Текст книги "Цветок камнеломки (СИ)"

Автор книги: Александр Шуваев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 36 (всего у книги 53 страниц)

XXXI

– Нет, – очередной раз умилился на стакан Иван Ильич, – ну как есть божья слеза! Давайте, че сидите-то?

– Не, мне пока хватит.

– И я пас. Потом.

– Ну, а я, извиняйте, – выпью… Ваше, значит, здоровьичко!

– Пейте на здоровье.

Хозяин – выпил. Сморщился так, что, казалось, сжал всю свою физиономию, все ее бесчисленные мелкие морщинки – в кулак. Подышал, хрустнул переросшей, жгучей, пустотелой редиской и благостно расслабился.

Жидкость, которую он пил и которой угощал, была, действительно, прозрачна почти до невидимости. Глядя на нее, Майкл поневоле вспомнил давешнюю дискуссию о Водке и Нуле, как пределе ее совершенства. Тут нуль, на его взгляд, был абсолютный. Очевидно – просто-напросто никаких примесей. Вообще. Ни в спирте, ни в воде. Почти никакого вкуса и только, разве что, очень незначительный запах. Последний предел в своем роде, nec plus ultra. Уходящие в бесконечность нули после запятой, – и никаких излишеств. Этот напиток как бы говорил: Я призван делать людей пьяными, не отвлекаясь на мелочи вроде вкуса, цвета, запаха, года и букета, Я есть последняя истина винопития во всей наготе, посмевшая, наконец, отбросить драпировки.

Она была классически разлита в сосуды, напоминающие столь же классическую трехлитровую банку, – но! – представлявшие собой некий идеал трехлитровой банки, воплощение ее бессмертной Идеи: идеально ровное, совершенно прозрачное, идеально полированное стекло без малейших неровностей, и некая корректировка формы, которая, оставшись прежней, приобрела неуловимое изящество. Дело было поставлено таким образом, чтобы в любом месте, любом помещении, любом ракурсе этого хозяйства была бы видна хотя бы одна такая банка, причем – полная, за этим обстоятельством хозяин строго следил. Идеально чистые, ни пылинки на гладких боках, они выглядели на фоне холостяцкого, достаточно небрежного-таки хозяйства как нечто не от мира сего. Но это – так, основные запасы находились в довольно-таки обширном погребе: тушенка, картошка, какие-то соленья, оставшиеся аж с прошлого года, несокрушимые мешки с крупой, запах не то сырости – не то плесени, – и десятки трехлитровых банок, прозрачных настолько, с настолько прозрачным содержимым, что их присутствие на полке выдавали только блики света на полированных боках. На взгляд, – тут хватило бы выпивки на то, чтобы в стельку напоить личный состав полностью укомплектованного по штату мотострелкового батальона.

В углу двора, в будке из серых плит шипел ЭХГ – "пятидесятка", в темном гараже виднелись два покрытых засохшей грязью трактора хороших и достаточно новых линий, а также вездеход, – явный "СамАЗ", в сараюшке похрюкивали аж три кабана разом, а за забором виднелся обширный огород, – не то, чтобы уж слишком уж возделанный, но все-таки и не заброшенный, видно было, что хозяин – возится потихоньку, в охотку, не надрываясь, благо техника позволяет. На самом же дворе, имевшем форму самую неопределенную, валялась ржавая рама от какого-то мезозойского грузовика, два ободранных скелета велосипедов, дамского и обыкновенного, один без шин, другой вовсе без колес, гнилой, поломанный и поваленный набок тесовый помост для ремонта неизвестно чего, ржавая выварка, раздавленная какими-то превосходящими силами бочка и аж три ржавых корыта, одно из которых было дырявым. Впрочем, – в прямом смысле валялись только бочка и помост, а все остальное было в разной мере прислонено к стене, к плетню, к серому ажурному забору или висело на кольях того же плетня.

