Текст книги "Цветок камнеломки (СИ)"

Автор книги: Александр Шуваев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 53 страниц)

– Кальвин, – негромко позвал улыбчивый оператор, – не посмотрите ли?

Роботообразный офицер окатистой глыбой подплыл к нему, навис, перегибаясь к экрану.

– Того, что с заложницей, – проговорил он бесцветным голосом, – в первую очередь. Того, что на корточках – потом.

– Вот так?

– Пожалуй, – кивнул офицер, – прямо под столом. Очень хорошо. Который на корточках – тоже не увидит, темно.

Квач – насторожился, осторожно озираясь, потому что не то слышал что-то вроде шороха, не то – нет, но какое-то шевеление ему явно почудилось, а он привык доверять своему чутью, а точнее, – просто не задумывался, почему делает то или это. Оглядевшись, ничего не обнаружил и вернулся к былой неподвижности и невеселым мыслям. Веселиться было нечему. То есть совсем. Если бы не тот долг в «стирки»… Ему и оставалось-то два с половиной года…

– Кальвин, – негромко окликнул оператор и приглашающе мотнул головой в сторону второго кресла, – будете, или я Василька позову?

Именуемый Кальвином прочно устроился перед вторым пультом, напялил наушники и натянул на толстенные пальцы "кастеты", бывшие, похоже, совсем эластичными, волчьи глаза его вперились в экран.

Гнус, нагнув одну из фельдшериц лицом к стене, неторопливо щупал ее за разные места, время от времени покалывая ее острием заточки – для разнообразия. Это – отвлекало и позволяло пока что не думать ни о чем. Приоткрыв рот и дыша все более взволнованно, он начал неспеша, сантиметр за сантиметром задирать подол ее халата, и вдруг почувствовал легкую щекотку в правом предплечье, машинально почесав это место.

Квачу снова почудился шорох, он повернул голову и вдруг что-то скользнуло ему в ноздри, со страшной силой вцепившись в них изнутри. Причем держало это «что-то» намертво, из глаз градом лились слезы, но о том, чтоб хотя бы пошевелить головой не могло быть и речи, и он только судорожно открывал рот, как выброшенная на берег рыбина.

Илюха Гнус ощутил, как какие-то жгучие волокна сковали его правую руку, следом же притянув к ней левую. Руки были зажаты, как в тисках, так, что и не дернешься, невозможно, но от паники, которая ледяным кипятком обдала его спину, он все-таки дернулся, и в тот же миг рукава его тужурки превратились в аккуратно нарезанные ленты, руки покрылись кровавыми разводами, а сотни, тысячи невидимых жал, пронзив кожу, стальными крючьями вцепились ему в сами кости. Он тихонько, задушено взвыл, и замер в нелепой, чудовищно неудобной, пыточной позе, с полусогнутыми коленями, наклонившись вперед, – и не в силах двинуться даже на миллиметр.

Квач держался из последних сил, вдруг осознав, что будет если… Судорожно тер переносицу свободными от пут руками… Но все оказалось бесполезно: разинув рот так, что чуть не вывихнул челюсть, несколько раз судорожно дернувшись, как одержимый Священным Недугом, он чихнул.

– Говорил же я тебе, – укоризненно сказал улыбчивый оператор, глядя на экран, где освободившийся от захвата Квач судорожно зажимал то, что у него осталось от носа, захлёбываясь кровью, кашляя и пытаясь вопить. Между пальцев его торчало аккуратно, как на микротоме, нарезанное мясо, виднелись обнажившиеся, изрезанные кости и неудержимо лилась кровь, – так нет, умнее всех хочешь быть…

– Да-а, – протянул Кальвин, – неувязочка вышла. А жаль, у меня было еще так много вариантов…

Зуда, увидав, что случилось в считанные мгновения с его товарищами, молниеносно очнулся от своего дурмана и проявил завидную реакцию: он мгновенно, словно из тела его разом вынули все кости, повалился на пол, откатился в угол и забился туда. По наитию, граничащему прямо-таки со сверхъестественным, он уставился прямо в объектив камеры и взвыл:

– Все, все, начальник, сдаюсь, сдаюсь! Не на-адо!!!

