Текст книги "Прокламация и подсолнух (СИ)"

Автор книги: Александра Дубко

Соавторы: Мила Сович
сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 23 страниц)

Мила Сович, Александра Дубко
Прокламация и подсолнух

Пролог

Посвящается детям и котикам

Так бей же по жилам, кидайся в края,

Бездонная молодость, ярость моя,

Чтоб звездами сыпалась кровь человечья,

Чтоб выстрелом мчаться Вселенной навстречу...

Э. Багрицкий. «Контрабандисты»

Лето тысяча восемьсот семнадцатого года было в самом разгаре. Полуденное солнце наискось освещало восточные склоны Южных Карпат, что еще иногда называют Трансильванскими Альпами. По ущельям пролегали резкие полосы черных теней, меловые обрывы брызгали искрами. С высоты отчетливо виднелись и зеленые леса, опушившие скалы, и белые полосы речек, рожденные в снежниках у вершин. Жиу, Олт, Яломице, Дымбовица сбегали с гор, чтобы налиться на равнине спокойной мощью, которой они потом напоят Дунай. Дороги вились бурыми ленточками, пыль от копыт и колес телег преломляла солнечный свет, и казалось, что над землей висят облачка красноватого золота. Люди суетились на полях, размежевавших предгорья неровными квадратами.

С вышины было отлично видно белый господский дом в два этажа с окнами в переплетах рам, дробивших солнце, зелень, прихотливо вьющуюся по стенам до перил просторной террасы над входом, подстриженные газоны и цветастую клумбу.

Во дворе усадьбы пожилая птичница гонялась за юркими цыплятами, упущенными бестолковой крестьянской девчонкой. Желтые пуховые комочки разбегались с писком, протискивались сквозь загородки, метались по утоптанному подворью. Девчонка подхватывала каждого беглеца в сложенные ладони, вытряхивала в подол птичнице. Та охала, ругалась и старалась не наклоняться, чтобы не разронять уже пойманных.

– Улизнул! Удрал же, Шофранка, глянь только!

Цыпленок и правда удрал – подлез под забор, отделявший усадебные службы от господского двора. С писком заметался по песчаным дорожкам, с разгону влетел в клумбу и затаился под широкими цветочными листьями. Измок от брызг фонтанчика и выскочил снова в поисках более спокойного места.

Вбежав на двор, девчонка оробела и застыла перед парадным крыльцом, разинув рот на щегольский экипаж с рослым арнаутом на козлах. Птичница в сердцах отвесила ей подзатыльник.

– Не стой столбом, он все клумбы перероет! Ну где этот поганец?!

Цыпленок с писком метнулся наутек. И тут с высоты камнем рухнул сокол, пулей пронесся у земли, цапнул желтую пушинку и взвился в небо, только песок взметнуло ветром.

Пожилая птичница охнула и схватилась за сердце. А Шофранка сперва дернулась вслед, потом замерла, зажала рот ладонью и отчаянно разревелась.

Птичница обняла ее за плечи, притянула к себе.

– Ну ты чего, дурашка? Пошли отсюда, пока нас не приметили. Да не бойся, не накажут тебя. Старый-то боярин и выдрать мог, что курей теперь недосчитается. А боер Николае – разве за то, что на господском дворе болтаемся, когда хозяева куда ехать собрались... Да ты чего ревешь-то?

– Хра-а-абрый такой, – всхлипнула девчонка. – Ма-а-аленький!..

– Судьба, видать, такая, – вздохнула птичница.

Они уже вернулись обратно к службам и высыпали собранных цыплят из корзины в загородку курятника, когда Шофранка немного успокоилась.

– Тетка Ануця! – позвала она. – А если он такой храбрый, может, его сокол пожалеет?

– Ох ты, жалельщица, – рассмеялась птичница, потрепав ее по белой косынке. – Нешто сокол может цыпленка пожалеть?.. – и добавила, задумавшись: – Разве в Писании говорится, что настанет время, когда волк будет жить вместе с ягненком и малое дитя будет водить их[1]1
  ... настанет время, когда волк будет жить вместе с ягненком и малое дитя будет водить их... – Книга пророка Исайи 11:6.


[Закрыть]...

– Отец Никодим говорил в по-за-то воскресенье, – закивала Шофранка, утирая глаза. – И еще говорил, что судить будут по правде, а дела страдальцев на земле решать по истине[2]2
  ... судить будут по правде, а дела страдальцев на земле решать по истине... – Книга пророка Исайи 11:4.


