Текст книги "Цветок камнеломки (СИ)"

Автор книги: Александр Шуваев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 53 страниц)

– Можно мне?

– Давай, Дмитрий Филиппыч…

– Можем ли мы гарантировать, что подобные методы не будут независимо открыты в крупнейших империалистических странах? Независимо, или в связи с самыми смутными слухами?

– Нет, – Гаряев бесстрастно пожал плечами, – таких гарантий, разумеется, не может дать никто. Наоборот. Тем более, если в руки к кому-то попадут самые невинные образцы… В общем, – шила в мешке не утаишь.

– Таким образом, первое ваше предложение, по существу, бесполезно?

– Бесполезно. Хороших выходов тут вообще нет, а этот… Этот показался мне наилучшим из плохих.

И тут подала свой могучий голос артиллерия Резерва Главного Командования. Болшезубый, словно очнувшись, разогнулся каким-то зазубренно-угловатым движением и приступил:

– Вот мне удивительно, – начал он тихо, вроде бы с сожалением и продолжая пока что глядеть в стол, – какие пораженческие настроения имеют место у некоторых наших молодых коммунистов. Да, именно пораженческие, другого слова не подберешь. Он говорит подобные вещи людям, которые не дрогнули, не утратили уверенности в окончательной победе даже когда оккупанты стояли у стен столицы нашей Родины. Когда миллионы советских граждан отдавали свои жизни, ни на минуту не усомнившись в правоте, значит, и победоносности наших идей. Партия вывела страну из разрухи, из сплошной неграмотности, Партия восстановила страну после войны и с честью держит знамя социализма в сплошь враждебном, значит, окружении, а тут… Товарищ сам выдумал, – именно выдумал, я не побоюсь этого слова, – проблему и сам же дрябло опускает перед ней руки. И ведь это не просто коммунист, товарищи, это товарищ из Госбезопасности, унаследовавшей лучшие традиции Органов ЧК-ОГПУ-НКВД, у колыбели которых стоял сам Дзержинский… Этот человек долгое время работал под руководством присутствующего здесь уважаемого э-э-э…

Вдруг не вспомнив, он неопределенно указал в сторону бледного от ярости Инквизитора, а потом, словно внутри у него что-то щелкнуло, сразу же, без перехода, перешел от заклинаний – к выводам:

– В общем, товарищи, я считаю даже разговоры о том, что Партия якобы бессильна перед какими-то проблемами, которые яйца-то выеденного не стоят, не в силах, значит, ответить на вызов времени, безусловно, неуместными, вредными, недопустимыми. Таким, значит, образом.

Дмитрий Филиппович деликатно кашлянул, вопросительно глянул на Балабоста, увидел едва заметное шевеление тяжелых век и осторожно вступил:

– Очевидно, Андрей Денисович, вы не вполне поняли нашего молодого товарища. Разумеется, партия крайне далека от капитулянтских настроений, а он, впервые столкнувшись с серьезной и принципиально-новой проблемой, весьма добросовестно в нее вник. У нас неравнодушная и думающая смена, товарищи, и мне кажется, что мы можем только поблагодарить товарища Гаряева за проделанную работу… Другое дело, что, ознакомившись с обстоятельствами, он отреагировал слишком эмоционально. Он еще не понимает, что идеал в жизни – редок, и столь же редко удается сделать что-нибудь раз и навсегда. Приняв однажды какое-то верное решение. Куда чаще удовлетворительное положение достигается каждодневной работой. Каждодневным принятием малых решений. Как чистота достигается ежедневным подметанием. – И тут он позволил себе ле-огонький такой, почти незаметный выпад в сторону Большезубого, – Но у Андрея Денисовича, разумеется, есть какие-то конкретные предложения? Простите, я перебил…

– Моим предложениям тыща лет! Они всем известны. Работать, значит, надо. Дело свое делать грамотно и добросовестно. Эту продукцию от любой другой отличить можно? А? Не слышу? Так тогда и вообще непонятно, о чем речь! Где появится – отследить всю цепочку, за ушко – и на солнышко. Еще и чище станет, когда всяческих корыстных двурушников, расхитителей, нечисть всякую…

