Текст книги "Прокламация и подсолнух (СИ)"

Автор книги: Александра Дубко

Соавторы: Мила Сович
сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 23 страниц)

– 5 -

Боярский дом в усадьбе был, конечно, не чета их дому в Крайове. Да и имению, хотя тамошнее старинное жилище тоже больше напоминало крепость, чем дворянское поместье. Здешний дом был много проще, и пусть новее, но выстроен так же добротно, на века. Глаз так и цепляется за толщину каменной кладки, за узкие стрельчатые окошки в обзорной башенке. И двор под галереей второго этажа битком набит сейчас лошадьми и пандурами из двух отрядов, будто имение в осаде. Звенит оружие, слышится перебранка, потрескивает костерок под таганом, как на походе, а за прочным забором встает степная громада высокого холма, увитого пожухлым виноградником, и по-осеннему быстро темнеет...

Тут Штефана окликнул Мариан, и пришлось отвернуться и пройти все-таки в открытую дверь.

Денщик зажег лампу, осветил комнату. Застеленная узкая кровать, не шире походной лежанки, у изразцовой печки – кресло, низкий столик. Образ Богоматери в углу и еще икона – в дрожащем огоньке лампады не разобрать, чье житие на ней изображено. Чисто, прибрано, выскоблено – ничего лишнего, из украшений – только ковры на полу и стенах.

Мариан поставил лампу и заботливо повесил на место дядькину саблю – над кроватью нарочно был вбит гвоздь, только схватить оружие. В тусклом свете рукоять знакомо поблескивала красным, а узорчатые ножны прятали дамасский клинок, подаренный когда-то дядьке русским императором.

Штефан молча стоял у дверей. Горло сдавливал сухой спазм, голова немилосердно кружилась. Ему здесь нравилось, в этой простой и строгой комнате, ему бы было здесь очень, просто очень хорошо, если бы... Если бы ему позволили здесь остаться.

«Если понадобится – попросишь прощения». «В жизни много такого, что принимать не хочется – а надо».

Ждал ответа? Дождался. Вот только как его теперь принять, этот ответ?

Пожилой денщик что-то ворчал, доставая из угла таз и кувшин с водой. Умыться бы. Вывернуть этот кувшин себе на голову, как сделал когда-то. Может, отпустит? В голове прояснится хоть немножко, дышать станет полегче.

А если попросить? Рухнуть в ноги, взмолиться – не прогоняй меня, не надо! Да ведь не поможет. Дядька за такое и вовсе уважать перестанет.

– Худо тебе? – сочувственно спросил Мариан, подходя ближе. – Ничего, сейчас все промоем – и спи себе спокойно, – и тут же проворчал недовольно: – Ить, додуматься надо – опосля контузии пить! А уж в драку!

Да лучше бы убили – хотел ответить Штефан, но прикусил язык и смолчал. Не лучше. И ведь готов был к такому исходу – что не нужен окажется, как тогда, у Николае. К другому не готов оказался – что всерьез не примут. Не посмотрят даже, что свое место в отряде Штефан заслужил честно, потом и кровью, в бою отстоял!

Не готов оказался, когда его, что того кутенка, погладили, за ушами потрепали и – ступай себе, под ногами не крутись! Может, если бы по-другому себя при встрече показал...

Только он, как увидел дядьку, так обрадовался! Само все вышло. Не думая. Как с детства привык. И когда в ответ обняли так, что мало ребра не затрещали, охотно поверил в чудо. Что теперь-то все будет как раньше. Слишком сладко было тешить себя детскими грезами.

Дотешился – хоть в петлю полезай.

Штефан мотнул головой, стоило Мариану потянуться к нему с тряпицей. Губы разжались с трудом.

– Не надо.

– Как это – не надо? – Мариан разве что руками не всплеснул. – Ить, чего выдумал! Слухай уж, коль попался!

Попался, да. Еще и на вранье попался. Немудрено. Столько всего передумал, а вот что дядьке врать придется – до последнего не сообразил! А что сказать-то было? Что с Николае из-за него и поссорились? Хорошо бы звучало, особенно при Симеоне!