[Закрыть].

– Замолкни ты! – испугалась птичница и торопливо огляделась по сторонам. – То отцу Никодиму в церкви хорошо говорить, а что нынче с маленькими да храбрыми бывает – сама видела! Прикуси язык, пока не укоротили!

Шофранка высунулась в низкую дверцу курятника и посмотрела наверх. В синем небе катилось полуденное солнце, золотое, как цыплячий пух.

Часть I

– 1 -

На третий день по приезде Штефан проснулся до рассвета. В комнате мрели синие сумерки, где-то за стеной орал петух, и прохладный предутренний ветерок шевелил кисею занавесок. Штефан вздохнул и откинулся обратно на подушки. Ему снилось что-то хорошее, что-то родное и интересное, оборванное звуком трубы, возвещавшей начало дня в Терезианской академии[3]3
  Терезианская военная академия (Термилак) – высшее австрийское учебное заведение по подготовке офицерского состава. Находится недалеко от Вены, в городе Винер-Нойштадт.


[Закрыть]. Он сперва вскочил, торопливо перебирая в уме сегодняшние занятия, чтобы не напутать в сборах, и только потом осознал, что выдержал все экзамены, вернулся домой и теперь может спать, сколько пожелает.

Но спать не хотелось вовсе. Хотелось вскочить, лязгая зубами, облиться ледяной водой из кувшина, застывшими пальцами застегнуть на шее тугой воротничок формы – чтобы голова не падала, как шутил сердечный друг Лайош, и броситься в водоворот ежедневных дел: плац, построение, занятия, коротенький перерыв на завтрак, когда можно перехватить настороженным ухом обсуждение газет дежурными офицерами. Если, конечно, те не станут заместо бесед уныло распекать кого-нибудь за нелады с обмундированием или опоздание к построению. Лайошу доставалось частенько, Штефану – никогда, он в первый же год в Академии научился просыпаться уже на бегу...

Как там, интересно, Лайош в летних лагерях нынче без старшего товарища? Впрочем, этот будет фельдмаршалом, пусть даже по утрам с него часто приходилось силой сдирать одеяло.

Штефан хмыкнул: всего-то навсего станет Лайош диспозицию расписывать с вечера, а атаковать – ближе к полудню. Сам же говорил приятелю, что в его распорядке есть много военной хитрости.

За окном проскрипела телега, петух заорал уж вовсе истошно. Кто-то выругался, донесся визгливый голос птичницы Ануцы, обещающий пустить на суп этот глупый комок перьев, а заодно и того остолопа, который не глядит, куда прет.

Штефан отбросил простыню и поднялся. Во дворе – колодец с ледяной водой, и чисто выметенный двор не слишком отличается от плаца, а на конюшне третий день скучает подарок венских друзей матери – кровный липпициан[4]4
  Липпициан – порода лошадей.


[Закрыть], забракованный Испанской школой[5]5
  Испанская школа верховой езды – венская традиционная школа верховой езды для липпицианских лошадей.


[Закрыть] за длинную спину и нечастую гнедую масть.

Он не стал надевать ни мундир, ни партикулярное – остался в рубашке, только перехватил лосины широким кушаком, как у здешних пандуров[6]6
  Пандуры – народное ополчение Валахии, в мирное время – иррегулярные пограничные войска.


[Закрыть]. В конце концов, сейчас лето, и он дома и собирается не в манеж, а промять коня по пыльным дорогам, по которым даже до Крайовы скакать и скакать. Мундир Академии только народ напугает, а эпатировать модным сюртуком тут некого. Кур бы не потоптать, вон Ануця до сих пор ругается.

Штефан подумал – и заткнул за пояс пистолеты. Зря, что ли, накануне от вечерней скуки вычистил и зарядил оружие? Тем более, это был дядькин подарок, и хотелось сделать ему приятное. Да и в пустых полях за деревней упражняться в стрельбе будет куда веселее, чем в тире под присмотром дежурных офицеров.

Мельком глянул в слегка запыленное зеркало. В Академии он первым высмеивал подобную трату времени, но тут и сам задержал взгляд.

Нахмурился.

Не помогло.

