Текст книги "Прокламация и подсолнух (СИ)"

Автор книги: Александра Дубко

Соавторы: Мила Сович
сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 23 страниц)

Когда план сложился, стало немного легче. Хотя бы появилась цель: куда двигаться и что делать. Дальше почти как на учениях: умыться, поесть, собраться, прикинуть маршрут. Только вот уже когда оседлал коня, когда убирал пистолеты в ольстры[22]22
  Ольстры – седельные пистолетные кобуры.


[Закрыть], снова вспомнился тот, кто ему пистолеты эти подарил. Дядька Тудор.

Видеть его сейчас Штефан готов не был. Это когда он только отца виноватым считал, готов был сорваться, извиняться за чужие грехи. А теперь-то что? Как ни крути, правой стороны не найдешь. Что отец, что дядька, и ты между ними, как в мельничный жернов попал. Да еще поди пойми, кто из них тебе отец? Николае, конечно, в запале бросил, да только если б не было у него сомнений, то не сказал бы. Не станешь же у дядьки в лоб спрашивать? А если и спросишь, уверен, что хочешь слышать ответ?

Нет, видеть сейчас дядьку Штефан не хотел. Но и уехать просто так тоже не мог. Все-таки слишком много хорошего он видел от дядьки Тудора, чтобы перечеркнуть это все разом. Не хотелось, чтобы тот считал, что он такой же, как Николае, что одобрил бесчестный поступок. А с другой стороны, оставалось то самое проклятое «Как он мог?», разъедающая душу ядом горечь от крушения идеала, на который всю жизнь равнялся...

И если уж рвать с прошлой жизнью, то окончательно, раздав все долги и поставив все точки. Значит, с дядькой следовало объясниться.

Решение пришло само собой – написать письмо. На посыльного денег не хватит, но если проехать через пограничную заставу и попросить передать... Только заставу бы выбрать подальше от Клошани, чтобы ненароком не столкнуться!

Штефан мысленно представил карту и кивнул сам себе. Даже круг особо делать не придется, все равно уже на юг забрал, промчавшись прошлый день по тракту. А дядька Тудор – среди пандуров личность известная, письмо точно не потеряют, передадут. И там его уж точно никто в огонь не кинет.

С этими мыслями он вскочил в седло, тронул коня шагом, прокручивая в голове строчки пока еще не написанного послания. Выехал на дорогу и вновь повернул коня на запад. Впрочем, дорога стала забирать вверх, на ней кое-где попадались камни, а за своими мыслями Штефан не всегда замечал, что гнедой не слишком спешит перебирать ногами, то и дело останавливаясь и объедая зелень с придорожных кустов. Порой Штефан спохватывался, подбирал поводья, давал шенкеля, и гнедой ненадолго ускорял шаг, но стоило Штефану отвлечься, снова почти останавливался.

Когда письмо в голове сложилось до последнего слова, Штефан обнаружил, что за день проехал куда меньше, чем собирался, и теперь ночь застигала его вдали от человеческого жилья. Последнюю деревушку он миновал еще пару часов назад, а раз за временем не следил, то и не сообразил, что стоило бы остановиться. Так что ночевать снова пришлось на голой земле, да еще куда более каменистой, чем накануне. Хорошо хоть, родник нашелся да удалось набрать сушняка на костер. На ужин ушли остатки хлеба с солониной, и Штефан только вздохнул, понимая, что завтракать будет уже нечем.

Гнедому место тоже не понравилось. Он бродил вокруг на привязи, нервно всхрапывал, косясь в сторону уже близких гор, и брезгливо возил губами по земле, выкусывая редкую травку. Штефан снова вздохнул и мысленно повинился перед конем за скудную пищу. Свернулся возле костерка и попытался уснуть, продолжая повторять про себя отрепетированное послание.

Проворочался до восхода луны, которая принесла с собой не только призрачный свет, но и неожиданный по летнему времени холод. Вот когда пришлось пожалеть о забытом головном уборе! Он ежился так и этак, пытался втянуть руки в рукава и все-таки отчаянно мерз. Запас сушняка таял на глазах, дважды пришлось подниматься и собирать еще. Пока костерок горел ярко, Штефан умудрялся задремать сидя, обхватив колени руками. Но огонь слишком быстро пожирал тонкие ветки, и холод вновь начинал донимал с прежней силой, не позволяя уснуть по-настоящему.

