Текст книги "Цветок камнеломки (СИ)"

Автор книги: Александр Шуваев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 31 (всего у книги 53 страниц)

– Это, – он показал пальцем, поскольку теперь, после бездорожья, движение по хорошей дороге казалось прямо-таки полетом на воздушном шаре, – есть хорошо. Очень красиво, да…

– А чем плохо, – легкомысленно согласился шофер, – говорят, откуда-то специальные кусты привезли, чтоб, значит, от сырости росли и цвели красиво. Навроде лиан. Вывели, или откуда-то из Африки добыли. В порядке братского обмена, значит…

Эта местность в полной мере обладала этой способностью, – скрывать. Проделав по ней всего около ста миль, он убедился в одном: сказать заранее, что ты увидишь за очередным поворотом из здешних, – нельзя. Это было невозможно даже на шоссе, и сугубо, – после того, как оно было покинуто.

Когда машина миновала очередной отрог, чуть ли ни протискиваясь между холмами, обогнула один из них, взгляду открылась уединенная долина, достаточно обширная, но при этом прекрасно укрытая от постороннего глаза. На широких лугах, тянувшихся вдоль небольшой речки, паслись крупные, темно-бурые, как-то диковато выглядящие коровы, лес, постепенно густея, взбегал на окрестные холмы, некоторые из которых, впрочем, были почти голыми, покрытыми каменистыми осыпями. А поодаль, на вершине одного из холмов, показался Дом. Островитянин бросил на него мимолетный взгляд, как на все прочее, потом пригляделся чуть пристальнее, а потом у него попросту захватило дух. Коричневато-розовая двенадцатигранная башня. С витым шпилем и сужающимися кверху колоннами, похожими на окаменевший рог доисторического нервала. На шершавые сталагмиты, прихотливо набранные за тысячи лет из тончайших слоев камня и теперь искусно подсвеченные в своей древней пещере. На вдруг застывшие в заботливо уловленный момент струи вязкой лавы.

С зазубренными, темно-зелеными гребнями, тянущимися вдоль всех двенадцати ребер сверху донизу, и стенами, изборожденными, словно раковина из океанских глубин.

И сам весь, – как сотворенное из обожженной до звона терракотовой глины, прихотливое изделие несравненного гончара средневековой Японии, несущее неизгладимый отпечаток спонтанности вдохновения и божественной неуравновешенности души самого мастера, он как бы вырастал из приземистого холма, из травы, из невысокого кустарника, подернутого газовым розовато-лиловым огнем цветов. Больше всего это напоминало творение великого Гауди, но только напоминало: сколько-нибудь опытный взгляд тут же определял явные стилевые отличия. Не Гауди, – чувствовался тут этакий неподдельный, от Китая, от Кореи, от Японии, от Желтой Азии идущий стилевой акцент. Не Гауди, – но кто-то и не намного более слабый. Скорее всего, – тот же самый человек, который построил мост через Реку. Только здесь его фантазию не сдерживали жесткие требования функциональности, – и в этом-то обстоятельстве и состояло главное отличие.

Со времен обучения в колледже, с самых первых лет и месяцев его у Островитянина выработалась привычка подводить итог дня, при особой удаче – присваивать ему нечто вроде девиза. Мысленно, – но такими словами и формулировками, как будто бы записывал их в сокровенный дневник, который никому не показывают. Это – вовсе не носило характера обязательного ритуала, но при случае вспоминалось само. И здесь. День не кончился, он еще и не думал кончаться, но девиз его уже сложился окончательно и бесповоротно, словно всплыл из глубин подсознания: День Многословных Мыслей. Вещи, попадавшиеся на его пути в этот день, слишком часто нельзя было вот так попросту узнать, привычно отнеся в специально отведенную ячейку сознания, чтобы для обозначения их хватило одного единственного имени, описать в считанных определениях, апеллируя к давно знакомому, такому, что хранилось бы в памяти. Слишком многое приходится представлять в многословных, как адвокатская речь, описаниях. Если вдуматься, – еще один признак пребывания в ином мире, не слишком похожем на тот, к которому привык.