Физиономия в зеркале выглядела до неприличия юной. В пику щеголям-однокурсникам Штефан отпустил волосы по-народному и совсем не подумал, что светло-русая шевелюра до плеч солидности облику не придаст. А за глаза, карие и большие, – хоть плачь! – даже Лайош порой поддразнивал девочкой. До первого тумака, конечно, но похоже, сердечный друг тумака не заслуживал… Даже тень усов над губой положение не спасала – сущий младенец!

Может, все-таки мундир? В форме он вроде постарше смотрится и уж точно построже. Но какие мундиры в Романии[7]7
  Романия, Цара Романешти – самоназвание Валахии.


[Закрыть]? Господаревым арнаутам[8]8
  Арнауты – легкие иррегулярные войска, набираемые в Греции и Османской империи для службы в Валахии и Молдавии при фанариотском режиме. Форма арнаутов в Дунайских княжествах включала кафтан, шаровары и обязательную фустанеллу.


[Закрыть] по форме положены фустанеллы, а ему сейчас только юбки и не хватало! Да и не идти же служить к туркам.

Но если военной службы не найдется, волей-неволей придется привыкать к партикулярному. Штефан вспомнил тяжелые шубы и цветастые, по-восточному роскошные кафтаны, в которых щеголяли бояре, примерил мысленно и скривился – павлин павлином. Колпак еще, и готово – не офицер, а посмешище. Уж лучше сюртук или как сейчас…

Он приосанился, расправил плечи, положил ладонь на рукоять пистолета. Снова глянул в зеркало – вроде и ничего, даже на дядьку похож чем-то. Вздохнул: дядьку он пока не видел и не слышал о нем ни от отца, ни от дворни. Расспрашивать постеснялся: на все пухлые эпистолы, которые он слал из Винер-Нойштадта, дядька не ответил ни единым словом. Может, он обидел чем дядьку? А может, тот все еще прячется от турок и потому не мог отвечать. Но его отсутствие огорчало: после смерти деда, сохранившегося в памяти веселым и ласковым стариком, Штефан никого не хотел видеть дома больше, чем дядьку Тудора, поручика русской армии, геройского боевого командира пандурского корпуса, ватафа[9]9
  Ватаф – небольшой административный чин в Валахии, управляющий области.


[Закрыть] волости Клошани и бессменного дедового приказчика. Уж дядьке-то можно было похвастаться, какие сложности он успешно преодолел на экзаменах, и липпициана дядька тоже оценил бы по достоинству.

Но вместо дядьки нынче в приказчиках какой-то косомордый грек, которого Штефан видел только мельком и все-таки успел покривиться, когда отец протянул тому руку для поцелуя. Так что пока рассказы Штефана оценил только братишка Костаке, да и тот ничего не понял, судя по вопросам. Да и куда ему – Костаке отец по статской службе определяет, похоже. Ладно еще, не в монахи – то-то было бы смеху! Кстати, интересно узнать, куда отец собрался определить его самого…

Гнедой липпициан застоялся. Конюх же, искренне обрадованный возвращением Штефана, от такой широкой души сыпал гнедому овса, что тот за три дня еще и приметно округлился. Все нерастраченные силы он выплескивал теперь то на подозрительные заборы, то на тень от колодезного журавля, то на крестьян с вилами, которые ломали шапки перед молодым боером и вздыхали о его умершей матери. Штефан злился равно на коня и на непрошеных жалельщиков: несколько недель между смертью матери и приездом дядьки для него все еще оставались самым жутким кошмаром. Вырвавшись за пределы деревни по пыльной улице, он наконец-то пустил гнедого в карьер.

Через два часа Штефан, взъерошенный, мокрый и отдувающийся не хуже гнедого, возвращался через ту же деревню к боярской усадьбе. У седла болталась неосторожно подвернувшаяся под выстрел полевая куропатка. Уложить из пистолета куропача на взлете – Штефан был собой очень доволен. Хотя, сказать по правде, он даже развернул коня и спешился, чтобы проверить, не от гнезда ли уводил его незадачливый куропач.

Разумеется, ничегошеньки Штефан не нашел и немного успокоился. Правда, пуля проделала в птичке немаленькую дыру, и вообще – что толку с одной куропатки? Порешив отдать куропача цепному кобелю, чтобы не брехал впредь на вернувшегося хозяина, Штефан утешился окончательно. Даже соболезнования баб, копошившихся за плетнями и крикливо передававших со двора на двор весть о том, что молодой господин – ну, одно лицо с боярыней Еленой, упокой, Господи, ее светлую душеньку, принимал с благодарностью, радуясь, что умершую три года назад в чужой стране маму еще помнят, хотя у имения уже с год другая хозяйка.