Перед рассветом легла роса, и Штефан поднялся, с трудом разгибая окостеневшие ноги и стараясь не стучать зубами. Он так продрог, что еле вскарабкался в седло. Обрывки сна не принесли ни отдыха, ни облегчения, скорее даже наоборот – отчаянно захотелось домой, под теплое одеяло, или хотя бы в казарму и на плац, чтобы согреться... И увидеть живых людей.

Гнедой тоже зябко подрагивал мокрой шкурой и все пытался повернуть морду в сторону далекого стойла. Штефан решительно развернул его теперь прямо на запад. Вряд ли в боевом походе будет намного легче, так что надо уже привыкать заранее. Правда, в боевом походе вечером и утром была бы горячая еда. Или хотя бы сухомятка...

Штефан старательно покопался в памяти, припоминая окрестности. Кажется, относительно неподалеку был какой-то захудалый постоялый двор. Сам-то он мог бы и еще потерпеть, но вот силы коня надо беречь, а значит – нужны и овес, и сено, и теплая выстойка хоть на пару часов. Заодно и самому можно перехватить хоть мамалыги с горячим сбитнем. Посидеть среди людей, обдумать дальнейшие планы.

И написать письмо.

– 4 -

К полудню вершины гор затянула серая хмарь, воздух был напитан холодной влагой. Таган стоял под навесом, и большинство посетителей постоялого двора, уплетавших свежую мамалыгу[23]23
  Мамалыга – круто заваренная каша из кукурузной муки.


[Закрыть], неосознанно норовили пододвинуться поближе к огню хотя бы одним боком. Народ был пестрый, какой можно увидеть разве что в приграничье. Двое греков, одетые турками и курившие наргиле[24]24
  Наргиле – род кальяна.


[Закрыть]. Несколько бродяг откровенно гайдуцкого[25]25
  Гайдуки – разбойники (рум.). Слово не всегда имело негативную окраску.


[Закрыть] вида в овчинных жилетах мехом наружу. Какие-то проезжие крестьяне, не то батраки, посланные по хозяйским делам, не то мелкие торговцы. Эти сидели далеко от огня тесной компанией, косились на гайдуков и, хоть вполглаза, но приглядывали за своими крытыми возками... Все были вооружены: ножи, тесаки, у проезжих крестьян и греков за поясами виднелись пистоли. Приграничье – не самое спокойное место.

На верхней ступеньке всхода развалился живописно оборванный цыган. Он ничего не ел, очевидно, будучи лишенным здесь кредита, зато курил крепчайший турецкий табак. Дымом тянуло под навес, и остальные украдкой воротили носы, но цыгану и горя было мало: он поминутно выпускал все новые клубы и бесцеремонно дергал за полы хозяина постоялого двора, что стоял рядом, прислонившись к балясине.

– Продай коня! – визгливо упрашивал он. – Продай коня, дяденька, на что тебе эта кляча?

– Не твоего ума дело, – огрызался хозяин. – Отвали, пока со двора не прогнал!

– Ой, какой злой дяденька, – умилялся в ответ цыган. – Да эту развалину кормить – только деньги тратить! А я его надую и загоню втридорога. Хочешь, тебе еще треть отдам?

– Пошел в задницу! – рявкнул наконец хозяин, осатанев. – Сам ты развалина! Этот конь со мной на войну ходил!

Цыган ойкнул, приложил ладонь к губам и надолго отстал. Потом вновь затянулся, выпустил дым и захохотал:

– Ой, дяденька, а ты, часом, не цыган ли сам? Добро, не стану к тебе приставать больше, вижу, нашей крови! А все-таки у меня теперь разве гроши... Да здесь хороших лошадей-то не найти...

– Смотри мне, – буркнул все еще обозленный хозяин. – Сведешь старичка – я ведь пандурам Симеона на заставу свистну, они тебя враз по всем горам размотают, сволота бесштанная.

– Ладно, дяденька, – примирительно начал цыган и вдруг приподнялся с крыльца, округляя глаза. – Гля, какое... явление!

Явление имело вид входящего в воротца плетня гнедого липпициана под отличным строевым седлом. Конь всхрапывал и раздувал темные ноздри, потряхивая длинной спутанной гривой, шкура его потемнела от влаги, и начищенным серебром горела на морде белая проточина. Сердце цыгана зашлось от такой красоты, и он почти не приметил хозяина лошади. А вот гайдуки переглянулись.

