Текст книги "Цветок камнеломки (СИ)"

Автор книги: Александр Шуваев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 28 (всего у книги 53 страниц)

XXVII

– А теперь нам очень хотелось бы знать, что вы собираетесь предпринять в дальнейшем? Исходя из сложившихся обстоятельств? И, – пожалуйста, – поподробнее, потому что в прошлый раз мы поленились обсудить с вами подробности, понадеялись на авось, и кончилось это печально.

Гаряев – молчал. Слов – не было, они кончились, как кончилась вчерашним вечером вся его жизнь. Это не был провал, не был даже крах, это был просто-напросто конец. Даже нельзя сказать, чтобы позорный, потому что когда конец – настоящий, любые прилагающиеся к нему эпитеты теряют всякий смысл.

– Видите ли, Дмитрий Геннадьевич, – после мучительной паузы подключился Керст, – существует некий порог безобразий, по достижении которого официальные власти, – каковы бы они ни были! – просто не могут не вмешаться. Хотя бы для виду. Хотя бы для того, чтобы напомнить о своем существовании. Боюсь, что городские бои с применением авиации, артиллерии и фотодинамических систем, – кстати сказать, – до сих пор совершенно секретных, – могут оказаться безобразием вполне достаточным.

Гаряев – молчал.

– Ну что вы молчите? – Голос Гельветова был полон мягкой укоризны. – Мы ведь меньше всего заинтересованы в том, чтобы устраивать тут некое подобие товарищеского с-суда либо… устраивать вам головомойку, как нашкодившему школьнику. Мы на самом деле не знаем, что делать, и хотим, чтобы вы нам подсказали. Потому что существует риск, что прахом пойдут труды миллионов людей за две пятилетки. Вместе с судьбами этих миллионов людей…

– Нет, – не выдержав, фыркнул Керст, – вы б еще атомную бомбу сбросили! Чего мелочиться-то, на самом деле?

– Подождите, Петр Карлович, – устало проговорил Гельветов, – что вы язвите, ей-богу? Какая может быть польза от этих ваших шпилек?

– Да уж какая тут польза! Хоть душеньку отвести напоследок, а не то… да это ж лопнуть можно, глядя на эту постную… физиономию!

– И все-таки в любом случае не следует переходить на личности. Оскорбляя друг друга, мы никак не поможем делу.

– Да л-ладно тебе!!! – Керст раздраженно махнул рукой. – Еще миндальничать с этим типом! Да он это все нарочно, если хочешь знать!!! Ф-фсе эти годы тупо ненавидел, боялся и хотел прихлопнуть! Так, чтоб и не было! Этим… не мытьем, так катаньем! Единственное, на что годятся наши славные Органы!

Гельветов неторопливо поднял руку и с размаху шарахнул ей по столу:

– А ну, – прекратить базар!!! – Случаи, когда бы Цензор поднимал голос, в последние годы были не то, что редкостью: их, почитай, и вовсе не было. Так, что все и забыли, как это бывало, ежели что. – Нечего сказать по существу, – так и иди отсюда!!! Мы с Дмитрием Геннадьевичем и сами решим, что делать, если ты только и способен, что орать!!!

Керст сильно выдохнул сквозь зубы, с лица его сошла заполошная, пятнистая краснота, и даже волосы, казалось, пригладились сами собой, перейдя из взъерошенного состояния в мало-мальски причесанное, а сам он замолк, внимательно разглядывая собственные ногти, розовые и безукоризненно ухоженные.

– Да что случилось-то? Люди героически, не щадя жизни выполняли свой долг… Вы что, – забыли, какими словесами у нас прикрывается любое головотяпство? В первый раз, что ли?!!

– Это – ладно… Свяжемся с обкомом, и в "Степной Правде" напечатают все так, как надо. Не о публике речь, не о широких народных массах, мнение которых никого не интересует. Что в ка-гэ-бэ будем говорить, когда за яйца возьмут… если успеют, конечно, потому что это, вообще говоря, уровень Политбюро…

– Это – утешает, – саркастически заметил Керст, – больной перед смертью все-таки потел.

– Как знать, как знать, – рассеянно проговорил Гельветов, – и уж во всяком случае будет лучше, если мы представим какие-никакие результаты… Дмитрий Геннадьевич!!!

– А?!!

Генерал-лейтенант вздрогнул, словно бы только проснувшись, и дико глянул на собеседников красными, воспаленными, почти безумными глазами.

