Текст книги "Цветок камнеломки (СИ)"

Автор книги: Александр Шуваев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 53 страниц)

V

– А – попробуйте, – сказал невысокий, очень красивый генерал-полковник с благородными сединами на породистых висках, – так, как вы тут мне доложили, вполне может выгореть. Как вообще выгорают хамские затеи. Кто у нас там на французском направлении? С них давным-давно пора пыль стряхнуть, а то засиделись…

Он вообще придерживался внешне демократичной манеры обращения с подчиненными. Если они были ему нужны. Если ни чем не провинились, а у него при этом было хорошее настроение. Но даже самому отчаянному фантазеру не пришло бы в голову назвать генерал-полковника Генштаба СА либералом. Те, кому положено, – знали его слишком хорошо, кому не положено – не знали вообще. Ничего. Даже в лицо мало кто знал, а из тех, кто знал, мало кто догадывался о роде его деятельности. Генерал и генерал. Вон их сколько.

– Чего стоишь? Какие-то вопросы? Возражения?

– Никак нет.

– Выполняйте. Кандидатуры конкретных исполнителей, – ко мне на стол, с моим экспедитором.

Общение с начальством прошло удачно. Самым наилучшим образом из всех возможных. Не то слово, – выше всякого вероятия замечательно. Старая армейская мудрость относительно пользы пребывания подальше от начальства тем более относилась к этому начальству. Потому что мало было во всем великом и могучем Советском Союзе людей страшнее красивого генерал-полковника. Может быть – и вовсе не было. Выйти из его кабинета просто так, – равносильно тому, что заново родиться на свет. Живым выйти из боя. Это… это вообще не с чем сравнивать. А вот все-таки обидно, что на такую работу, на такой вариант не обратили вроде бы никакого внимания. Узнать о работе, которая велась в прекрасной Франции. Узнать о готовящемся испытании. Узнать приблизительно дату, что и вообще было делом почти безнадежным, – и ни единого слова.

Это напоминало кошмарный сон. Вот представьте себе, что к вам в офис явился за старым долгом самолично давным-давно померший кредитор, протухший, прозрачный и светящийся. Протягивающий хладной, полуистлевшей рукой пожелтевший, заплесневелый вексель с изъеденным могильными червями краем. Впрочем, это только ситуация была похожа, а сам гость на выходца из загробного царства похож не был. Да, не первой свежести, чуть подержанный и потертый, но вполне еще крепкий месье. Глаза прячутся в тени от широкополой шляпы, которую нежданный гость почему-то не пожелал снимать в гостях. Когда незнакомец произнес какую-то идиотскую, почти вовсе никакого смысла не имевшую фразу, мсье Груши поначалу даже не понял, к чему она и зачем, до него не дошло, как, порой, не сразу доходит до сознания слишком сильная боль. Вошедший – терпеливо повторил слово в слово ту же самую нелепую фразу. То, что она не было вовсе бессмысленна, а просто-напросто чудовищно неуместна в устах этого человека и в этих условиях, делала ее еще более идиотской, но к этому времени, со второго раза, – мсье Груши – осознал, а в следующую минуту сердце его как будто ухнуло в яму, полную ледяной воды и не сразу забилось в прежнем ритме. Незнакомец смотрел на него спокойно, терпеливо и с выражением едва заметной иронии.

– Увы, – он развел руками, – это действительно мы.

– Мой бог, – делец налил себе минеральной воды, – после всех этих лет. Я надеялся уже, что все давным-давно забыто.

– Видите ли, мсье, это только в книгах работа э-э-э… по добыче организованной информации имеет какие-то романтические черты. На самом деле большей бюрократии, чем в соответствующих ведомствах, попросту не существует. Бумага, однажды попавшая в систему, остается там навсегда. Было бы весьма наивно думать, что все навсегда забыто и похоронено без вести и следа. Так у нас, так у вас и вообще везде. То, что вас могли бы не побеспокоить ни единого разу за всю жизнь, ничего не меняет.

– Как с алкоголизмом, – глухо сказал хозяин, – очень похоже.