– Все, товарищ подполковник. Товар упакован. Можно забирать. – Кальвин подумал еще немного. – Хотя – нет, схожу-ка сам. Хоть подержусь…

– А чего это у него псевдоним такой странный, – спросил Завадовский, провожая офицера задумчивым взглядом, – почему – «Кальвин»?

– А почему – "псевдоним"? – Искренне удивился оператор, как раз разминавший пальцы. – Самая обыкновенная фамилия. Валериан Маркович Кальвин. Майор гэ-бэ.

… Начинавшиеся было беспорядки были прекращены спустя четверть часа в единый мах: пресловутого Чугуна вдруг выхватило из толпы зэков, воздело над землей метра на два и без малейшего усилия уволокло прочь, туда, где его со сдержанным нетерпением ждали трое гигантских мужиков в пятнистых комбинезонах и глухих шлемах.

XIV

– «Желтый», «Желтый», я «Зеро – раз», прием…

– "Зеро – единица", слышу вас хорошо, что случилось, прием…

– Цель парная, скоростная, почти строго на юг, сорок миль. Прошу инструкций.

– Вас радары трогали, а?

– Откуда? Мы – по маршруту, в обход.

– Любопытно. Курс? Прием…

– Э-э-э… Перехват. Все время их "трели", уже миль с сорока пяти, настойчивые, повторяю – настойчивые.

– С каждым часом все страньше и страньше. Не мешайте им. Связь по идентификации.

– Да, сэр.

– «Желтый», «Желтый», я «Зеро – раз», идентификация, повторяю…

– Слышу хорошо…

– Это "Флоггеры". Повторяю, пара "Флоггеров".

– Хорошо. Скоро отстанут. Это… триста миль от их базы. Конец связи.

– «Желтый», «Желтый», я «Зеро – раз», продолжают висеть.

– "Зеро – раз", – попробуйте осторожно их стряхнуть. В шутку. Понимаете? Конец связи.

– «Желтый», «Желтый», эти парни держатся, как привязанные. Прием…

– Просто "Флоггеры"? Этого не может быть. "Зеро – раз" – постарайтесь сблизиться и уточнить. Конец связи.

– «Желтый», «Желтый», это точно «Флоггеры». Произвел съемку, сэр. Прием…

– Обычные "Флоггеры" "Зеро – раз"? Прием…

– Точно "Флоггеры", модификация неизвестна, повторяю, – неизвестна. Как будто бы несколько ниже расположены плоскости, чуть приподнят "фонарь" кабины, чуть расширена передняя часть. И еще… Ладно, сэр. Прием…

– Что такое, "Зеро – единица"? Говорите…

– Сэр, они как-то по-другому шевелятся…Не могу объяснить, сэр. Очень, очень хорошая маневренность. Прием…

Сэр – молчал, потому что ему было-таки о чем подумать. Наконец, послышалось:

– Сколько времени вы там вообще крутитесь, "Зеро – раз", "Зеро – двойка"? Прием…

– Семнадцать минут, сэр. Прием…

– И они так и не собираются отваливать? Прием…

– Нет, сэр. Совсем непохоже. Прием…

– Курс на базу. Ральф, по прибытию я хочу видеть подробный рапорт по форме на своем столе. Обо всем, что видел, слышал и даже чуял.

– Спасибо, сэр.

Рапорт по форме, взлетая, как при сильном ветре взлетает любой лист бумаги, все выше и выше, на каждом этапе группировалась со множеством ей подобных, брошюровалась, объединялась с аналитическими обзорами по темам и, наконец, стал одним из тех кирпичиков, из которых складывается вывод. Иногда – вполне даже однозначный. Это уж как получится.

– По поводу вашего запроса: к авиаремонтным предприятиям Советов, здесь, здесь, – референт указал на карте, – и вот здесь, в Арсеньеве, стягиваются полки, оснащенные «Флоггерами». Практически вся материальная часть, в некоторых случаях даже со штабами. Работа идет в три смены, без выходных, расширенными сменами. Ругань по поводу комплектующих и нового оборудования приобрела такие масштабы, бардак царит такой, что это даже прорывается на поверхность.

– Еще какие-нибудь свидетельства?

– Большие выплаты по сверхурочным, сэр. Премиальные в давно неслыханных масштабах. Резко сокращены плановые и учебные вылеты. До минимума, сэр.

– Напрасный труд?