– Я тут посмотрел фотографии захваченных… Так вот один из них. Ну, – тех, что в машине, помните? Кажется, – палец Гельветова ткнул в одну из фотографий, – это тот, кто нам нужен. Сдается мне, что – узнал я его. Ничего не хочу говорить, но если это тот, о ком я думаю… Может оказаться так, что все ваши труды, все жертвы даже оказались не то, что не напрасными, а очень даже оправданными.

«В соответствии с принятой на Партконференции программой „Жилье – 90“ с каждым годом увеличивают объемы вводимого жилья строители нашей области. Удалось добиться такого положения, когда практически каждая семья молодых специалистов уже через полгода вселяется в новую, просторную и комфортабельную квартиру. Но, разумеется, в первую очередь получают жилье нового фонда жители ветхих, а зачастую прямо аварийных домов. Представители старшего поколения еще помнят времена массового строительства пятидесятых-шестидесятых годов, как радовались обитатели полуподвалов скромным квартирам в растущих, словно грибы, „пятиэтажках“. Они – сыграли свою роль, но сама поспешность, с которой возводилось это жилье, зачастую, – что греха таить, – достигалась за счет качества возводимых зданий и подведенных к ним коммуникаций. Поспешно построенные, дома эти быстро ветшали, а теперь, спустя почти четверть века, зачастую пришли прямо в аварийное состояние. Особенно тяжелая обстановка сложилась к началу текущего десятилетия в жилом массиве завода „Электросила“. Участившиеся случаи просадки грунта, нередко приводившие к деформации зданий и повреждению коммуникаций, заставили руководство города и области произвести особенно тщательное геологическое исследование данного района города. Сказать, что полученные выводы оказались неутешительными, значит сказать еще слишком мало. А если называть вещи своими именами, то в данных геологических условиях возведение жилого массива на насыпном грунте было чистой воды головотяпством. Даже если оставить в стороне преступное пренебрежение рядом мероприятий, совершенно необходимых при проведении насыпных работ такого масштаба. Эксперты комиссии „Облжилнадзора“ выдали официальное заключение, что дальнейшая эксплуатация жилья в пределах жилмассива завода „Электросила“ опасна и представляет собой прямую угрозу здоровью и жизни проживающих. После экстренной выработки и утверждения соответствующих решений были предприняты незамедлительные меры по скорейшему расселению жителей аварийного жилмассива. Не все получилось так быстро, как хотелось бы, но нельзя также и отрицать, что за истекшее время в этом трудном и не всегда благодарном деле были достигнуты заметные, решающие результаты. В новом, благоустроенном жилье расселено более девяносто пяти процентов населения жилмассива, и на данный момент руководство области может с чистой совестью утверждать, что заметно улучшили свои жилищные условия все, кто согласился на переселение. Но, к сожалению, вняли голосу разума далеко не все, даже будучи неоднократно предупреждены. С упорством, достойным лучшего применения, они продолжали цепляться за свое ветхое и опасное жилье, и в конце концов случилось то, чего следовало ожидать. Постепенно увеличиваясь, осадка грунта достигла критического значения, так что произошло одновременное обрушение сразу нескольких зданий вдоль бывшей улицы Орджоникидзе, а еще целый ряд домов фактически повис над образовавшимися под землей пустотами, так что некоторые из упрямцев серьезно пострадали, получили травмы и увечья, оказались под завалами. Имелись жертвы также и среди тех, кто обитал в пустующих домах вовсе без прописки. К месту трагедии были направлены значительные силы милиции, пожарной охраны и службы „Скорой помощи“, но прежде всех в зону бедствия вошли инженерные и саперные части из состава вооруженных сил Округа. Полуразрушенные здания представляли собой нешуточную опасность для жизни самих спасателей, так что прежде всего, после тщательной проверки на наличие людей, пришлось взрывать неустойчивые конструкции, и только после этого приступать непосредственно к спасательным работам. Всего из-под завалов извлечено…»

«Степная Правда» 18 июня 198* года.

– Оно, конечно, не хотелось бы вспоминать к ночи незабвенный Тридцать Седьмой, но могут же они оказаться сотрудниками иностранных спецслужб? На самом-то деле? Впрочем, я, разумеется, не пытаюсь вас учить и не сомневаюсь в вашем, так сказать, профессионализме во всем, что касается выдвижения версий…

– Слушай, – перебил его Керст, в голосе которого явственно слышались визгливые нотки истерики, – ты что это делаешь, а? Какие спецслужбы? Д-да если бы это не касалось меня лично, я бы эту гэбэшную…

– Петр Карлович!!!