Перед глазами явственно пронеслись последние полгода, от стычки с грабителями в распадке до боя с турецкой бандой. Нет, о том, как все сложилось, Штефан не жалел даже сейчас. Он бы эти полгода ни на что не променял. Только вот дальше-то как? К Николае он не вернется, даже дядька не заставит. Но и в отряд Симеона теперь дороги нет. Может, если рассказать правду, Тудор все же разрешит остаться? Разрешит, да! Из жалости! Как котенышу приблудному! Так уж и быть, мол, оставайся, раз податься некуда. Нет! Даже думать невыносимо. А иначе – куда?

– Не надо, – упрямо повторил Штефан, но денщик не обратил внимания, продолжая хлопотать.

– Молчи уж – не надо! – толкнул его на застеленную кровать. – А ну, сядь! Тебе Тудор что сказал?

Мариан ворчал риторически, стоило бы промолчать и подчиниться, но сил недостало.

– Чтоб я домой ехал, – Штефан потер горло – дышать становилось нечем. То ли в протопленном доме душно, то ли от этих слов снова перехватило.

Мариан так и замер с тряпкой в руке.

– Чего? – потом отмахнулся и бережно приложил тряпицу к ссадинам. – Ить, чепуховину-то мелешь! Да куды ты поедешь? Кто тебя отпустит, ежели ты уже туточки?

Штефан молчал. Ничего-то он, Мариан, не знает. Может, оно и к лучшему?

– Сестра-то как? – спросил вдруг денщик, и Штефан едва не подпрыгнул.

– А?

– Сестричка твоя как, спрашиваю.

– В Вене, в пансионе, – Штефан растерялся и снова почувствовал жгучий стыд – он ведь так и не написал в Вену. – Все хорошо было, когда я уехал.

Мариан помолчал, оглядывая его лицо.

– Чего ж хорошего – ить, девка махонькая, да в чужой стране. При живой родне сиротка, бедная!

– Но там хорошее образование, – попытался Штефан вступиться за Машинкату, искренне не понимая, к чему клонит денщик. – И пансион хороший, там девчонкам весело!

– Без отца и матери-то весело? – буркнул недовольно Мариан. – Помешались на том образовании! – он опустил тряпку в таз. – Ить, от такого фонаря свечки зажигать впору. Где-то у меня примочка завалялась свинцовая.

Слушать его воркотню было невыносимо. Выходит, все – правда. Даже Мариан знает. Еще бы ему не знать – не он ли летал ночью с опасной горной тропочки между Клошанями и их имением, как Петру говорил?

И Мариан, похоже, совсем не одобряет решение Тудора оставить детей Николае. Значит, и правда – нет никакой причины, кроме того, что они ему не нужны. Ни Штефан, ни Машинката.

Помощи просить не у кого – даже если и пожалеют, заступаться не станут. Похоже, никто из тех, кто знал, и кто был не согласен, не смог переубедить Тудора. А что до утешения – толку с тех утешений?

– Иди, Мариан, – попросил Штефан, чувствуя, что ему вот-вот изменит голос. – Спасибо тебе, больше ничего не надо.

– Куда идти-то? – не понял Мариан. – За примочкой, что ли?

– Нет, – говорить становилось все труднее. – Просто... Я устал, мне бы лечь. Иди.

Денщик встревожился, приглядываясь, и Штефан не выдержал:

– Ступай же! Ну?

Мариан помолчал, неловко затоптался рядом. Потом переспросил осторожно:

– Ить, он правда, что ли, тебя решил домой отправить?

– Оставь меня в покое! – крикнул Штефан, уже не сдерживаясь, и вскочил. – Уйди! Уйди ты, ради Бога!

Как Мариан вышел, он даже не заметил. Уцепился взглядом за знакомую саблю на стене, за красные блики на рукоятке. А в узорчатых ножнах – отличный дамасский клинок, который режет шелк на лету. Снова вспомнились полночные разговоры в Вене перед расставанием, и как дядька вынул эту самую саблю, проверяя, умеет ли Штефан фехтовать. Боевое оружие, не эспадрон какой-нибудь! И как улыбнулся, видно, заметив, до чего Штефан счастлив и горд такой честью. Казалось, дядька всегда радовался его успехам. И всегда будет. И в голову придти не могло, что может случиться по-другому. Лучше бы, и правда, в том ущелье полечь, чтобы и узнать не довелось!

Перед глазами качался тусклый огонек лампады. Божья Матерь укоризненно смотрела с липовой доски. А рядом...