Боярин, по виду совсем уж из высокородных, в седле сидел ловко, не хуже своего липпициана вскинув непокрытую светлую голову и расправив плечи, обтянутые недешевым мундиром, в котором местные еще могли опознать австрийский, а вот узнать войсковую принадлежность им было бы уже мудрено. Осадив храпящего коня посреди двора и глядя выше голов сидящих под навесом, он вполне начальственным голосом окликнул хозяина. Гайдуки переглянулись вновь, на сей раз многозначительно: вслед за ним никто не явился.

Стоило хозяину подойти, как боярин потрепал коня по шее и спрыгнул наземь. Тут-то и стало видно, что хотя за поясом его торчит рукоять пистолета, а у левого бедра привешена недурная сабелька, да и росточком бог не обидел, боярин по-юношески легок, будто вытянувшись, еще не успел заматереть и раздаться в плечах. А уж на лицо и вовсе мальчишка – над верхней губой размазанная грязь сделала видимыми едва пробившиеся светлые усики. Мундирчик тоже оказался в пятнах, будто в нем пару-тройку ночей спали у костра, а в карих, больших, как у девицы, глазах была почти детская усталость, но стоило кому-то из гайдуков фыркнуть, как парень, подскочив на месте, схватился за пистолет. Потом закусил губу, медленно разжал руку и, вздернув голову, прошел под навес.

Цыган, совсем уж было задохнувшийся от вида липпициана, потер собственный подбородок и глубоко задумался.

Парнишка прошел мимо него под навес, едва удостоив косым взглядом, чтобы убрал ноги с прохода. Потребовал себе мамалыги и чего-нибудь горячего – попить. Несмотря на уверенную повадку парня, уголки рта у него все-таки подрагивали, и озирался он немного затравленно.

Когда хозяин притащил обед, то внезапно потребовал с «господина» плату вперед. Тот смерил хозяина таким взглядом, будто с ним заговорила силосная яма, но полез за кошельком. Вытащил, опустил на стол – кошелек отозвался приятным звоном.

Все во дворе замерло. Покривился даже корчмарь.

– Да убери ты кошель, боер, – одними губами прошептал он. – И откуда ты такой взялся?

Юный боярин явственно осознал промах, но сдаваться не пожелал. Бросил сквозь стиснутые зубы:

– Откуда взялся, там уже нету, – и шевельнулся, поправляя пистолет за поясом.

Корчмарь усмехнулся и побыстрее сгреб серебряный гульден[26]26
  Гульден – серебряная монета достоинством в половину талера.


[Закрыть]. Наклонился к уху мальчишки, шепнул:

– Дай еще один, боер, я тебе разменяю. Неча флоринами[27]27
  Флорин – другое название гульдена.


[Закрыть] по таким дырам светить. И это... Может, тебе сопровождающих выделить, хоть до заставы?

Мальчишка снова ответил презрительным взглядом.

– Еще чего. Не впервой одному ездить. А если хочешь услужить, подай мне еще бумаги лист и перо с чернильницей.

– Бумага дороже мамалыги встанет, боер, – предупредил корчмарь, изумленный таким приказанием.

– Ну так возьми из сдачи, – огрызнулся тот. – Да не дери, смотри, я ведь цены-то знаю!

– Не шуми, боер, – почти добродушно погрозил пальцем корчмарь. – Не у себя в усадьбе, чай. Бумагу дам, перо только у меня паршивое, а в чернильнице, может, таракан какой засох. Так что дорого не сдеру. А про сопровождение ты подумай, здесь места глухие, – и доверительно шепнул на ухо: – Народ разный попадается.

Юный боярин скривился.

– Будто я не знаю, что здесь до пандурской заставы на границе палкой докинуть можно!

Корчмарь утомился уговаривать и пожал плечами.

– Как господин прикажет.

Цыган продолжал наблюдать. Мальчишка с жаром накинулся на мамалыгу и хлеб, но стоило хозяину принести дешевую серую бумагу и перо с чернильницей, загрустил и даже про еду забыл. А может, успел утолить первый голод. Писал он споро, только изредка замирал и тяжко переводил дыхание, потирая поверх воротника горло. Раз даже незаметно щеку вытер. Закончив письмо, долго сидел, глядя перед собой остекленевшими глазами. Со вздохом свернул бумагу, капнул воска со свечи. Печатки у него не было – притиснул монеткой, выданной хозяином, и сунул за отворот мундира. Снова принялся за еду, но уже медленнее и будто с трудом.