Ну, теперь он не остановится, пока не выскажет все, что знает, про поганую метлу, каленое железо и бараний рог. Что там еще? А, серии, маркировку вплоть до изотопов, во многих, кстати, случаях вовсе несовместимых с технологией, журналы для поединичного учета, чтоб, значит, совсем уж как с дензнаками. Это, надо сказать, на него не похоже. Что-нибудь конкретное – это не в его привычках. Это он, надо сказать, рискнул. Видно, тоже не в шутку разволновался.

А в конце концов было резюме:

– … а наказывать мы Дмитрия Геннадьевича не будем. Мы поступим по-другому. Мы поставим его отвечать за этот участок работы…

Вот так вот: не по-отечески даже, а по-Отечески, в лучшем стиле незабвенного Хозяина.

… а вот если он справляться не будет, вот тогда-то мы его и накажем. Если будет необходимость. Что вы на это скажете?

– Готов выполнить любое поручение Партии и задание правительства.

– Что ж ты не радуешься? Все не просто обошлось, а прошло, прямо-таки как в сказке… Братуха, да если ты теперь сумеешь себя правильно поставить, то через полгода полковником будешь! А через год – генералом! Генерал-майор ГБ Гаряев – как тебе?

Потенциальный генерал-майор ГБ, не отвечая, махнул в единый дух стакан "Посольской", что было для него, вообще говоря, вовсе нехарактерно (он не запил даже после своего памятного падения), и только потом поднял на собеседника дикий взгляд:

– Нет, ты что – правда не понимаешь? И ты тоже? Вся страна, от министра и маршала и до пастуха в колхозе тащит все, что может! Весь интеллект нации сосредоточен на этой проблеме, потому как иначе было не выжить, только о том, как стащить, и думают. Это ж тебе не плутоний, не пулемет какой-нибудь, а все сплошь справные и пользительные в хозяйстве вещи.

– Так блюди, раз приставили!

– Да не в моих это силах, понимаешь?! Не в моих, не в чьих, и вообще не в человеческих!

– Не ссы, – рассосется. Главное – не бери в голову, не накручивай себя.

– Не, – Гаряев, подумав, принял еще полстакана, еще подумал и повторил, – не рассосется. Дважды-два – четыре. Нельзя знать даже, что такое может существовать.

– Ты того – темпы сбавь. Вырубишься.

– Поверишь, – не действует! Тут ведь такое дело, что вообще никто ничего не должен знать, даже слухов не должно быть никаких и ни единого… А тут ты такой приходишь, весь из себя, и, оказывается, – полностью в курсе дела. По-хорошему, ежели уж меня прямо с сегодняшнего дня, я и тебя должен был бы того… И всех причастных, и всех, кто в курсе. Ты хоть это понимаешь, придурок? И что я вовсе не шучу, и что очень может быть, что завтра…

– Нет, – голосом некоего обобщения всех ядовитых змей просвистал его собеседник, – это ты придурок. Идеалист сраный. Как все умники, в упор не видишь са-амых простых вещей.

– Каких это?

– Да вот таких, которые в этой стране даже кретины понимают! Понял? Можно ничего другого не понимать, но все у тебя будет в порядке, ежели уж это ты понимаешь всем сердцем.

– Так просвети.

– Всего несколько принципов. Умри ты сегодня, а я – завтра. Каждому – до себя. В глазах начальства дело таково, как о нем докладывают. В любом случае лучше быть начальником, нежели подчиненным. А уж это не просто истина, но – Истина! Ты, кстати, во-первых – закусывай, а во-вторых – плесни другу, а то впрок не пойдет…

– Нет, – Гаряев, который, одновременно, и слушал и не слушал, вроде бы думая о своем, ответил невпопад, – но к-какие же однако… И не знаешь, за кого первого бога молить, за того, который в бараний рог и каленым железом повторно, или за нынешнего отца-благодетеля… Нет, ты понимаешь, – они такой язык выдумали, что на нем нипочем не скажешь то, что хочешь. Вот пробовал сегодня, – так не вышло. Язык сам по себе поворачивался рядом. Хочешь сказать: "Мандец вам всем в ближайшее время" – а получается: "Данная группа технологий может, знаете ли, представлять определенную такую, понимаете ли, неопределенную такую угро-озочку, ма-аленькую такую, – для Нашего Общего Дела". В малообозримой такой перспективочке… Понимаешь?