Штефана будто в грудь ударило. Деревянный крест, полотенце в тонких, канонического письма, ладонях – святая равноапостольная княгиня Елена! И сразу, без всякой, казалось бы, связи вспомнились светлые косы в крови, яркая цветная тряпка чаршафа и сырой могильный холм, над которым пандурские ружья разбросали в небо залп холостых зарядов.

Фатьма. Он ее не любил, наверное. Мог бы полюбить – или не мог, но не любил. По крайней мере, не так. И горевал тоже – не так. Но хотя бы понять глубину и силу чужого горя он может. Теперь – может.

Значит, Тудор все-таки помнит.

От мысли, что хоть про маму и дядьку не ошибся, не обманулся, почему-то стало чуть легче, даже горло немного отпустило. Но все же... Самому-то теперь как?

Штефан тяжело опустился на кровать.

Надо отдохнуть. Уж слишком голова плывет, чтобы придумать сейчас хоть что-то путное. Ничего. Из дома ушел – не пропал, и снова не пропадет. И еще Машинката – о ней-то, кроме него, некому будет позаботиться. Он справится. Должен.

– 6 -

На дворе стемнело. Под навесом давно зажгли фонарь, лошади хрупали сеном, мамалыга сытно побулькивала в котле на тагане, а пандуры из двух отрядов все еще переваривали неожиданные новости.

– Так это чего получается? – уже в который раз переспрашивал Гицэ у Зойкана. – Наш Подсолнух, так его и так, слуджеру родней приходится?

– Ты это, язык придержи, – насмешливо посоветовал в ответ Зойкан, которому изрядно надоело по десятому разу повторять одну и ту же историю.

Добравшийся наконец до усадьбы Йоргу гордо топорщил усы у тагана.

– А я ведь говорил капитану! Я ведь предупреждал! Я ведь сразу сказал – надо его в Клошани! – он погрустнел, с досадой пригладил усы. – Так ведь нет же, не поверили. Ну вот теперь пусть ему холку мылят.

– За что? – поразился Гицэ. – Что такого-то?!

– Как что? – Йоргу тяжко вздохнул. – Почитай, полгода Подсолнух у нас на заставе торчал, а мог бы сразу здесь оказаться!

Гицэ вдруг осенило:

– А чего он сам-то не поехал? Только байки про дядьку нам травил.

– Поганец, – прибавил Йоргу любимое словечко Симеона, и Гицэ согласно кивнул:

– Во-во! До Клошани с заставы – на добром коне полдня! Чего сидел-то, как мышь под веником? – он глубоко задумался. – А не пропесочат ли нынче за это и нашего Подсолнуха?

Йоргу хмыкнул в усы.

– Ты вспомни, Гицэ, чего нам тот Подсолнух рассказывал! Ничегошеньки ему не будет, паршивцу, даже и не думай! А вот капитану достаться может – святой Спиридион!

– Так это, вроде бы не за что, – усомнился Зойкан. – Разве что за пьянку в отряде да драку. Но мы вон в городе корчму давеча разнесли – ничего.

– Вы с арнаутами, так их и этак. А тут... И все-таки, нешто он слуджеру родней приходится? Зойкане, ты ж семью Тудора знаешь?

– Так это... Знаю, – обстоятельно подтвердил Зойкан. – Брата евонного да сестрицу, Динку-то. У Павла уж свой захребетник подрастает. А этот – дите какое-то боярское, но мало ли у слуджера среди бояр знакомых? – он погрузился в воспоминания, потом замотал головой. – Я это... Забыл, как его мамку звали, Подсолнуха-то вашего. А ведь даже здоровалась с нами. Красивая такая боярыня. Приветливая.

– Вон Мариан идет, – буркнул Йоргу себе под нос. – Его и спросите.

– Точно! – обрадовался Гицэ и взялся здоровой рукой за ближайший столбик, чтобы встать. – Эй, Мариане! Поди-ка сюда, будь другом!

Мариан смерил его возмущенным взглядом.

– Ить, чего тебе надо? Ложку, что ли, потерял?

Гицэ отпор не смущал никогда, и теперь на мрачное лицо Мариана он тоже не стал обращать внимания.

– А скажи, наш Подсолнух слуджеру кем приходится-то?