– … сдал бы со всеми потрохами! И со всем говном! Не глядя! С чистой совестью и чувством глубокого удовлетворения!

– Я вас очень хорошо понимаю. Но, к сожалению, дело обстоит таким образом, что спастись мы можем только все вместе. А это, в свою очередь, требует, чтобы обнаруженный заговор был разветвленным, включал в себя самый широкий круг лиц и представлял бы собой крайнюю опасность для дела социализма. А еще – был бы отнюдь не высосанным из пальца а самым, что ни на есть, реальным. Если в этом случае окажется, что мы были первыми, кто раскрыл… Ну, и так далее.

В пустых глазах Гаряева, где властвовала Ночь, и только ледяные ветры несли скудный снежок над покрытыми спекшимся шлаком, обледенелыми равнинами, зажегся слабенький, еле коптящий огонек понимания.

– Ага!

– Так что будет со всех сторон лучше, если уважаемый Дмитрий Геннадьевич прямо сейчас приступит к выяснению, что именно будет соответствовать истине в его будущей версии событий. Потому что обстоятельства наши не таковы, чтобы мы могли позволить себе тратить хотя бы лишнюю минуту. А не ошибается, – он широко развел руками, – только тот, кто ничего не делает. Иной раз ошибки имеют тяжелые последствия… Да и не оши-ибки это вовсе, если по существу, а… – Он пощелкал пальцами.

– Действие непреодолимых внешних обстоятельств. – Керст нехорошо улыбнулся. – Кажется, именно так говорят в штабах Вероятного Противника, когда ему случается особенно жидко обосраться в ходе установления демократии и свободы…

– У противника, – серьезно ответил Гельветов, – не зазорно учиться. Я бы даже сказал, – попросту необходимо.

– Этот ваш, – тяжело дыша и глядя тяжким взглядом из-под бровей, проговорил Гаряев, – он кто? Хоть намекните? Мне правда нужно…

– Если я не ошибаюсь, – Цензор смотрел на него ясными, как у комсорга, глазами, – то вы его должны знать. Простите, что я распорядился без вас, но он должен быть уже на месте…

– В "потрошилке"?

Гельветов поморщился.

– Я предпочитаю не злоупотреблять профессиональным жаргоном. В некоторых случаях это звучит слишком цинично. Скажем, – на обычном месте. В психотехнической лаборатории.

Генерал-лейтенант тяжело поднялся и, даже не попрощавшись, вышел из кабинета. Гельветов проводил его внимательным взглядом и. едва только закрылась дверь, бесшумно перевернул полированную панель на столе перед собой, так что из недр стола поднялась клавиатура. Скосил взгляд на Керста, легко пробежался пальцами по клавишам, выдвинув точно такую же клавиатуру и ему, а потом одна из панелей стены перед ними превратилась в экран. Гаряев входит в служебный лифт, двери за ним смыкаются, – аккорд Цензора на клавиатуре, – свет в кабине лифта на мгновение тускнеет, потом разгорается до ослепительной яркости, кабина резко ускоряет свой бег, почти проваливаясь вниз, проскакивает указанный этаж. Лицо Гаряева крупным планом, он испуганно озирается, в панике жмет на все кнопки подряд, судорожно и бесплодно. Неожиданно стены кабины остаются на месте, а пол вместе с пассажиром продолжает двигаться, но уже медленно, попадая в глухой колодец из толстенных черных стен. Движение прекратилось, а откуда-то сбоку выдвинулась полутораметровой толщины плита, наглухо закупорив колодец сверху. Снова Гаряев, крупным планом вопящий рот.

– Звук, – с невинным видом осведомился Керст, – дать никак нельзя?

"Нельзя быть таким жестокосердным, – Гельветов из принципа ответил бегущей строкой на экране, – все-таки столько лет вместе. Можно сказать, бок о бок. Он, кстати, об этом канале, – не знает?"

"Если именно об этом, – понимающе кивнул головой, Керст тоже перешел на строку, – то ни боже мой. Двойное дно."

Цензор искоса глянул на него и, чуть помедлив, вывел:

"Тройное."