– А говоришь – не действует. Уже пятнадцать минут слышу от тебя сплошные: "Ты меня понимаешь?"

– Бар-раны все – и все! И больше ничего не скажешь! Ни х-хрена!

– А если ты такой умный, то что ж не генсек? Непонятая душа, понимаешь! Понимают побольше тебя, ежели поняли главное: на их век хватит.

– Совсем не уверен, – неожиданно трезво фыркнул Гаряев, – со-овсем!

– Слушай, Дим, – неужто все и впрямь так серьезно?

– Еще хуже. И никто, ни х-хрена…

– Тогда слушай сюда: ежели уж ты так уверен, что все окончательно пропало, – я вот почему-то не верю – и все! – с тобой вместе, так сделай все от тебя зависящее, чтобы как можно дольше сберечь в целости свою конкретную шкуру! М-м-м-м… А ежели совесть мучает, так подумай хотя бы о том, что с тобой все-таки хоть что-то, да получится… Сам же говорил, что все остальные ничего не понимают!

– А ты?

– И я, – с готовностью кивнул собеседник, – не вполне. Никакой трагедии, во всяком случае, ни в чем не вижу.

– Бог ты мой! Да что ж кругом ни у кого, ну, никакой фантазии! Ты хоть сны-то видишь?

– А как же! Вот хоть сегодня: приснилась твоя кис-слая р-рожа, так поверишь ли, – в холодном поту проснулся!

IX

«Во исполнение постановления ЦК КПСС, Президиума Верховного Совета Союза ССР и Совета Министров СССР „О неотложных мерах по улучшению обеспечения населения лекарственными средствами“ в поселке Курчино Новогородской области начато строительство крупнейшего в Европе фармацевтического комбината, рассчитанного на производство широкой номенклатуры лекарственных средств. Выход комбината на полную мощность позволит практически полностью устранить до сих пор имеющийся дефицит в антибиотиках различных групп, антисептических средствах, современных средствах для наркоза, а также гормональных препаратах…»

«Правда» 11марта 197* года. Информационное сообщение"

«Новая жизнь пришла на древнюю Новогородскую землю вместе с передовыми отрядами строителей нового фармацевтического комбината. Постановлением ЦК ВЛКСМ разворачивающаяся здесь стройка объявлена Всесоюзной Ударной Комсомольской. Молодые строители приняли на себя повышенные социалистические обязательства пустить первую очередь производства к очередному, XXV Съезду КПСС. Дремотную тишину, много лет стоявшую на Волховских берегах, близь старого Курчино, этим утром разбудил рев могучих моторов, лязг гусениц и молодые, звонкие голоса сотен юношей и девушек, прибывших со всех концов нашей необъятной Родины…»

«Волховская Правда» 3 апреля 197* года. Передовая статья"

– Так, ну, кажется, – все нормально. Только оно все равно, того, – не чересчур будет?

– Дык ить, – сказали же, чтоб так, вот, смело, откровенно, с молодой прямотой и задором, по-новому, по-современному, но и ни в коем случае не забывая о славных традициях. В том самом никому не ведомом новом стиле, который должон будет характеризовать молодую смену, – нас то-исть, – принимающую эстафету от опытных руководителей старшего поколения, так сказать – от Отцов…

– Да сказать-то, – с сомнением сказал Гельветов, – много чего можно. А на практике чуть ни каждое слово объявят ересью, и каждое лычко будет основанием для соответствующей строчки.