По правде сказать, при этой новой хозяйке в доме, на взгляд Штефана, стало гораздо больше беспорядка и провинциального духа. Он успел приметить и старые ковры, и очень по-восточному раболепных слуг, и даже то, что сестричка Люксита[10]10
  Люксита – уменьш. от Александрина (рум.).


[Закрыть] теперь читает по-немецки с запинками. С некоторой гордостью вспомнил младшую, оставшуюся в венском приюте при монастыре. Марица, мамина радость Машинката, за три года в пансионе выучилась бегло болтать по-немецки, немногим хуже – по-французски, усвоила азы чтения и письма, обрела чинные манеры и гордую осанку и стала ужасно похожа на маму, хоть порой и забиралась на деревья к ужасу добродетельных наставниц... По деревьям ее когда-то научил лазить сам Штефан, так что монахини напрасно жаловались ему на проказы фройляйн Марихен, а за успехи в учебе он ее исправно хвалил. Вот бы и Люкситу туда, в Вену, за хорошим образованием!

Нет, дома без мамы стало не слишком хорошо. Зато по-прежнему хороши были поля вокруг усадьбы, полные пугливых козьих стад и пересеченные коварными узкими ручейками в глубоких канавах, пыльные столбы на дороге, завивающиеся за хвостом рысящего коня, далекие горы, синеющие на горизонте...

Штефан соскочил с седла возле каменного крыльца. Велел конюху отшагать коня, пока не высохнет, а после – растереть вином грудь и ноги. Гнедого мигом увели, а Штефан какое-то время чесал за белыми ушами цепного волкодава, который хрупал куропаткой и постукивал по земле обрубком хвоста. Почувствовав, что и сам обсох, пробежал на хозяйственный двор, к колодцу. Набрал воздуха в грудь и опрокинул на голову и шею ведро ледяной воды.

Птичница Ануця охнула, выпустила подол и разроняла десяток цыплят, с жалобным писком разбежавшихся по двору. Штефан подмигнул ей, помотал головой, чувствуя, как холодные струйки затекают под рубашку и почти мигом высыхают под летним солнцем.

– Боер Штефанел! – окликнули сзади. Старый Петру, когда-то дедов, а ныне отцовский камердинер, привычный с детства, как забор вокруг двора. Одно изменилось: раньше Петру вставал на четвереньки, чтобы позабавить Штефана игрой в лошадки, а теперь смотреть на старика приходилось сверху вниз.

– Что ж ты, боер, к завтраку-то опаздываешь? – буркнул Петру, глядя со смесью неодобрения и умиления. Так привычно-знакомо, словно и не было всех этих лет в Академии. Словно Штефан опять безнадежно опоздал вернуться с речки к обеду и примчался запыхавшийся, чумазый и растрепанный. Сколько раз в детстве Петру ловил его у конюшни, у колодца или встречал в прохладном темном холле! Наспех приводил в порядок одежку, оттирал грязные щеки и при этом беспрерывно сетовал, что-то скажет отец...

– Боер Николае уже справляться изволил, давно ли ты уехал и когда объявишься, – заметил Петру, будто подслушав мысли. Как некстати! Не хотелось бы сейчас выслушивать отцовские нотации про неподобающее поведение и внешний вид – он уже не ребенок. Хотя чем плоха крестьянская одежка – и в детстве было неясно. Не в боярском же кафтане по деревьям лазить или копать червей для рыбалки?

Дядька, помнится, тоже всегда предлагал отцу радоваться, что пострадали холщовые портки, а не парадное платье, когда тот разорялся про «цыганских оборвышей». И от унылых нотаций о манерах, достойных высокородного боярина, Штефана тоже обычно спасал дядька. Правда, после неизменно отчитывал за испачканный пол, но тут и спорить не хотелось – не хворый, поди, ноги на черном крыльце не сполоснуть, чтобы слугам не подтирать следы босых пяток. Да и мокрую плетенку с раками следовало сдавать на кухню сразу, а уж пугать братишку Костаке клешнятыми чудовищами и вовсе было полным безобразием.