С третьего взгляда Майкл окончательно убедился, что – обязан побывать в этом доме, а без этого – никогда не сможет, не посмеет, не позволит себе считать свою тайную миссию вполне успешной.

– Это… – шьто?

– А? – Длинноволосый шофер не сразу сообразил, о чем его спрашивают, а потом расплылся в улыбке. – А-а-а… Дом Кольки Степяну. Молдаванина. Понравилось? Хо-ороший парень, хотя и с причудью…

– Он – кто?

– Мосты строит. Слово еще какое-то, прораб – не прораб, знаю хорошо, на языке вертится, а сказать никак не могу… Сам все увидишь, успеешь поговорить, пока… Ну, то-се… Увидишь, короче…

XXIX

Увидав хозяина впервые, Майкл в очередной раз поразился, насколько емким является этот термин: «парень». Движения человека, вышедшего им навстречу, дышали уверенностью и силой, пожалуй, – даже величавостью, но достаточно было взглянуть ему в лицо, чтобы понять: он был очень стар. Широкое, почти квадратное лицо прорезали крупные морщины, а вислые усы, опускавшиеся много ниже тяжелого подбородка, были совершенно седыми. Но, главное, глаза из-под морщинистых век смотрели с тем особым, от благоприобретенного равнодушия идущим, покоем, который присущ только глубоким старикам. У Майкла язык не повернулся бы назвать хозяина уменьшительным именем. Ну, – не тянул тот на «Кольку», – и все тут! Он был похож на старого генерала из аристократов, ушедшего на покой, на богатого фабриканта оружия в четвертом поколении, передавшего дело старшему сыну, которому и самому-то уже за пятьдесят, на лорда и члена Палаты Лордов, не посещавшего заседаний уже много лет, но на Кольку он похож не был. Ни на какого – Кольку. По привычке анализировать, по возможности, – все, Островитянин задал себе вопрос о причине, по которой ему в голову пришли прежде всего сравнения с генералом и фабрикантом оружия, а потом понял, – только они, наряду с самыми удачливыми из политиков, жили так бесконечно долго, как этот вот грузный старик в цветном жилете поверх светло-голубой рубахи, и при галстуке из широкой, темно-синей шелковой ленты, завязанной свободным бантом. Даже при условии блестящего владения русским, но все-таки будучи иностранцем, трудно иметь твердое, на уровне устоявшегося собирательного образа, представление о том, что такое «прораб». Но при этом Майклу все-таки казалось, что это – нечто иное, не вполне соответствующее личности, которую он видел перед собой.

Старик, у которого уже был один гость, даже слышать не хотел о том, чтобы они покинули его дом, не пообедав. Худая, черноволосая, молчаливая женщина в возрасте, с виду, немного за сорок, та самая, что встретила их на крыльце, так же молчаливо и с видом тотального неодобрения ко всему на свете вообще, собрала на стол. Снедь отличало необыкновенное обилие свежей зелени, отчасти – совершенно незнакомой Майку, несколько сортов соленого сыра и то, что вино тут подавалось к столу в глиняных кувшинах. Шофер, по имени Сергей, но изъявивший готовность отзываться на кличку Серый, чувствовал себя тут явно не в своей тарелке, а оттого был мрачен, молчалив, но беспокоен, отчего постоянно ерзал и крошил хлеб, как ребенок, мающийся на слишком чинном обеде, длящемся вот уже час. Гость, представившийся Михаилом, тоже больше помалкивал и не позволял себе пялиться на сотрапезников, но парочка предельно мимолетных взглядов, брошенных на англичанина и все-таки уловленных им, показались Майклу несколько подозрительными. Вроде как неспроста. Комната, в которой ели и пили вино четверо мужчин, имела богатое, но достаточно своеобразное убранство: везде, в хорошо продуманном порядке, на специальных подставках, под стеклянными колпаками и без колпаков, в освещенных нишах за стеклом и без стекла, в шкафах на полках, – виднелись всевозможные макеты разнообразнейших зданий. Часть из них изображала всемирно известные ансамбли вроде Золотого Храма, комплекса Гугун, парижского Пантеона или Миланского Собора, другие – здания, англичанину неведомые, а часть, похоже, обозначала собой проекты нереализованные. Одних только самых знаменитых готических соборов Островитянин насчитал одиннадцать, – похоже, они составляли предмет особого увлечения хозяина, постоянного, или же владевшего им какое-то время. А еще – макеты мостов. В основном – небольшие, зато было их множество. Впрочем – среди них выделялись макеты весьма масштабные, достигавшие в длину нескольких метров, и среди них, понятное дело, – тот самый мост, недавно виданный Майклом в натуральном виде и в полном великолепии. Он поднял брови и округлил глаза, подражая советскому фильму про западную жизнь, изученному им специально, в инструментальных целях:

