Текст книги "Перед вахтой"

Автор книги: Алексей Кирносов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 18 страниц)

Проорав эти слова низко пролетевшей чайке, Антон снова приложился к анкерку с пресной водой и развернул тузик на обратный курс. Теперь солнце по правой стороне уходило ему за спину.

– Очень интересно, – сказал он через полчаса, углядев впереди черточку берега, – почему меня никто не встречает почему никто не проверяет судно, пересекающее границу территориальных вод? Ведь здесь уже не вольная акватория Эти воды хранят от всяких посторонних личностей. Капитан первого ранга Охотин, делаю вам выговор за небдительную службу охраны водного района!

Возвращаться обратно было скучновато, руки и брюшной пресс уже заявляли о своем существовании, купаться не хотелось, зато хотелось есть. С последним справиться было легче всего.

– Слушай, бессмысленное брюхо, – сказал Антон расчерченному полосами крепких мышц животу, – мудрый Патанджали пишет что удовлетворять аппетит – это постыдная распущенность. Удовлетворять надо только голод.

Потом он разговаривал с волнами, солнцем и с чайками и старался пореже оборачиваться назад, потому что когда оборачиваешься часто, кажется, что берег совсем не приближается. До устья Линты он догреб поздним вечером и шел домой покачиваясь на ослабших ногах, легкий, как облако, зная что сейчас еще ничего, а вот завтра будут огнем гореть ладони

Отец был дома. Он сидел в кресле, одетый в расшитую цветочками косоворотку, и читал «Былины Печорского края»

– Хорошо провел день? – оторвался он от книги, когда Антон уплел здоровенный бифштекс.

– Прекрасно, – сказал Антон. – Уплыл миль за пятнадцать.

– Тринадцать, – поправил отец.

– А я-то думал, что мною никто не интересуется – рассмеялся Антон.

– Станция держала тебя на экране, – сказал отец. – Я хотел послать катер, когда ты пересек границу, но ты быстро одумался и повернул обратно.

До поезда осталось два часа. Он позвонил в Ленинград и номер ответил.

– Ты в Риге, – сказала Нина безучастным голосом.

– Да, проездом, – он говорил, задыхаясь, – я сейчас…

– И конечно, с ней?

Он подбирал слова для ответа, который все объяснит ей, и сердце колотилось, мешая мыслям.

– Желаю вам счастья, – сказала Нина и повесила трубку.

Он еще раз заказал номер и подобрал уже слова, которые ей все объяснят. Абонент не отвечает, сказали ему.

Ничего не удалось объяснить. Его не захотели слушать. Между нами все кончено, как бы сказала Нина, кончено уже давно.

Тридцатого сентября Антон пришел в училище и сдал отпускной билет. Он сказал себе, что стал на год старше. И сейчас как раз подходящий момент, чтобы начать совсем новую жизнь, зачеркнув все плохое и печальное, что было в прежней. Он потерпел поражение и потерял. Что ж, и это надо уметь.

17

Может быть, здесь кончается один роман, а дальше начинается совсем другой, потому что Антон в самом деле повзрослел и стал крепче духом, и о нем теперь надо рассказывать по-другому.

И еще по той причине, что Билли Руцкий, который, теряя только больше озлоблялся, сделал так, что в судьбе Антона Охотина совершился крутой зигзаг, и в общем-то плавное и последовательное повествование наше окончательно оборвалось в тот роковой вечер.

Не скажи ему Билли в тот вечер, что надо срочно позвонить Инне, – мы так бы и не выяснили, откуда ему стало все известно, – словом, не скажи ему этого Билли, Антон Охотин узнал бы новость другим путем, менее болезненным, и, наверное, поступил бы так, как полагается поступать военнослужащему и как он обычно поступал, то есть с ведома и одобрения прямых начальников.

Но когда так внезапно ошарашивают, буквально трахают по голове, сшибают с ног, и в мозгах все крутится, а перед глазами мелькают радуги, тогда обуяет человеческий организм так называемое состояние аффекта, которое принимает во внимание даже Уголовный кодекс.

Отнесемся же и мы с тобой, добрый читатель, с должным пониманием к бурным эмоциональным реакциям организма на некоторые необыкновенные явления внешнего мира.