– Шеф! Просмотрено и одобрено! Ты себе не представляешь сколько раз, и на каких уровнях! Там – да, слышалось некоторое бурчание, но с уровня Еще Более Высокого его смогли убедить, что на данном этапе, – вынужденно, конечно, исходя из тактических соображений и требований текущего момента, – Так Надо. Говорят, что долго жевал губами, а потом кисло промолчал, что на его лексиконе обозначает согласие.

– Да, поневоле возгордишься, что все это сделали мы…

– Гордыня – грех смертный, сын мой.

– Аминь.

– Сам ты аминь, – понял?

"… предельную занятость, Леонид Кириллович согласился ответить на некоторые вопросы, интересующие многочисленных молодых читателей «Комсомолки». Феклистов – деловит, подтянут, получил прекрасное образование, имеет ученое звание кандидата химических наук, короче – может считаться типичным представителем нового поколения командиров производства, в последние годы все увереннее берущих в свои умелые руки бразды правления заводами, фабриками, институтами и производственными объединениями. Мы надеемся, что в ходе интервью нашим корреспондентам удастся не только выяснить мысли и чаяния самого Леонида Кирилловича, но и получить определенное представление о настроениях и, главное, – намерениях, царящих в этой когорте руководителей.

– Леонид Кириллович, не могли бы вы объяснить нашим читателям, в чем состоит коренное отличие именно этого комбината, именно этой стройки?

– Коренным отличием этой стройки является то, что она, как мы от души надеемся, будет доведена до конца. Причем в срок, а не с опозданием на три с половиной года, когда проект – окончательно устареет, а закупленное оборудование – наполовину выйдет из строя. Эту дурную традицию, сложившуюся в последнее время, пора решительно ломать… Вопреки тому, что было написано в местной прессе, – мы ведь не на пустое место пришли: даже при самом поверхностном взгляде вы можете увидеть там некие бетонные конструкции. Ну, – заросшие такие, видите?

– Вижу. И что это?

– Сведения об этом у меня есть, но самое неприятное, что в данном случае это не так уж и важно. Даже совсем не важно, что тут задумывалось, поскольку теперь оно может быть названо общим именем: "Долгострой". Мягкое такое, обтекаемое название преступной практике разбазаривания государственных денег, ресурсов и времени. Потому что любому непредубежденному человеку ясно, что это – не будет строиться долго. Это не будет построено никогда.

– А сейчас, в данный момент, ваш проект, – он тоже является просто устаревшим?

– Надеюсь, что мы сумели учесть ошибки прошлого. Надеюсь. Во всяком случае, мы приложили все усилия к тому, чтобы придать вновь создаваемому производству большую гибкость и значительные резервы к модернизации.

– Объект, строительство которого вы курируете в качестве, – так сказать, – полномочного представителя заказчика, в периодической печати назван "флагманом отечественной фармации"… Это – просто привычный штамп, обычно относимый к наиболее крупным предприятиям, или, в данном случае, он несет еще и какое-то дополнительный смысловой оттенок?

– Вы знаете, – несет! Новый комбинат не только должен насытить аптечную сеть широкой гаммой препаратов за счет собственного производства. Он призван изменить положение во всей отечественной фармацевтической промышленности целиком. Вы спросите – каким образом? Отвечу. Мы строим не просто производство с полным циклом. Основные циклы комбината, – а они, в разрез существующей практике будут запущены в эксплуатацию первыми, – обладают значительным избытком мощности для того, чтобы снабжать иные аналогичные производства высококачественным исходным сырьем и полуфабрикатами для производства готовых лекарственных форм. А, кроме того, – еще материалами, предназначенными для использования в некоторых технологических процессах в замену импортным реактивам. Прежде всего, речь идет о значительной номенклатуре сорбентов с высокой избирательностью, ионообменных смолах, так называемых "полупроницаемых мембранах". Речь идет, в том числе, о технологиях, не имеющих аналогов в мире.

– Но, по имеющимся сведениям, основную массу производственного оборудования и технологической оснастки будет составлять все-таки продукция западных фирм?