– Коллекционир? Разрешайт посмотреть?

– Што? – Глуховатым голосом переспросил хозяин. – Посмотреть? Да ради бога…

И, пока гость, заложив руки за спину, наклонялся над очередным макетом или, наоборот, делал шаг назад, чтобы обозреть очередной экспонат целиком, продолжил, не вставая с места:

– Только я не коллекционер. Кому-то, когда-то, в связи с чем-то, пришло в голову, что самым подходящим подарком архитектору будет этакая вот городушка. – Утонченный лингвист, никогда в Островитянине не засыпавший до конца, отметил, что точно такого вот своеобразно-мягкого говора ему еще встречать не приходилось, и сделал вывод, что это вообще должно быть характерно для безупречно говорящих по-русски этнических молдаван. – Ну а потом началось, как обычно: шпионы из доброхотов доносили, что стоят у меня этакие вот вещи, и делался вывод, что я питаю к ним некое пристрастие… Естественно, что чем больше э-э-э… единиц у меня собиралось, тем с большим рвением мне несли новые. На юбилеи и просто дни рождения. На всяческих международно-архитектурных сборищах и просто чтобы подлизаться. На память из поездок и на заказ у лучших национальных мастеров этого дела. От любящих учеников и тайных ненавистников. Сначала их было не слишком много, а потом уже стало поздно начинать сопротивляться. А жизнь я прожил ох, и до-олгую! Порой самому не верится, что первый свой мост я строил аж в двадцатом, на узкоколейке, мальчишкой-десятником…

– А это…, – Майкл показал на ту самую модель, – тоже ви?

– Представьте себе. Я начал с мостов, я долго-долго строил мосты, не попал даже на фронт, даже в саперные части, потому что строить и восстанавливать мосты в тылу оказалось даже нужнее, потом я долго-долго не строил мостов, строил много, что угодно, кроме мостов, а вот теперь – опять… От чего ушел, к тому вернулся, круг замкнулся, герр Кляйнмихель, и это явный намек судьбы, что уже переделано все, к чему она меня предназначала, и пора, пора… Немножко жаль, потому что только сейчас у меня появился дом, который я всегда хотел, есть здоровье, досуг, – вот даже востребованным оказался нежданно-негаданно, – а пора. Вы еще молодые люди и не можете представить себе этого чувства, когда, казалось бы, только открыл утром глаза, а уже вечер.

– С цветами, – гость старательно изобразил в воздухе нечто среднее между фонтаном и взрывом, – это есть интересно…

– Стариковская причуда. Изобразил, как получилось, потому чего-то вроде бы как не хватало, но Толич ухватился именно за этот эскиз, и заставил проработать, а его жулье привезло то, что все-таки подошло… Откровенно говоря, я и подумать-то не мог, что сыщется что-нибудь подходящее.

– Это – секрет?