– Да кем бы ни приходился! – вдруг рявкнул в сердцах Мариан. – Это ж как надобно ума не иметь, чтоб ребятишек оставить не поймешь кому! И ведь говорил-говорил – как об стенку горох!

Он махнул рукой и пошел дальше по своим делам.

– Чего? – выразил общее мнение Гицэ. – Это он о чем вообще?

– Так это... Черт его знает, – Зойкан пожал плечами. – Мариан такой. За дверь выйдет – и ну бухтеть, это не так, да то не эдак. А слуджеру, вроде как, и невместно ему отвечать-то.

– Детишек, говорите? – задумчиво повторил Йоргу, теребя усы. – А что это наш Подсолнух про сестру рассказывал, которая в Вене осталась?

– Мамалыга доспела, – сообщил Зойкан, заглядывая в котел. – Налетай, что ли?

– 7 -

Свой рассказ о пребывании Подсолнуха на заставе Симеон, поразмыслив, начал с конца. Уж больно жалко стало парня, утянувшегося за двери побитым щенком. Может, ежели его по службе похвалить, так слуджер передумает?

Тудор слушал внимательно. Покивал, когда Симеон заговорил о драке с арнаутами – мол, знаю. Под историю спасения Йоргу от австрияков задал пару вопросов, да не о Подсолнухе, а все больше о делах Йоргу и состоянии горных тропок в приграничье. Про боярина, что свернул себе шею, Симеон решил умолчать – бог с ним, с тем боярином, парни чисто ушли – и ладно, ни к чему трепаться скорее про Макарку, чем про Штефана.

Службу же Подсолнуха на заставе Симеон расхваливал на все лады. И про записи упомянул, и про контрабанду перехваченную, и про ружья пристрелянные, и про ландкарты тоже не забыл. Тудор слушал-слушал, а потом вдруг коротко заметил:

– На заставе твоей, смотрю, порядок.

Симеон смутился. Думал – Штефана похвалить, а вышло – сам похвастался. И ладно бы – был тот порядок, так ведь нет же! То козел полосатый, то взрыв посреди двора, то драки... До смерти захотелось вдруг высказать, как мечтал эти полгода, чтобы Штефана в детстве почаще пороли, но тут же вспомнились все рассказы Подсолнуха.

Как тут скажешь, ежели этакой первостатейной оторвой парня слуджер же и вырастил? Так и брякнуть – мало ты в детстве драл поганца?

Симеон присмотрелся – если ему сейчас глаза не врали, Тудор неприметно улыбался, как улыбается любой суровый батька, когда при нем командир хвалит сына. По спине запоздало прошиб озноб – ладно, все обошлось, а случись чего с Подсолнухом – это как бы слуджеру потом в глаза-то смотреть? Он к нему точно, как к родному...

– Он сказал, вы его выручили, – напомнил Тудор. – Что за история?

– А! – Симеон махнул рукой. – Известное дело – едет парнишка на дорогом коне, при добром оружии да при деньгах явно. И один, без охраны. По нашей-то глухомани! Ясно, нашлись скоты.

Тудор опустил взгляд на сложенные руки.

– Продолжай.

– Ну, он двоих сам положил, – быстро сказал Симеон. – А мы в аккурат из Клошани возвращались, слышим – палят за поворотом. Ну, туда быстрее... – и поспешил успокоить: – Да его не сильно потрепать успели, так, по сусалам постучали немножко. Ладно, мы его с собой до заставы забрали, чтобы еще чего не вышло. Да и расспросить надо было – куда, откуда.

– Так. И что же он вам рассказал? – Тудор нахмурился.

Симеон засомневался было, стоит ли говорить – эвон, слуджер и так за поганца переживает, но припомнил убитую мордаху Штефана. Тот таким даже в первые дни на заставе не бывал! Ладно, пусть наврал им Подсолнух про дядьку, как сивый мерин, но ведь жалко же поганца – у корчмы-то вон солнышком светился.

– Ну, сперва то же, что и тебе, – обстоятельно начал припоминать Симеон. – Что, дескать, едет в свою австрийскую Академию, что здесь ему идти некуда…

Тудор фыркнул, перебивая:

– Некуда! Гика, Кантакузены, да плюнь в боярина – попадешь в родню! Бедный ягненочек – сверху и снизу, круглая сирота! – он подался вперед и спросил с нескрываемой насмешкой: – А ты, добрая душа, ему и поверил? И даже фамилию не спросил?