– Пожалуй, – кивнул обыденный до зубной боли, но такой страшный гость, – есть что-то общее. А что, у мсье проблемы?

– Нет. Давно живу, всякое приходилось видеть. А проблемы, очевидно, у вас.

– Верно. Уверяю вас, нам чрезвычайно неприятно было вас беспокоить, но… Обстоятельства сложились так, что другого выхода у нас просто нет.

– Уж будто бы! Стеснительное Ка-Ге-Бе, – я бы очень смеялся, если бы все это действительно было шуткой… мсье?

– Араго. Жан-Луи Араго.

– Вы уверены, что не Лаплас?

– Как вам будет угодно. Это, как вы понимаете, не играет ровно никакой роли… Но вы ошибаетесь. Нам действительно неприятно. Кого могут радовать форс-мажорные обстоятельства? Ничего хорошего, если приходится прибегать к запасным вариантам.

На какой-то бредовый миг ему стало обидно, что его считают запасным вариантом, а в следующий миг он наивно удивился чудовищному идиотизму этого искреннего чувства. А, он, наконец, понял, кого напоминает ему гость. Черта. Не стройного красавчика с эспаньолкой на ироничном лице, не мрачного и великолепного князя тьмы, не жуткое и омерзительное в своем запредельном уродстве чудище, а так… Запыленного, замшелого и несколько даже смешноватого служаку с лысиной между рогами и большим, насквозь беспросветным опытом, которому все козни, рассыпание соблазнов и всяческое одержание уже давным-давно обрыдли до немыслимых, прямо-таки нечеловеческих градусов скуки, – но все это никоим образом не значило, что сорваться у него – легче. Как бы не наоборот. Не азарт, не добросовестность, не желание заработать, и не боязнь оказаться на улице, а – действие однажды сложившейся, надежной, совершенной машины, попросту неспособной остановиться, пока дело не будет закончено. В конце концов, наверное, это и есть то, что и составляет пресловутый "профессионализм". А смущение, – может быть, даже искреннее, потертый вид, недовольство, скука, медленное продвижение по службе, – не имели к делу вовсе никакого отношения. Да, он склонен действовать, по возможности, рутинно и по давным-давно наработанным схемам, вот только схем этих у него – до дьявола. Вот-вот. Когда-то, в молодости, молодой, самоуверенный, веселый человек легко и весело заключил некую сделку, и его убедили, что ему и делать-то практически ничего не придется, и продает-то он нечто до крайности неочевидное, да и не сейчас, а совсем даже потом, а может – и вовсе никогда, потому что, в самом деле, – какое может быть "потом" в двадцать с небольшим лет, когда "потом" – практически вся еще жизнь. А расплачиваться приходится совсем-совсем другому человеку, обремененному заботами выше ушей, циничному, усталому, и вовсе лишенному легкомыслия оптимизма. Пожалуйте к расчету, мсье. Несправедливость.

– Простите, мсье Араго, я настолько давно выключен из ваших комбинаций, что просто-напросто не представляю себе, чем бы мог быть вам полезным.

– Не представляете? В таком случае, придется напрячь воображение.

– Ах, простите. Я неудачно выразился: очень опасаюсь, что просто-напросто не смогу быть вам чем-либо полезным.

Гость сел поудобнее, и в затененных его глазах ей-же-ей появилось вялое любопытство:

– И вы тоже простите. Бога ради. Скажите, свои финансовые обязательства вы выполняете таким же образом? А? Интересно, – вы всерьез думали, что вот проговорите какие-то там детские слова – и все, ничего не было, мы тут же, извинившись, оставим вас в покое, а вы никому ничего не должны?

– Боюсь, мсье, вам было бы весьма затруднительно предъявить к опротестованию ваши векселя.

– Ага. Сначала слегка, очень цивилизованно косим под наивного лицеиста, а потом тут же, без переходов, но столь же цивилизованно начинаем хамить. По той причине только, что уверены, – вам ничего не будет.

– Не вижу, – каким образом? Я не выполнил приблизительно ни единого задания за все эти годы, а кроме того – ни единого дня не находился на государственной службе. Вам нечего инкриминировать мне, господа.