Одиннадцатый час. Рота вернулась с вечернего чая и готовилась отойти ко сну. В кабинете комсорга курса покуривала редколлегия стенной газеты. Младшие командиры проверяли заправку бушлатов на длинных вешалках – бушлаты должны быть заправлены однообразно, воротник в воротник, левым рукавом наружу.

– Позвони своей Нине, – сказал Билли.

Антон не стал расспрашивать зачем. Человек, который ненавидит, не станет дешево надувать. Антон слетел по трапу в левый вестибюль к автомату.

– Нина сказала, что вы ничего не знаете и вам ничего знать не надо, – говорил Герасим Михайлович бесцветным голосом. – Но мне как-то не верилось. Когда я был молод, так не могло бы случиться. Теперь у вас все по-другому… Да, я сейчас оттуда. Она мучается вторые сутки… Сказала, что не желает вас видеть. И вы для нее не существуете. Но знаете ли, не будем раболепно верить словам…

Антон без стука влетел в кабинет.

– Ты что, пьяный? – изумился главный старшина Лев Зуднев, восседавший на командирском стуле с надкусанным батоном. – Сейчас отбой будет, иди-ка спать.

– Необходимо уволиться! – повторил Антон, с ненавистью глядя на красную руку, крепко держащую надкусанный батон.

– В другое время я с интересом выслушал бы твое вранье, – скривил рот в ухмылку Лев Зуднев. – Ты знаешь, я собираю причины. Но сейчас ночь. Иди спать.

– Необходимо! – третий и последний раз повторил Антон.

– Бывает, бывает, – ухмылялся Лев Зуднев и все поглядывал на свой батон, который ему очень хотелось кусать дальше, но при подчиненном было неудобно. – Ну ладно, скажи для смеха, зачем тебе?

Если бы не это «для смеха», скорее всего Антон и объяснил бы, зачем ему. Сказал бы правду.

Но после этого «для смеха» Антон ничего и никому не рассказал.

«Мне было необходимо», – говорил он, и никакие клещи не смогли бы вырвать из него правду, его с Ниной правду, кому-то там «для смеха»

Словом, от окна курительной комнаты тренированному человеку было рукой подать до водосточной трубы.

Сестра приемном покое мягко подталкивала его к двери, не желая слушать.

– Только узнайте, жива ли она! – навзрыд умолял Антон.

Сестра позвонила в отделение. Выслушала, что ей там сказали. Смилостивилась и улыбнулась.

– У вас мальчик. Оба живы-здоровы. Ну идите, идите же, молодой человек!

Он умолял, и сестра еще раз смилостивилась, передала записку.

Через десять минут угрюмая рябая санитарка принесла записку обратно.

Он опустился на лавку и тихо застонал.

– Не надо так переживать, – пожалела Антона всего навидавшаяся в этом этапном заведении сестра. – Поймите, сколько она вытерпела. Подождите, дайте пройти. Забудется, утихнет станет хорошо. Не вас первого прогоняют, – успокаивала его сестра, – а потом налаживается, выходят под ручку. Все проходит.

– Все проходит, – повторил он глухо. – Это еще царю Соломону было ясно.

Поехал к Герасиму Михайловичу. Тот еще не знал главного. Сидел у рояля, забыв запереть входную дверь, и пытался пробраться в забвение через зубастую челюсть клавиатуры.

Новость пошатнула его, повела широкой дугой вдоль черного борта инструмента, мимо стола и бочонка с ветвистой китайской розой, на которой только что лопнули три бутона. Уткнула в книжную полку, откинула и швырнула к мраморной доске серванта.

– Мальчишка, мальчишка… – повторял старик и колдовски шевелил длинными музыкантскими пальцами. – Вы ее видели?

– Это немыслимо при их порядках, – сказал Антон. – Передал записку.

– Что она ответила?

– Она не ответила.

– Пустяки, она вас любит,

– Не любит. Она любит другого.