– Не имеем возможности судить. Только одно свидетельство о характеристиках новой модификации. Значительно увеличен боевой радиус и, похоже, маневренность. Неприятные данные о радиусе действия и ресурсе новой РЛС. По некоторым данным, она именуется "Сатрап – 2".

– В итоге получается совсем новая машина. И, по сравнению с закупкой мифических "Флэнкеров", – практически задаром… Игра?

– Есть вещи, которые невозможно спрятать, сэр. Те же зарплаты.

– Ничего. Это обозначает просто-напросто, что полки магазинов опустеют окончательно, а на колхозных, – он произнес это ужасное слово по-русски, – рынках цены взлетят выше потолка этих самых "Суперфлоггеров".

– Совершенно верно, сэр. Полки уже пустые. А цены на рынках… Несколько ниже, чем можно было ожидать. И чем вы только что сказали, сэр.

– Слушай, мамка говорит, чтоб я работу свою бросала. Так и говорит: бросай, мол, свой садик, я в прошлом годе на одной картошечке вдвое больше сделала… Золотая картошечка вышла, грит, по сорок копеечек, а сил нет…

– Ого! Во дает кулацкое отродье! Никакой совести.

– Знаешь что, Петь? Что б мы без того кулацкого отродья жрали-то всю зиму? Вон от сала не отказался небось, не спрашивал, кулацкое оно или ишшо какое! Один окорок ему запеки, другой дядя Иван ему закопти. Колбасы наделай ему, – это не бессовестные были?

– Ты че взъелась-то? Я те че, – денег не ношу? Я паш-шу, из цеха не вылазю, а ты!.. Коптилку им кто в прошлом годе сделал? Твой алкаш Васька?

В случае чего Серафима отлично умела устроить базар по полной форме: в таких случаях визгливый голос ее прорезал тонкие стенки квартиры с такой легкостью, словно они были из бумаги, и соседи получали полную возможность наслаждаться бесплатным концертом. Но сегодня у нее были малость другие планы, а кроме того, – она не была чужда своего рода справедливости: в отличие от очень многих, слишком многих других мужиков и некоторых периодов в прошлом, Петр в последнее время и правда работал что-то уж слишком много. И деньжищи таскал домой, – невпример… За похмельное состояние в последнее время безжалостно лишали премии, и он, будучи пролетарием хоть и с юности, но в первом поколении, – жадничал. Пил не больше, чем в прежние, укромные времена. И коптильню, – факт, – сделал. Ничего не скажешь. Поэтому она проделала то, чего не делала уже несколько лет по крайней мере: прилегла рядом с мрачным мужем и с легким вздохом положила голову ему на плечо:

– Я ж ниче… Хожу в садик в этот – хожу, к вечеру голова как котел от визгу от ихнего… Прихожу, – так мне ни до чего. Вон ты обижаисся, а мне правда… Ну ниче не хочу. И за все – про все – шестьдесят в месяц. А у маме – ни клятая, ни мятая… Мы ведь чего в садик в этот, помнишь? Митьку надо было устроить, не с кем оставить было. Вырос, так теперь че?

Петр, хотя, как это и положено суровому мужчине, и не показал виду, но все-таки отчасти размяк, это не в силах живого человека было – не размякнуть в таких обстоятельствах. Приобняв верную супругу, он сказал сравнительно миролюбиво:

– Это точно, вырос. В бане были, так там уже хреняка такой – я те дам! Года через два поболе моего будет… А че? И уволься с конца апреля. Поживи до октября, грю, а там и назад можно… У Паши огород засадишь, договорисся за бутылку, – ему не много надо, одному-то: дадим ему картохи мешка три, огурцов засолишь, на закуску, – оно и будет с него… Тока езди-ить!..

– Так я и говорю: давай машину купим…

Молчание, которое воцарилось после этой магической фразы, вполне можно было бы назвать зловещим:

– Та-ак, – протянул Петр, чуть отодвигаясь, – а ты, мать, не охренела часом? Где денег-то столько взять?

– Во! Я ж и говорю! Теть-Зининого Федьку помнишь?

– Не-а. Чей-то не вспоминается никак.

– Да ну тебя! – Серафима повернула голову только для того, чтобы изумленно выпучить на него глаза, в упор, – У Васьки на свадьбе свидетелем был! Понятно, почему не помнишь, как ты тогда себя-то не позабыл…

Тут она вовремя остановила себя, потому что – не время было для всяких там неуместных воспоминаний, их следовало оставить для следующего раза.