Бродяги-гайдуки все это время тихонько шушукались. Потом вдруг расплатились и тесной кучкой покинули постоялый двор, продолжая переговариваться вполголоса.

Цыган почесал в затылке: конь, конечно, был прекрасен, но соваться ему что-то расхотелось. Да и глаза юного боярина ему теперь не нравились: плескалось в них на самом донышке что-то темное, мрачное и отчаянное... Конечно, щенок совсем, конечно, без охраны и в дальней дороге – вон как деньги бережет, но чутье подсказывало цыгану: парень дошел до той грани, за которой человек творит неведомо что, даже не понимая своих деяний. К дьяволу связываться с сумасшедшим, какой бы легкой добычей тот ни выглядел! К тому же, бродяги явно положили глаз и на кошелек, и на коня с хорошим седлом, а у мальчишки за поясом пистоль, и если цыган не ослеп, то второй остался в ольстре на гнедом...

Он так и просидел, размышляя и покуривая, пока боярин не закончил нехитрый обед и не встал. Коня ему подвели быстро, и он сноровисто вскочил в седло, едва коснувшись носком стремени. Разобрал поводья, потрепал гнедого по шее и что-то шепнул ему на ухо.

Корчмарь еще раз попробовал предложить боеру послать с ним слуг, но тот вновь огрызнулся, и хозяин со вздохом проводил его со двора. Цыган тоже вздохнул вслед: сытый липпициан играл, бочил, охлестывал себя хвостом по бокам... Уносил с собой чужую душу. Вот только цыган ни единого мига не жалел о своем решении: все-таки глаза у мальчишки были очень и очень нехорошие.

Время показало, что он поставил на правильную лошадь. Когда в распадке дорогу гнедому преградили двое оборванцев в овчинных жилетах и с тесаками в руках, а еще четверо ссыпались со склонов с боков и сзади, Штефан не стал слушать, что ему обещают оставить жизнь. Он и не слышал толком ничего, от усталости и недосыпа пребывая уже где-то за гранью реальности.

Не спеша вынул пистолеты из ольстров, взвел курки. Подождал немного – бродяги с дороги не отошли, даже засмеялись и стали подначивать, мол, не выстрелишь.

Они стояли очень близко, целиться было ни к чему, а после всего пережитого эта беда оказалась последним перышком, которое ломает спину верблюда, и на последствия стало совершенно наплевать...

Штефан молча вытянул руки и разрядил пистолеты в бородатые рожи.

Часть II

– 1 -

– Макария! Чтоб тя черти взяли, поросенок, ты б еще мокриц развел!

– Так я ж, дяденька Мороя, того... В речку сверзился, эта скотина дюже норовистая!

– Молчать, я тебя спрашиваю! Это ружье, дубина! Ружье, понимаешь? А не ухват, черт тебя дери, и не коромысло! И не нравится скотина – будешь пешкодралом по горам скакать, понял? Ишшо тебе норов подбери, голодранцу!

Телега скрипела по дороге, возница спал, свесив голову на грудь и уронив вожжи. Остальные слушали перебранку и тихо ухмылялись в усы: а и за дело парня строят, коль в отряд попал, изволь соответствовать! Пограничная служба – она, брат, не просто так, что налоги списывают. Тем более, тут место неспокойное, и граница не одна. До Порты тож рукой подать. Вот и лазает всякая шушера, что с австрийской стороны, что с турецкой, и все, слышь, через Романию!

Но парнишка, конечно, по первости не обтерпелся еще, как его отец в пандуры законопатил. Сидит теперь, вздыхает и мрачно косится на своего мерина, который в руках у Морои – сущий котенок, вон шагает следом и даже ластится украдкой, сдвигая шапку на нос...

– Ладно, – махнул рукой Симеон. – Мороя, забери у Макарки коня пока, а то свернет себе шею всамделе. И ездить научишь, у его батьки одна упряжная кобыла, и та еле ноги таскает.

– Слушаю, командир, – пробурчал Мороя и тяжко вздохнул, крутя в руках несчастное ружье, от которого вышел весь сыр-бор. – Это надо было так оружие улячкать, а?.. Да в армии бы его за такое дело...

Разворчавшийся Мороя ткнул возницу в бок ружьем, тот всхрапнул, подскочил, ошалело озираясь.

– Че?

– Через плечо! Не спи, не дома!