Симеон обиделся.

– Что до фамилии – сам знаешь, какой он упертый! Раз уж молчать решил, так хоть расшибись – ничего не вытряхнешь! Но ведь видно было, что у мальчишки беда стряслась, он же домашний, как котенок!

– И вы ничего умнее не придумали, чем из боярина гайдука лепить? Нет бы – до дому отослать, раз домашний!

– Так мы бы отослали, только куда? – и прибавил мстительно: – Разве дядьку хотели поискать, на которого Штефан едва ли не молится. Из всей родни только про него и поминал, зато уж через слово. Мы и думали, ты подсобишь... Кто ж знал!

Тудор на миг отвел глаза. Потом сказал холодно:

– Хорошо, смотрю, искали.

Симеона понемногу разбирало: в няньки к слуджерову баловню он точно не нанимался! Но смотреть, как корпусный командир ведет себя, точно взволнованная наседка, было смешно до колик. Тьфу ты, пропасть, нет бы этим двоим промеж себя разобраться! Чего было парня не расспросить сразу?

– Ладно, слуджере, – примирительно развел он руками. – Виноват. Я рассудил, что пусть себе живет – мало ли к нам парней прибивается, а мальчишка славный – новобранцем больше! А что до родни – так он сказал, что его прогнали да прокляли.

– Прокляли? За политику?! – Тудор поморщился, как от зубной боли, и буркнул себе под нос что-то вроде: «Совсем сдурел на старости лет».

Все верно, должен же слуджер Штефанова батьку знать! Обрадованный Симеон ляпнул в сердцах:

– Вот именно! Кого нам искать-то – ту боярскую сволоту, что мальчишку за чужие грехи из дому выставила?

Тудор вскинул глаза в изумлении.

– Это что ж он вам такое наплел?

Симеон мысленно ругнулся: неужто они повелись на откровенное вранье? Неужто зря верили, в общем-то, на слово хорошему парнишке, даром что боярину? Один Йоргу не верил – так они его не послушали! Хотя ведь именно Йоргу сделал верный вывод… Ладно, чего уж тут? Уж рассказывать – так рассказывать. И впредь знать, что не стоит верить ангельским глазищам избитых гайдуками на дороге боярских мальчишек.

– Да поначалу молчал, что рыба об лед, – сказал Симеон. – Но мы, пока парня расспрашивали, ясное дело, накормили его. А как он в тот день двоим бандитам на дорогу мозги вышиб, так и ракии плеснули, он зеленей травы был.

Тудор молчал, и Симеон, вздохнув с облегчением, продолжил:

– Ладно, парнишка со второго глотка нализался. Мы из него и вытрясли, чего он из дому-то ушел.

– Так. И чего ушел? Не сошлись в политических взглядах?

– Ну, может, и была там политика, только про нее он уже после заливать начал. А тогда, по пьяному делу, проболтался, что из-за мамки они поругались.

Да, будет история, если сейчас окажется, что Подсолнух им все наврал! Уж больно у слуджера голос насмешливый, а ведь он поганца как облупленного знает…

– Батька его, видишь, ублюдком повеличал да сказал, что матушка его с приказчиком путалась, – Симеон уже и сам не верил ни единому слову. Вспомнил Гицэ, прибавил с досадой: – Лихой же должен был быть тот приказчик...

Осекся, враз похолодел и забыл, как дышать.

Тудор смотрел прямо перед собой, в никуда, широко раскрыв глаза. Такой взгляд у него был, когда рубили сербских шпионов на Дунае. Когда хлестались с янычарами на стенах Видина. Когда...

Тудор вслепую провел ладонью по столу, под руку подвернулось перо – только хрустнуло в пальцах.

– Так, значит, высокие бояре? – с тихой, но беспредельной угрозой выговорил он, и Симеону отчаянно захотелось нырнуть под стол. – Ради детей скандала, значит, не устраивать? Память покойницы не трепать? Уговаривали-то как! Божились, что детей не тронут! Значит, меня оттерли, а его приструнить не можете? Что ж, ваша воля!

Он встал.