Но теперь дядьки, которому порой хватало пары слов, чтобы отвлечь отца каким-нибудь разговором, дома нет. А отец, судя по редким письмам, вряд ли стал с годами менее зануден… Но раздражать его не стоило, и Штефан пригладил волосы ладонью и помчался переодеваться к завтраку. Время забав кончилось, настало время поразмыслить о будущем. Но сначала все-таки поесть.

Ему повезло не слишком опоздать, так что нотаций не последовало. Мачеха вежливо поинтересовалась целью его ранней прогулки, и отец, немного холодно слушавший про застоявшегося коня, при рассказе об удачной охоте заметно оттаял и объявил, что собирается на обед к одному из местных логофетов[11]11
  Логофет – административный чин в Валахии.


[Закрыть] и намерен взять Штефана с собой. Судя по возведенным к небу глазам Костаке, поездка эта занимательной быть не сулила...

Так оно и вышло. Логофет, солидный грек с окладистой бородой, одетый на турецкий лад и укутанный в меха по здешним обычаям, залебезил, поздравляя Штефана с приездом, но неодобрительно поколол черным взглядом его европейское платье и совсем уж скривился, когда тот отказался от предложенной трубки. Остальные гости хоть и побаивались выражать неприязнь открыто – как-никак, Штефан был сыном и внуком бояр Глоговяну, много лет занимавших здесь высокие посты, и сидел возле отца, все-таки явно обсуждали его шепотком.

Обед был хорош, греческое молодое вино – приятно, но почему-то Штефан остро заскучал по скудному рациону Термилака. Может, потому, что трапезы в Академии приправлялись интересными разговорами умных людей? Здесь же оказалось иначе. Пока выпитого было недостаточно, изощрялись в похвалах господарю Карадже и выражении верности султану Оттоманской Порты[12]12
  ОттоманскаяПорта – Османская империя, под протекторатом которой в описываемое время находилась Валахия.


[Закрыть], зато потом обсуждали исключительно борзых собак, ковры и стати невольниц в чужих гаремах. Особенно неприятно поразило Штефана увлечение, с которым отец участвовал в этой беседе, изрекая порой что-нибудь с важным видом и наслаждаясь угодливым вниманием окружающих. Штефан совсем было заскучал, но тут вдруг в него вцепился командир арнаутского гарнизона, довольно молодой отуречившийся грек-мусульманин, с расспросами про устройство земель Военной Краины[13]13
  Военная Краина – область на границе Австро-Венгрии и Османской империи от Адриатического моря до Трансильвании.


[Закрыть]. Штефан постарался как смог удовлетворить любопытство турка, старательно припоминая все байки и рассказы однокурсников – сербов и хорватов, офицерских сирот с тех земель. При зачислении в Термилак им предоставляли большие льготы, и учились они потому частенько из рук вон плохо. Штефан же, даром что ходил в отличниках учебы, обожал проводить время в их обществе, потому что они были первостатейными оторвиголовами. Сердечный друг Лайош даже обижался порой, хотя сцены были и не в его характере. Впрочем, Лайош и сам был из Венгрии, а уж как они вместе чудили...

Разговор плавно перешел на армейские проделки и стал совсем занимательным, но тут вмешался отец, собравшийся домой первым, как и подобает высокому боярину. К изумлению Штефана, на крыльце их догнал логофет и, угодливо кланяясь и маслясь, заговорил о тяжбе с какой-то Марциолой Росетти за какие-то земли и о том, что ему, логофету, придется изрядно потрудиться, чтобы дело решилось к удовольствию многоуважаемого боера Глоговяну... Отец только кивнул с величественным видом и запахнул шубу, устраиваясь в коляске поудобнее.

– Вот сволочь, – заметил он, когда кучер щелкнул вожжами, и коляска резво покатилась по пыльным улицам. – Знает ведь, что от меня его место зависит и что внакладе не останется – так нет же, все равно выгадывает!

– Отец, – не выдержал Штефан, – что за дела у тебя с этой Росетти? Почему этот... логофет так разговаривает с тобой, будто ты эту землю занял незаконно?

В ответ отец лишь покривил холеное лицо, и без того носившее отпечаток некоторой болезненной брюзгливости. Штефан вздохнул и уставился на пыльные улицы, застроенные домами, поразительно похожими на деревенские. Разве что возносившийся над соломенными и черепичными крышами собор придавал городу респектабельный вид.