Макарко понурился на телеге, и Симеон, подгоняя лошадь, легонько тронул парнишку нагайкой по плечу.

– Полно, Макарко, не горюй. Научишься! Куда денешься, раз в отряде теперь, – и прибавил построже: – А чтоб ружье чистить не забывал, на заставе три караула вне очереди.

Далекий выстрел раскатился в сыром воздухе глухо, будто ветка хрупнула.

– Тихо! – рявкнул Симеон и одернул коня. – Где стреляли?

Мороя бросил Макарке ружье, ухватился за луку седла.

– В распадке, командир.

До заставы два шага, это кто ж тут озоровать и палить удумал?!

Симеон мотнул головой – вперед!

Пандуры поскидали плащи за спины, расхватали поводья. Приказа не требовалось, порядок был заведен раз навсегда. Трое – у телеги в охранении, остальные погнали. Сперва отрядом, потом рассыпались, уходя на склоны по сторонам дороги, хоронясь за деревьями. Мало ли что!

А что – было. Истошное конское ржание долетело еще когда они были за поворотом, потом послышались вопли, забористая ругань и уханье, будто кого-то били ногами...

Симеон вылетел на дорогу, осадил коня и вскинул пистолет.

– А ну, стоять!

– Пандуры! – взвизгнул кто-то и кинулся наутек. Тотчас скатился обратно: из леса на склонах вырвались ребята Симеона, окружили место стычки.

У самого склона рвался на поводу гнедой конь, каких в этих местах не видали отродясь. Симеон-то видел – в австрийской армии, у самолучших офицеров...

Бродяга в овчине висел на поводьях гнедого, пытался удержать. На дороге валялись два тела, похоже, трупы. Седло коня пустовало, и нетрудно было догадаться, кто стрелял и кого тут били с матерками. И точно: проезжий в военном мундире болтался тряпкой в руках у двоих нападавших и тряпкой же рухнул на землю, как только его выпустили.

Симеон осатанел – на австрияка-офицера напасть! Сдурели вконец?!

– Что тут у вас? – мрачно спросил он.

Трое бродяг угрюмо сбились в кучку, у четвертого Гицэ вырвал поводья и стволом ружья подпихнул к остальным, в середку.

Эти рожи Симеон знал: местные. Гайдуки – не гайдуки, скорее так – бродяги. В страду нанимались по всяким работам, зиму беспробудно и уныло пили на заработанное. В откровенном разбое до сего дня замечены не были, хотя за краденые простыни и ковры их в деревнях бивали не раз. Заставу эта ватажка обходила десятой дорогой.

Пандуры уже заняли все высоты вокруг и уставили на бродяг пистолеты и ружья. Те угрюмо озирались. Австрияк лежал на дороге, скорчившись, и не подавал признаков жизни.

Симеон спешился. Пошел смотреть, прикидывая, как его пропесочат, если он важного австрияка не уберег возле своей же заставы. Едва не пнул с досады труп главаря ватажников. Дрянь был человек и теперь на какую поживу позарился! Впрочем, Бог ему судья: пуля австрияка в упор вошла в глаз и разнесла бедняге затылок, аж мозги разбрызгало по всей дороге. Второму покойничку тоже знатно не повезло: челюсть оторвало начисто, видать, боком не вовремя поворотился. Этот еще и помер не сразу, вон в пыли следы от дергающихся ног. Симеон перекрестился: все-таки знакомые рожи. И дернуло их на вояку полезть, пусть у него и конь.

Избитый шевельнулся и закашлялся. Симеон направился к нему, на ходу припоминая немецкие слова. Но австрияк приподнялся на локтях и повел вокруг себя мутным взглядом. Мундирчик без знаков различий превратился в тряпки. Светлые патлы в крови и пыли прилипли к разбитой роже.

– Малец! – ахнул кто-то из пандуров.

Симеон даже замер от неожиданности. И правда – мальчишка совсем. Глазастый, мордашка нежная, как у девицы, и хорошенькая – ангелочков бы в церкву списывать. Только вот свезена наполовину, похоже, рукояткой его же пистолета – вон он, в руках одного из бродяг. И второй в пыли валяется. Свезло мальцу, что морду бить начали, а не тяпнули по башке сразу насмерть…

Спасенный вдруг вскочил, сложил ободранный кулак и пошел на Симеона, шатаясь, как пьяный, и ругаясь по-немецки. Все-таки австрияк?

Симеон легко уклонился, перехватил занесенную руку.