– Главное, я чего? Я, значит, им так и сказал: "Квартиру, – говорю, – берите, с обстановкой вместе, не надо мне ничего и денег ваших никаких, а вы, – говорю, – мне халупу в деревне того…". Ну, – купить, подделать, подмазать, то, се… С зятем, братьями, тестем бывшим и кумом за три месяца все тут закончили. "Живите, – говорю, – без меня как хотите, а я без вас буду, – как знаю." – вот и живу тут шестой год один. Когда-никогда Наська приедет, – это дочка, – приберет, привезет того-другого, я их тожа овощью какой нагружу, какая есть, салом, мясом, тушенкой, значит, – и опять один. И хорошо, и не надо мне никого, и ничего мне не надо, все у меня есть… Первое дело, понятно, – у меня всегда есть выпить. Вот захочу, – а у меня есть, еще захочу, – и все равно есть. Сколько захочу, столько и выпью… Веришь-нет, – до сих пор себе не верю… Не зудит никто, из горла не вырывает, думать не надо, где взять, да чем завтра поправиться, – потому што есть… Протянул руку, – он действительно протянул руку и подтянул к себе банку, – и налил… Веришь, нет, – помирать не хочу, мне и тут хорошо, а ведь было, чуть в петлю не залез, да не раз еще! Даже не верится теперь.

У него были сухие, поредевшие на лбу волосы цвета перца с солью и тонкая, какая-то чуть ли даже ни прозрачная кожа, характерная для привычно, постоянно и много пьющих людей. О том же говорили вполне точные, но при этом по-особому замедленные, осторожные движения и неподвижно-туманный, насильственно сосредоточенный взор. На столе стояла сковорода молодой "скороспелки" со шкварками, зеленый лук, щербатое блюдо с крупной солью, соленое сало и та самая редиска.

– Одно жалею: вот оно б самое, – да смолоду, а то чего сейчас-то, на старости лет? Почитай вся жизнь прошла зря… Вон у мужиков до чего доходит, – специально не закусывают, чтоб, значит, забрало сильнее и добро даром не переводить, – и по себе помню, а теперь – не-е, теперь выпью, гляну на банку, – и закушу, потому что могу себе позволить. Вместо того, чтоб не закусывать, я свободно могу лишнюю стопку выпить…

– Так и опиться не долго, – не выдержал Майкл, – не боитесь?

– Это почему? – Удивился хозяин. – Это когда сегодня – есть, а утром может и не быть, тогда – да, глотаешь, сколько есть, лишь бы побыстрее, – тогда да… А так – к чему? Когда она и сегодня есть, и завтра, и послезавтра, и после-послезавтра, и… – Говоря это, он машинально поглаживал гладкий бок банки, как будто лаская ее. – Нет того лучше, чем по чуть-чуть – но все время. Тут, главное, меру свою определить, – и сильно ее не перебирать.

– Бывает так, – поощряюще сказал Михаил, – что в расчетах того… ошибаются.

Иван Ильич задумался:

– Не-е, – он покачал головой после паузы, – теперь – не-е. Я ведь чего? Встаю рано-рано, сна, почти что, и совсем нет, так перво-наперво примешь стакашку, у меня специальная утренняя стакашка стоит, синенькая, прям у изголовья, подождешь, когда придет, оденешься, этак, неспехом, – и во двор. Солнышко встает, небо голубое, птички щебечут, – а у меня есть. Примешь маленькую, закусишь, – повозишься в огороде, кабанам сваришь, вот возишься, – а она есть. Часок-другой повозишься, потопчешься, – и домой, еще одну маленькую, перекуришь… Ох, – он счастливо вздохнул и махнул рукой, – да что говорить… Вот раньше, – да…

– А зимой как?

– Так я ж и говорю, – слегка нахмурился хозяин, недовольный тем, что его перебили так резко, – раньше – бывало… Первую зиму того… усугубил. Чтоб наяву, – так нет, врать не буду, а глаза закроешь, – так да, видел. Будто черти по избе ходют и папиросы курют. Веришь-нет? Обратно же, – темно, пока свет не зажгешь, а вставать, чтоб свет зажечь, – так страшно… Ну, – и лечишься, понятно. Так и усугубил: какие там черти, – в такой ад угодил, где ничего нет! Меня самого почти что совсем не было… Ой, паразиты-ы! Не знаю, как и оклемался-то тогда, какому заступнику свечку ставить. Тогда первые картиночки и намалевал, – штоб передышку, значит, сделать. И с тех пор, – все: выше меры не усугубляю…

Картиночки, ради которых, собственно, их и привез сюда лихой, развинченный Сашка, надо признаться, – производили впечатление. Очевидно, – все-таки сам по себе дар в иных случаях лежит как-то отдельно от всей остальной личности, которая определяет в таких случаях только тематику и тональность.