– Конечно, она полюбит другого, – старик махнул расслабленными пальцами, – если вы не сумеете взять ее. Ах, как этого мало, сделать женщине ребенка! Надо уметь взять ее… Да, надо уметь брать, но и уметь отдавать. Этим живет человек. А вы берете неумело, робко, как чужое. Почему? Все на свете ваше, берите, берите, в мире не убудет от этого. И отдаете вы и отдаетесь, сожалея потом. Так не годится. Не скупитесь, раздавайте себя широко, не заглядывайте в мошну, сколько там еще остается, на какой срок хватит. И, ради всего святого, никогда не жалейте. Горю и радости, взятому и отданному, – одна цена. И все это – ваша жизнь. И не только ваша. Этим вы сплетаетесь с человечеством. Взятое вы отдадите, а отданное вернется к вам удесятеренным. Ценности переходят из рук в руки постоянно и быстро, как карты у игроков. В сущности, все в мире ваше, и ничего вашего здесь нет.

– Следовательно, мне сейчас надо бежать к ней, бить стекло и забираться в палату? – спросил Антон. – Я так вас понял?

– Это некультурно, – поморщился Герасим Михайлович. – Потерпите до утра.

– Трудно, – сказал Антон.

– Постелить вам?

– Я пойду в училище, – отказался Антон.

– Приходите туда к десяти часам, – сказал Герасим Михайлович.

Антон расхохотался, кашляя и утирая слезы.

– Одни рыдают, другие смеются. – Герасим Михайлович приподнял острые плечи. – Разные бывают реакции. Запейте.

В четыре часа утра Антон возвращался в училище, мало думая о том, каким путем доберется до своего кубрика. Да и не все ли теперь равно? Пять часов самоволки, это уже близко к дезертирству. Будь ты хоть сверхотличником с двенадцатью поощрениями в личном деле, пощады за такое бесчинство не жди. «Какого же мне черта лезть по ржавой трубе», – решил Антон и пошел простейшим порядком через КПП. Приближаясь, он стал дышать ритмическим дыханием.

Бдительный мичман Грелкин дежурил по контрольно-пропускному пункту на пару со своим термосом.

Антон остановился и смотрел мичману в глаза.

– Куда тебя посылали? – мирно полюбопытствовал мичман.

– Да уж посылали, – молвил Антон и двинулся дальше. Дневальный по роте тоже не удивился появлению Антона.

Только спросил:

– Разве ты в карауле?

– А как же, – сказал Антон.

– На каком посту?

– Звезды стерегу, чтоб не падали, – ответил Антон и прошел в кубрик к своей койке.

– Балда, – буркнул дневальный и вернулся к своему занятию – упрятанной в тумбочке шахматной доске.

Ставя самому себе маты, дневальный начисто забыл о явлении среди ночи Антона Охотина. Когда его потом спросили, видел ли он Охотина в неположенный час суток, дневальный не вспомнил. А может быть – и даже очень возможно – не захотел вспоминать такое невеселое событие.

До подъема Антон ворочался, комкая простыни, весь окуренный туманом размышлений, и встал по сигналу легкий и звонкий, как химическая пробирка.

Главный старшина построил роту на утренний осмотр и, прохаживаясь вдоль строя, пока командиры отделений просматривали волосы и бороды, бляхи и бирки, ботинки и воротники, вдруг задержался близ Антона.

– И как? – выпятил нижнюю губу Лев Зуднев. – Не умер? Зайдешь после занятий. Только уж причину мне изобрази самую небывалую, – пошатал пальцем перед его носом старшина роты.

В груди кипела всесжигающая лава ненависти, он уничтожил бы сейчас этого фельдфебеля с силикатными мозгами, наслаждающегося тем, что будто бы перебирает пальцами в кармане покорные нити его, Антона Охотина, судьбы.