– Да? – Промурлыкал гость. – А если мы, приложив расписку, расскажем другое? И – обоснуем? Кому поверят, вам – или нам? Мы свалим на вас все, что добыли во Франции, а также то, чего во Франции добыть не смогли, и получили весьма… окольным путем.

– А ведь я могу позвонить в Бюро прямо сейчас. Сомневаюсь, что вы успеете добраться до своей берлоги. Вы отяжелели, растренировались и потеряли форму, старина.

– А вот таким образом шутить я вам не рекомендую категорически. Весьма и весьма настоятельно. Я не знаю ничего, кроме того, что мне положено знать, так что это ваше Бюро не выяснит ничего интересного, а вот вами оно заинтересуется. Немедленно. У Бюро, как у всех Бюро на свете, исключительно недоверчивый нрав, утомительная, въедливая метода общения и высокая мера злопамятности. Но… мне меньше всего хотелось бы угрожать или как-то давить, и чрезвычайно приятно, что обстоятельства дела это позволяют.

– Ха, я уже убе…

– Минутку, – Незваный Гость поднял руку, – будьте любезны не перебивать. Вот скажите, почему, по какой причине вам вообще не хочется нам помочь? Я имею ввиду – наиболее общие основания?

– Мой Бог! Вот это вопрос!

– Нет, в самом деле? Боитесь связываться?

– И это – тоже. Но, кроме того, я, как видите, несколько повзрослел и более не считаю измену своей стране очень… очень похвальным занятием.

– О-о-о, месье, оказывается, патриот? – Голос его звучал даже не слишком насмешливо. – То есть, говоря иными словами, вам неприятна мысль о том, что вы можете принести вред своей стране и претит сотрудничество с ее врагами?

– Не философствуйте. Противнее философствующего шпиона только философствующий алкоголик.

– Вы забыли про философствующего следователя. Зря, между прочим, забыли. Нет, вы ответьте. Это, видите ли, входит в мои инструкции. Мы вам сильно не нравимся?

– Да. Вы мне не нравитесь.

– Я не буду вспоминать даже, – опять-таки в соответствии с данными мне инструкциями, – что против денег наших вы никогда не возражали. Я просто-напросто уполномочен сообщить вам, что в данном случае никаким интересам Прекрасной Франции не будет нанесено никакого вреда.

– О, да! – Саркастически воскликнул предприниматель. – Разумеется, сплошное благо!

– Как ни удивительно, но обстоятельства складываются именно таким образом, правда, не скрою, это произошло совершенно случайно. Нам не нужны никакие сведения военного, технического, политического или коммерческого характера. Более того, – нас не интересует никакая информация. Не предполагается также какое-либо воздействие на ситуацию во Франции или в области ее жизненных интересов. И, тем более, не планируется никаких диверсий.

– О, разумеется! Чисто благотворительная акция.

– Нет, – гость пожал плечами, – не благотворительная. Но и против каких-либо интересов Франции она тоже не направлена.

– Тогда позвольте поинтересоваться, почему таким безобидным и благим делом занимается ваше уважаемое ведомство?

Незваный Гость поднял брови в несколько преувеличенном удивлении:

– Какое ведомство? О чем вы, мсье? Я, вообще говоря, просто-напросто работник консульства и в данный момент не занимаюсь деятельностью, которая может быть осуждена по какому-либо французскому закону.

– Хорошо, – с подчеркнутым терпением проговорил хозяин, – почему именно ведомство, с которым я в свое время имел неосторожность заключить договор. Где здесь дьявольские рога?

– Предрассудки, – непонятно ответил гость, – предрассудки и предубеждение. На этот раз чистой воды, совершенно непонятное предубеждение против нашей страны. А нам всего-то и нужно разместить заказ на одну работу. Мы бы с удовольствием заплатили бы за ее выполнение хорошие деньги, мсье. Очень хорошие деньги, но… Не что иное, как предубеждение.

– И какого характера работа?

– Вычисления чрезвычайно большого объема и такой структуры, которая не позволяет обойтись мощностью вычислительного устройства меньшей определенного порога.

