Текст книги "Цветок камнеломки (СИ)"

Автор книги: Александр Шуваев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 29 (всего у книги 53 страниц)

ЧАСТЬ ВТОРАЯ. ВКУС ЯГОДОК
XXVIII

– Не-ет, – медленно покачал головой Островитянин, – «самый низ» в моем случае обозначает перевод в рядовые аналитики. Которые слушают «Маяк» начиная с самого: «П-пам-мм!!!!» – в шесть часов утра, – знаете? – читают «Правду», и обедают бутербродами, не снимая нарукавников. Если придерживаться данной терминологии, то я опускаюсь ниже дна выгребной ямы. Самое интересное, что сам же и напросился.

– Простите, я что-то не понимаю, вы что…

– Вот именно. Постараюсь разобраться, что и как, на месте. Давно пора, знаете ли… Как в американском флоте: обязательно с корабля – в штаб, из штаба – на корабль. Похоже, что это просто необходимо.

– Вы? С бесшумным пистолетом, фотоаппаратом-пуговицей и ампулой яда в воротнике? Это, знаете ли, как-то не очень вяжется с тем Майклом Спенсером, которого я знаю! Сами же говорили, что фабианец-дедушка не вкладывал денег в русские бумаги, так что уж вам-то, с вашим состоянием… Могли бы жить и ни в чем себе не отказывать, и выйдя в отставку.

– А смысл? Коптить небо? Мои предки, – в значительном числе поколений, – настолько преуспели в этом почтенном занятии, – что на мою долю остались совершенные пустяки. Кроме того, – покидать ринг после первого же нокаута, согласитесь, несколько… Несколько неспортивно. Не соответствует самому духу спорта. – Островитянин говорил задумчиво, мягким тоном, но почему-то чувствовалось, что решение его – окончательно, а этот интеллектуал со всеми его дипломами и безупречными манерами на самом деле не менее упрям, нежели легендарные создатели Британской империи. Равно как и те ребята, что с той же мягкой улыбкой, этак, невзначай, валили в Канал "мессершмиты", а потом, вернувшись, острили по поводу пересушенных бифштексов. А если бифштексов не было, то без малейшей жалобы, невозмутимо жевали всякую малосъедобную дрянь. – Впрочем, все обстоит не столь драматично, как вы, наверное, себе представляете. Я целый месяц с предельным усердием изучал грузовики, и теперь отправляюсь в Россию в качестве представителя "Магируса". Должен признаться, что терпеть не могу немецкого языка, у меня от него постоянно першит горло, а по ночам снится, что я почему-то блаухаунд… Мы отправляемся шестого июня, через Южную Корею, на какую-то там стройку, связанную со знаменитым БАМ-ом, и на которой как раз и работают упомянутые грузовики. Наши немецкие друзья провели всю подготовительную работу со свойственной им точностью, так что теперь я имею роскошную… кажется это называется "крыша", да? Вариант, кстати, самым естественным способом решает щекотливую проблему финансирования миссии в рублях. Они утверждают также, что необычный путь проникновения, – с востока, – сам по себе является дополнительной гарантией от возможных неприятностей. Ну, а поскольку в мои планы действительно не входит добыча каких-либо секретов, то дело это и вообще не должно представлять собой сколько-нибудь серьезной опасности.

– За исключением самого по себе пребывания в России.

– Да, за исключением. Больше того, не просто в России, – изображая преувеличенный ужас, он выпучил глаза и заговорил зловещим шепотом, – а в Си-бир-ри! Бросьте, дорогой мой, – сказал он уже совсем-совсем другим тоном, – если соваться, куда не следует, то сгинуть можно и в Сохо. Не говоря уж о Гарлеме. Это вообще самое главное в искусстве выживания, – не соваться, куда не следует. Я уверен, что мне ничего не грозит, кроме отвратительного сервиса, скверных дорог, да неизбежной время от времени скуки в этой серой стране.

