полной мерой, только успевай считать оплеухи.

Антон ломал голову, где раздобыть трешку на подарок Нине к Восьмому марта, а тут дневальный прибежал и сказал, что его ждут в комнате свиданий. Он спустился в эту комнату и пригляделся к обстановке.

Сидели несколько мам, оглаживая своих чад-первокурсников. Бледная дева, хлопая ресницами, нашептывала что-то тайное красивому старшине первой статьи с четвертого курса. У доски с правилами для посетителей стоял собственной персоной Ральф Сарагосский.

Антон мигом сообразил, что Ральф пришел к нему.

– Вот вы какой, – произнес эстрадник, раскинув руки, как для объятия. – Везде вас искал, но ни в каких литературных кругах о вас и слыхом не слыхано. Сообразил позвонить в Москву Саше. Тут-то все и выяснилось.

– А зачем я вам понадобился? – спросил Антон.

– Что за вопрос, – опять развел руками Ральф Сарагосский. – Надо же познакомиться с автором вещи, которую исполняешь, и исполняешь не без успеха. Уверяю вас, это не пустой комплимент.

– Очень лестно, – сказал Антон. – Давайте присядем на стульчики.

– Должен вам сказать… – Ральф уселся на стул плотно, уверенно, расставил колени, и тут стало заметно, что он приобрел уже круглый животик. – Должен сказать, что вещи, как и люди, имеют неприятную тенденцию стареть. Сперва публика увлекается твоим номером, как девушкой, только что получившей паспорт. Потом уважает его, как зрелую даму. Ну и наконец лишь терпит, позевывая, как заслуженную, но поднадоевшую старушенцию.

– «Ярмарка» уже состарилась?

– Для столичных площадок она уже зрелая дама, – сказал Ральф. – Для провинции – в брачном возрасте. Следовательно, пора подумать о достойной замене. Собственно, с этим предложением я к вам и пришел.

– Вот оно что, – понял Антон. Предложение весьма польстило ему. – А если у меня ничего такого нет?

– У вас есть талант, – возразил Ральф Сарагосский. – И вот что характерно: вы владеете стихом, у вас хороший юмор, отличный глаз, благородный вкус и завидное чувство меры. Что вам стоит создать еще такую вещь? Не такую, лучше, потому что теперь вам будет помогать советами человек, слегка разбирающийся в этой кухне. – Ральф опустил и снова поднял ресницы.

– Но я совершенно не представляю, о чем писать, – смутился Антон. – В голове ни намека на тему.

– Могу намекнуть, – прищурился Ральф Сарагосский. – И вот что характерно: я как раз сегодня утром об этом подумал… – Ральф закатил под лоб голубые глаза, провел пяльцами от висков к подбородку и, кашлянув, заговорил:

– Вас способна увлечь такая тема… Вы, конечно, представляете себе, что такое Голливуд? Теперь вспомните, что такое сказка про Красную Шапочку. Теперь вообразите, как осуществили бы постановку этой сказки в Голливуде.

– Наверное, превосходно осуществили бы, – сказал Антон.

– Превосходно, да, – не стал спорить Ральф Сарагосский. – Но вот что характерно: наше «превосходно» и американское «превосходно» не совпадают по содержанию. Что мы представляем себе, когда слышим слова «американское кино»? Мы представляем себе секс, джаз, выстрелы, убийства, погони, грабежи, суперменов, право сильного и безутешные слезы жертв. Я не прав?

– Конечно. Каинова печать капиталистического строя, – согласился Антон.

– Ну и как же поставил бы Голливуд «Красную Шапочку»? – задал Ральф ораторский вопрос.

– Я вас понял, – сказал Антон. – Надо подумать… Вы знаете, это может быть смешно… – Ему грезились образы и строчки. – Это уже смешно… Это очень смешно… Постойте…

 
Буря. Ночь.
В кромешном мраке
заунывный вой собаки.
 

– Да, да, что-то есть, – встрепенулся Ральф.

– Погодите, – отмахнулся Антон. – Дальше так:

 
Огороженный плетнем
деревенский старый дом.
Неумолчно буря злится.
Лет пятнадцати девица
в красной шапке набекрень
ловко лезет на плетень…
 

– Картина! – выразился Ральф Сарагосский. – И в следующем кадре бабка…

 
У плиты стоит бабуся,
улыбаясь, жарит гуся.
Звон стекла…
На грудь нога.
«Где от сейфа ключ, карга?»
 

– Вы вспотели, – сказал Ральф Сарагосский и подал Антону платок.

Антон вытер лоб, машинально положил платок в карман и продолжил:

– Дальше примерно так…

 
«Ключ потерян!» —
«Лжешь, хрычовка!» —
Небольшая потасовка.
Дикий вопль.
Удар ножом.
Кровь из раны льет ручьем.
 

– Невообразимо отлично! – громко сказал Ральф Сарагосский. – И вот, что характерно: в каждой строчке есть драматургия.

Ласковые мамы первокурсников вскинули удивленные лица. Бледная дева вздрогнула и еще чаще захлопала ресницами, озираясь. Антон достал платок, крепко вытер лицо и отдал вещь Ральфу.

– Вы прирожденный эстрадный автор, – сказал Ральф Сарагосский. – Вы могли бы зарабатывать на эстраде баснословные деньги. Кстати, о деньгах: вы много получаете в Управлении по охране авторских прав?

– Не знаю о таком…

– Наивный мальчик! Там же лежат деньги на ваше имя. С каждого концерта, – объяснил Ральф, – вам причитается некоторая, небольшая правда, сумма. Если ваши вещи исполняются часто, денег накапливается много. Например, я исполняю ваш фельетон в каждом концерте, а их у меня шесть в неделю.