Лютая, стылая ночь царила на холсте, наивные звезды в ледяном небе вонзались в глаза, как ледяные гвозди, и то же небо с теми же самыми звездами виднелось сквозь окна лишенных крыш, безнадежно мертвых, давно уже остылых руин, а на первом плане, освещенная луной, шествовала Смерть в балахоне с откинутым клобуком и с косой, и полная луна в черном небе, заливавшая холодным светом всю эту картину, сама была как угловатый череп. Блекло-желтый, серовато-белый, черный – видно было, что картину писали без специальных красок, какими-то белилами и подобными же субстанциями – оставляли впечатление совершенной безнадежности, казалось, что и самой Смерти-то на картине тоскливо и уже нечего делать в том краю. И еще ряд картонок в этом роде.

– И сколько, к примеру? – Деловито осведомился Майкл. – Почем просишь?

– Не продается, – затряс патлатой головой хозяин, но потом, видно, засомневался, – или продать?

– Продавайте, Иван Ильич, тут и думать нечего, – солидно порекомендовал Михаил, – дело, – согласен, – не в деньгах, зато чертова уйма народу ваш пейзаж посмотрит, в свете будут знать и помнить, что был такой Иван Ильич, художник огромаднейшего таланта – но скромный, сам себе цены не знавший. Продавайте иностранцу, не сомневайтесь.

– Скажете тоже, – махнул рукой явно польщенный хозяин, – и, к примеру, – сколько?

– Ваша вещь, – пожал плечами Островитянин, – вам и цену назначать.

Помедлив, будто в нерешительности, хозяин зажмурился от собственной наглости и выпалил:

– Двести рублей!

– Так не пойдет, – медленно покачал головой Майкл, – давайте я вам заплачу пятьсот, а вы всем будете говорить, что тысячу.

– Это, значит, так по-вашему, по-иностранному полагается? Вовсе без стыда?

– Мы просто считаем, что он не имеет никакого отношения к делам. Уверяю вас, – так никому не хуже, а если не лучше, то уж, во всяком случае, – удобнее.

– Чудно как-то… А! Была ни была! По рукам, коли так, – и айда обмоем…

В ход пошли помидоры прошлогоднего посола, без всяких признаков порчи, но настолько резкие, злые и соленые, что из глаз вышибало слезу, а в голове англичанина мелькнула мысль, что вот это, пожалуй, может считаться образцом первобытной грубости вкуса, без изысков, без малейшей утонченности и без всяких нюансов, к подобному – не привыкнешь, тут уже необходима какая-никакая, но наследственность.

Что бы там ни говорили всякого рода умники о том, что во всех алкогольных напитках – одно действующее вещество, опьяняют они вовсе на разную стать. Отличалась в этом смысле от всех прочих и здешняя substancia absoluta: по мере увеличения дозы нарастала особая, изнутри идущая замороженность, не сонливость даже, а – Оцепенение, простое и без подтекстов. Гости давно уже молчали, не будучи вполне уверены даже в том, что присутствуют при происходящем, но хозяин, возбужденный хорошей компанией, явно испытывал подъем.

– Вот философы, – говорят, – смысл жизни две тыщи лет ищут, никак не найдут, измудрились все, до драк доходило, – а по-моему все про-осто…, – он выпил, и похлопал по округлому боку банки, – вот он где. А я пос-спорю, што прав, потому что мне они никакими словами ничего не докажут, а я – пожалста! Хоть кому! Пусть все приходют, – я ф-фсем докажу, потому как на себе убедятся. По честности любой мужик признает, что когда оно есть – почти што ничего больше не надо… Ну, по молодости, когда еще играет, – куда ни шло, а потом – все-о, шабаш! Потому что, – вот он, смысел-то, и ясен без всяких слов.