Представительство фирмы оказалось закрытым. Напрочь. Постороннему человеку могло даже показаться, что тут никого и не было, причем на протяжении достаточно долгого времени, но, находясь под гипнозом легенды о пресловутой немецкой точности и пунктуальности, он, разумеется, ничего подобного не заподозрил. Хотя основания, надо сказать, были. Этот край был еще настолько новым, что простота обхождения просто-напросто поражала. В международном аэропорту его – да, встретил работник немецкого консульства, которого приблизительно ввели в курс дела, но практически не говоривший по-английски. Так что практика в немецком разговорном началась прямо с первых минут пребывания на этой земле. Кроме того, в Тынде он никогда не был и не мог быть особенно полезен в качестве сопровождающего лица. Восхитившая его идея «иностранной» крыши начала оборачиваться своей иной стороной: во всем происходящем Островитянин ощутил отчетливый привкус какой-то второсортности, небрежности, дилетантизма. Очевидно, местные немцы не чаяли побыстрее отделаться от непонятного, ненужного, навязанного им чужака, так что билеты на ближайший рейс местной авиалинии были у встречающего уже при себе. С самого момента встречи взгляд герра Хофмайера показался ему несколько необычным. Равно как и манера говорить как бы несколько в сторону, и, по возможности, не разжимая губ. Как и маниакальное стремление соблюдать с вновьприбывшим дистанцию не менее двух с половиной – трех ярдов. И только когда почтенный герр повернулся с заметным заносом, все кусочки мозаики, наконец, обрели свои места: Вильгельм Хофмайер был совершенно пьян и удерживался на ногах только благодаря чудовищному усилию воли да еще немалому, очевидно, опыту. И теперь Спенсер молча недоумевал, каким образом умудрился не заметить этого обстоятельства с первого же мгновения. И отнес это на счет естественного дорожного утомления и присущего, – как он считал, – только ему особого рода приятного оглушения от быстрого переноса в совсем-совсем другую страну. Майкл поначалу не обратил внимания на небольшой самолет, к трапу которого их доставил бесшумный автобус, мельком глянул раз, потом – другой, а потом вгляделся уже с неподдельным любопытством. Он считал себя экспертом по советской авиатехнике, – и не только по военной! – но это была незнакомая модель. Новенькая, вместимостью человек на сорок – пятьдесят, очень приглядная машинка с гладкой светло-серой обшивкой называлась «М – 26» и была винтовой… Вот только гондолы не принадлежали ни одному из известных ему двигателей! И не могли принадлежать. Черт бы его побрал, если могли! Это были не двигатели, – Майкл никак не мог подавить внезапного острого приступа раздражения, вызванного всеми чер-ртовыми нелепостями чер-ртового дня и обрести обычное присутствие духа, – это тоже была чер-ртова нелепость. Да и винты, – с пятью хищно, наподобие татарских сабель, изогнутыми лопастями, если приглядеться… А главное, – никто вокруг не обращает на эту дикость ровно никакого внимания! То есть как так и надо! Так, глазея и злобясь, он и стоял бы еще неизвестно сколько, но его без особых церемоний поторопили. «Чертова нелепость» в два счета раскрутила противоестественные, как вожделение к Пресвятой Деве, пропеллеры, приглушенный ровный гул моторов, не имевший ничего общего с ревом поршневых моторов или пронзительным, хищным свистом и громом турбин, тем не менее что-то мучительно напоминал ему особым, ненавязчиво-ноющим тоном, но тогда он так и не вспомнил, – что именно. Потом-потом, когда стало до звонкости – ясно и мучительно больно, Островитянин вынес Обоснованное Суждение относительно корней тогдашней своей бестолковости. Образованный англосакс может иметь любое вероисповедание. Быть англиканцем, пресвеританином, методистом, иеговистом и баптистом, квакером и мормоном, даже атеистом, даже католиком, – это ровно ничего не значит. На этот счет он может мнить все, что ему угодно, потому что на самом деле он, – фрейдист. Вот и нужное воспоминание не давалось по той единственной причине, что – вытеснялось из сознания, не допускалось туда в виде мало-мальски вменяемой мысли именно в силу своей нестерпимости. Понятное дело, – из-за Эдипова комплекса, подхваченного в младенчестве, как в семнадцать – подхватывают легкий триппер, в пятьдесят – аденому, а в семьдесят – сами бывают подхвачены Кондратием (Kondrat? Kondraty? Condratiy?). Связь звука и комплекса – очевидна любому правоверному, но потребует слишком долгих пояснений любому непричастному.