Симеон вскочил тоже и едва не рухнул обратно, когда наконец-то прозрел. Дурак! И Йоргу не умнее! Тудор полжизни провел в приказчиках, в том самом семействе, и если бы они догадались сразу...

Тудор вытащил пистолет из-за пояса, обстоятельно осмотрел затравку и спуск. Убрал оружие. Руки у него уже не дрожали, и лицо было совершенно спокойно, но Симеона все равно подирал мороз по коже. Это, выходит, Подсолнух – ему сын родной? Господи Иисусе, да за свою кровиночку порвать любого на мелкие клочья – как в лужу плюнуть! Сейчас сорвется, размотает того боярина по всем окрестным заборам.

А потом – что? А дело как же? А если арнауты там, или просто вооружен боярин?

Тудор даже головы не повернул, стремительно выходя из комнаты. С галереи крикнул так, что сонные галки сорвались с ночных деревьев:

– Седлать!

Симеон выскочил следом, на ходу гадая, как бы его остановить.

– Слуджере...

Тот снова не заметил, и Симеон бросился за ним в дверь и успел увидеть, как вскочил с кровати Штефан, и как Тудор, небрежно отстранив его рукой, рванул со стены саблю. Вытянул клинок до половины – в свете лампы тускло блеснула ухоженная сталь. Как есть, порубит в сечку того боярина, а потом – или в бега, или на плаху... И не остановишь, коль у него сабля в руке, пополам распластает – не заметит. Хоть одного не оставлять бы!

– Слуджере, куда?

– К сволочи этой. К Николае, – был ответ, вместе с лязгом клинка, вброшенного обратно в ножны.

Симеон мысленно схватился за голову – все, служите заупокойную. Замирая от собственной храбрости, остался стоять – на проходе, в распахнутой двери, будто невзначай перегораживая собой выход на галерею и зная только одно – его нельзя пропускать, любой ценой, пусть хоть с дороги отшвыривает, хоть порубит, хоть потом убьет.

– Тудоре, стой! – Штефан сорвался с места, метнулся вперед, перехватил слуджера за руку. – Я сам уеду, сам! Сейчас же!

Сдурел, Подсолнух?! Он же себя не помнит!

И тут Симеон растерялся по-настоящему. Потому что Тудор остановился.

– Что ты сказал?

Штефан так и продолжал хватать его за руки, уж не поймешь, то ли держал, то ли вцепился, чтобы не рухнуть, но загораживал собой выход и говорил безостановочно. Голос у него был прозрачный и дрожал, похоже, от слез, но слова он выплевывал решительно и торопливо:

– Не надо! Мало он тебе крови попортил?! Не связывайся! Я сам уеду, только скажи! Только ты не езди... Тебе с ним говорить нельзя, он... – Штефан осекся, замотал головой. – Он говорил... это такое... такая грязь... противно. А убивать его тебе нельзя, я лучше сам уеду.

Слуджер, кажется, действительно растерялся – в первый раз на памяти Симеона. И взгляд уже не прежний, пугающий, и сказать что-то пытался не раз, вот только слов не мог найти, а Штефан все говорил и говорил, все больше распаляясь.

– Я бы его сам за маму убил, сволочь, но...

Тудор наконец высвободил руки. И осторожно, почти ласково потянулся к лицу Штефана.

– Малыш. Что ж ты сразу не приехал?

– Я...

Подсолнух вдруг схватился за воротник и покачнулся. Тудор попытался его поддержать – шарахнулся в сторону. Замер, все еще шатаясь, с трудом стоя на ногах, но голову вскинул упрямо. Похоже, даже вытянулся, как перед Симеоном давеча, когда сознавался, что подбил Гицэ по горам завывать.

– А зачем? Мамы нет давно, царствие небесное, а со мной нянчиться уже не надо! Не дите – от бед за чужую спину прятаться, сам справлюсь! Перед Николае извиняться, отцом его звать не стану – противно, – он поперхнулся, качнулся снова, но ухватился за косяк, чтобы не упасть, и договорил сдавленно, придушенным голосом: – Только это еще не значит, что я с тебя стану что-то требовать... навязываться. Я уеду.

– Так, хватит! – Тудор шагнул вперед и сгреб Подсолнуха в охапку, отрывая от несчастного косяка. – Уедет он! Ляг живо, несешь тут околесицу!