– Это что ж, – и жить только для того, чтоб выпить?

Иван Ильич в явном изумлении выпучил на него глаза:

– А для чего ж еще? Все остальное так, – по нужде, а выпить, – только для себя, чтоб душу свою согреть. Представляешь, если сотню лет вот так вот прожить, – это ж сколько раз выпить можно? Нет, ты не думай, я понимаю, – ты вот пьешь со мной, а сам гордишься, – одной пьянкой Иван Ильич занят, не то, что я… А того не понимаешь, что выпить, – это каждый раз заново, прежнего не вспомнить, если б помнили, так и не пил бы никто… А то, бывает, спецом держишь себя, все кругом сухо, ясно, плоско, – а ску-учно! – Он даже махнул рукой. – А тут наливаешь себе стаканчик синенький, а у самого душа радуется, пока льешь, – это тебе раз? Раз. Махнешь его, а он не сразу уляжется, за то уж как уляжется, – такая благодать, если кто понимающий, только недолго… Это два? Два-а. Потом, понятно, – приход, это понятно, – лучше всего, только опять не надолго… Это сколько будет, три? А потом все начинает покачиваться, игру дает, все заново, как только родилось, и это – сколько захочешь, столько будет… Не-е, – и не говорите мне ничего, потому что лучше нет. И понимаешь, главное, что оно – почти все заменяет, и ничего почти не нужно, это только казалось, что нужно, а на самом деле, – от суеты а не взаправду… Ну, – за то, чтоб всегда было!

Саня, которому категорически не налили, – маялся. Слетал на пруд, сказав что будет на связи, искупался, вернулся, поел, и продолжил маяться. Наконец, решив, очевидно, что никто на него за самоуправство не обидится, свистнул:

– Михал Аркадьич! Меня с машиной ждут, я не могу больше…

И они дружно сочли это Очень Подходящим Предлогом, вынуждены были принять посошок на дорожку, негнущимися руками завернули картон в какое-то серое рядно и на негнущихся ногах отправились к ждущему их "МиК"-у.

Субстанция, – даже отходила в своем, только ей присущем, простом и монументальном стиле, плавно и с соблюдением линейной зависимости, а на место опьянения приходила безнадежная плоскость и простота мира, который казался в эти часы подобием грубой, пыльной, дешевой декорации, наскоро сляпанной какими-то халтурщиками, чтобы прикрыть Пустоту, – не какую-нибудь, а ту, из которой, по большей части, и состоит Мир. Мир был не то, чтобы ужасен, а просто-напросто ужасающе банален, неинтересен и лишен смысла. Голова, впрочем, не болела и наблюдалась только некоторая сухость во рту.

– Слушай, – а зачем ты на самом деле взял эту штуку?

– А почему бы нет? Явно талантливая работа оригинального художника. Сделаю промоушен, так еще и наварю на ней как следует. Не знаю, чего вы-то стесняетесь…

– Правда?

– Да нет, конечно. Дяде подарю. Он у меня коллекционирует всякие такие штуки.

– Скажи правду, – за что ты так ненавидишь своего дядю? Неужели же хоть кто-то может заслуживать такого к себе отношения?

– Это, знаешь ли, вопрос твоих личных пристрастий. Вкусы у людей разные.

– Если бы я был миллионером, – Михаил говорил тихим, каким-то придушенным голосом, совершенно упуская из виду, что ни капельки не уступает западному миллионеру из того слоя, выше которого – только кучка миллиардеров, – и у меня было бы бомбоубежище под землей… Понимаешь?

– Ясно, ясно… Дальше что?

– Целая галерея проходных комнат, – со злобной мечтательностью продолжил тот, – на глубине в двадцать метров, представляешь?

– И?

– Вот тогда бы я купил эту картину. Повесил бы ее на самую дальнюю, глухую стену самой дальней комнаты и никогда бы туда не заходил… Ты что, не понимаешь, что подобную штуку в живом доме держать нельзя? Там будет скисать молоко, болеть дети и помирать мелкие животные. На окнах будут сохнуть цветы, во всех шкафах сами собой заведутся скелеты, днем все жильцы будут заняты исключительно самоубийствами, а ночи посвятят некрофилии в особо извращенной форме. На твоем месте я б ее в свинец завернул.