– Чей-то вспоминаю вроде, так че?

– Так у него сват есть, – машины ремонтирует. У него в гараже, на участку, – чего-чего только нет…

– И че?

– Че-че… Они, грят, – разбитую машину купить, совсем дешево, "копейка" вон всего восемьсот тридцать… Ну и сделать!

– Восемьсот тридцать, – сухо усмехнулся Петр, – а чинить во что выйдет, ты подумала? В тыщу восемьсот тридцать?

И тут-то она, подобно опытному стратегу (хотя, – почему "подобно"?) выбрав единственный и неповторимый решающий момент, бросила давным-давно заготовленную бомбу:

– А может, и ни во что: он, грит, пускай, грит, Петр месяцок-два поработает с ним, так, заодно, и ему сделаем… Ежели что, так я ему, грит, займу…

– Не нуждаемся, – автоматически сказал муж, думая уже совсем про другое, – зарабатываю покамест.

И тут последовал завершающий мастерский мазок:

– Так я ж и говорю: так прям и сказал, что кому-кому, а Петру – всегда пожалуйста, у него и руки, грит, золотые, и башка в железяках шурупит – лучше не надо. Тожа золотая башка…

Но даже этот морально-допустимый для суровой пролетарской души елей был уже почти что и лишним: то, что обладание машиной есть абсолютное благо, было для самых широких масс трудящихся аксиомой, истиной, не нуждающейся в обоснованиях. Почти такой же истиной было также и то, что благо это, – вещь почти что недостижимая как по деньгам, так и по возможности машину достать пусть и за вполне, вроде бы, достаточные деньги. Стать автовладельцем, – это было делом, скорее, какого-то случая: выиграть в лотерею, получить в наследство, отыскать клад или что-нибудь столь же надежное и вероятное. А тут…Месяц, полтора – два, ну, – три, и у него будет машина?!! В дополнение к этому здесь сказался и еще один, чрезвычайно характерный для определенных кругов психологический феномен: люди очень дорожили деньгами, – даже больше, чем они того по-настоящему стоили, – и очень часто буквально ни во что ценили свой труд. Вспахать огород в пятнадцать соток за бутылку, – было настолько широко распространенной практикой, что она никого даже и не удивляла. При этом у счастливого работника существовала полнейшая внутренняя убежденность, что бутылка эта – досталась ему даром. Выпивка, как это называлось, на халяву. Никто и в голове не держал, что вот это вот, – может быть и совсем других денег стоит. Так и Петр, человек с действительно очень хорошими руками и лежащим к железу понятием, был совершенно уверен, что пару месяцев все выходные и кое-когда после смены, – это даром. Совсем пустяшная вещь в дополнение к кровным восьмисот тридцати, которых, понятно, жалко, но все-таки, по сравнению с приобретением, – не очень. Халява, сэр-р-р!!! Так что, – зря его благоверная тратила какие-то и еще слова, уговаривая и улещая: он уже все для себя решил. И не слышал уже, как Серафима сказала, сжимая рот куриной гузкой, что она считала признаком истинного аристократизма:

– А машина будет, – так и сами к маме переселимся. Двадцать минут езды всего. Ремонт сделаем, а на квартиру – жильцов пустим…

– А-а, пришли значит? Ну и чего ж там на этот раз?

– Накрыли наш склад.

– Это какой же, – врастяжку проговорил лысый, кривогубый человек лет пятидесяти, с полным ртом стальных зубов, с серым лицом, изборожденным крупными морщинами, точнее, не лицом даже – а образиной, того типа, который бывает только и исключительно только результатом особого рода процесса. Особой комбинации врожденных и благоприобретенных факторов, – из тех, которые я знаю?

– Вовин. Тот, что на Старой Фабрике.

– Это тот, о котором я не знаю, – проговорил человек, отхлебывая чефирок, заваренный, правда, из "Желтой Этикетки", – так что мне нет до него никакого дела. Пусть как хочет выкручивается…

– Семен Маркианыч! Семен Маркианыч! Что ж будет-то?

– А что бывает со слишком жадными фраерами? Со всеми слишком жадными фраерами. И с ним будет тоже самое.