– Военные расчеты, разумеется?

– Я мог бы нахамить и сказать, что это не ваше дело, но в данном исключительном случае я уполномочен дать заверения, что вычисления носят характер исключительно невоенный и с разработкой военной техники не связанный. Во всяком случае, – непосредственно. И это – правда.

– Только не говорите мне…

– Увы! Дело обстоит именно так.

– Речь идет о миллиарде операций?

– Совершенно верно.

– И точно так же совершенно невозможно.

– Придется постараться.

– Это угроза?

– Как вам будет угодно. Но, во всяком случае, – не только угроза.

– Вы намекаете на то, что мне положена моя морковка?

– Вам и… тем, кто согласится помочь.

– Не могу сказать, чтобы прежде вы проявляли какую-нибудь исключительную щедрость.

– Мы не давали слишком много, но вы не будете спорить, что мы давали каждый раз достаточно. То, чего по-настоящему не хватало. И еще – вовремя. Не говоря уж об услугах, которые бывали подороже любых денег… Нет-нет, вы вспомните, вспомните!

– И все совершенно бескорыстно.

– Да, то, что вы перестали фабриковать туалетную воду, и перешли на инфузорную землю – сначала, а потом на особо-чистые вообще – потом, мы считали, да, расчитывали, что это некогда может оказаться… соответствующим нашим интересам. Но ведь и вашим интересам тоже, мсье Груши… Кстати, – хорошо еще, что не Даву…

– А вы злопамятны.

– Просто тренированная память.

– Таким образом, насколько я понял, на этот раз планируется проявить большую щедрость?

– А вы настойчивы.

– Просто тренированная привычка к определенности. Итак?

– Любые разумные суммы.

– А вот это как раз и называется неопределенностью.

"Араго" пожал плечами.

– Существуют суммы, которые выдадут любого адресата так же верно, как тавро на лбу. А вам знакомо наше умение давать незаметно.

– Мсье.

– Да!?

– Не соблаговолите ли снять шляпу? Все равно не похожи ни на ковбоя, ни на шерифа, ни на мафиозо тридцатых годов.

– Что?! А, – он покрутил головой и тихонько засмеялся, – вы не самый легкий партнер по переговорам, генерал-маршал. На редкость тяжелый характер.

И – снял. Так и есть. Аккуратная, с четкими границами, бледная плешь на пол-головы, в форме приблизительного ромба.

Через две недели в загородном доме куратора всех работ по проекту «Мультиграмма» (и фактического отца этого проекта) появился дальний родственник. Это был низкорослый, чрезвычайно подвижный субъект того средиземноморского типа, к которому с равной вероятностью мог бы принадлежать грек, каталонец, уроженец южной Италии, гасконец – да и вообще кто угодно, вплоть до турка, араба или какой-то турецко-арабской помеси. Впрочем, судя по льстиво-неотвязной манере добиваться своего, умолять, льстить, клянчить, судя по тому, что он вообще обратился с такой просьбой к исчезающе-дальней родне, – а это вовсе не принято во Франции и считается почти неприличным, – он, скорее всего, был все-таки евреем. Он только что в ногах не валялся (попытка стать на колени – была) утверждая, что если дорогой племянник (видевший его впервые в жизни) не спасет его, то Кабинет его неизбежно прикончит. Да, и оставит жену – вдовой, а четверых детей – сиротами. Дальше с потрясающей логикой было заявлено о неизбежном сиротстве, к тому же, еще и пятерых очаровательных внуков. И если дорогой племянник откажет ему в пустяковой просьбе, то пусть лучше собственноручно пристрелит его прямо здесь, поскольку это куда милосерднее. С этими словами он начал совать в руки ошеломленного инженера непонятно откуда появившийся пистолет. Рыдал, проливая светлые и необыкновенно крупные слезы, и все норовил поцеловать хозяину руки. И человек, который не поддался бы, скорее всего, ни на какие угрозы и посулы (поскольку имел весьма абстрактное представление о жизненности первых и очень слабое – о истинном значении чисел, которые стояли за вторыми), не выдержал нестерпимого смущения и брезгливости к столь недостойному свободного гражданина поведению. К тому же задача носила совершенно нейтральный характер, была на диво грамотно сформулирована и относилась к тому классу проблем, для решения которых «Мультиграмма» собственно, и создавалась. Динамика и исход процессов в неравновесных средах, будь то метеорологические процессы, картина турбулентности среды, обтекающей тело, движущееся со сложнопеременной скоростью или стратегия развития корпорации в большом массиве некоторых формализуемых условий. Более того, – она чрезвычайно подходила для испытания комплекса на пределе возможностей. Прямо-таки как будто специально для этой цели была создана. Он бы, пожалуй, тоже такую выбрал. Что бы ни представлял из себя этот самый Кабинет, он заслуживал уважения хотя бы, потому что на него работали на редкость приличные математики: по имеющемуся массиву не было ни малейшей возможности установить, из какой именно области была добыта эта диковинная система уравнений.