Считая, что на момент встречи Хофмайер находился в предельной степени опьянения, Майкл ошибался: то, в каком состоянии провожатый прибыл на место назначения, наглядно показало, что для настоящего специалиста пределов совершенства все-таки нет. Англичанин молчаливо признал свои заблуждения и теперь никак не мог взять в толк, – когда и каким образом тот умудрился добавить? Да еще ТАК? Да еще исходно пребывая в малопригодном, – говоря предельно мягко, – состоянии? Полбеды было бы, ежели б немец честно вырубился и, пребывая в коме, валялся, как баобаб, поваленный приблудным тайфуном, – так ведь нет. Он ничего не соображал, не стоял на ногах, не мог членораздельно объясняться, – зато куда-то рвался, все время рушился, как на съемках дублей с тем самым баобабом в главной роли, – и орал. Спенсер благодарил бога только за то, что герр хотя бы не наблевал себе прямо на колени, – а заодно и на соседа. Дело в том, что именно он и являлся тем самым соседом. Когда же самолет совершил посадку в городе Тында, а приятный голос борт проводницы сообщил, что за температура воздуха за бортом – плюс девятнадцать, а выходить до остановки винтов не велено, Островитянин решил окончательно плюнуть на Евроатлантическую солидарность и как-то само собой, без натуги вспомнил Дюнкерк и Ковентри, Крит и Мальту, "Худ" и "Глориэс", притворившись, что видит своего соседа впервые в жизни. А когда монголоидного склада бортпроводница попыталась настаивать, то сурово нахмурился и, исключительно по-английски, с чистейшим Оксфордским выговором начал возмущаться, что на борт воздушного судна вообще допустили пассажира в таком немыслимом состоянии. Что в цивилизованных странах подобное совершенно невозможно. А когда, на беду, оказалось, что второй пилот, со смертным грехом пополам, владеет языком Шекспира, Майкл, хотя его зубы вовсе и не были особенно длинными, с неподражаемым искусством так улыбнулся длиннозубой улыбкой, что даже самым безнадежным оптимистам стало ясно, что это – англичанин, что он не понимает вгладь ничего, и попытки добиться от него толку совершенно безнадежны. Подхватив богаж, он с невыразимым облегчением вышел наружу, с наслаждением вдохнув свежий, пахнущий хвоей, цветами и, – почему-то, слегка алкоголем, – воздух, предоставив герра Хофмайера его трагической тевтонской судьбе. Адрес у прибывшего был при себе, он оглядел новехонький, чистенький, красивый, как игрушка, неожиданно-большой аэропорт, скользнул взглядом по многочисленным самолетам, среди которых опять-таки во множестве попадались незнакомые модели, кстати приметил вроде бы стоянку такси во-он у той стены, – и не без оснований предположил, что как-нибудь отыщет офис этих безалаберных джерри и без помощи пьяных до невменяемости провожатых. Мнение относительно их безалаберности усугублялось тем, что никто его не встречал, а значит, – никто и не удосужился сообщить о его приезде, либо же попытался сообщить, но не сыскал адресата, либо… А-а, к черту их всех вместе с их со всеми их тевтонскими предками, тупыми шутками и пьяными консулами!

Постояв у запертой двери и еще немного, он вернулся назад к таксомотору, где его со скромным достоинством дожидался вылезший из машины шофер: очевидно, он знал что-то такое по поводу пустующей в неурочный час конторы, но, как и подобает скромному труженику, не лез с ответами на незаданные вопросы. Заметив это, Майкл подошел к нему с опущенными долу глазами, а потом резко поднял голову навскидку прицелившись, как учили, – зрачки в зрачки.