– Так в трубу ж вылетим! Не расплатимся…

– Ты не расплатишься, голубь сизокрылый. Умнее всех хочешь быть, а того не понимаешь, что только что, самолично разбазарил мне, что – в деле при этом складе. Про который я не знаю. Я не знаю, не мне и расплачиваться.

– Семен Маркианыч, – ну вы же знаете Вову… Он расколется до жопы, если его возьмут с поличным… Все дело в области пропадет! Как бы ни по всему Среднему Уралу! Как начнут копать…

– Ну дак а мне-то што с того? – Проговорил он с фирменным равнодушием, которое при подобных пиковых ситуациях оказывалось хлеще самого безудержного понта. – Я укро-омно живу. Вот даже не знаю ничего. Так што нечего мне пришить. А пришьют… Так не первый раз зону-то топтать.

– Все, все! Никогда больше ничего такого не будет! Все! Зуб даю! Мимо вас ни строчки не проскочит, ни крошечки!

– Не проскочит, мой нежный белый сахар, нипочем не проскочит. Знаешь, – почему? Ты меня на поставщиков выведешь. На самых-самых главных.

– Семен Маркианович! – В ужасе завопил проситель, хватая урку за складчатую, как слоновий бок, тяжелую руку. – Я ж не знаю главных! И не знаю тех, кто их знает.

– А ты узнай, голубь. Постарайся, фраерок дешевый. Стоит того. Закаешься вперед у своих отжимать. Знаешь, как это называется?

– Так ведь не успеем же!

Это… Хочешь – не хочешь, а следовало учитывать.

– Ладно… Попомни наперед. Что за товар-то на складу?

– Много товару, Семен Маркианович. П-плохой товар…

– Дурь?

– Да нет, что вы!? Дело в другом: там непродажные штуки кое-какие. Для наших людей только… И для ваших. Пасты там, покрытия, полироли. Масла машинные. Не дай бог, если начнут копать, что, да из чего сделаны. Спаси, как говорится, Христос и помилуй. Лучше и вправду на марафете попасться. Не так копать будут.

– "Дур" – нет? Тех самых, о которых этот пидор спьяну тогда размел?

– Нет, что вы! Это – никогда. Какие склады?

– Выручу, – протяжно проговорил уголовник, – есть у меня человечек, как раз неподалеку при элеваторе в сторожах состоит. Он там каждую мышиную нору знает.

– Ох, мы вам так будем признательны… От нас что требуется?

– Требуется, голубь, – старый вор со скукой прищурился на просителя, – требуется… Две "гребенки"…

– Это рации? Будет.

– Ну и ладушки… А еще ту самую "дуру".

– Но это же невозможно! Совершенно!

– Как хочешь, голубь, как хочешь. Ты ко мне не приходил, я ничего не слышал, и разговора никакого не было.

– Будет изделие. Но, Семен Маркианович, мы должны быть совершенно уверены…

– Не воняй, – он лениво толкнул собеседника в физиономию складчатой лапой, – жук навозный! Еще учить меня будешь?

– Нет, – неожиданно-твердо проговорил тот, побелев от злости и обиды, – я просто обязан предупредить! Если к властям попадет эта… вещь, то никому не жить. Пригонят гэ-бэ из Москвы, все перекроют, все перероют, никого не выпустят. Изолируют всех, кто хоть что-нибудь, хоть каким-нибудь боком… Даже мусоров. Полк пригонят! Дивизию! Атомную бомбу сбросят, ежели понадобится для соблюдения режима!!!

– "Гребенки"-то у вас по какой зыби? Не по ментовской, случаем?

– Нет-нет. Не беспокойтесь. У нас свои частоты. Их и перехватить-то никак невозможно…

– Добро… Но ты попомни! Дышать все будете, как я говорю!

– Как?

– Торчат. Двое снаружи околачиваются, двое внутри ветошью прикинулись, вроде как в засаде.

– А чего ждешь?

– Не, Семен Маркианович, насчет мокрухи уговора не было. Не возьму грех на душу.

– В чистоте решил себя, – лениво проговорил вор, – содержать? О душе думаешь? Дело. Но чей-то они околачиваются тут так долго? Нарушение социалистической законности. Самое время прокурору дать знать. Он с них стружку-то снимет.

– Чего это вы задумали?