– Охолонь, – сказал он строго и встряхнул парнишку. – Panduren! Grenzschutzbeamte![28]28
  Panduren! Grenzschutzbeamte! – Пандуры! Пограничная стража! (нем.)


[Закрыть]

Язык сломаешь! Да и то ли сказал?..

Но парень дернулся, перевел на него мутный взгляд и прикусил разбитую губу.

– Пандуры-ы... Я к вам... – и мешком осел к ногам Симеона. Тот еле подхватить успел. Боярское дитятко, что ли? Ладно, потом разберемся, раз с кулаками лезет – значит, жить будет.

Осторожно опустил на дорогу, поманил к себе Морою – займись, мол. Тот уже спешился и теперь отвязывал от пояса флягу, качая головой.

Сам же Симеон повернулся к бродягам.

– Откуда малец? Чего не поделили?

Те молчали.

Гицэ подошел, вырвал у одного пистолет. Повертел в руках.

– Разряжен.

Симеон хмыкнул.

– Ясно дело. Вон же... валяются. Чего, не ждали от мальца, поди? На коня позарились? Да, хорош конь!

– И пистолеты хороши, – ввернул Гицэ, подбирая второй в дорожной пыли.

Парнишка вдруг рванулся из рук Морои, вскочил снова.

– Отдай!

– Да на, пожалуйста, – Гицэ несколько оторопел. – Твое ж добро собираем, боер!

Он протянул руки, и парнишка вырвал у него оружие, только что к груди не прижал, будто великую ценность. Затравленно оглянулся по сторонам, вдруг уставился на трупы – и побелел сквозь всю кровь и грязь, зашатался, попятился. Сел с размаху на дорогу, так и глядя круглыми от ужаса глазами на покойников, окостенел, по-прежнему сжимая в руках пистолеты.

– Первый раз, что ли, боер? – посочувствовал Мороя, снова опускаясь рядом на колени. – Ничего, им за дело досталось. И повезло тебе, что мы вовремя подоспели, а то они бы тебя забили...

Он плюнул на платок и принялся вытирать разбитую мордаху, не прекращая утешений. Симеон покосился на убитых. Утешения, да! Кажется, мальцу и досталось не сильно, и поквитался он с обидчиками неплохо... Мороя сунул ему фляжку. Парень испуганно посмотрел, замялся.

– Выдохни, – приказал Мороя строгим голосом. – И залпом!

Пить парнишка точно еще не умел. Подавился ракией[29]29
  Ракия – крепкий спиртной напиток, румынский самогон.


[Закрыть], закашлялся, прижал ладонь к животу – должно быть, больно пришлось на отбитые потроха. Мороя придержал за плечи, снова сунул фляжку.

– Пей, кому говорят! Пей! А то будешь тут нам блевать дальше, чем видишь!

Мальчишка сделал глоток из фляжки. Потом еще. И еще. Замер, дыша открытым ртом, точно рыбка на берегу.

Из-за поворота наконец-то подъехала телега. Пандуры из охранения вытягивали шеи и с любопытством оглядывали и спасенного, и двоих убитых – дюжих мужиков по сравнению с ним. На живых косились неприязненно, возница даже веревку с передка отвязывать начал.

– Ладно, проваливайте. И падаль свою заберите, – решил наконец Симеон. – Душегубов нам еще хоронить не хватало! А малец точно по делу палить начал, так что уносите шеи, пока в петле не сплясали, – и не удержался: – Да не лезьте больше на проезжих, недоумки! Из вас грабители – как из дерьма пуля, вшестером с дитем не сладили!

Пандуры дружно грохнули хохотом. Мальчишка дернулся, заозирался испуганно. Кажется, он только сейчас начал понимать, на каком он свете. Отпихнул Морою и встал. Покачиваясь, но уже немного более уверенно переставляя ноги, перешел через дорогу. Разве что на кровяные лужи и брызги мозгов все-таки явно старался не смотреть.

Симеон наблюдал. Мальчишка провел ладонью по шее коня. Неверной рукой ощупал ольстры. Вытащил два патрона и шомполок.

– Во дает, щенок боярский! – восхитился Гицэ. Остальные изумленно примолкли.

Руки у парнишки дрожали, он всхлипывал и поминутно утирал нос, из которого все еще капала кровь. Но патрон скусил с немалой сноровкой, бережно всыпал порох, защелкнул крышку полки, ставя на взвод, и принялся забивать пыж и пулю.