Переглянувшись, они вдруг заливисто заржали, и, будто в ответ на это, изображение на экране вдруг задрожало, зарябило, потеряло четкость. Крупным планом, – лицо Гаряева с выражением нечеловеческого, запредельного ужаса, он же – хватающий воздух ртом и валящийся на пол. Через несколько секунд дрожь исчезла.

"Сразу семь герц? Без подходцев? Круто!"

"Обижаете. Индивидуально подобранная частота, близкая к семи герцам. Давайте засечем время."

"А не подохнет?"

"Зависит только от нас. Но не должен"

Щелчок клавиши, – и по самому низу экрана побежали характерные зигзаги кардиограммы.

"Ты что, – и в ЭКГ сечешь?"

"А как же. И все потому что мама жутко настаивала, чтобы я непременно был доктором. Например вот это, – он показал на экран, – по-научному называется "изоэлектрической линией".

Неотрывно глядя на часы, он стремительно закрыл экран и набрал код: "Возврат к прерванному заданию" – лифт, скрупулезно проделав все манипуляции в обратном порядке, привез бездыханного генерала на заказанный им этаж.

– Саша, – ласково позвал он по селектору, – поднимись-ка к нам и прихвати отчет по "Севмашу" за прошлый квартал. Это срочно…

И объяснил, отпустив клавишу:

– Я, Карлыч, специально позвал самого страшного торопыгу отдела. Жди через пару минут.

– Там, – глаза у ворвавшегося в кабинет Саши были не то, что по полтиннику, а прямо-таки по юбилейному рублю, – генерал!!! В лифте!!! Плохо! Почти не дышит…

Брови Гельветова поползли вверх и поднялись до максимала, так что за часами пока что следил Керст.

– Что такое? Дмитрий Геннадьевич?! – Он схватил трубку селектора. – Медбригаду к третьему лифту! Срочно! Гаряеву плохо! – И с перекошенной физиономией повернулся к Саше, рявкнул. – А ты чего тут? Беги туда, поможешь! Я сейчас следом…

– Смотрим… Смотрим… Ага, вот и они! Сколько там протикало?

– Семь минут с момента остановки сердца. Потрясающе! Но, Цензор, – изъяснялись вы, надо сказать, как какой-нибудь титулярный советник лет сто тому назад. Раньше я что-то не замечал в вас склонности к высокому штилю.

– Почему-то душа требует последний год-полтора. А кроме того, – я же не артист все-таки, так что для того, чтобы мотивированно изобразить Доброго Полицейского, я сыграл на глубокой подсознательной убежденности каждого сотрудника Органов в неописуемом гуманизме царской власти. Буквально каждый из них, читая, как ж-жуткая охранка поступала с революционерами, испытывал истинное смятение, потому что понимал, как обстояло бы дело не то, что в девятнадцатом или в тридцать седьмом, а даже и в наши дни. Зато вы, со свой стороны, были совершенно неподражаемы в роли Злого: так отыграть истеричную, вовсе непредсказуемую от страха за свою шкуру чиновную душу, это, знаете ли…

– Цензор, иногда мне кажется, что я талантлив универсально, – с отвратительной напыщенностью ответил Керст и вздохнул, – так что главного фигуранта теперь нет, а потому нет и следствия по его делу.

– Равно как нет и вскрытия по его телу, поскольку тело-то как раз еще поживет… некоторое время. Помрет годика через два от пролежней, родственникам от объединения пенсию в размере его оклада. В общем – все, что положено в таких случаях… Замена…

– Кандидатура подготовлена. Наверху одобрено назначение, – ежели что, – некоего Москлецова, вы его знаете.

– Да уж… Говорил я вам, что существует непреложное правило: негодяев к делу привлекать нельзя, какие бы выгоды это ни сулило поначалу.

– Дураков нельзя привлекать к делу, а что касается негодяев, то мы и сами-то…

– Да, – Гельветов согласно кивнул, – для очень больших негодяев в этом правиле приходится делать исключения. Просто по техническим причинам.

– А этот, на фотографии, – он кто?

– Да откуда ж мне знать, – удивился Цензор, – я в первый раз его вижу.

– Ну как он?

– Пока все то же.

– А перспективы?

– Ты знаешь, что такое – "декортикация"? Это когда отмирают все клетки коры головного мозга… У него как раз этот случай. Осталось шиш да маленько, повреждены даже подкорковые ядра, хотя и в гораздо меньшей степени… А нервные клетки, как известно, не восстанавливаются.

– Ты уверен?