– А – прокурора районного вызвать. Я его как облупленного знаю. Ста-арый приятель. Ты пока того, с крыши слезь, в кустики там сходи, побрызгай, еще чего. Через час я те дерябну. Жди так что.

Когда старый приятель, в полном соответствии с Социалистической Законностью и присутствии понятых опечатал склад, слесарь пребывал в готовности номер один: положив на плечо полученное изделие и прищурив один глаз, он совместил перекрестие прицела с заранее облюбованным окошком. Изделие представляло из себя точную копию "ЛХР – ТТО «Хрусталь», позже получившего столь широкую и печальную известность. Оно и не мудрено: «солома», по которой его вырастили, была точной копией заводской. К этому времени, так или иначе, никому уже и в голову не приходило компоновать Гельветовские «неравновески» для изготовления серийных изделий. Производство неуклонно, как неуклонно книзу течет вода, все больше и больше переходило на спектр технологий, начало которым положил Костин. Про эту злобную ухмылку судьбы сам он так никогда и не узнал.

Когда группа людей, включавшая в себя понурившихся оперативников, понятых и районного прокурора, который бурно жестикулировал по ходу внушения, отошла от складского здания метров на десять-двенадцать, слесарь-сторож нажал клавишу. Магнето типа "супериндукт" запалило смесь, и как минимум восемьдесят процентов энергии шестикилограммового заряда лучшего на свете твердого топлива со скоростью света, в едином импульсе преодолело шестьсот метров, пролегавшие между крышей сараюшки и окошком склада.

После всего происшедшего оперативный уполномоченный капитан Терентьев ни за что на свете не смог бы объяснить, что заставило его оглянуться именно в это мгновение, но он оглянулся-таки в самый подходящий момент для того, чтобы увидеть, как из окон медленно-медленно, как в замедленной съемке вылетают стекла, а из вспыхнувших адским лиловым огнем проемов выплескивается бело-голубое пламя. Крыша, которая вспыхнула вдруг, как облитая бензином солома, взмыла к безоблачному небу в столбе рыжего фестончатого огня. Мало того, что Лавр Евдокимов совершенно сознательно обманул вора относительно содержащегося в складе товара, – дело в том, что еще и балбес – Вова из глупой жадности обманул самого Лавра Кондратьевича. Полироли, пасты, покрытия… А хорошеньких круглых коробочек, в которых, свернутые особым образом в аккуратнейшие бухточки лежали в чистейшем метаноле информонити – не желаете? А триста килограммов кефзола плюс сто пятьдесят килограммов доксациклина, чистейших, в порошке, предназначенных к расфасовке выпускницами детского дома Љ 9, которые были рады-радешеньки – это вам как? А так называемый "полностью аморфный углерод" марки "Шесть Девяток"? А металлическая губка с пористостью 97,5%, предназначенная для гидридного поглощения водорода, коего выделялось столь много при почти всех технологических процессах? Надо сказать, что если бы Михеев не сделал того, что он сделал, вскрытие дьявольской похоронки само по себе, дилетантами, могло бы привести к куда-а более печальным последствиям. Поэтому после того, как несчастный, заключенный в пятилитровую пластиковую колбу "Ремет Fe/C – 51.2", предназначенный исключительно для восстановления стального листа в прежнем виде из ржавчины, целиком превратился под воздействием импульса просто-напросто в плазму, в ослепительный газ, следом же рванула вся распыленная взрывом органика. Пред такими температурами воспламеняется все, что способно гореть хотя бы и в принципе, и этот второй раскат совпал по времени со звуком, донесшимся со стороны сарая бабки Клавдии. Группа официальных лиц чисто машинально бросилась к давеча опечатанному объекту, но подойти к нему не было теперь ни малейшей возможности: сорванные двери, окна и крыша обеспечили надлежащую тягу и превратили кирпичную коробку в раскаленную печь, гудящую от немыслимого жара. К этому времени основной частью топлива были катализные агрегаты, состоящие преимущественно из легких металлов, прекрасных восстановителей по своей природе. Так что при последующем осмотре выяснилось, что даже сами кирпичные стены оплавились изнутри. А равнодушно давя странным образом уцелевшие осколки стекла, никто и подумать не мог, что это лейкосапфир, кристаллическая окись алюминия, то же самое вещество, что составляет основу рубинов и сапфиров обычных, синих.