О вы, жестковыйные, привычные судить и осуждать, но не привыкшие к тому, что вам лобызают руки, – не думайте, что в подобных обстоятельствах чувствовали бы себя непринужденно, а отказали бы – с легкостью. Тут нужна особая тренировка, почти напрочь отсутствующая у интеллектуалов в так называемых цивилизованных странах.

VI

– Так вы отказываетесь?

На лице Гельветова промелькнуло мученическое выражение человека, вынужденного двадцать раз повторять одно и то же разнообразным, но и одинаковым идиотам, которые ко всему прочему просто не желают понимать.

– Я тысячу раз говорил и опять повторяю: не отказываю, а просто не могу. Как не могу даже при всем желании поднять двести килограммов.

– Да вы понимаете, что речь идет о государственных интересах?

– А это я слышал две тысячи раз.

– Слушай, Чангуров, – что он о себе думает, а? Что у тебя, бл…, за кадры такие?

– Мучаюсь, Андрей Антоныч, но других у меня нет.

– Слушай, – ты что о себе возомнил, а? Думаешь, без тебя не обойдемся?

– Это как вам будет угодно. Могу только от всей души пожелать вам всяческих успехов.

– Нет, что тут у вас вообще творится, не понимаю? Каждое говно начинает считать себя незаменимым, становится в позу и качает права. В прежние времена ты бы у меня…

– В прежние времена вы бы выясняли отношения не со мной, а с другими соискателями, – Гельветов распахнул объемистый портфель, как самурай – вскрывает живот в ходе традиционного сеппуку, и начал бурно выхватывать оттуда толстые пачки бумаг, – вы думаете, – вы один такой, а? Так поглядите! И все срочно! Сверхсрочно! Вне очереди! Вне всяких очередей! Первостепенной государственной важности!

Гость побагровел, но сдержал себя, как сдерживают неподъемный груз, и сказал чеканным, железным голосом и почти спокойно:

– Мне на все это – плевать, меня интересует только одно: когда я получу то, что мне нужно?

– После того, когда мы справимся хотя бы с чем-то из предыдущего. Или после того, как нам официально укажут, что за чем делать и гарантируют полную неизменность очередности. После того, как все вы, государственные люди, окончательно определитесь, кто будет давать нам официальные указания. Гос-споди! Ведь находятся же еще деятели, которые ругают План! Да это же мечта! Отдых души!!!

– Павел, по-моему это так называемая попытка скрыть за истерикой собственное неумение работать.

– Да-а? У меня всего-навсего пятнадцать человек, которые мало-мальски в курсе. У всех все – сверхсрочно. Каждый находит высоких покровителей, чтобы протолкнуть свое дело – в первую очередь. Все требуют, чтобы я выехал лично, потому что их дело – самое важное в Союзе. Меня посылают на Алтай по части твердого топлива, чтоб я заодно решил вопрос с бронированием вертолетов, и это еще хорошо, потому что вертолеты – в Улан-Удэ, но когда очередной государственный человек доходит до еще более высоких кабинетов, мне звонят из ЦК, чтобы я немедленно ехал в Питер, на ЛОМО, я спрашиваю, – в чем дело? Там сначала возмущаются самим фактом вопроса, потом говорят, что это – жутко секретно, потом говорят более-менее конкретно, я предлагаю сотрудника, чтобы он решил эту проблему, после чего немедленно начинается скандал! Потом меня все-таки выдергивают в ЛОМО, но там я опять ничего не успеваю, поскольку через десять дней меня выдергивают в П-пензу, в НПО "Заречное"! – Он замолчал, тяжело дыша и машинально стараясь пригладить волосы. – А я не могу решать все эти ваши сверхсрочные вопросы, пока не решу проблемы по-настоящему фундаментальные. Поняли?