– Спроси Сабленка, он и по старинке пробовал всяко, у него то же самое выходит. Только лучше наших разработок по этой части нет ничего. Даже отдаленно сравнимого. Все прежнее, – это как ощупью вместо зрения.

– Вот беда-то, – рассеянно проговорил Гельветов, – да ты наливай себе, мы тут второй день уже, так что полное самообслуживание всех входящих… Так что никакой надежды?

– Слушай, – я тебя не узнаю!!! Ты все время повторяешь б-бессмысленные вопросы, совершаешь бессмысленные телодвижения и смотришь бессмысленным взглядом!

– Ты веришь, – я растерян! В растение превратился человек, который никогда не был мне другом или хотя бы даже приятелем, с которым мы ни раз грызлись так, что шерсть летела… Который не разделял моих взглядов а нередко – так просто мешал, но вот с ним стряслась беда, и я испытываю жуткое смятение! У меня все валится из рук, я не могу ни о чем думать! О чем ни задумаюсь, все упирается в него! Понимаешь, – он слишком долго был рядом и воспринимался, как данность… Гос-споди, какая ж нелепость!

– Неприятно то, что выбыл из строя один из тех, с кем мы начинали все это, первый из нас, и не звоночек ли это оставшимся?

– Вот я, – нередко его поддевал. – Ершисто начал Керст. – Посмеивался над его сверхбдительностью, а вот теперь, после случившегося, мне вдруг пришло в голову: а ведь таких, чтоб истинный охранитель, по призванию, – больше нет. Он всегда был идейным, за совесть работал, всегда думал только об одном, чтобы ни малейших лазеек, ни тени возможности для утечки… Это не долг службы был, во всяком случае, – не он один, это составляло смысл его жизни.

В комнате повисло тягостное молчание, и все собравшиеся, как постоянный состав, так и прибылые, – выпили.

– Э-эх, – тяжким вздохом прервал затянувшуюся паузу Зелот, – а ведь может и так статься, что мы все ошибались, а он один был с самого начала прав…

– Да. Вот кто-то может сказать – мания! Паранойя! А я скажу, – высокое служение. Благородный фанатизм. Он в прямом смысле горел в этом своем служении, а мы, слепцы, не видели этого. Не представляю себе, как он еще смог столько продержаться, потому что человеческая душа не способна выдержать подобное напряжение сколько-нибудь долго…

– А! Бросьте вы! – Керст махнул рукой. – Видели – не видели… Ну скажите, – как бы вы ему помогли? Он обречен был нести свой крест в одиночку, – он рассеянно налил немаркированный коньяк себе и еще в две ближайшие рюмки, – снять этот груз с его плечей могло только увольнение, – а на это он никогда не пошел бы, – или смерть.

– Но переживания последних месяцев, – Сабленок сделал жест четвертушкой соленого огурца, наколотой на вилку, – были экстраординарными даже для него. Он жаловался, что совершенно не может спать, даже со снотворным, а от усталости порой заговаривается, – ну, в смысле говорит не те слова, которые собирался. Просил выписать что-нибудь посильнее.

– А вы?

– Отказал, разумеется. Категорически потребовал, чтобы он срочно ушел в отпуск и отправился в санаторий… профильный. Он очень резко отказался… практически послал, – понимаете? – я потребовал, чтобы он подписался под отказом, думал хоть так на него повлиять. Но на него и это не подействовало. Подписал не моргнув и глазом…

– Почему не сигнализировали?

– Обещал. Вот только он напомнил мне о врачебной тайне. Сколько раз плевал я на это самое обстоятельство, – даже и не думал о нем нисколько, – почему на этот раз не плюнул? А!

– А заговариваться, – заговаривался, – вдруг вспомнил Игорь Иртенев, – я сам был свидетелем. После того, как ему открылось… истинное положение вещей, он мог говорить только об этом, а начав – не мог остановиться, перескакивал с одного на другое, приводил бесконечные примеры, желчно шутил по поводу этих примеров и сам же смеялся своим шуткам, этак отрывисто, вдавался в какие-то никому не нужные подробности, а потом вдруг снова возвращался к оставленной было линии разговора… Теперь понятно – от бессонницы.

– Доктор, – а как у него было с давлением?

– Мы покончили с гипертонической болезнью у своих сотрудников. Совсем. А если вы имеете ввиду инсульт, так забудьте: нет у него сколько-нибудь существенных очагов. Ни кровоизлияния, ни ишемии. Сто процентов.