Ослепший, оглохший, потерявший сознание от жуткого, невообразимого звука, раздавшегося в момент выстрела, Михеев в дополнение ко всему прочему еще и грохнулся с крыши баб Клавиной сараюшки, треснувшись плечом о стоящее тут же на ребре, насквозь проржавевшее, никуда не годное корыто. Придя в себя, он долго тряс головой а потом, приподнявшись, нашарил пустую трубу, оставшуюся после залпа от "дуры". Впоследствии все "Хрустали" наряду с подобными им устройствами все активные пользователи называли исключительно "лахудрами", – очевидно, – по ассоциации, навеянной аббревиатурой. И очень-очень редко палили из них, как из гранатометов. Черная труба из тубулярного углерода угодив в лужу, натекшую от дырявого шланга, шипела и потрескивала, по матово-черной поверхности изредка пробегали редкие, злые лиловые огоньки. Сторож, зашипев от боли, закинул ее назад, в лужу, а уходя, со злобой наступил на бренные останки страшного одноразового лазера, до половины вдавив их во влажную грязь. Потом хозяйственная бабка подобрала добротную вещь, отмыла ее и закинула не чердак, не зная, к чему бы приспособить. Потом внук Петька, соблазненный клавишей "супериндукта" и зеркальцем на дне, явно ведомый незаурядной интуицией, сделал из нее прожектор.

– С-сволочь старая! М-мало сгоревшего товара, так еще этот уголовник долю требует! Да какую там «долю» – на все лапу собирается наложить! Нам оставит, чтоб только прожить, – и гуляй… В-вот ведь т-тварь! Гос-споди, да что ж делать-то теперь?

– Ладно тебе, Лаврик, не расстраивайся. Чего уж теперь-то?

– Нет, но с какой стати? За какие такие заслуги вор-рюга, харя уголовная, коренной тюремный обитатель будет иметь столько, сколько захочет? Ведь какая работа! Сколько гениальных организационных решений! Сколько интеллекта было вложено, сколько нервов, труда, изобретательности! – Он подавленно примолк, но только на несколько секунд, поскольку нестерпимая обида на жадного вора, на тяжкую судьбу и общую несправедливость этого мира рвалась из него с непреодолимой силой и прорвалась в новом залпе причитаний. – Нет, ты скажи, – ну за какие заслуги, а?

Собеседник его, некто Ростислав Косовицин, секретарь райкома комсомола, не выдержал:

– Да? За какие заслуги? За какие такие заслуги один мой знакомый не далее, как позавчера в ногах валялся у этой самой уголовной твари? Отлично зная, что смотрящий никогда ничего не будет делать даром? И что не удовлетворится деньгами, потому что по-настоящему-то ему нужна только власть? Причем вся власть целиком?

– Тут не знаешь, что и делать-то, а тут еще ты издеваешься!

– Больно мне нужно, – издеваться над тобой! Делать мне больше нечего! Я добиваюсь, чтоб ты понял очевидное! Только сам, понимаешь? Не головой только, но и сердцем, печенкой-селезенкой и прочими потрохами! Ты давай, думай, я не тороплю!

С этими словами Косовицин поправил галстук, по причине расстегнутого пиджака видимый целиком и откинулся на спинку дивана, всем своим видом показывая, что сказал все, что хотел.

– Постой-постой, – Лавр стиснул голову руками, – постой… Голова, веришь ли, – ничего не соображает…

– Вот тебе первая причина, – по-змеиному прошелестело из глубины дивана, – достаточно было чуть-чуть на тебя нажать, и ты перестаешь соображать. Семен Маркианыч – не перестает, а ты – перестаешь. Полностью теряешь способность к целенаправленным действиям… И при этом еще хочешь, чтобы Коренной Обитатель Тюрьмы не сожрал тебя с потрохами? Ну?!!

– Постой, постой, – так ты взаправду хочешь, чтобы я разобрался, за какие заслуги? Не издеваешься?

– Ну-ну, – поощрило его шелестение с дивана, – делаешь некоторые успехи… Ты расслабься, выпей коньячку…

– Какой коньячок… Слушай, не в службу, а в дружбу, – там в сейфе спирт стоит, плесни…

– Тебе сколько?