– Так чего вы хотите?

– Немного. План. Решать самому, каким образом группировать заявки, чтобы решать их рационально. Опытное производство, чтобы работать на своей базе, а не по городам и весям н-необъятной Родины.

– Я не могу ждать!

– Так ведь все равно придется! Но только при моем раскладе вы хотя бы имеете шанс дождаться.

– Слушай, ты не еврей, а? А то уж больно интонации ж-жидовские… У-у, – грузный седой человек глянул на Гельветова с яростной, но и брезгливой ненавистью, – в прежние времена ты бы у меня… я б тебя…

Ага. Наслышаны. Вот только сейчас не прежние времена, и ты меня в шарашку не законопатишь. Руки коротки, хряк. Хряк из когорты хряческой, – это сколько ж я успел перевидать вашего брата за эти бесконечные два года восемь месяцев? Куда не сунься – всюду они. Это не я, это, наверное, они незаменимые. И еще необходимые, – в том смысле, что никак и нигде, ни в каком месте невозможно обойти. И никуда нельзя вас засунуть, с вашими суждениями хряческими и хряческими подходами ко всем на свете проблемам. Но сегодня не ты меня интересуешь, и не куда более человекообразный (именно поэтому, наверное, он и подчиняется этому Андрей Антонычу, а не наоборот, потому что промеж хряков – свои, хряческие критерии иерархии) Павел Аркадьевич, которого я, дурак, еще какие-то три года назад считал вреднейшим на свете существом и олицетворением застоя. Да он, можно сказать, – светоч! Луч света в… в ихнем царстве, и вообще непонятно, как он пробился-то в начальники такого уровня, когда кругом сплошные необъятные морды, необъятные животы и щетинистые затылки в складочку. Сегодня меня интересуете совсем не вы, а интересует меня во-он тот чрезвычайно приличный молодой человек лет тридцати в светло-сером костюмчике и золотых очечках. Это мне Леня настоятельно порекомендовал обратить внимание, хотя даже и он не знал толком, кто это такой. Даже сам факт, что Леня! Феклистов! Не знал чего-то! – о многом мог бы сказать посвященному, а уж то, что какой-то хлыщ присутствовал в этом кабинете при таком разговоре… Куда реже, чем хряки, но такого рода деятели ему в последнее время тоже попадались. Очевидно, – эволюция все-таки идет даже среди руководящих форм жизни… И если допустить еретическую мысль о том, что хряки не размножаются делением, – то вполне может случиться так, что в ходе естественного отбора за какие-то десять двенадцать лет хряки будут по преимуществу вытеснены и место их займут такие вот пустотелые жестяные автоматы. Манекены. Андроиды в тоненьких очках и аккуратнейших сереньких костюмчиках. Некоторое время Гельветов, дожидаясь ухода хрякообразного Дяди Дрюни, бесплодно размышлял, будет ли от такой смены лучше, но в конце концов решил, что – будет, потому как у них костюмы красивше, а кроме того – они хотя бы в конечном итоге предсказуемы. О хряках этого сказать нельзя.

Словно почувствовав, что Гельветов думает именно о нем, непонятный молодой человек осторожно, изящно, без малейшей нарочитости – кашлянул.

– Простите, что вмешиваюсь, Андрей Антонович, но… Мне кажется, что в данном случае попытка решить проблему именно таким образом м-м-м… несколько контрпродуктивна. Уверяю вас, Валерий Владимирович – действительно очень занятый человек. Удивительно, как он успевает вести одновременно такое количество совершенно разнородных тем.