– А последней каплей, понятно, была это злосчастная операция, эта самая "Гоби". Он воспринял эту историю, – неприятную, даже где-то трагическую, но не более того, – как крах дела всей своей жизни! Как… Как какую-то прямо-таки вселенскую катастрофу! Да она, может, года через два семечками покажется…

– Трудно быть адекватным на фоне такого переутомления и таких переживаний, – плюс бессонница! – тут любой пустяк может переломать даже самую крепкую спину.

– Кстати, – многие описывали, что в подобных обстоятельствах возникает феномен "суженного сознания", когда первое попавшееся решение, даже самое неудачное, которое в других условиях было бы немедленно отброшено, воспринимается, как единственно-возможное. Карпов рассказывал про такой случай из своей практики.

– Толя? – Заулыбался вошедший Феклистов, садясь, и наливая себе и, опять-таки, ближайшим соседям. – Землячок мой? Как же – как же…

– Кто? – Вылупился на него Керст, вошедший поперхнулся и в ответ вылупился на Керста, а тот, как-то невпопад, продолжил, – а ведь это, братцы, веха! Что-то кончилось. И бог весть, что дальше-то будет…

– Мы были шибко заняты, и не заметили, что кончилась всего-навсего наша молодость. И не следует пыжится, и перед собой хотя бы не хрена надувать щеки, потому что уже не мы теперь тащим, везем и толкаем вперед этот неподъемный воз, а он волочет нас за собой, и бог весть, что дальше будет…

Нелепые слова эти не остались без последствий, нелепых, пожалуй, не менее. Вечером этого дня Гельветов тихонько заперся в кабинете, открыл сейф, замаскированный книжной полкой, и достал оттуда сокровенные сорок две страницы, некогда написанные им за время, чуть большее половины суток, и поданные незабвенному Вазгену Балаяну. Обретя практически безраздельную власть в пределах нынешнего треста, он распорядился отыскать тогдашний свой отчет и под роспись передать ему, для хранения в личном архиве. Казалось ему, что документ этот станет бесценной реликвией, и нет нужды, что истинную цену ему будет знать лишь он один: ценя себя трезво, как ценил и все, Гельветов знал, что является предельным индивидуалистом, и то, что мнения всех остальных, сколько их ни есть на белом свете, интересуют его постольку-поскольку, принимаясь к сведению, но ничего не решая. На самом деле, получив бумаги в исключительное пользование, он вдруг поразился нелепости собственной затеи, и с тех пор ни разу их не читал, не доставал и не трогал. Этот случай был первым за несколько лет и первым по факту. За истекшее десятилетие не больно-то качественная бумага успела пожелтеть, и даже начала крошиться по краям, паста шариковой ручки выцвела и, местами, поменяла свой цвет. Документ вдруг напомнил ему цветок шиповника, позабытый между листами какого-нибудь никогда не раскрываемого кодекса еще в девятнадцатом веке: высохший до невещественности, прозрачный, и хрупкий настолько, что, кажется, готов превратиться в пыль от первого же прикосновения. Перелистывая ломкие листки пальцами, даже отогнутыми от предельной осторожности, решил про себя: нет. Не как засушенный листок из древнего гербария. Как прикрепленная к осоке прозрачная кожица личинки стрекозы после того, как взрослая хищница выбралась наружу, обсохла, расправила крылья – и улетела, и не найти, не поймать, не догнать, и ничего-то не вернуть, и напрасны любые сожаления. Радоваться, впрочем, тоже бесполезно, потому что, трезвый, он трезво отдает себе отчет: это ДЕЙСТВИТЕЛЬНО не он, давно уже – не он, а прошлого нет, и нельзя его поправить, да и не стал бы он ничего поправлять, потому что устал, потому что тоскливый ужас охватывает от одной только мысли браться за подобное – еще раз. Увидав, что на последней странице, между тогдашней датой, выведенной тогдашней его рукой, и казенным штампом есть с четверть странички свободного места, взял ручку и написал: «Дело, начатое мной в день, дата которого указана выше, считаю законченным ввиду полной бессмысленности дальнейших усилий: все, что я могу еще предпринять в этом направлении, не окажет на дальнейшее сколько-нибудь существенного влияния. Понимание действительно способно прекратить любое действие, но приходит исключительно только тогда, когда поздно бывает хоть что-то прекращать. Закончено 28. 05. 8*. Гельветов.»