– К сожалению, в значительной мере, пока, это так. К счастью, в заметной доле, уже, – это не вполне так. Мы… смогли дополнить закупленные нами комплекты оборудования разработками отечественных ученых и техников. Исходя из ставящихся задач.

– Простите… Это уже не редакционное задание, а в порядке собственной инициативы, – чтобы ответить на возможные вопросы наших читателей…

– Давайте.

– Исходя из некоторых ваших высказываний, можно сделать вывод… Возникает впечатление, что у вас нет… избытка оптимизма в связи с предстоящим вам делом. Это так, или же это мое впечатление является сугубо ошибочным?

– Вот что я вам скажу товарищ… Кадышев?

– Совершенно верно.

– Ага… Так вот, ежели и отвечать тоже того… в порядке инициативы, то можно сказать так: гораздо лучше не проявлять показного, бодряческого, насквозь лживого оптимизма, но сделать дело, нежели загодя говорить о величии будущих побед. Понимаете? Громогласно. Не ударив палец о палец, не представляя себе всей сложности дела. Глубоко презирая всякие там "мелочи" вроде подъездных путей, наличия трудовых ресурсов, квалификации строителей и надежности поставщиков. Хватит болтать! Совсем. Мы надавали слишком много авансов, чтобы говорить и еще какие-то слова. И даже того, что я сказал сейчас, уже слишком много. Поговорим потом, когда на прилавках аптек появится достаточное количество добротной целебной продукции…"

– Ну как?

– О!

– То-то же!

– Ты это все сам?

– Ни боже мой! Ни единого, можно сказать, слова, за исключением двух-трех. Весь сценарий передал мне наш куратор от Комитета, некто Гаряев. Сволочь, похоже, прямо-таки редкостная. Генетика, потому как сынок того самого Гаряева.

– Ни о чем не говорит.

– И это хорошо, сын мой. Твое, можно сказать, счастье. Это… не из тех имен, которые стоит поминать к ночи.

– Майк, что это там за комбинат, а?

– Очередная компания на манер предвыборной. Деятельность, начинаемая конвульсивно и заканчиваемая почти летаргически.

– На этот раз они, как ни странно, опоздали с пуском всего-навсего на полтора месяца.

– Почти ничего, – мягко улыбнувшись, проговорил Майкл Спенсер "Островитянин", руководитель аналитической группы "R-9", – не правда ли? Двадцать-двадцать пять миллионов долларов всего-навсего.

– Неужто так много?

– Применительно к нашим производствам аналогичной номинальной мощности и направленности – ничуть. Еще весьма скромно.

– Ну для них это, как известно, не актуально, – собеседники обменялись тонкими улыбками, – поэтому разве такая поспешность не кажется подозрительной?

– Ну почему? Временами, судорожно напрягаясь, затратив денег втрое больше, чем рассчитывали, под неусыпным надзором цэ-ка и че-ка, с недоделками, которые потом приходится устранять годами, кое-когда они умудряются успеть к какой-нибудь очередной круглой дате. Очень часто, выпустив первую продукцию, они на другой день останавливают конвейер, чтобы снова запустить его через полгода. Так что тут возможны варианты. В том числе – комбинированные, как в данном случае: отчитались к открытию съезда, а фактически открылись на месяц позже…

– А на сбыте продукции… ведущих фармацевтических корпораций это как отразится?

– В конечном итоге? – Задумчиво осведомился "Островитянин" закуривая уютную, "унитазной" формы трубку, предмет постоянных шуток внутри группы и вокруг. – В конечном итоге, как всегда: никак. Они с грандиозной шумихой запустят комбинат, после чего начальство вовсе потеряет к нему хоть какой-нибудь интерес. Технологию и номенклатуру не будут менять лет двадцать, оборудование обветшает полностью, завод станет на сто процентов убыточным, но никто и не подумает его продать, обанкротить, или просто закрыть по нерентабельности… Могу только повторить то, что говорю на всех уровнях и всегда: не надо ничего предпринимать! Никогда. Ни в коем случае, если речь не идет о прямых вооруженных акциях. Нужно делать свое и ждать. Дождаться, когда русским надоест очередная игрушка, когда оснастка сносится, технология устареет, а качество станет ниже дна помойной ямы. Достаточно подождать, когда им станет окончательно нечего кушать, нефть – кончится, люди – окончательно сопьются, а страна превратится в одну гигантскую помойку. Никогда не нужно тратить никаких усилий там, где за тебя все необходимое сделает время. Буквально – все.