– Я вижу одно: говоря по-нашему, по-простому, с-стоит тут сявка и качает права. Выстебывается тут…

– Думаю, ваше мнение основано на простом недоразумении. Очевидно, вы просто не вполне в курсе. – Вот так вот. На общедоступный язык это должно переводиться приблизительно как: "Заткнись старый дурак, если ровно ни хрена не смыслишь". – Позволю себе предположить, что все здесь присутствующие руководствуются, в конце концов исключительно интересами дела, и для всех будет лучше, если вопрос будет решен ко всеобщему удовлетворению…

Эка сыплет! И ведь не собьется ни разу. Прямо-таки удивительно, насколько в данном случае форма соответствует фразеологии. Вежливые-вежливые, исполнительные, очень часто почти непьющие, – модный новый стиль в Подкожных Слоях, – они, похоже, знают, что делают. Хряк, сжав кулаки, издал глухое рычание, но – промолчал, а тот тем временем продолжал вить свои диковинные словесные узоры:

… Я думаю, что было бы правильно, если бы мы подыскали товарищу Гельветову подходящую по профилю производственную базу. Такую, которая нуждалась бы в самом минимальном переформировании. А что касается вас, Андрей Антонович, то ведь у вас эта проблема – не последняя? Не было бы целесообразно собрать своего рода м-м-м… портфель заказов, упорядоченный пакет проблем, чтобы новый коллектив мог бы решить их комплексно и рационально. Возможно, что в этом случае мы могли бы даже… сэкономить время.

Когда он, наконец, вышел в коридор, то почти тут же снова почувствовал взгляд, нацеленный ему аккурат между лопаток. Когда выходил – чувствовал, и еле сдержался, чтоб не оглянуться, и теперь почувствовал снова Что-то непременно будет. И действительно, не прошло и двух секунд, когда в спину ему высоко, холодно и бесстрастно прозвучало:

– Гельветов.

Молодой человек стоял на одном месте совершенно неподвижно, чуть расставив ноги и подбоченившись. Гельветов твердо решил, что – будь что будет, а он не пойдет к этому самоуверенному франту. Еще чего! Ему надо, так пусть и подходит! Но проклятые ноги как будто сами по себе понесли его по, – среднего уровня, – но все-таки ковру. Он ненавидел себя, но эти ребята слишком поднаторели в искусстве обращения с такими, как он. А его – слишком надежно обучили надлежащему поведению. Их обучили. Как бы ни на генетическом уровне. Если это так, то хорошо, что он не женат и не имеет детей. Если это так, то ему нельзя заводить детей, потому что плодить уродов – мерзость перед лицом Господа нашего.

– Слушайте, Гельветов, вы играете на грани фола. На самой грани. Не думайте, что мы можем постоянно прикрывать вашу задницу. Я сегодня и так несколько… превысил свои полномочия. Меня могут не похвалить за сегодняшнее, а зачем мне это нужно?

– Я…

– Не умничайте. Вам это совершенно не идет. Заткнитесь и слушайте, что вам говорят. Я должен настоятельно предостеречь вас от переоценки собственной персоны. В том числе – собственного ума. Вы не слишком-то хорошо ориентируетесь, с кем и чего можно. Со старым, добрым Сухановым сегодня вы были на грани. И не дай вам бог однажды ошибиться.

– У меня совершенно не было выхода.

– Зарубите себе на носу, что мне, по большому счету – плевать. Мне просто интересно, чем все это кончится. Но я, с вашего разрешения, продолжаю… Так вот, если вы думаете, что сами по себе имеете какое-то значение и хотя бы когда-нибудь сможете вести свою игру, – это ошибка. Не думайте, что вольны не делать то, чего не хотите, и, тем самым, шантажировать серьезных людей. Это глубокое заблуждение. Глубочайшее. Если возникнет нужда – будете делать. Со старанием, которого сами от себя не ожидали. Рысью. А в перерывах будете ботинки начальникам лизать. С неподдельным восторгом и глубочайшим почтением. Кое-кому из вашего брата позволяется довольно много, им вешают побрякушки и назначают академиками, но это не значит, что у них есть возможность самостоятельно решать какие-то действительно серьезные вопросы. Они дышут, как им велят. А вершить вы не будете никогда. Просто-напросто порода другая, понимаете? С этим ничего нельзя сделать. Вот вы тут, к примеру, ерепенитесь, твердость духа в себе даже предполагать изволили, а у самого уже спина мокрая, хотя уж я-то, казалось бы, что? Ничего ж ровным счетом. А ежели с настоящим человеком серьезный разговор? А? То-то же! Так что запомните, что я вам сказал, и будьте здоровы.