Боер Николае некоторое время сосредоточенно курил, выпуская дым клубами. Потом начал как-то издалека, и Штефан не сразу сообразил, что отец отвечает на его вопрос:

– Надо бы тебе знать, Штефан, что логофет заплатил немалую мзду за свое место. Разумеется, он желал бы получить свои деньги обратно.

Штефан кивнул: он это знал, но к стыду своему, позабыл за давностью лет. Вскоре после смерти матери, в Вене, русские приятели дядьки Тудора подняли того на смех, услышав, что он платит за свою службу, и предложили поступить в России на жалованье. Тудор в ответ с невозмутимым видом набросал мелом на зеленом сукне примерные доходы со сбора налогов вместе со сложными процентами от помещения в банк и разных вложений – и офицеры умолкли, озадаченно переглядываясь. Какой-то генерал, имени которого Штефан так и не узнал, хотя тот половину вечера катал Машинкату на коленях и позволял ей играть сверкающими орденскими звездами, передал в руки Штефану заснувшую девочку и с интересом уставился на столбик записи.

– Вот это да! Поручик Владимиреску, если бы я знал о доходности ваших должностей, променял бы чин петербургского полицеймейстера на скромное местечко в Валахии!..

Офицеры дружно расхохотались, кто-то быстро заговорил по-русски, и как только разговор стал общим, дядька взглядом выслал Штефана спать...

– Штефан! – окрикнул отец. – Ты что, не слышишь меня?

Он с усилием прогнал воспоминание о теплой тяжести спящей сестренки на руках и повернулся к отцу. Кошмары трехлетней давности всегда догоняли внезапно: вот сейчас, к разговору о мздоимстве здешних судей, вдруг пробрало холодом и чувством горького одиночества, снова над ухом заскулила во сне Машинката, будто брошенный щенок, и вспомнились отчаяние, и чувство вины, и желание вернуться обратно в Академию и не знать, что мамы больше нет, не слушать душераздирающие подробности ее смерти от доктора Ланца и от слуг, до того придавленных горем, что толку от них стало чуть – даже девочку невозможно было оторвать от брата...

Штефан встряхнулся. Машинката теперь стала чинной воспитанницей монастырского пансиона. Наверное, хорошо, что она осталась в Вене. Хоть здесь цыплята, и лошади, и добрые няньки, но строгие черные сестры в крахмальных уборах, похожих на чаячьи крылья, не станут напоминать ей ежеминутно о смерти мамы.

– Отец, – осторожно начал Штефан, – я перед отъездом виделся с Марицей...

– Я еще не закончил говорить с тобой, – холодно откликнулся Николае. – И мне очень жаль, что ты не желаешь меня выслушать.

Штефану казалось, что последние пять минут отец был занят исключительно раскуриванием своего чубука, но он вовремя прикусил язык и как можно почтительнее склонил голову, как обычно делала мама при каждом отцовском выговоре. Волновать отца было недопустимо: дед зорко следил за этим, беспокоясь о слабом здоровье сына… Лучше бы побеспокоился о «своей княжне», как он звал невестку, когда был в хорошем настроении, – неожиданно зло промелькнуло в голове. Отцу что – живет и живет, и даже на похороны матери не приехал! И потом не приехал, занятый устройством новой свадьбы! Впрочем, был бы жив дед – наверняка все было бы иначе.

В самых сладких и смутных детских воспоминаниях Штефан видел, как мама по вечерам сидела возле колен старика и душила ему бороду сандаловыми шариками, до чего дед всегда имел слабость... Зато и орал же на нее дед, обнаружив малейшую неточность в ведении домовых счетных книг! Почти как на дядьку Тудора – хотя на него дед орал вообще по всякому поводу. На отца он никогда не орал, впрочем, и к счетам не допускал – дома деду помогала мама, в многочисленных торговых делах – приказчик. Все это Штефану рассказывали, но вместе с картинами домашнего уюта он припоминал иногда и рев старого боярина, такой, что дрожали венецианские стекла: «Нелуца[14]14
  Нелуца – простонар. от Елена (рум.).


[Закрыть]! Тудоре! Вы уморить меня задумали?!» Впрочем, кажется, ни мать, ни дядька особенно не боялись этого рева, и потому Штефан тоже его не боялся.