Штефан сдавленно пискнул и уткнулся слуджеру в грудь, прямо на глазах Симеона превращаясь из взрослого парня, лихого вояки и сквернослова, в испуганного и усталого мальчишку, что примчался со своей бедой в родные объятия.

– Я писал, – всхлипывал он, цепляясь за рукава и отвороты кафтана. – Я часто писал, а ты не ответил ни разу... Я думал... Я домой писал... Я же не знал, думал, передадут, а Николае... Он письма – в печку...

Тудор его, кажется, не слушал. Гладил по встрепанным светлым волосам и тихонько уговаривал:

– Все, все, успокойся. Иди спать, малыш, ну что ты? Успокойся, Штефан!

Подсолнух мотал головой, самозабвенно зарываясь носом в кафтан и продолжая что-то бормотать.

– Штефан! – окликнул его Тудор порезче, отрывая от себя и встряхивая за плечи. – А ну, встань смирно! И ступай спать! – и прибавил с улыбкой, когда мальчишка испуганно выпрямился и начал утираться рукавом: – Я тебя не донесу, ты же с хорошую оглоблю вымахал.

Штефан фыркнул. Попытался сделать шаг – и снова чуть не полетел на пол.

– Так, – Тудор подхватил его под руку, нашел взглядом Симеона. – Ну-ка, помоги.

Вдвоем они быстро довели Подсолнуха до кровати, и он мешком рухнул на покрывало, закрывая глаза, вот только руку Тудора так и не выпустил. Тот, к изумлению Симеона, покорно присел рядом, свободной рукой подсовывая подушку под растрепанную светлую голову.

– Горе ты ушибленное, – сказал он с тихим смешком. – Да мне, похоже, на роду написано с тобой до гроба нянчиться!

Штефан в ответ засопел, ухмыляясь, и свернулся клубком, потянув его ладонь себе под щеку.

– А нечего было в чужие окошки лазить.

Симеон осторожно попятился к двери, ясно понимая, что он здесь лишний. Тудор его все-таки заметил, поднял голову.

– Мариана позови.

Симеон развернулся, чуть не бегом выскочил на галерею. Во дворе царила страшная сутолока, пандуры метались с седлами и ружьями, в дверях конюшни передрались жеребцы, и конюх с руганью разнимал их лопатой. Симеон скатился по лестнице и скомандовал во всю глотку:

– Отставить!

На него со всех сторон вытаращились ребята, и его собственные, и Зойкана.

– Отставить, – повторил он и кивнул Мариану: – Тебя зовет.

Мариан, в отличие от других уже стоявший у крыльца с двумя оседланными лошадьми, тут на мгновение замешкался и тихо спросил:

– Никак, одумался?

Симеон кивнул, приваливаясь спиной к стене. Ноги внезапно подкосились.

– Ну слава те, Господи! – Мариан сунул ему поводья и бросился в дом, крестясь на ходу. Пандуры обступили Симеона.

– Капитане?

– Так коней-то выводить?

– Что? Чего было-то?

– Не надо коней. Обошлось, – Симеон перевел дух, нашел взглядом Гицэ и поманил к себе эту усатую сволочь. – Ты! Пять караулов вне очереди!

– За что, капитан?

– А еще раз пошутишь про лихих приказчиков – будут все десять, понял?

Гицэ развел руками. Зато Йоргу чему-то покивал про себя, ухмыляясь в усы, и Симеона тоже разобрал вдруг отчаянный хохот.

– Что с тобой, капитане? – Гицэ все вертел головой в недоумении, и тут Йоргу хлопнул его с размаху по плечу.

– Тебе и не снилось, щеня!

– Что?! Да говори ты толком, не томи!

– А то, что тебе удавиться впору от зависти! – торжествующий Йоргу повернулся к Зойкану. – Красивая, говоришь, у нашего Подсолнуха матушка была?

– Ну. А что?

– А то, что столько лет за боярина детей делать да еще и самому их растить – вам, кобелям, еще поучиться надобно!

Симеон умом понимал, что надо молчать, как пень, что негоже о таком трепаться, но унять жеребячий гогот был не в силах. Забытые лошади топтались за спиной, тыкали носами в спину, жевали рукава, а он все ржал и ржал и никак не мог остановиться.