– Ты не понял. Это – образец. – Предельно холодным тоном проговорил Майкл, выпячивая челюсть. – Очень показательная в своем роде вещица. Считай ее чем-то вроде пробы гноя из какой-нибудь особо экзотической язвы. Или срезом опухоли. Ничего личного, никакой извращенной эстетики, чисто научные нужды.

– Прямо-таки язва? Вот все вы, которые с Запада, такие, – не можете без этого, непременно это вам подковырнуть нужно. И подбор образцов у вас такой: с подтекстиком этаким злопыхательским…

– Ничего подобного, – голос островитянина был предельно угрюмым, – пойми, это ж уникальный, один из первых в истории примеров человека, – вполне, надо признать, вменяемого, – который был бы вполне удовлетворен жизнью и при этом жив. Человек, Которому Нечего Больше Желать. Феномен, который я в своей будущей монографии назову, пожалуй, "ССС" – "социально-стационарным состянием", предположительно – первого уровня, поскольку питаю надежды обнаружить и другие, повыше. Поздравляю, русский, – по крайней мере одного феноменального результата вы в последние годы добились. Будда – и Иван Ильич. Иван Ильич с Буддой. Дело не в картине, я бы с куда большим удовольствием взял вместо нее самого Ивана Ильича, но это по известным причинам невозможно: главное – мы не смогли бы поддерживать тот уникальный комплекс условий, в которых он единственно только и может быть тем, что он есть. Так что приходится довольствоваться этой иллюстрацией к "Некрономикону"…

– Чему-чему?

– Вольное переложение "Книги Мертвых". – Любезно ответил Майкл. – Вряд ли ты читал.

– А ты?

– И я не имел счастья. Но, по слухам, очень жизнеутверждающее чтение.

– Ладно. Ковыряйся в открытых ранах, если уж по-другому не можешь. Но попомни мои слова, – не удивляйся, когда окажется, что подходящей науки-то у вас как раз и нет…

– Послушай, мне сегодня недосуг, – хмурясь, проговорил Михаил, явно озабоченный только что состоявшимся телефонным разговором, который он проводил отойдя на несколько шагов, отвернувшись и предельно глухим голосом в плотно прижатую трубку «Комбата», – так что в лавочку тебя провидит Сережа. Он у нас как раз из местных, так что проводит. Если захочешь что-нибудь купить, то тоже к нему, – там, понимаешь, товар специфический, не все можно купить за рубли… А вот развлекать его разговором ты как раз не обязан. Если, понятно, нет такого желания…

Сережа оказался невысоким полненьким человеком лет сорока, в рубахе на выпуск, сланцах на босу ногу и с аккуратной лысинкой на темени. Глядя на его сонные глазки в окружении белесых ресниц, Майкл всерьез заподозрил, что желания такого у него, скорее всего, не возникнет.

Дорога к кремлю, – а помимо московского кремля, можно даже сказать, – Кремля, в этой стране обозначилось довольно много всяких прочих, – так вот эта дорога, во всяком случае, начиналась как обычная немощеная аллея парка "Центральный". Фактически – не слишком узкая, но порядком кривая, обычная, по сути, хорошо протоптанная тропа, над которой смыкались кроны деревьев и могучих кустов сирени, жасмина и жимолости. В этот год зелень прямо-таки буйствовала, как в тропиках, откликнувшись на какое-то особенно удачное соотношение солнца и дождя. Потом заросли кончились, как обрезанные, и перед вышедшими из зеленого коридора предстал вид на Стену. Здесь, в виду ее, плавно изгибавшаяся дорожка была вымощенной аккуратными зеленовато-серыми брусками, а кусты попадались редко. До стены тут было около трехсот метров, и по сторонам дорожки буйствовал донник, белый и желтый, и стелился сплошной ковер разноцветного клевера, даже на взгляд неимоверно какого-то жирного. На травке под самой стеной из почерневшего от древности кирпича располагалась группка молодых людей, проводивших Майкла с провожатым пристальными, тяжелыми взглядами.