– Ну? – Бросил он довольно резко. – В чем дело?

Если к немецкому языку Островитянин относился с "технической" неприязнью, то его отношения с русским были куда более сложными. Если обратиться к лексикону литературной критики девятнадцатого-двадцатого веков, то этот роман, эту связь можно было бы обозначить, как этакий лингвистический вариант пресловутой "любви-ненависти". Или ненависти-любви, неважно, тут кому как больше нравится. Изучая русский литературный, русский разговорный начала века, русский разговорный современный, русский бюрократический и русский газетный, тайком от начальства создав для собственного употребления ма-аленький курс русского пропагандистского, – иначе именуемого Большой Книгой Заклинаний и позволяющего пришибить собеседника парой-тройкой подходящих цитат из Основоположников, – он изучал его, как изучают оружие, которое твердо намерены использовать по прямому назначению. Не на случай нежданного нападения хулиганов или вдруг приключившейся войны, а с намерением непременно эту войну развязать и при этом еще уцелеть самому. Работая со страстью человека, отдающегося любимому хобби, кропотливостью исследователя и методичностью профессионала, он исходил из вполне резонного предположения, что без совершенного знания вражеского языка невозможно проникнуть в его мысли, разобраться в мотивах и побуждениях, проанализировать тонкую игру подтекстов. История военного искусства оставила только одну истину на все времена, причем, как и положено такого рода максимам, вполне бесполезную: ни один план сражения, компании, военного конфликта или войны не выдерживает прямого столкновения с противником. Как бы ни был он слаб, как бы успешно ни развивалось наступление, всегда приходится кое – корректировать прямо по ходу, а кое – предоставлять инициативе командиров низшего звена, а уж если силен… Затея, предпринятая со злым в конечном счете умыслом, как то и надлежит затеям слишком уж хитроумным, в свой срок обернулась неожиданной стороной. Когда Майкл Брайан поймал себя на том, что начал получать удовольствие от Пушкина и Гоголя, а не только от пресловутого Достоевского, коего лично он почитал гениальным, – но все-таки уродом, а иные куски даже самых знаменитых его книг воспринимал как безумно затянутый, скучный, нарочитый, надуманный, лишенный всякого глубинного подтекста нравоучительный вздор, – когда до него начала доходить соль русских анекдотов и смысл тех слов, что по-настоящему говорили солдатики, идучи на верную смерть, было уже поздно. Он обнаружил вдруг, что некоторые, – далеко не все, – нюансы ситуаций лучше выражаются по-русски, и сама мысль, сам процесс обдумывания при этом становятся более острыми и эффективными. И Некто оттуда в очередной раз улыбнулся любимой шутке Господа, – успешному исполнению планов смертного именно в том виде, в котором задумывалось. Одним из типичнейших примеров этого рода может послужить посещение Москвы – Бонапартом, но в данном случае улыбка, разумеется, не была настолько злой. Язык, в какой-то момент понятый, с силой почти божественного откровения осознанный, как единый во всей своей бесконечной сложности процесс со своим направлением, не вел туда, где, по загодя составленному мнению Майка, было место всему русскому. В небытие. Возвращаясь к божественному откровению, заметим, что в некоторых случаях знание, достигнутое вполне рационально, воспринимается изыскателем точно так же, как НЕПОСРЕДСТВЕННОЕ, не подлежащее сомнению и не нуждающееся в каких-либо доказательствах. И точно так же оно пугает, побуждая некоторых, – причем вовсе не обязательно слабаков! – оставить открывшееся только для себя, не делиться даже с самыми близкими людьми, не думать самому, задвинуть в самый дальний уголок памяти, замуровать, – и постепенно убедить самого себя, что это – просто так. "Просто так" – без дальнейших мотиваций, как бывает просто так знаменитый довод: "Потому!". Бывают, понятное, дело, и другие, – те сеют так или иначе, но извлеченное именно из божественного промысла, не испытывая ни малейших сомнений. Даже если это не приносит личной выгоды. Даже если, вовсе не будучи дураками, отлично осознают возможность и этих, и тех последствий. Что касается Островитянина, то он оказался именно в категории владельцев персонального, – ма-аленького такого, можно сказать – детского, – скелетика в шкафу. Да и шкаф-то, ежели так посудить, не шкаф, а та-ак, – изъеденный шашелом комодишко на заброшенной антресольке. Вот и позабытой почти что совсем. Так что это обстоятельство никак не сказывалось на его способности выразить по-русски то, что нужно и так, как нужно.