До Гицэ дошло – выпучился окончательно, покраснел – аж в темноте видать.

– Это чего... Слуджере... К Штефановой матушке?

– Слуджере? – Зойкан враз нахмурился и решительно протянул ему загнутый палец. – Ты это... Разогни и не загибай!

– Так ведь Штефан рассказывал!

У Зойкана отвалилась челюсть.

Пандуры подобрались поближе, навострили уши.

– Это чего?

– Да чего вы ржете?

– Да расскажите толком!

Симеон рассказывать не мог – все еще смеялся, вспоминая заодно и свои слова о том, что Подсолнух-то норовом точно в дядьку, и речи Морои про святого Антония, и как Гицэ, бедолага, кукарекал над заставой. Понятно теперь, чего Подсолнух, поганец такой, краснел, как девка, и кружки с квасом опрокидывал! А Йоргу-то, Йоргу! Не иначе, в арнаутах у мальчишки родня! В арнаутах, как же!

Йоргу тем временем пушил усы и что-то серьезно объяснял, похоже, гордясь своей сообразительностью. Пандуры округляли глаза, не верили, переспрашивали, но потихоньку тоже начинали смеяться, все громче и веселее.

– Это что, ваш Подсолнух с яблони на шею сигал? Тудору?!

– Ну да! Правда, поймал его, паршивца, дядька.

– Да не дядька, а батька, выходит!

– И хороший же парнишка! – заметил кто-то из стариков. – Слава те Господи, все как у людей!

– Так это... Верно! – Зойкан посмурнел, соображая. – Позволил бы слуджер какому чужому...

– А своему вон даже не влетело, – фыркнул кто-то.

– Так ему вон и за трубку не влетело! И за колодец! – подхватили другие.

– Точно! За тот колодец слуджеру и влетело вместо Подсолнуха-то, так его распротак!

У Симеона от смеха аж слезы на глаза навернулись. Ну, слуджер! Ну командир корпусный, с войной повенчанный и равнодушный к женским прелестям! От женитьбы отказался, отговорился иными заботами! Вон она, забота его, шмыгает носом и жмурит глаз, подбитый в кабацкой драке! Еще бы не забота – такая оторва вымахала!

– Да что колодец! Про пистолеты-то вспомни!

– А что пистолеты?

– А то, что слуджер наш нарочно на заднем дворе по воронам палил, чтобы этот паршивец всласть наигрался!

– Тудор?! Ты это... Бреши, да меру знай!

– Да не вру! Вот те крест! Такое ж не придумаешь!

– Не может быть!

– А то тебя, Зойкане, отец в детстве не баловал! – возразил уже и Йоргу.

– Как не баловать-то? – вмешался кто-то из старших. – Это что ж выходит, ему старики наши – про женитьбу, а у него вон сынишка...

– Уже сам по девкам бегает, – услужливо дополнил Гицэ. – Весь в батьку, в душу перемать! – и пандуры снова покатились.

Симеон вытер усы и глаза и даже раскашлялся от смеха. Мариан хлопнул его сзади по плечу, перехватил лошадей.

– Чего вы ржете, жеребцы? – с негодованием спросил он у хохочущих пандуров. – Ить, глянь, нашли балаган! А ну, проваливайте спать! Ночь на дворе, а разорались, как грачи на пашне! – он смерил Симеона уничтожающим взглядом. – А ты язык бы за зубами придержал, капитане! Ить, оно надо – чтобы все знали? – он с досадой дернул поводья, уводя коней на конюшню.

Симеон полез в затылок. А ведь Мариан прав! Если сплетня расползется, и слухи дойдут до боярской родни Подсолнуха, до всесильных родичей его матери... Как бы не отобрали все-таки поганца!

– Ладно вам, черти, заткнитесь, – поддержал он Мариана. – Да не трепитесь попусту где не след о чем не след. У нашего Подсолнуха и другая родня имеется.

Гицэ вскинул голову с жадным любопытством.

– А что, Симеоне, правда, что у него мать княжна какая-то?

– Правда, – вздохнул Симеон, понимая, что так до всех дойдет гораздо вернее. – Княжна Гика, самого великого бана Крайовы дочка.

Гицэ восхищенно присвистнул:

– Да-а-а... Ну дает слуджере!

Симеон не выдержал – снова заржал.