– Да, Охотин, – продолжал выражать свою благосклонность Лев Зуднев, – знал бы ты, каких только я причин не наслушался за время своей службы младшим командиром. Считай. Дни рождения – свой, папин, мамин, бабушкин, жены, тещи; приезды – мамины, папины, бабушкины и так далее; отъезды и свадьбы; внезапные болезни одинокой тети; смерть родственников всякой степени родства; переезд на новую квартиру; разнообразные семейные драмы с инфарктами и без; покупка часов, лечение зубов, междугородный телефонный разговор, уход в армию лучшего друга, самоубийство обманутой женщины, забытые дома казенные вещи, конспекты и учебники и всякое прочее, как-то: покупки, семейные торжества, домашние дела, личные интимные переживания, редкие спектакли в театрах, возвращение долгов, уплата штрафа в милиции, получение депеши до востребования, и так далее и тому подобное, и все это скучно, Охотин, потому что давно знакомо и постоянно повторяется. Только два человека обрадовали меня как знатока: Герман Горев со своей перебитой собакой и ты с гонораром в Управлении по охране авторских прав. Это, конечно, неповторимо, и этого не переплюнешь, но все-таки придумай что-нибудь свеженькое. Верю, что ты еще раз потешишь мою душу, Охотин. Я благодарный ценитель, ей-богу, отпущу до вечера.

«Господи, хоть бы у него отсох язык…» – думал Антон.

– Да, Охотин, – продолжал пытку Лев Зуднев, – все на свете относительно. Прежде и я считал увольнение в город высшей наградой и непревзойденным благом. А теперь я могу сам себя увольнять хоть каждый день, и знаешь, пропал весь прежний пыл. Стало неинтересно. Хочешь, расскажу как другу?

«Таких друзей за… да в музей…» – все более свирепел Антон.

– Теперь я, прежде чем написать себе увольнительную, сочиняю причину, – сказал Зуднев – Никогда не ухожу в город, пока не придумаю оригинальную причину…

– Пошел бы ты, Зуднев, к монаху, – выбранился Антон. Сдерживая движение, он отпихнул ладонью интимно придвинувшегося к нему старшину роты.

Ошеломленный, Лев Зуднев завращал головой, озирая соседей Антона по строю.

– Все слышали?! – вопросил он наконец. Оказалось, никто ничего не слышал.

– Как так не слышали?!!

– Вам показалось, товарищ главный, – миролюбиво молвил Механикус – Это бывает. Называется: галлюцинация слуха.

– Я тебе покажу галлюцинацию слуха… – процедил Лев Зуднев меж зубов и поспешно отошел.

После второй лекции, успешно похитив с вешалки бескозырку, Антон съехал по водосточной трубе вчерашним способом и понесся своей дорогой.

– Она назвала его Денисом, – запинаясь в недоумении, будто сообщал об извержении вулкана на Дворцовой площади, сказал Герасим Михайлович.

– В честь кого? – Антон тоже удивился необычайному имени.

– Трудно предположить, что в честь того гусара, который в свободное от боев и попоек время сочинял не очень плохие стихи, – поднимая густые брови, сказал музыкант. – Надо искать другое толкование.

– Некогда мне искать толкование, – сказал Антон. – Как она?

Герасим Михайлович стал говорить неохотно, очерчивая тростью квадраты по щелям между кафелями на полу:

– Мало радостного. Роды были трудные, она родила гиганта, а ведь у девочки, простите, узкий таз. Вам надо это знать. Она тяжело носила, мне пришлось вывезти ее в деревню…

Болезненная спазма крутила и коверкала Антона.

Он послал записку: «Я всегда, весь навеки твой и Денискин».

Записку принесли ему обратно.

На этот раз он возвратился в училище по водосточной трубе. Чудо не кончалось, никто не заметил его среди хлопотливого дня. Только Костя Будилов поинтересовался:

– Где пропадал три лекции?

Не хотелось выдумывать, и он сказал:

– Костя, ты ведь не любишь, когда тебе врут.

– Естественно.

– Ну и не спрашивай.

– У меня обязанность, – не согласился Костя.

– Ну спрашивай, и я совру, – сказал Антон, сдерживая раздражение. – У тебя что-нибудь есть, кроме обязанности?

Есть, старик, – мирно улыбнулся Костя. – Проваливай, и больше так не делай.

Часто человек, облеченный полномочиями, проявляет излишнюю суровость, жесткость и требовательность. Так уж получается, потому что власть требует своего осуществления в действиях, и если такие действия долгое время почему-либо не вызываются обстоятельствами, власть как бы увядает и утрачивает сознание своей необходимости, и тогда, забеспокоившись, власть предпринимает жесткую акцию просто так, проверяя и оправдывая себя.