– Так-вить… – Замялся таксист. – Не мое это дело, а только – зря вы их тут ищите. По будним дням их в конторе и нет никого сроду… Дома они. А, может, – и еще где… Че им в конторе-то сидеть?

По этому поводу у Островитянина имелось свое мнение, но он не стал его высказывать, высказавшись предельно коротко.

– Вези!

Место компактного проживания здешних немцев, домик по адресу улица Ржевская, 3, располагался на возвышенном месте, откуда открывался превосходный вида на ту самую пресловутую дорогу. Составы шли по ней в обе стороны почти без интервалов, сплошным потоком, будто при переброске войск перед операцией группы фронтов, как минимум, воя рельсами и угрожающе пересвистываясь, как стадо доисторических тварей, вдруг двинувшихся куда-то с самыми решительными целями. Спенсер, прищурившись, глянул на это вроде бы как мимолетно, тут же отведя глаза, и тут же начал вспоминать: знал он, что этот участок электрифицирован, или же нет? Или знал, что – нет, не электрифицирован, но сведения его за истекший срок устарели? А домик… Ну что ж, домик, как домик, ему в своей жизни доводилось видеть и покруче. Примерно десятая часть акра под фундаментом, три этажа. Два подъезда с входами в два отдельных дворика, и еще два – на общую веранду, по всем правилам застекленную и, насколько он мог видеть отсюда, обставленную на предмет совместного использования. Подземный гараж. Построен из самого простого материала – аккуратных плит здешнего белого гранита так, что стены кверху чуть-чуть наклоняются вовнутрь. Роль полосы, разделяющей двор на приватные половины, играет здоровенная, ярдов пять в ширину, клумба, – с какими-то местными растениями, но выглядящая очень по-немецки. Узорные ворота… черт его знает – из чего, и не похоже, чтоб кованые. Но уж эскиз-то точно тевтонский, такое не подделывается. И два звоночка. Чтобы, значит, все, как у людей. Посмотрев на все это, можно было бы, понятно, подвести не представляющий ничего нового итог относительно немецкого умения устраиваться где угодно, если бы не то обстоятельство, что остальные дома, бывшие в пределах видимости, были вовсе не хуже. Другие, – да, разные, но не хуже, располагались вольготно на обширных, как площадь в ином европейском городке, подворьях. Глубоко вдохнув, как бы набирая вместе с воздухом решимость, – позвонил сначала в правую кнопку, поскольку мотива выбирать – не было, а надо же с какой-то начинать? Впрочем, по ту сторону калитки тут же лязгнул массивный электромагнитный запор, и калитка приоткрылась. Почти тут же из правого подъезда показался усатый, круглолицый мужчина средних лет в длинном халате, вытиравший руки расшитым полотенцем. Подойдя к калитке, он вопросительно приподнял брови, но, поскольку Майкл сохранял вид полнейшей невозмутимости, все-таки почел за благо поздороваться. Пожелав доброго утра в ответ, гость изобразил на лице в меру вежливую улыбку.

– А обо мне вас должны были предупредить, как об Оскаре Кляйнмихеле, – он протянул хозяину заранее приготовленные документы, – или произошла какая-то неувязка?