– А ракеты и боеголовки? С ними как?

– Если мы не будем активничать, тем самым мешая Советам забыться сладким смертным сном, нам не потребуется никакая армия, кроме, разве что, армии ассенизаторов. Чтобы сгребли все, что останется, в один гигантский мусорный совок, очистили бы все, что можно очистить, а остальное – оставили бы в покое лет на двести. Разумеется, – надежно огородив от проникновения отчаянных и неосторожных.

– Вы прямо как этот китаец… Как его? Ну, он еще все достоинства недеяния проповедовал…

– Лао Цзу? Представьте, – нет. У меня были примеры для подражания поближе. Мой дедушка в юности был одним из активнейших членов Фабианского общества. Я же не утверждаю, что тот или иной принцип – универсален. Просто нужно иметь в своем распоряжении как можно больше подходов, шаблонов, стандартных стратегий, и в каждом случае подбирать подходящую. Так вот: в отношении России ничего не нужно делать. Точнее, – нужно последовательно делать ничего. Такая стратегия.

– Сэр Майкл?

– Да, Гарри?

– А почему это вы лично так ненавидите Россию? Какие причины личного порядка имеются для такой глубокой… неприязни?

"Островитянин" огорчился:

– Неужели это так заметно?

– Невооруженным взглядом человека, который знал бы вас гораздо хуже меня. Невзирая на всю вашу британскую невозмутимость.

– Нет, Гаральд, мой фабианец-дедушка не потерял состояния, вбухав все до последнего пенса в русские бумаги. И не участвовал в экспедиционном корпусе. И папа не имел никаких капиталовложений на Кубе или в какой-нибудь Нигерии. И не так уж я опасаюсь мировой войны… во всяком случае – меньше других, и не верю в коммунистическую экспансию. Это не ненависть, а своего рода раздражение, досада. Нечто, имеющее, скорее, метафизические корни. На данный момент это не враг, которого непременно надо победить, а недоразумение, которое должно как можно скорее разрешиться. Нелепость, которую надо побыстрее… устранить. Не страна, а скверная шутка природы, страшный и обреченный монстр, вроде тех, которые так любит изображать ваш Голливуд. Уродливый, нелепый, отвратительный, кровавый кошмар, который слишком долго не рассеивается. Существование Советов оскорбляет, прежде всего, мой эстетический вкус именно своей невыносимой уродливостью и чудовищной, ни с чем не сравнимой безвкусицей. Заметьте: я, как человек глубоко гуманный, вовсе не хотел бы, чтобы русские все вдруг раз – и вымерли бы. Нет. Только, боюсь, что это неизбежно и тут уже поздно предпринимать попытки хоть что-нибудь изменить.

– Вот затеют они, от безнадежности, – войну, так будете знать…

– Вот и не давайте повода. Хлопайте по плечику, устраивайте никому не нужные встречи на высшем уровне, заключайте, немилосердно торгуясь при этом, договоры, которые ничего не решают… Только, ради бога, – не раздражайте их. Пусть помрут спокойно и не делая опасных телодвижений. Я бы даже шпионов их не трогал, потому что в их состоянии все, идущее со стороны, только приближает конец, будь то деньги, зерно, фильмы или идеи, как у безнадежных больных усугубляют состояние любые попытки вмешательства, даже самые квалифицированные.

– Так что ж вы продолжаете сидеть на этом месте? Если тут все едино – работать или нет?

– А вот как раз для этого самого: чтобы останавливать тех, у кого чешутся руки подколоть, пощекотать, уязвить умирающего уродливого великана. А это и негуманно, и неправильно.