Но бывает и так, что человек, облеченный полномочиями, понапрасну проявляет снисходительность к нарушению порядка, кажущемуся на первый, неглубокий взгляд безопасным. Надо было тогда Косте настоять, вытянуть из Антона отяготившую его тайну. Косте Будилову, и только Косте, а не Льву Зудневу, не Герману и даже не Гришке, мог бы Антон рассказать о полуреальном своем состоянии, о безумном переплетении событий, составивших его счастье и его беду. Но Костя мягкотело отстранился, и ничего теперь не исправишь в биографии Антона Охотина.

Как ни желательно нам направить наше повествование по иной, более прямолинейной и натоптанной стезе, мы расскажем тебе правду, добрый читатель, ибо согласны с поэтом, который сказал, что только правда – как бы она ни была тяжела – легка.

Добрые ангелы, хранящие нас от бед в сомнительные часы жизнедеятельности нашей, не могут работать без отдыха. Следует отпускать им время для той надобности, чтобы они покурили и подремали, а может быть, схлебнули рюмку-другую нектару или амброзии – бог знает, что там на небесах подают для растормаживания второй сигнальной системы.

Проще говоря, не надо терять чувство меры.

Легко можно представить себе, как ангел, бережно пасший Антона около полутора суток, прилег соснуть на ближнее облако, и в этот миг помощнику дежурного офицера начальнику музыкантской команды старшему лейтенанту Трибратову пришло намерение проверить внутренние посты, а часы пробили полночь. Столь же легко предположить, что на пути своем из роты в роту старший лейтенант Трибратов в какой-то момент подумал о дочери своего учителя по классу виолончели, подло обольщенной и бессовестно брошенной неким курсантом Антоном Охотиным, каковой неприятен еще и тем, что терзает изощренный слух старшего лейтенанта своими богохульными упражнениями на благородном инструменте фортепьяно.

Спускаясь с четвертого этажа на третий, старший лейтенант наведался в курительное помещение на предмет обнаружения там грязи и беспорядка. И в это достопамятное мгновение в широком окне на фоне подсвеченного городским освещением звездного неба выявилась вдруг растопыренная фигура, которую старший лейтенант склонен был принять за черта, пока не сообразил, что черти не носят флотскую форму одежды. Приглядевшись еще внимательнее, старший лейтенант признал в растопыренной фигуре гадкого ему курсанта Антона Охотина, а следы ржавчины на брюках и голландке свидетельствовали в пользу того мнения, что курсант Охотин не материализовался из межзвездного эфира, но достиг окна курительного помещения, применив подсобное вспомогательное средство, скорее всего водосточную трубу. И все это вместе сопоставленное с поздним или, если желательно, ранним временем суток являлось достаточным доказательством, что курсант Охотин приступил к осуществлению последнего и самого ответственного этапа самовольной отлучки, то есть возвращения из оной.

Несколько секунд Антон и Слава Трибратов обалдело смотрели один на другого. Антон, нервы которого подверглись большему напряжению, заговорил первым:

– Здравствуйте, Слава.

И спрыгнул с подоконника.

К помощнику дежурного офицера вернулся дар речи.

– Давайте сразу условимся, что не Слава, а товарищ старший лейтенант, – сказал он Антону.

– Когда-то мы уславливались наоборот, – напомнил Антон.

– Когда-то вы прикинулись талантливым и порядочным человеком, – возразил старший лейтенант, проглотив набежавшую брезгливую слюну. – Тогда я готов был дать вам пальто и шляпу, чтобы облегчить ваше положение на гауптвахте.

– А теперь вы готовы на меня донести, – сказал Антон, уловив в выражении лица старшего лейтенанта непонятное ему злорадство.

– И сделаю это с удовольствием, – улыбнулся старший Лейтенант.

– Так и надо, – сказал Антон для себя. – Должно же это кончиться… Сегодня так сегодня.

В кармане лежит записка, на оборотной стороне которой выцарапано нетвердой рукой: «Забудь меня и ребенка. Очень хочется сказать, что Денис не твой сын, но на такую ложь у меня нет сил».