Там, где тропа достигала стены, ее забрало было как бы прогнуто, а потом, на очередном шаге, у Майкла буквально захватило дух: в стене открылся не столь уж узкий проход, который, благодаря очень острому углу, который дорожка образовывала со стеной, не был виден буквально с нескольких шагов. Приглядевшись, Майкл заметил, что кирпич на стенах этого прохода только притворялся старым, тем, из которого была построена сама Стена. Проход упирался в невысокую круглую башенку под зеленой конической крышей под чем-то вроде черепицы, и глубокая ниша в стене смыкалась над этой крышей.

Лысоватый Сережа первым поднялся по ступенькам к двери и постучался. Прошло несколько секунд, камера над дверью повернулась, полоснув по пришедшим взглядом своего единственного зрачка, а потом тяжелая дверь со скрипом растворилась.

Безусловно, лавочка Ювелиров отличалась от незабвенного павильона «Стройматериалы» в Тынде, как подарочное издание – от покет-бука на газетной бумаге, как призовой рысак – от лошадки старьевщика, а «Линкольн» – от малолитражки, но, точно так же, как в этих случаях, тут было налицо некое генетическое родство.

На каждом из каменных черепов, – побольше и поменьше, поугловатее и покруглее, вполне человеческих и не очень, желтых "под старину" и зеленовато-серых "под могильность" но одинаково страшно правдоподобных и выполненных с мельчайшими подробностями, виднелась табличка: "Череп могильн. накольный" – или "Череп накольн. средний".

– А что значит, – полюбопытствовал Майкл, неожиданно для себя пришедший в самое наилучшее расположение духа, – "накольный"?

– Ну как же, – в удивлении развел руками продавец, мужчина лет пятидесяти в круглых очках, мягком серо-зеленом даже на вид уютном пуловере и с бородкой клинышком, – вокруг жилья ведьмы непременно полагался тын, а на его кольях были непременно положены черепа. Вот, глядите…

Он взял одну из самых солидных моделей и что-то такое сделал на ее основании, и в пустых глазницах черепа зажегся огонь, – не лампочка, не фонарик какой-нибудь, казалось, что там клубится багровый туман, рдеют, угасая и разгораясь вновь, угли.

– Если его, более-менее, держать на свету, – просто напросто не прятать, к примеру, в шкаф, – то он практически не нуждается в подзарядке… Вон те, с функцией скрежетания зубами, – те да, кое-когда заряжать приходится. Понятно, если функция усиленно эксплуатируется. По желанию можно заказать модель с завыванием, а готовых нет, потому что уже не модно… Вот тут вот модель "Енот", потому что с желтым свечением, это Жора Мясников делал, он любит поприкалываться…

– А почем?

– Вообще черепа – от трех с половиной до шести килограмм, если на чистый алюминий. Как видите, – цены вполне умеренные.

– Ничего себе. – Пробормотал доселе молчавший Сережа. – Это, по-вашему, называется "умеренные"?

– Так ведь, – развел руками продавец, – не ширпотреб какой-нибудь, не серийная продукция. Уникальность каждого изделия гарантируется, прилагается гашеная "солома", – это когда с выбивом двадцати процентов последовательности, – так что всегда проверить можно… Тут у нас, если интересуетесь, историческое оружие.

Ярлычки-указатели к каждому предмету присутствовали и в этой секции: "Дюрандаль сувенирн." и "Нотунг сувенирн." соседствовали с "Мечом-Кладенцом", который тоже был "сувенирн." и с многими, многими другими образцами. Майкл хмыкнул:

– Вот тут у вас написано: "Обрезатель Бород" – меч японск. сувенирный" – так вот эта штука, – на катану, ну, – никак не похожа.