– Нет, герр, предупредили. Достаточно давно. Но я вас ждал вместе с Вилли.

– Может быть, – нам все-таки удобнее будет сначала зайти? Чтобы обсудить этот и прочие вопросы более подробно?

– О, прошу простить! Разумеется, проходите. Сейчас мы будем вас кормить, или, может быть, сначала примете с дороги ванну или душ?

– Благодарю вас, – несколько неопределенно, но со всей возможной вежливостью ответил гость, проходя, – а что касается Вилли… Если вы имеете в виду Вильгельма Хофмайера, то, боюсь, он сейчас несколько не в форме. Видите ли, никто не удосужился нас встретить, а он, откровенно говоря, был настолько пьян, что я был вынужден оставить его на попечение служащих гостиницы в аэропорту. Хотя бы потому что донести его до такси на руках – попросту выше моих сил. Я заплатил за то, чтобы за ним приглядели хотя бы до утра. Надеюсь, по крайней мере к этому времени он настолько придет в себя, что его можно будет забрать.

– Мы, разумеется, разделяем ваше негодование, герр Кляйнмихель, но… Может быть, лучше было бы не спешить с информацией об этом досаднейшем происшествии? Уверяю вас, это совершеннейшая случайность. Видите ли, здесь оказалось гораздо больше работы, чем можно было ожидать, а штаты, как консульские, так и в представительствах, сами понимаете…

– Клаус, – скрипучим голосом проговорил второй немец, проходя на веранду со своего выхода, – гостя вовсе не должны касаться наши сложности и проблемы. Он вполне резонно мог бы возразить, что те, кто не справляется со своими обязанностями, в любой момент могут попросить замены. Или отставки.

Так. Насколько ему известно, омерта, то есть, в данном конкретном случае, моральный запрет на донос по начальству, нарушение которого было бы чревато по крайней мере частичным бойкотом и остракизмом, к немецким национальным традициям не относилась. Доводили до сведения с искренним убеждением, что выполняют свой долг. Даже пострадавшие, кажется, не имели претензий. Значит, – тут интерес, и если не все, то, по крайней мере, многие здешние немцы повязаны между собой общими гешефтами, и смена хотя бы одного – нарушает функционирование отлаженной системы. Бывали в Гонконге, знаем, каковы стандартные, неизбежные, почти не зависящие от национальности нормы взаимоотношений среди белой колонии, окруженной морем туземцев. И про тесную спайку, и про парадоксальным образом вполне сочетающуюся с ней глухую вражду, и про роскошь, вовсе немыслимую в Метрополии для лиц соответствующего ранга, тоже знаем. Все то же. Интересен здесь, пожалуй, только сам факт выгодных гешефтов именно в России, – и среди сотрудников чуть ли ни нижнего звена, поскольку крупные воротилы и прежде обтяпывали свои делишки с неизбывным успехом. А вот не лишенное бесцеремонности высказывание второго, то да, – поинтереснее. Герр вошедший, похоже, вовсе не желает, чтобы ему, – интересно еще, – кому угодно, или именно ему, как вполне конкретному лицу, о котором предупреждали, – становилось известно об истинных масштабах здешних дел. А еще вошедший, скорее всего, является в данной паре лидером. Роскошный халат с бархатным отворотом, чисто выбритое продолговатое лицо, сеточка на очень светлых волосах, тонкий орлиный нос, – и бестрепетный взгляд редко моргающих блекло-голубых глаз. Очень хорош в роли гауптштурмфюрера СС, перед употреблением – взбалтывать… Так что лучше будет предпослать ванну – завтраку, нежели наоборот, чтобы было время обдумать все обстоятельства, уже успевшие возникнуть, хотя и не в большом числе. Потому что скверно начинать миссию с ложных шагов, даже если шаги эти – совсем коротенькие и сделанные в маловажных направлениях.

– Я что-то запамятовал, – тут дорогу давно на электротягу перевели?