Он показал это писание Герасиму Михайловичу, и старик возрадовался: «Она добралась до предельного рубежа! Дальнейшее пойдет в сторону улучшения. Ликуйте, дорогой мой!» И Антону показалось, что музыкант слегка повредился в рассудке на почве рождения внука. Чему радоваться? Тут выть охота…

– Подскажите, пожалуйста, куда в таких случаях ведут: в расположение роты или к дежурному офицеру? – попросил нестроевой офицер Слава Трибратов.

«Экий растютёха», – подумал Антон и сказал:

– Дам я вам, Слава, по фуражке, свидетелей нет, и даже некому вас нести ни к дежурному офицеру, ни в лазарет.

– Я вооружен пистолетом! – заявил Слава Трибратов, прикоснувшись к уехавшей назад кобуре.

Антон выдавил из себя кривую улыбку:

– Вы хоть знаете, как его снимают с предохранителя? Ладно, так и быть, оставлю в живых. Учитесь, пока меня не вышили: следует вам сейчас точно заметить время, потом отвести меня на курс, сдать дежурному по курсу, а по выполнении сего записать в журнал дежурства, что в таком-то часу и при таких-то обстоятельствах курсанта такого-то застукал на месте преступления такой-то бдительный офицер. Усекли?

Шевельнулось вдруг сострадание у старшего лейтенанта Трибратова, и понял он, что впрямь могут курсанта третьего курса Антона Охотина при его содействии из училища изгнать.

– Антон, – молвил Слава Трибратов, все еще опасливо придерживая ладонью кобуру, – я, конечно, исполню свой долг, но скажите мне: в чем дело? Зачем вы бегали в самовольную отлучку? Мне думается, что к женщине плохого поведения, потому что я знаю, по какой причине с вами порвала Нина. Нет, не думайте, это не она мне сказала. Нина гордо молчит и пресекает все разговоры о вашей недостойной персоне. Но вдруг я не прав, и существует достаточно весомое, оправдывающее ваш поступок обстоятельство? Не скрывайте, Антон. Я хочу вам добра.

– Слава, – сказал Антон, – а мое голое заявление, что существует такое оправдывающее обстоятельство, вас устроит?

– Голое не устроит, – решительно отклонил старший лейтенант. – Что вы хотите, чтобы я вам верил после того, как вы подло обманули Нину – это нежное, возвышенное и так легко ранимое существо, которое…

– Ну ладно, раз не верите… Да, да, да… А не были ли вы в это существо втюрившись, старший лейтенант?

– Нет, что за глупости, – густо покраснел Слава Трибратов. – Помню, я даже обрадовался, когда Нина сошлась с вами и в доме перестало появляться это необъяснимое, этот дубина Дамир. Но я возненавидел вас, – он вскинул на Антона глаза, и краска сошла с лица, – когда вы подло плюнули в эту прекрасную душу. Последний раз спрашиваю: есть ли у вас уважительная причина?

– Есть.

– Какая?

– Не скажу.

– Это не убеждает.

– Тогда исполняйте свой долг.

– Подумайте, – теперь уже настаивал Слава Трибратов, раздираемый конфликтом между чувством и долгом.

– Слава… – Антон присел на лавку.

– Да?

– Да так… Ничего… Вы знаете, где сейчас Нина? – как бы невзначай спросил он.

– Наверное, дома, – пожал плечами начальник музыкантской команды. – Впрочем, я не видел ее с мая. Она уезжала в деревню. Но не вздумайте приходить к ней. Нина презирает вас.

– Ну пойдем, Слава, – устал уже от разговоров Антон. – Исполняйте свой долг.

Старший лейтенант оттягивал момент, предназначенный судьбой для свершения непоправимого.

– Вы сами мне так советуете? – заглянул он Антону в глаза.

Смерть как не хотелось ему обрекать пусть даже повинного человека на жестокую кару.

– А что делать? – Антон поднялся с лавки. – Где я был, я вам не открою. Врать не желаю. Ведите. Хоть и гложет меня предчувствие, что в некую внезапную минуту вы о том горько

пожалеете.