– Дмитрий Геннадьевич, поверьте, – я лучше кого бы то ни было понимаю суть ваших опасений. И вы, в стратегическом плане, вполне можете оказаться глубоко правы. Меня вообще до глубины души порадовала мера вашего понимания проблемы.

– А откуда вы…

– Читал.

– Я с-составлял записку д-для…

– Я понимаю, – проговорил Гельветов, ласково глядя на Гаряева и тонко улыбнулся, – я в курсе… Но я бы хотел продолжить свою мысль. Опасность несанкционированного прорыва технологий за пределы предприятия на самом деле куда меньше, чем вам, должно быть, кажется. Отдельные компоненты нашей рецептуры могут, конечно, о многом сказать высококвалифицированным специалистам, и могут быть, – с огромным трудом, надо сказать, – воспроизведены и даже использованы в специальных случаях. Но дело-то в том, что не они составляют то, что вы именуете главным секретом. Отнюдь.

– Это не принципиально!

– Я поясню в общем, хотя и это уже несколько грешит против правил. Секрет составляет сам по себе раздел математики, применяемый для расчета так называемых "композиций", а также, – и в основном, – конкретные приложения этого раздела для решения столь же конкретных задач. Все это не выходит за пределы чрезвычайно узкого круга аналитиков, композиторов и расчетчиков…

– Композиторов?

– Вот видите. Даже одно случайно прорвавшееся словцо из нашего профессионального сленга уже несколько сбило с толку такого искушенного человека, как вы. Композитор, – это специалист высшего класса, владеющий искусством составления исходных композиций. Тех, которые в итоге как раз и развиваются в те или иные изделия. На достаточно высоком уровне, – это божий дар, безусловно. Несколько напоминает искусство писать программы для ЭВМ, но все-таки не вполне. Даже по духу… Но я отвлекся. Я утверждаю, что без знания исходных понятий, аксиоматики, символики, любую рабочую запись композиционной группы прочесть не менее трудно, чем надпись на никому не известном языке. Без всякой дополнительной зашифровки. Что-нибудь новенькое из Теории Поля может прочитать специалист в области Теории Поля и никто другой. Кто-то другой может, – теоретически, – с вовсе других позиций создать теорию поля гораздо лучше, это да, но прочитать – ни в коем случае. Специалисты в нашей области сосредоточены только и исключительно только у нас. Некто может совершенно независимо от нас сделать что-то аналогичное, но даже и тогда никак не сможет проанализировать наши материалы. Никоим образом. Далее, – для рабочих расчетов в области композиции по определенным причинам пришлось создать специальный язык программирования, так называемый "ГарГол" а впоследствии, его глубокую модификацию, именуемую "МелГол". Они не транслируются. Просто потому что мы не делали никаких трансляторов. Из-за чрезмерной насыщенности профессиональным жаргоном непонятны для посторонних даже наши разговоры между собой… Очень мало понятны. Теперь я обязан вас предупредить, что буквально все, что я сказал вам сейчас, совершенно секретно и не подлежит разглашению ни при каких обстоятельствах. Ни при каких. Вы меня поняли?

– Тут я усматриваю некоторое противоречие…

– Ничуть. Никто посторонний не должен знать даже о существовании "мозаики", как явления. Может быть – даже прежде всего о таком существовании. Остальное – не столь актуально по крайней мере до тех пор, пока… пока шило, в конце концов все-таки не вылезет из мешка, и все не станет ясно вдруг, сразу всем.

– Ясно и мучительно больно.

– Да. Это очень смахивает на то, как до определенного возраста совершенно не воспринимаешь никаких сведений, связанных с сексом. А потом – не можешь понять, как мог ничего не видеть и не слышать, если этой темочкой прямо-таки пропитано все кругом. Но нам есть о чем поговорить с вами предметно. Понимаете ли, было бы очень полезно обсудить меры чисто технологического порядка, которые сделали бы утечку материалов или сведений совершенно нереальными…

– Погодите! Насколько я вас понял, истинная опасность для сохранения "мозаики" грозит только в случае прямого предательства или похищения одного из сотрудников этого вашего "узкого круга"?