– Все это очень кстати, – обрадовался Антон, вспомнив про подарок. – Надо выяснить, где находится эта преполезнейшая контора.

– И выяснять нечего, – сказал Ральф. – Она на Владимирском проспекте. Ступайте туда завтра же.

– Завтра? У нас так не делается, – засмеялся Антон и простился.

Он пошел искать старшину роты. Лев Зуднев отыскался у ружейной пирамиды. Он только что засунул мизинец в канал ствола карабина Сеньки Унтербергера.

– Товарищ главный старшина, – обратился к нему Антон сугубо официально. – Разрешите уволиться до ужина.

– Что такое? – насторожился Лев Зуднев. – Предупреждаю, что если у вас заболела тетя или родители переезжают на новую квартиру, не отпущу. Это устарелые и скучные причины.

– Мне нужно получить гонорар в Управлении по охране авторских прав, – огорошил его Антон причиной. Лев Зуднев вытащил из карабина мизинец, протер его ветошью и согнул перед носом подчиненного:

– Загибаешь?

– Режу правду-матку, товарищ главный старшина, – сказал Антон.

– Деньги предъявишь?

– Если дадут.

– Ах, если, – протянул главный. – Видали мы таких сообразительных. Иди в класс, читай художественную литературу.

– Я не похоронное бюро, полной гарантии дать не могу, – рассердился Антон. – Не дадут денег, так справку возьму, что я у них был.

– Уговорил, – сказал Лев Зуднев. – Одевайся!

В бухгалтерии было два стола, и, конечно, Антон сперва подошел не к тому.

– Вам нужно обратиться к Раисе Владимировне, – указала полная дама.

Молоденькая Раиса Владимировна усадила Антона перед собой на стул, достала из ящика кипу бумаг и стала пересыпать их ловко, как давний игрок карточную колоду.

– Мы удивлялись, – приговаривала она попутно, – приходят деньги на фамилию Охотин, а сам Охотин не приходит.

Она нашла нужную карточку и положила перед собой. Я ведь не знал, что вы существуете, – оправдался Антон.

– Существуем, и, говорят, не напрасно. Могу вас обрадовать, – улыбнулась Раиса Владимировна. – На вашем счету шестьдесят шесть рублей.

– Милостивые боги! – изумился Антон. – За один-то фельетончик!

– Наверное, вас много исполняют, – объяснила Раиса Владимировна. – Значит, удачная вещь. Вот демобилизуетесь, будет у вас заработок. Вам еще долго служить?

– До гробовой доски, – сказал Антон. – Я курсант.

– Ах, вот как… – сочувственно вздохнула Раиса Владимировна и выписала бумагу, которую. Антон принял с трепетом души и заметным сердцебиением.

Документ свидетельствовал о его принадлежности к писательскому цеху, объединению, в котором состоят кандидаты на бессмертие.

– Есть время забежать, – сказал он себе, взглянув на часы. – Правда, это будет смахивать на хвастовство, а этого Патанджали не одобряет. Но ведь могу же я не сказать! Нет, не могу… Непременно проболтаюсь…

Ему еще раз повезло: в магазине были ананасы.

– Самую большую шишку! – сказал он продавцу. Зажав фрукт под локтем, Антон помчался к ее дому.

– Сплошные гости, – рассмеялась Нина, увидав его в двери. – Что у тебя? Ананас? Давай сюда, очень кстати. Хотя… Папа! – крикнула она, обернувшись. – Тебе в Латинской Америке не опостылели ананасы?

– Маринованный огурчик, конечно, желательнее, – вкусно расправляя губы, произнес вышедший в прихожую высокий седовласый старик. – Но и от ананаса грех отказываться.

– Папа, вот он какой, Антон, – отвернувшись к стене, сказала Нина.

Папа неторопливо подал Антону руку.

– Тот самый, который сочиняет стихи и здорово дерется? – Папа осматривал гостя пытливо и придирчиво. – Пока ничего не могу возразить. Меня зовут Герасим Михайлович. Будем друзьями, да?

– Я постараюсь, – сказал Антон.

– Пойдем. – Нина взяла его по-детски за мизинец. – Боже мой, ананасы – что за роскошная жизнь! Антошка, ты даже не чудо, а просто чудовище. И как ты догадался прийти именно сейчас?

– Телепатия, – отговорился он.

Выпили понемножку шампанского, съели ананас, и Антон все-таки не сдержался. Рассказал и про визит Ральфа Сарагосского, и про охрану авторских прав.

– Я тоже состою у них на учете, – сообщил Герасим Михайлович. – Многие музыканты сочиняют… Кто по вдохновению, кто ради хлеба насущного.

– Ты, несомненно, всегда сочинял по вдохновению, – сказала Нина.

Герасим Михайлович оглядел ее, прищурившись, оценивая.

– Ты этого не помнишь, девочка, это прошло для тебя незаметно, – грустно улыбнулся старик. – В моей жизни был период, когда я вздрагивал от счастья, получая в руки сторублевую бумажку… Да, Управление по охране авторских прав многих поддержало в трудную минуту… Только стоит ли им подвизаться на эстраде? – Он повернулся к Антону. – Ну какая там для молодого поэта может быть школа? Правильнее писать на театр, на журнал, на издательство. Пусть сперва ваше творчество отвергнут. Но вы будете стремиться к солидной цели, поставите перед собой высокие задачи, повествуете трудную радость соприкосновения с большим искусством.