Похоже, с выволочками отца такой номер не прошел бы... Поймав укоряющий взгляд, Штефан снова вернулся из своих мысленных странствий.

– Я слушаю тебя, отец.

– После ужина я хочу поговорить с тобой о твоем будущем.

И умолк, занявшись погасшей трубкой. И это все, чего он хотел?

Штефан внутренне кипел до самого дома. После вежливых и точных приказов дежурных офицеров в Термилаке, после уважительных обращений и доверительных бесед, которые вел порой с классами сам эрцгерцог Иоганн, комендант Академии, мелочная деспотичность отца казалась почти невыносимой.

Усилием воли он смирил себя и вошел вечером в отцовский кабинет готовым говорить со всей откровенностью. Отец сидел в кресле, кутаясь в шубу, и отрывал тонкими изнеженными пальцами виноградины от сочной кисти. При виде Штефана он жестом выслал из комнаты старика Петру, что стоял возле него на коленях, держа чашку для косточек. Штефану показалось, что слуга взглянул на него с жалостью.

Он обратил внимание, что сесть ему отец не предложил. Какое-то время Николае изучал его взглядом, потом хмыкнул:

– Вконец тебе голову задурили в этой Европе.

Пришлось сжать за спиной кулак до хруста в костяшках, чтобы снести эту шпильку. А отец продолжил задумчиво, крутя в пальцах виноградину:

– Так чем ты намерен заниматься теперь, Штефанел?

– Чем прикажешь, отец, – покорно ответил Штефан, понимая, что сейчас не время выказывать норов. – Если ты не желаешь, чтобы я оставался здесь и помогал тебе...

– Помогал мне? – Николае поднял бровь. – На что мне в усадьбе сдался мальчишка с военным образованием? Что ты понимаешь в крестьянских делах? Так что же ты думаешь делать, если здесь ты мне не нужен?

Штефан смешался. У него, разумеется, были кое-какие планы по возвращении домой, и он даже поверял их Лайошу. Но Лайош мало знал о делах в Валахии – это Штефан понимал прекрасно, а потому послал пару безнадежных писем дядьке. Увы, ответа вновь не было. И теперь первым человеком, с кем ему предстояло обсудить свои планы, оказался отец.

– Я думал разузнать, где в Валахии есть нужда в инженерах и фортификаторах. Или в офицерах.

Николае поморщился и махнул рукой.

– Не знаю, о чем думал мой отец, когда определял тебя в военную академию. Неужели ты не знаешь, что наши господари пользуются для охраны услугами своих арнаутов, и у них нет нужды в здешних боярских сыновьях для комплектования офицерских кадров?

– Знаю, – Штефан почти не смутился. – Я понимаю, что военная карьера для меня, скорее всего, закрыта, хотя и среди румын немало есть кадровых офицеров разных армий.

Отец приметно изменился в лице при этой фразе, и Штефан поспешил поправиться:

– Я хотел сказать, что в военное время мое образование в любом случае может пригодиться, отец. А что касается службы, я с радостью не выйду из твоей воли.

– Я хочу услышать твои планы, – вдруг строго перебил его отец. – Что ты себе мыслил, оставаясь в Австрии столько времени?

Штефан насторожился: с чего бы вдруг отец так внимателен к его желаниям? Впрочем, это только к лучшему.

– Изволь, – охотно начал он. – Ты вот сейчас деда помянул, а я сегодня посмотрел на многоуважаемого логофета и вспомнил, что у меня в родне еще и бывший великий бан Крайовы[15]15
  Великий бан Крайовы – высшая административная должность в Валахии, второй человек после господаря.


[Закрыть], и нынешний великий логофет[16]16
  Великий логофет – один из высших административных чинов в Валахии.


[Закрыть]. Быть может, если обратиться к семейству Гика, князь Григорий укажет, где я могу быть полезен? Мне все равно нужно ему предста...

Он осекся, потому что отец вдруг замахал руками и вскочил в непритворном ужасе.

– Молчи! Молчи, несчастный! Дед твой – еще ничего, но упаси тебя Бог помянуть где-нибудь в приличном обществе, что ты родич Григория Гики! Уже полгода, как он изгнан из всех поместий за сношения с мерзавцами, что покушались на жизнь господаря нашего Иоанна Караджи!