– Гляди, Макарко, – не удержался от подколки Мороя. – Вот как за оружием следить надобно!

Макарко только недобро сверкнул глазами в сторону боярского сынка.

– Слушай, боер, звать-то тебя как? – спросил Симеон, когда парнишка неверными руками сунул заряженные пистолеты за пояс и взялся за гриву гнедого.

– Штефан... – он прокашлялся и сказал уже поувереннее. – Меня зовут Штефан.

Мороя добродушно фыркнул и придержал ему стремя.

– А фамилие-то твое какое? Чтоб знать, откель такие лихие стрелки берутся!

Парнишка вдруг зыркнул из-под спутанных волос затравленными карими глазами.

– Не спрашивайте. Нет у меня фамилии.

В седло он садился, кусая губы от боли, а рожа его и взгляд Симеону совсем не нравились: ладно, пистолеты перезарядил, но как бы в обморок не сверзился, белый ведь аж до зелени.

– Слышь, Мороя, – негромко позвал он. – Пригляди, чтобы не свалился парень по дороге, – и встал в стременах. – По коням! На заставу! И шевелитесь пошустрее, сучьи дети! И так времени сколько потеряли, а наши там без пороха сидят!

Мало ли что? И боярского этого мальца хорошо бы осмотреть пристально и все-таки выспросить, откудова и вправду он такой взялся, этот Штефан. Без фамилии. И чего это он сказал, что к ним ехал?

Пока же парнишка съежился в седле, больше похожий на стригоя[30]30
  Стригой – упырь, оживший мертвец (рум.).


[Закрыть], чем на живого человека. Бледный как смерть, морда в запекшейся крови, одежда в клочья... Мороя сторожко держался рядышком, ждал. Подъемы всадники брали шагом, поджидая телегу, тяжело нагруженную бочатами с порохом, а вот на каком-то спуске гнедой у мальчишки тряхнул головой, заторопился, сбился в рысь – и парня как ветром в седле шатнуло.

Симеон почесал затылок: надо было его на телегу, конечно. Но парнишка упрямо вцепился в луку, скрепился, помотал головой. Удержал коня – и снова бросил повод. Мороя догнал, протянул флягу. С такой скоростью парень к заставе двух слов связать не сможет. А, ладно. Поговорить успеется.

Макария недобро косился на спасенного боярского сынка шальным черным глазом. Не любит бояр Макарко! И за дело же не любит! Сестрица у парнишки дюже красивая была.

Симеон вздохнул. А похож Макарко! Руксандра[31]31
  Руксандра – простонар. от Александрина (рум.).


[Закрыть] тоже была... Чернобровая да чернокосая, с горячими цыганскими глазами... Боеру приглянулась. Уж поди теперь пойми, то ли не посмела она боярину отказать, то ли и вправду снасильничал он девку. Только боеру-то что, как приехал, так и уехал. А она – головой в колодец, не снесла позора. Макария тогда чуть красного петуха в усадьбу боярину не пустил, едва перехватили. Всю деревню бы под топор подвел. Вот отец его и законопатил в пандуры, от греха. Но не любит Макарко бояр, ох, и не любит!

Мальчишка вновь покачнулся в седле, и Мороя, давно ехавший стремя в стремя, придержал за его за плечи. Спросил что-то вполголоса, парень мотнул головой. Ну и что, что боярин? Дите ведь. Не убивать же только за то, что боярином уродился.

И хоть и хватает среди бояр сволоты, да ведь не все. Вот хоть доктора припомнить, под Видином. Тоже не из простых был, а скольким за его здоровье только молиться! Симеон невольно потер плечо, где с тех пор оставался шрам от турецкой сабли.

Или инженера того русского. Имя и не вспомнить – больно заковыристое, а лицо на всю жизнь не забудется, до того они ему обязаны. Под Раховом парень полег. Молодой еще был, немногим старше Макарки.

Да хоть господина слуджера[32]32
  Слуджер – мелкий боярский чин в Валахии.


[Закрыть] взять! Кто в войну вспоминал, что Тудор из села Владимир когда-то коз пас в этих горушках? Корпусный командир, с генералами дружбу водит, землей разжился, мельницами, скотиной и солью торгует теперь от себя, не от бояр. Иной бы зазнался – но в усадьбу слуджера Владимиреску стекались крестьяне со всех концов, точно зная, что этот хозяин не обидит. И не к нему ли в отряды сторожей границы законопатил Макарку отец от греха подальше?