– Так, по-моему, – с самого начала, – слегка развел руками Клаус. Дорогу строили, и, одновременно, атомную станцию специально для тяги… Впрочем, – спохватился он, бросая обеспокоенный взгляд на напарника, – точно не скажу. Не наше это дело.

– А самолеты? Что-то я не припоминаю, чтобы у русских были такие модели. Видите ли, – сказал он с подкупающей откровенностью, – авиация, можно сказать, мое увлечение. История авиации, применение, старые машины, – и всякие такие штуки… А тут, поверите ли, – не могу понять даже, как они сделаны.

– Боюсь, – покачав головой, ответил тот самый гауптштурмфюрер, – вам следует подыскать более компетентных собеседников. Наше отношение к самолетам, старым и новым, носит чисто утилитарный характер: загрузили, отвезли без болтанки, выгрузили, – на том и спасибо. А остальное… Ну да, заметил, на каких-то машинах пропеллеры чудные, а так, специально, – не интересовался.

Хорошо излагает, собака. И смотрит хорошо, не сучит взглядом, не отводит глаз, не норовит в сторону глядеть, а все – прямо в глаза, ласковенько, без особого вызова, редко помаргивая и изображая заинтересованность. Сквозь. И даже зовут-то его, что интересно, хорошо, – Хлодвиг Айсблау, не Фриц Шмидт какой-нибудь, не Ганс Бауэр.

Все хорошо, – и угощение, оказавшееся чем-то вроде позднего завтрака или раннего обеда, оказалось совершенно отменным: с нежнейшими телячьими шницелями размером не во всякую тарелку, рассыпчатым рисом и ледяной водкой "Курган", равнодушной и беспощадной, как полярное безмолвие. Десяток соусов на выбор, начиная от соевого в глиняной бутылочке с иероглифами на пестрой этикетке, кончая тертым хреном для колорита, какой-то жгучей, как карри, кавказской пастой и банальным кетчупом. Лососина во всех видах, от нестерпимо-соленой, которую полагалось есть тончайшими прозрачными стружками, и до горячей, приготовленной на вертеле. Потрясающее розовато-желтое сливочное масло и несколько сортов ветчины на выбор, от прибывшей в вакуумной упаковке из Германии, очевидно, только в антиностальгических целях, и до местных, как промышленных, так и явно полукустарного происхождения, но, надо признать, равно превосходную. Все хорошо, – а вот разговор был плохой.

Даже ванна, которую он посетил на половине герра Клауса Шварца, на втором этаже, тоже оказалась мало сказать, что хорошей, а превосходной, с горячей водой нагреваемой тут же, похоже, – тем самым "атомным" электричеством, и, кроме этого, вызывала ряд вопросов: если бы это было вообще возможно, он поклялся бы, что сама ванна, здоровенная, – вдвоем резвиться, как минимум, если нет особого вкуса к оргиям, – была сделана из светло-зеленого, в светлых разводах, камня, с ухватистым поручнем, выступающим над краем, и таинственной, врезанной глубоко, словно каинова печать, либо, наоборот, как стигмы святейшего тела, маркой "ГКЗСМ-4". А вот разговор все равно был плохой. Говно – разговор. Не клеился – и, тем более, не лепился в той форме, в которой это было бы желательно ему. Даже то, что они работают тут по второму году, вопреки общим правилам, не без проблем обновив контракт, они сообщили с явной неохотой, вроде бы как сквозь зубы. На горячий прием и склонность к тесному сотрудничеству все это походило довольно-таки мало.

– Этот дом – ваша фирма специально построила под проживание своих сотрудников, или же арендует у русских?

– Данным вопросом занималось руководство, герр Кляйнмихель. Мы просто-напросто вселились два года тому назад на место наших предшественников, а потом нас попросили переселиться в более подходящее жилище, – вот это, без объяснения причин и каких-либо дополнительных условий. Мы не возражали. Считается, что некоторая, не слишком большая сумма в счет оплаты проживания изымается из нашего жалования, – по какой-то причине это сочли более удобным, но мы не вдавались в подробности, поскольку и то, что остается, нас более, чем устраивает.