– О-о, – вы, я гляжу, разбираетесь малость? Но только тут все правильно. Такие мечи в Японии делали задолго до катан, а "Обрезатель Бород" – это меч наподобие того,что был одной из трех императорских регалий, сколько ему лет, сейчас уже никто точно не знает, и был он либо содран с китайских образцов, то ли попросту китайским… Впрочем, катаны, как видите, у нас тоже представлены достаточно широко. Мода, знаете…

– И кто-нибудь когда-нибудь видел, как выглядит "Эскалибур"?

– Мнэ-э… видите ли, есть представление о том, как выглядели мечи соотвествующих стран и эпох. Одно могу сказать, – этот "Эскалибур" перерубил бы Эскалибур настоящий, как гнилую щепку…

– О, так они у вас еще и рубят?

– Простите… А как по-другому? Вы, вероятно, иностранец?

– С чего вы решили?

– Да нет, простите, если обидел… Просто я давно не слыхал, чтобы "о" употреблялось в таком контексте не в книге, а в живую… Разумеется, – рубят, серьезным клиентам для проверки предоставляются объекты для проверки рабочих качеств: свернутые циновки, пластилиновые манекены, зеленая лоза, жерди бамбуковые двухцуневого стандарта, мешки с песком, мешки с галькой мелкой, мешки с галькой крупной, – это, понятно, по преимуществу для колющего оружия, – платки шифоновые, – в общем, все необходимое в зависимости от происхождения исходных образцов. По особому требованию предоставляются туши свежезабитых животных, – но это уже за отдельную плату.

В голове у Майкла мимолетно промелькнула мысль, что за еще большую плату тут запросто могут предоставить самих по себе животных, незабитых, а за еще большую, так и вообще… Но решительно пресек ассоциативный ряд и решил, что вопросы на эту тему могут быть восприняты, как неделикатные. Вздохнул:

– К сожалению, не могу причислить себя к серьезным клиентам. Но все-таки с удовольствием подержал бы в руках.

– Не возбраняется. Видите ли, экспонаты этого рода достаточно трудно повредить голыми руками.

Неожиданно ощутив, что у него пересохло во рту, Майкл – указал.

– Я не ошибся, – у вас действительно чутье. Это реплик со знаменитого клинка Сайто Ониши "Наглый Арендатор". Согласно преданию, первый владелец меча назвал его по арендатору, на которого вельможа изволил рассердиться. Там утверждается, что наглец был разрублен надвое, – от правого плеча до левой подвздошной кости. Уверяю вас, – то изделие которое в держите в руке, способно на то же самое, даже находясь не в столь умелых руках.

А глядя, как Островитянин принимает клинок в лиловых лаковых ножнах, как сдвигает их чуть-чуть, чтобы полюбоваться зеркальным металлом, добавил:

– Обратите внимание на одну подробность: ножны. Это, естественно, не магнолия и вообще не дерево, но чтобы установить это, нужна лаборатория. Во всем прочем этот материал отличается от подлинника только несравненно большей стойкостью к любым воздействиям. Поверьте, – а я не только стараюсь делать свою работу как можно лучше, но и люблю ее, люблю все это, – он обвел рукой мрачноватый не без расчета на эффект зал, многочисленные стеллажи, прилавки и витрины, – именно в таком вот дотошном соблюдении подробностей и заключается истинное искусство Ювелира. Нет! Больше, чем искусство: мастерство в прежнем, позабытом ныне смысле, когда не успокаиваются до тех пор, пока не достигнут совершенства… – Он вздохнул, как будто устыдившись слегка своего порыва и продолжил более спокойно. – Кстати, на Востоке верят, что практически у каждого из ныне живущих в предыдущих воплощениях был кто-то, кому приходилось держать меч в руках. Поэтому рука наша безошибочно тянется и выбирает себе нечто подобное.

– Боюсь, что, несмотря даже на это обстоятельство, – вздохнул Майкл, с сожалением возвращая жутковатый в своем совершенстве шедевр, – я, скорее всего, остался бы без руки или что-то в этом роде при одной только попытке обнажить его полностью. Он вызывает головокружение, как опасная высота и так же, как высота, еще увеличивает неуклюжесть профана…

– Понимаю. Вы предпочли бы что-нибудь более практичное. Обратите внимание на этот отдел: вот, к примеру, – чем плохо?