– М-м-м… Что-то вроде этого.

– А подкуп?

– А вы знаете, сколько, чего и каким образом имеют у нас эти лица? Уже сейчас? И сколько бы понадобилось долларов США, чтобы иметь что-то хотя бы приблизительно равное? Минус друзья, минус положение, минус семья, плюс люди из вашей системы?

– Если мне хоть что-то будет непонятно, – ледяным, зловеще-ровным голосом высокого профессионала произнес Гаряев, – я непременно разберусь. Это, надо сказать, моя работа, а соответствующие полномочия для работы мне даны в полном объеме.

– Ни секунды в этом не сомневаюсь.

– Доктор, – равнодушным, ленивым голосом осведомился Завалишин, по кличке «Сонный», – а вы не можете мне объяснить, что такое эта стенокардия? Как-нибудь по-простому? Чтобы и технарь понял? Это как, – сносилось что-нибудь?

Из-за постоянно полуопущенных, тяжелых век со светлыми ресницами, из-за медлительных, словно через силу движений действительно казалось, что Завалишин либо все время дремлет на ходу, либо только что проснулся. Услыхав такой вот примитивный, механистический заданный в лоб вопрос, тридцатитрехлетний заведующий кардиологией медсанчасти фармацевтического комбината "Новфарм" Сабленок даже поперхнулся. Может быть, правда, – чуть нарочито.

– Гхм… Тогда уж, скорее, – засорилось. Забились всякой такой дрянью сосуды, – и привет. Мало напора, – машина плохо работает, нет напора, – не только работать перестает, но еще и ломается.

– И это, – собравшись с духом, с видимым трудом перенес через губу Сонный Завалишин, – все? Из-за такой вот ерунды?

– Да, – тихим от негодования голосом ответил Борис Самуилович, – представьте себе, что именно из-за такой. Ерунды, как вы изволили выразиться. Можно даже сказать, – ерундовской ерунды.

– Доктор, – после новой мучительной паузы выдавил Завалишин, "композитор", начальник Отдела Разнесенной Композиции и Международный Мастер по шахматам Сонный Завалишин, – а нельзя ли их чем-нибудь этаким промыть, а? Вроде как трубы от парафина? Молодой же мужик еще, всего пятьдесят восемь…

Это нельзя было назвать приемом. Скорее уж – методом. Если Юрий Алексеевич не знал чего-то, как следует, а паче того, – имел представления сомнительного происхождения, он твердо выбрасывал из головы обрывки сведений, твердо решал, что не знает ничего, и начинал задавать потрясающие в своей наивной примитивности вопросы, постепенно навязывая даже самым высоким профессионалам свою терминологию. Почему-то у него она носила несколько сантехнический привкус. Мало знакомых с ним людей это э-э-э… шокировало.

– Можно, – странным голосом ответил Сабленок, – лично я рекомендую соляную кислоту от извести, а бензин… ну, еще и чистый эфир можно… – от самого холестерина. Прокачивать поочередно около суток по всем сосудам. Чем-нибудь таким, поскольку работа сердца почти сразу же станет неактуальной.

– Так, значит? – Невозмутимо осведомился Завалишин. – Жаль.

– Это – да, – горячо согласился довольно-таки ядовитый лекарь, – еще как жаль-то! А-абсолютно с вами согласен.

– Ага… А нельзя ли получить образец этой пакости… Холестерина там, и прочего? Всего разом?

– Из вашего батюшки добыть образец атеросклеротической бляшки пока довольно затруднительно. К счастью. Хотя… в принципе можно. А зачем?

– А – так, – уклончиво пробормотал сонный шахматист, – посмотреть, что можно сделать без бензина с соляной кислотой.

– Да? А давайте так: у меня вон дед с трансмуралом не сегодня-завтра, так у него состав, надо думать, очень близкий. Его так и так вскрывать. Я позвоню.