Штефан оторопел. Вот это новость! Великий логофет – заговорщик в опале! И что теперь делать? И почему ему никто ничего не рассказал раньше, он ведь в каждом письме домой исправно кланялся маминым родичам, особенно князю Григорию, с которым когда-то приятельствовал дед! А оно вон как обернулось... Понятно теперь, отчего дома все так неуловимо переменилось, и отчего отец старательно изображает провинциального сатрапа! Ведь если семейство Гика в опале, быть может, и отец попал под подозрение Порты? А что такое подозрение Порты – в обоих княжествах каждый знал с малолетства.

– Боярин Гика – в заговоре против господаря? Как так вышло?!

– Да вот уж вышло, – саркастически заметил отец, успокаиваясь и вновь опускаясь в кресло. – Кстати, в том заговоре еще и два австрийских шпиона отметились. Да так, что их даже казнили, на что они точно не рассчитывали. Так что твой план нехорош. И вбей себе уже в свою ученую голову намертво: пользу ты здесь можешь принести, только служа господарю и султану Великой Порты.

Верноподданические речи отца наводили на неприятные размышления: кажется, он боится, что их услышат. И если так, понятно, почему здесь нет дядьки Тудора – его присутствие было бы опасно и для него самого, и для дома. Может, оттого он и не отвечал на письма?

Да еще этот косомордый грек в приказчиках... Уж не он ли – наушник? Жаль, что не у кого было выспросить о делах дома до отъезда из Винер-Нойштадта! Сейчас было бы проще разобраться. И неужели князь Григорий сам метил в господари? Гика ведь не греки-фанариоты[17]17
  Фанариоты – греческая элита Османской империи. Из числа фанариотов до восстания Тудора Владимиреску султаны назначали господарей Валахии и Молдавии.


[Закрыть], а выходцы из Албании, что давно числятся валахами. С другой стороны – великий логофет, как-никак... Штефан едва сдержался, чтобы не присвистнуть от восхищения. И от разочарования, что план не удался.

Тем временем отцу, видно, прискучило ждать ответа, и он стукнул ладонью по подлокотнику кресла.

– Теперь послушай меня. Если ты действительно намерен служить, у меня достанет денег, чтобы откупить тебе выгодное место. Но упаси тебя Бог опозорить меня всяким вредоумством, которым ты заразился в своих Европах!..

Тут Штефану пришла в голову ослепительная мысль.

– Отец, – осторожно начал он, – а ведь моя военная выучка может пригодиться в приграничье...

– Что?

– Ты сказал про место, – Штефан несколько осмелел. – Ведь из войск, помимо арнаутов, есть еще и пандурские пограничные отряды. Может, кому-нибудь из управляющих приграничных земель потребуется толковый помощник? Пожалуйста, – умоляюще прибавил он. – Я обещаю, что ничем не посрамлю нашего рода. И никакого вредоумства!

Отец покосился на него с подозрением.

– Что это тебе еще в голову взбрело, Штефанел? С каких пор сидеть в дыре в приграничье стало выгодно?

– Не выгодно, отец, – заторопился Штефан, – но ведь я только приехал, и сами видите – ничего не знаю! Если бы у меня было хоть немного времени осмотреться, быть может, я бы нашел, где я могу быть полезен.

– Что-о-о? – с угрозой переспросил Николае. – Это где это ты можешь быть полезен?

Штефан торопливо прикинул варианты. Если их кто-то подслушивает, то впрямую называть имя и фамилию дядьки немыслимо: с семейством Гика дядька вел немало дел, а Порта его еще с войны не любит. Если отца за родство с Григорием Гикой не погладили, то за знакомство с Тудором Владимиреску просто уничтожат. С другой стороны, если отец был достаточно осторожен, то любые наушники, появившиеся в доме после отъезда Штефана, из домашнего обращения ничего не вызнают.

– Разреши посоветоваться с дядькой Тудором, отец, – небрежно сказал Штефан. – Может, мне найдется дело у него в приграничье.

И оцепенел. Отец поднялся с кресла, тяжело опираясь на подлокотники и кусая губы. Лицо его аж побагровело. Он набрал в грудь воздуха и рявкнул вдруг по-дедовски, так, что стекла заговорили.

– Да как ты!.. В моем доме!.. Не смей поминать это имя! – и переводя дух, с бешеной яростью: – Пошел вон! И подумай хорошенько над всем, что я сказал тебе!