– Да?.. – Слава Трибратов снял руку с пистолета. – Я уловил в вашем голосе искренние ноты… Антон, бросьте выдуриваться, подумайте о будущем, вы же знаете, чем это все грозит, скажите правду, должен же я иметь внутреннее основание, чтобы отпустить вас вопреки своему долгу!

Антон развел руками:

– Слава, я вас очень уважаю и расскажу вам все, что угодно о себе. Но э т о невозможно.

– Ну почему, Антон? – воскликнул измученный гуманист.

– Наверное, потому, что однажды один неумный человек сказал: «для смеха»… Здесь замешана женщина. Может быть, она не желает, чтобы я рассказывал…

– Ах, опять женщина! – не дал ему договорить старший лейтенант. – Тогда что мы тут разговариваем. Ступайте, низкий человек.

– У меня есть военное звание.

– Идите, идите, старшина второй статьи!

Через полторы минуты старший лейтенант Трибратов сдал курсанта Охотина дежурному по курсу.

И странно, что тогда – именно тогда – Антон успокоился и почувствовал под собой твердый грунт.

18

Он сказал, что совершил не одну эту самовольную отлучку, а три подряд. Всех безумно интересовало: куда, зачем и что, собственно, произошло в жизни такого уравновешенного прежде курсанта? Антон молчал, пользуясь естественным правом человека, правом на самозащиту. За десять дней допросов он только укрепился в своем решении молчать. Огоньки любопытства, вспыхивающие в глазах допросчиков, – куда? зачем? к кому? – были гадки ему.

«Нет уж, удовольствия покатать на языке ее имя я вам не доставлю», – думал Антон.

Вскоре был зачитан приказ: «… списать для продолжения службы на действующий флот в звании старшины второй статьи…»

– Хоть звание тебе оставили, – сказал Костя Будилов. – С ним на флоте легче будет.

Антон спорол курсантские погоны и пришил общефлотские, без якорей и без белого канта.

Его нашел старший лейтенант Трибратов, сказал, подрагивая нижней челюстью:

– Ничего страшного, Антон. Послужите год, будет у вас положительная характеристика, и вернетесь в училище.

– Давайте уж как условились, – незлобиво отстранил Антон старшего лейтенанта. – Не по имени, а по званию.

– Но ведь я офицер, я был на службе, я обязан! – вознегодовал на судьбу истерзанный самоанализом начальник музыкантской команды.

– Мне пора, – сказал Антон. – Всего хорошего.

– Искренне желаю вам…

Антон не дослушал, подхватил чемодан и поехал к новому месту службы.

Там его приняли общим порядком, учли в нескольких документах и сразу использовали – поставили в наряд дежурным по переходящей роте. Он строил роту на читку приказов и объявлений, поддерживал порядок в помещении и водил на камбуз есть солдатский паек.

Последним, без строя, пришел питаться худенький, очень умного облика писарь распорядительно-строевого отдела с одной лычкой на погоне. Ему полагалась пища флотская, с компотом.

– А ты Лейбница читал? – спросил писарь, изучив черты лица списанного из училища курсанта. – Нет? Лейбниц учит, что материя состоит из частиц души, называемых монадами, которые суть субстанция бога. Что ты думаешь на этот счет?

– А откуда он узнал, что они называются монадами? – спросил Антон.

– Об этом он, кажется, не пишет… – задумался сбитый с толку канцелярист. – Да не в названии дело, дело в смысле. А?

– Очень уж туманно, – сказал Антон.

– А Спиноза утверждает, что материя – одна сторона проявления божественной субстанции, дух – другая сторона. В любой частице материи заключен бог. Что ты на это скажешь?

– Пусть будет заключен, если ему так хочется.

– Я не верю в христианского бога, – убежденно заявил писарь, – но что-то такое есть на свете. Даже наука теперь признает, что был акт творения, когда взорвался сгусток материи, из обломков которого образовалась вселенная. А кто его взорвал?

– Я в этом еще не разобрался, – сказал Антон. – Подумаю после сдачи дежурства.

– Вот и я тоже еще не разобрался, – вздохнул не помышляющий об иронии писарь. – Читаю книжки по философии, и все больше в голове туману. Ну скажи мне, кто создал все это, кто наладил механику?