Указанный им предмет представлял собой свернутую в аккуратное колечко змейку, покрытую мельчайшей металлически блестящей чешуей глубоко-синего, сине-зеленого и желто-зеленого цвета с кораллово-красной головой. Неизбежный ярлык рядом гласил: "Змейка дератационная сувенирн.".

– Обратите внимание, – в этой модели учтены все недоразумения, время от времени происходившие с первыми образцами: она реагирует только и исключительно только на грызунов, так что ваша кошка или даже отдельно взятые котята находятся в полной безопасности. В этом плане предусмотрена даже блокада функции самообучения, причем структурная. Как видите – исключительно декоративна, но по рабочим характеристикам не уступает базовым моделям типа "АКР", "Ток -1", "УДР(а)", "УДР-3", хотя и несомненно уступает в производительности большим моделям вроде "Полоз 500-2". Топливный элемент под этанол и метанол, одной заправки хватает на пятьсот условных циклов "поиск/уничтожение". Как видите, вполне достаточно, чтобы на среднем подворье не было ни одного грызуна. Дистанционно переводится в режим "украшение", предусмотрено ношение при себе. Возьмете?

– Пожалуй.

– Пять ПЭР по таблице на сегодня, если палладием – то скидка пятнадцать процентов против табличных значений…

Майкл обернулся к Сереже, тот, ворча что-то на извечную тему: "На любой барахолке можно купить серийную, ничуть не хуже и в пять раз дешевле" – все-таки достал из кармана пачку "менделеевских" ПЭР-ов, ставших в последнее время чем-то вроде параллельной валюты для расчетов особого рода.

– Если хотите, – у нас богатый выбор изделий для детей и…, – продавец несколько понизил голос, – и не для детей…

– Простите?

– Ну, – тот неопределенно повел руками, – всякое такое. По большей части не востребованные заказы…

Сережа – густо покраснел, что-то недовольно бурча себе под нос, а Майкл ослепительно улыбнулся:

– А-а-а, – наверное, – это очень интересно. Но, видите ли, жена может не так понять. А я считаю бесчестным интересоваться товаром, который заведомо не собираюсь покупать. Нельзя ли показать мне образцы более, – он мимолетно восхитился собственной наглости, – высокотехнологичных изделий? Например, – что это возится у вас за витриной? Во-он той, что в углу?

– Где?! А б… Простите, я сейчас…

С поразительным проворством шмыгнув в указанный угол, он долго грохотал и шипел там в ходе облавы, пока не появился вновь, держа в руках вяло извивающуюся помесь летучей мыши – с чем-то вроде театрального бинокля, уменьшенного в масштабе примерно 1:5, – только из трех трубок.

– Ни слова! – Майкл повелительно вытянул руку вперед. – Это, не иначе, тоже дела этого, как его… Жоры Мясникова.

– Раньше видели, – полюбопытствовал местоблюститель, – или так догадались?

– Вы не поверите: как увидел, так сразу же как будто толкнул кто, – Жора Мясников, – думаю, – не кто иной.

– Жаль, – покачал головой продавец, который, похоже, и впрямь сожалел, – красиво могло б выйти, но только ошибся ты. И помимо него при этом деле состоит немало шутников. У этого, например, некоторые модели полностью не выключаются, потому что это может повредить их функции. Качество при этом, – не спорю, – достигается очень высокое, вот только покупатели с тонкой нервной организацией того… Нервничают, когда он, к примеру, выскакивает из открытого шкафа, просовывает объективы под одеяло во время выполнения супружеского долга или просто-напросто начинает громко возиться под кроватью. А куда деваться, если подглядывать и записывать, – смысл его существования? Возьмете? Не хуже серийных, армейских и кэгэбешных, даже потише, даром что вид такой чудной.

– Старье. – Категорически заявил Сережа и снова уставился в пол.

– Боюсь, – развел руками Майкл, – модель продемонстрировала, что не является совершенно незаметной. Кроме того, – на мой взгляд тут имеет место слишком широкая трактовка программы.

– Что поделать. И впрямь – неликвид, зато посмотрите, какой симпатичный. И на ощупь приятный, – да вы потрогайте!