Здесь и сейчас, в этот миг он больше всего на свете боялся, что собеседник небрежно сунет ему два-три вялых пальца, потому что ясно понимал, что – пожмет эту барственно-небрежную руку, а пожав – сломается надолго, ежели не навсегда, но тот, либо – не сообразив, либо – по пренебрежению, руки подавать не стал, ограничившись небрежным кивком.

… А ведь пожал бы. Или, что ничуть не лучше, – устроил бы сцену интеллигентской истерической фронды, нажив себе не то, чтобы врага, а – улыбчивого экспериментатора, который будет устраивать ему всякие неожиданности, просто так, чтоб неповадно было. Вот т-тварь! Вытер об него ноги, будучи твердо уверен, что вытирает безнаказанно. Даже хуже, – зная, что безнаказанно. И ведь, если разобраться, – то кто он такой есть? Референтишко какой-нибудь у крупного начальничка, секретарь – никак не больше, потому как – возраст, – а туда же! Вот с какой стати он себя ведет так, будто самого Господа Бога за бороду держит?

… А вот с той самой, – проговорил внутри стылый голос навроде Лондоновской Белой Логики, – что порода другая. Какая порода? А такая, у которой не взмокает спина от самого обыкновенного разговора, и неважно при этом, является ли принадлежащий к ней партийным работником, торгашом или уркой. Так что не держи в кармане фигу, не трясись, воображая себе красочные картины жуткой или – красивой, или – великодушной мести. Потому что кишка тонка, так что – обтекай, утешая себя тем, что ты цивилизованный человек и не стоит обращать внимания на всяких там, и выдумывай полные Гордой Силы и язвительного сарказма ответы, которых никто никогда ни при каких обстоятельствах не услышит, придумывай – зная, что не скажешь и не отомстишь.

… Эй, – цивилизованный, а ведь здесь и сейчас – ты с удовольствием забил бы его ногами приблизительно насмерть. Удушил бы методом засовывания в дыхательное горло собственных свежеотрезанный гениталий удушаемого. После долгого, благоговейного созерцания его потрохов без малейшего колебания насыпал бы в распоротое брюхо поваренной соли нулевого помола. И за что, спрашивается? За то, что указал ему его место?

… А откуда он такой, человекознатец сраный, выискался? А что он знает? Он знает, с какой стороны у бутерброда находится масло в условиях сложившегося порядка вещей, но вот что он будет делать, если от порядка этого – останутся рожки да ножки?

… А ему, Валерику, – поделом, потому что гордыня – смертный грех. Почему грех? А потому что из-за нее можно забыть не то что себя, а – Главное: он, в отличие от гордых представителей Породы, – не сам по себе. Он чувствовал в ту ночь, да что там – чувствовал, доподлинно знал, что это – не он, это – через него, и его не больно-то оптимальным посредством. Вот счесть происшедшее чисто своей собственной заслугой, – было бы чистой воды, непростительным хамством, истинно, что гордыней, а главное – глупой, с заведомо-негодными средствами попыткой обмануть самого себя. Почему-то верхом гордыни как раз и считается – назвать себя "избранником", хотя, если вдуматься, то чего ж гордиться тем, что тебя кто-то выбрал для каких-то своих целей? Причем очень может быть так, что и выбрали-то отнюдь не в том смысле, в котором выбирают жену, а так, как хватают первый попавшийся гвоздь из стеклянной баночки, – такой же, как остальные, не кривой, – так и ладно! Сойдет!