Симеон еще раз вздохнул и покачал головой. Молод он еще, Макарко, не понимает. Люди – они все разные бывают. Порой и обездоленный сосед такой сволотой окажется, куда тому боярину!

Он еще раз посмотрел в сторону спасенного мальчишки. Тот почти лег на шею коня, но когда Мороя потянулся поддержать, выпрямился, хоть и с явным усилием, тряхнул головой.

Упертый. Если б из отряда был – сказал бы, что толк с мальца будет.

А потом впереди завиднелся пост, повеселевшие лошади прибавили шагу, а высоко на галерее уже топорщились черные усы Йоргу, и Симеон невольно заулыбался. В Клошанях они не задержались ни на минуточку, но эта старая придунайская селедка непременно разворчится, что их разве за смертью посылать, и что едва ли не вся османская армия могла бы просочиться через их заставу, а у него, у Йоргу, пороху на один выстрел...

Симеон толкнул коня на тропинку. В том, что Йоргу мог одним выстрелом остановить всю османскую армию, он сроду не сомневался, а то не оставил бы его вместо себя на заставе командовать.

– Здорово, Йоргу! – крикнул наверх. – Как оно тут?

Тот печально пошевелил усами.

– Да как-как... Ясно дело, куда без пороха... – и вдруг уставился оторопело за спину Симеона. – Это что вы за чудушко подобрали на наши головы? Да хранит нас святой Спиридион! Австрияк, что ли?

– Да наш вроде, – Симеон пожал плечами. – Проезжий. Грабануть, видишь, попытались.

Йоргу перегнулся через перила всем своим тощим телом и пристально всмотрелся в спасенного мальчишку.

– Да как же – наш, когда мундирчик-то австрийский? Видал я такие, когда по Дунаю до Вены ходил, только не припомню, что это за мундир-то...

– Разберемся, – пообещал Симеон, спешиваясь. Для офицера парнишка, конечно, молод, но из пистолетов палил справно. – Принимай бочата!

– Да глядите, порох с ракией не спутайте, а то взлетим на воздух через ваше пьянство, – прибавил мрачно Йоргу, спускаясь с галерейки. Пошел к телеге, косясь на спасенного парнишку и задумчиво дергая себя за усы.

Парнишка однако снова удивил. Мешком сполз с седла, поковылял к коновязи со своим гнедым в поводу. Когда Мороя потянулся забрать у него поводья, отклонился и хмуро зыркнул на него:

– Я сам!

– Эй, боер! – Симеон чуть повысил голос. – Коня-то отдай да поди умойся! На тебя смотреть страшно!

– Страшно – не смотри, – огрызнулся мальчишка, набрасывая повод на коновязь. Взялся за пристругу[33]33
  Приструга – ремень на седле, к которому крепится подпруга.


[Закрыть] и на миг прислонился плечом к коню, закусив разбитые губы.

Вот же щенок упертый. Ведь на одной гордости только и держится!

Мороя взял парнишку за локоть, заговорил вполголоса. О чем – не слыхать, но мальчишка упрямо насупился, и Симеон хмыкнул: не иначе, Мороя выговаривает ему, что с командиром заедается.

Он повернулся к Йоргу. Мороя с пацаном справится, можно не сомневаться – весь молодняк на заставе через его руки прошел, а этот, хоть и боер, тоже не двухголовый. Мороя и присмотрит, и уговорит, и позаботится как надо. А вот Симеон, к стыду своему, начисто забыл, кому из ребят надо срочно заменить ружья, и достанет ли привезенных...

Разворачивая промасленную ветошь, он приметил краем глаза, что Мороя ведет парнишку к колодцу, осторожно придерживая за плечи, а Гицэ тащит гнедого к конюшне, и злобная скотина при каждом шаге норовит оттоптать ему ноги.

Когда Симеон покончил с делами, уже стемнело. В свете фонаря рожа Йоргу казалась еще более унылой, чем при солнышке, и Симеон, отфыркиваясь после умывания, все-таки спросил:

– Чего еще не так?

– Да щенок этот боярский, – неохотно объяснил товарищ. – Чего ты его в Клошани не отправил?

Симеон удивился.

– Ребята тебе чего, нанятые, туда-сюда мотаться? Да и парень не доехал бы.

– А ну как родня искать зачнет? – гнул свое Йоргу.