Он отодвинул в сторону мясное блюдо бигус, упер в стол локти и обхватил лоб тонкими пальцами.

– Знаешь, – сказал Антон, проникаясь теплой симпатией К взвалившему на щуплые плечи непосильное бремя писарю, – Я тоже порой задумываюсь, кто все это устроил. Только я мыслю не абстрактно, а образами, такой уж у меня склад ума.

– И что ты воображаешь? – подал голос писарь.

– Можно представить себе, например, такую картину. Окажем, однажды один очень одаренный Микробиолог налил в свою Пробирку Питательного раствора и развел Вирусов. Допустим, Питательный раствор оказался настолько питательным, что на протяжении жизни трехсот поколений Вирусов – это около трех суток на наше время – у них развилась достаточно высокая культура. Сперва Вирусы только поедали Питательный раствор, затем научились делать его все более для себя питательным. По этой причине у Вирусов появилось время, свободное от забот о питании. В поисках, куда бы это время девать, ведь свободное от забот о питании время непременно надо куда-то девать, а то свихнешься от скуки, Вирусы приспособили переднюю часть тела для того, чтобы мыслить.

– Давай, давай, это интересно, – встрепенулся писарь.

– Скажем, на первых порах они мыслили умеренно и скромно, отдавая себе отчет в том, что Вирус есть не что иное, как примитивное белковое тело и не слишком много дано ему природою. Воспитывая маленьких Вирусят, они рассказывали им, что проживают среди Питательного раствора, который налит в Пробирку, и создано это преполезнейшее устройство неким Микробиологом, который вывел их, Вирусов, по своему усмотрению и для цели им, Вирусам, неведомой. Заинтересованные Вирусята любопытствовали: «А где он живет, этот Микробиолог, и как его повидать?» Старшие отвечали: «Где-то за пределами той клетки Питательного раствора, в которой мы обитаем. А повидать его немыслимо. Возможно, он даже крупнее клетки. Можно предположить, что Микробиолог живет сразу на двух или на пяти».

Ты ж понимаешь, писарь, что Вирусы были весьма далеки от представления об истинных размерах Микробиолога.

– Да, да, – закивал писарь, – это ведь тоже проблема…

– Время шло, – продолжал Антон, – и поколение сменялось поколением, еще более развитым. Все легче становилось Вирусам добывать питание, и наконец дело дошло до такого безобразия, что некоторым Вирусам другие Вирусы, развитые послабее, стали приносить питание прямо на дом. Те только разевали пасть когда надо, а в остальное время мыслили и становились от этого все более развитыми и внутренне независимыми…

Дневальные по камбузу с грохотом собирали грязные миски, стаскивали их в мойку. Писарь внимал Антону серьезно, приоткрыв тонкий интеллигентный рот.

– И вот один Вирус, – продолжал Антон фантазировать, испытывая творческое наслаждение, – изобрел оптический аппарат, рассмотрел многие соседние клетки и сообщил населению, что никакого на них Микробиолога нету. Это впервые родило сомнение умов. Стенок Пробирки гениальный Вирус тоже не увидел. Такое обстоятельство, сопоставленное с первым, упрочило сомнение. С течением времени Вирусы усовершенствовали оптический аппарат, разглядели дальние клетки Питательного раствора, не обнаружили там никого и сказали весьма утвердительно: «Баста, ребята. Хватит твердить бредни малоразвитой древности. Никто не наливал Питательный раствор ни в какую пробирку, никто нас не выводил по своему усмотрению. Никаких таких пробирок нету, а Питательный раствор, конечно, есть, никуда от него не денешься, но он не имеет конца во все четыре стороны. А мы, Вирусы, произошли из этого раствора сами по себе, в силу случайного, но в то же время необходимого стечения благоприятных условий». Наиболее осторожные предостерегали: «Позвольте, нельзя же так сразу, стечение обстоятельств настолько маловероятно… Да и вращение клеток свидетельствует о том, что Питательный раствор подогревает и помешивает какой-нибудь служащий… Надо еще изучить, надо проникнуть в дали совершенно иных степенных представлений…