– Три четверти стакана. Там граненый есть.

– Ого! – В голосе гостя впервые послышалось некоторое уважение, – ты систему Станиславского, часом, не изучал?

– Чего?

– Ничего. Проехали.

– Стой-стой-стой, – так ты намекаешь, что надо было самим?

– Ну наконец-то. Родил. Поздравляю. Не прошло и девяти месяцев. Мораль: не можешь чего-то, не хочешь, не способен – так не обессудь, ежели тебя начинают доить или стричь. Ибо агнец есьмь. Овца то-есть, если по-нашему.

– И что ж теперь делать?

– Ох, я, выходит, рано обрадовался. Безнадежно.

– А ты не очень-то! Сам бы попробовал. А то учить-то все горазды! А помочь…

– Ну, брат, так дела не делаются. Или будем считать, что ты обратился за помощью официально? По всей форме?

– Ну, а если так?

– Да или нет? Остальное, знаешь ли, от лукавого.

– Ну да, да… Ладно – да!!! Что теперь?

– А теперь слушай. М-м-м… Ладно, старая сволочь и вправду протянула лапы к слишком… жирному куску. Не вредно бы их, лапы эти – того… Есть у меня пара-тройка людишек. А ты – озаботься тем, чтоб довольны остались.

– Ты хочешь сказать, что…

– А ты чего хотел?!! – Рявкнул гость. – Баба!!! Чтоб мы его по-хорошему уговорили, благодетеля твоего?

– Гос-споди… Чем же мы тогда от него отличаемся?

– А – умеренностью мысли. Не пытаемся проглотить слишком много, а хотим, чтоб нам никто не мешал тихо, скромно делать свое дело. Мне, к примеру, на ближайшие год-два этого твоего Досуга Молодежи вот так, – он показал, – хватит… Спасибо, кстати. Научил уму-разуму.

– Обучи, говорят, чтоб было потом у кого учиться…

– Ладно. За успех нашего безнадежного мероприятия. Мало того, – должен предупредить тебя, что, по глубокому моему убеждению оно должно быть проведено таким способом, чтобы больше не одной, как ты изволил выразиться, уголовной харе даже и в голову бы не пришло соваться в чужие дела. В наши дела.

– Э-эх, – с невыразимой тоской произнес Лавр Кондратьевич, и впрямь незаурядный администратор и финансист, – и дернула же нелегкая… Знать бы еще, сколько и чего он успел пронюхать?

И – махнул единым духом еще полстакана спирта.

– О-о, – с уважением протянул Косовицин, – а ведь это – таки проблема. Это надо будет обдумать отдельно…

И – повторил действие хозяина.

Двое фраеров, возникших в его комнате, словно чертики из табакерки, безотчетно не понравились старому Семену Маркиановичу, более известному, как Пелым, – по месту, где он после одной легендарной истории впервые обрел свой непререкаемый авторитет. И действительно, – кому бы понравилось, когда его разбудят в три часа ночи два незнакомых молодца, неизвестно – как проникших в запертую квартиру? Добавим, – с большим знанием дела запертую. Когда там, как на грех, никого больше не было. Еще ему не понравилось, что незнакомцы были одеты в резиновые вроде бы сапоги и в черные комбинезоны из какой-то клеенки. Один из них – держал ободранный фанерный чемоданчик. С-слесаря сантехники, м-мать иху!

– Гражданин Крамской? Семен Маркианович? Не надо. Не надо – под подушку лезть, вовсе это ни к чему вам. Мы только поговорить. Позвольте представиться, – капитан Коротаев, КГБ СССР.

И – действительно, сунул Пелыму в нос корочку.

– Видите ли, нас в большей степени интересует все, что вы знаете относительно… складика рядом с вокзалом, помните? Что ж вы так неосторожно, Семен Маркианович, а? При вашем-то опыте…

Пургу метет! Зубы заговаривает! Страшной, крушащей волю молнией вспыхнуло в голове озарение, и он не выдержал, рысканул взглядом туда-сюда, что было немедленно замечено тем, что разговаривал с ним только что. Второй, здоровенная жердь, казавшийся костлявым только из-за гвардейского роста, – молчал, делая руками странные движения, как будто бы пытаясь безуспешно разорвать что-то невидимое. Кстати – "Коротаев" так и не удосужился представить своего спутника.