– Что, – настолько большие обороты?

– О, – образцовый ариец улыбнулся какой-то странной, холодной, мимолетной улыбкой, – да, именно настолько. Очень большие обороты, несомненно. Никто не ожидал, – в самом прямом смысле, – ничего подобного. Даже отдаленно.

И опять, – в какой уже раз! – немец говорил так, чтобы ничего не сказать, причем таким тоном, каким намекают чужаку на обстоятельства, доподлинно известные всем своим, – но зато никому кроме. И никого, кроме своих, не касающиеся. Так говорят, когда по каким-либо причинам политического свойства не могут сказать что-нибудь вроде: "Не твое дело!". Но делать было нечего, – разговор должен был продолжаться.

– Я заметил, что у вас тут очень неплохое снабжение. Спецраспределение для иностранцев или можно купить?

Клаус, – а на этот вопрос решил ответить именно он, – пожал плечами.

– Вообще говоря, особых проблем нет. Ни со жратвой, ни с чем еще. Что – на рынке, что – в магазинах, но, да, все основное можно купить. Вплоть до экзотических фруктов, которые продаются на рынке прямо с фургонов.

– А техника? Я на втором этаже заметил даже какой-то компьютер.

– Подобные вещи здесь удобнее завозить из Японии. Русские закупают и ставят по заявке, довольно быстро.

– И как?

– Более, чем прилично. Япошки, надо признать, мастера на всякие такие штуки.

Ну, с этим не поспоришь. Вот только чего-чего, а уж компьютеров Майкл в своей жизни повидал. И японских, и американских, и всех прочих, включая уродливые плоды кровавых потуг всяких там неосновных стран. Так вот ничего похожего! Так что либо русские купили у "Митцубиши" какую-то уж вовсе "подкожную", не для продажи выпущенную разработку из самых последних, либо… либо тот самый компьютер на втором этаже не имел к Островам ровно никакого отношения. Англичане славятся своим здравым смыслом вполне заслуженно и вполне по праву гордятся им, но тут его мимолетно, на ничтожное мгновение посетило ужасающее ощущение, что вокруг – сон, изо всех сил и с немалым успехом притворяющийся явью, настолько, что почти и не отличить, – и Островитянин поймал себя на мысли, что это – уже не в первый раз за нынешний слишком длинный день. Многие, слишком многие обстоятельства тут только притворялись обыденностью, на самом деле вовсе ей не являясь, и не то, чтобы по-хамски вылезали сквозь ее прорехи, но – выпирали достаточно отчетливо. Люди – глупы, и, если что-то становится привычно-повседневным, то – так и надо, и ничего особенного и уж, тем более, не является предметом для размышления.

– А это?

Он кивнул в сторону странного устройства, состоявшего из черного стеклянного прямоугольника, имевшего около метра по диагонали, заключенного в серую рамку и крепящегося к массивному основанию при помощи гибкой шеи длиной, на глаз, около ярда.

– Телевизор. Тоже Япония. А что, – очень удобно. Пожалуй, куплю себе такой же домой, в Германию. Не знаю, – фыркнул он, – почему бы и нам, в Европе, не делать чего-то подобного. Помяните мое слово, – доиграемся мы со своей спесью и нежеланием учиться…

Гость, прикрыв глаза, – мирно покивал, вроде бы как соглашаясь. Он прекрасно отдавал себе отчет в полнейшей неуместности продолжения разговора в подобном ключе, но ничего не мог с собой поделать: вопросы всплывали один за другим, и каждый – тянул за собой следующий, а то и не один, и не особенно тактичной веренице этой не было видно конца.

– А скажите, мистер, – наконец, проскрипел Айсблау, вместо ответа на очередной вопрос, – нам и в дальнейшем придется называть вас непременно "Оскаром" или "герром Кляйнмихелем"? Когда мы только втроем, это отдает ничем не оправданным лицемерием…