Старик махнул рукой.

– Мангр Бейли. Во всяком случае так мне сказали. Весной он цветет, – ну ладно. Летом, – нашим летом! – он дает хорошую, плотную зелень. Но вот осенью листья его становятся темно-лиловыми в красную полоску, и мне говорят, что именно за это его прозвали Полосатым Мангром. Потом, – это мангр! – облетает, а ветки у него – кривые, черные и корявые, как когти дьявола, так что мост начинает походить на орудие пытки, покрытое заскорузлыми от засохшей крови крючьями… Когда на них, над седой замерзшей рекой, под сизым от мороза небом, – да еще целая стая ворон в качестве украшения, то и вообще получается, доложу вам, та-акая картина… Я спрашиваю их, не называется ли он, по совместительству, еще и Лысым Мангром или, к примеру, Помойной Елкой, а они смеются…

Майклу аж до зуда хотелось узнать, кем являются таинственные "они", и какую должность имеет таинственный Толич, но он почел за благо промолчать. И причины тут были не столь уж простые, и не последнее место среди них занимало отстраненное, как будто выжидающее чего-то молчание Михаила, сидевшего все в той же лениво-расслабленной позе. Он ни разу не глянул на Майкла прямо, но одно только приближение медлительного взгляда его полуприкрытых глаз было сродни приближению светового пятна от прожектора, – к затаившемуся во тьме лазутчику. Островитянин все никак не мог припомнить, где он встречал нечто подобное, а потом вдруг вспомнил: сходным образом смотрели сутенеры и "пушеры" средней руки. Взгляд гангстера. Или, – и в этом не мешало отдавать себе отчет, – полицейского, по долгу службы вынужденного проводить ночи на смертоносных улицах мерзких, как шанкры, пригородов.

– Сергей, – вдруг сказал он вконец измаявшемуся водиле, – ты, если хочешь, можешь уже ехать. Мы, если что, сами доставим герра Кляйнмихеля.

Обрадованный шофер исчез, как пузырь на воде, не оставив ни звука, ни тени, у Майкла по коже прошел мороз, потому что происходящее вдруг до боли напомнило ему акцию, проводимую, этак, походя, а его русский тезка, сменив, наконец, позу, пояснил:

– Человеку ехать пора, дела у него, ну а мы, насколько я понимаю, никуда не спешим? Или я ошибаюсь? Видите ли, нельзя сказать, чтобы в здешних местах совсем уж не бывало иностранных гостей, но в этом доме… Видите ли, он совсем новый и не стал еще…

– Как бывало всегда.

– Как бывало всегда, – кивнул Михаил, – буквально со всеми жилищами Николая Ионовича, местом постоянных сборищ. Поэтому не хотелось бы расстоваться со столь редким гостем… слишком быстро. Хотелось бы из первых, так сказать, уст узнать, как там за границей и… может быть, вас интересует и еще что-нибудь кроме работы "Магирусов"? Мы, по мере сил, могли бы поспособствовать…

Теперь он глядел на Майкла прямо, и ясно, как белым днем, было, что речь его – значит вовсе не то, что по всем законам должны обозначать составляющие ее слова, и не должны – значить, и вовсе не для этого предназначались. Был он худ, невысок, очень бледен, при этом вовсе не производя впечатления больного, с высоким, выпуклым лбом из-под которого и смотрели сейчас темные, как мазут, редко мигающие глаза. И – рот его продолжал шевелиться, изливая речь со смыслом темным и ускользающим.

– … ведь не может же быть так, чтобы человека не интересовало ничего, кроме работы? Мы-то – что, живешь тут, это, живешь каждый день семь дней в неделю, так и кажется, что вокруг все обыкновенное и неинтересное, но вот в последнее время что-то зачастили туристы, так что теперь и самих-то сомнения начали брать, – это насчет достопримечательностей-то. Аж диву даешься иной раз, какая, вроде бы, ерунда людей интересует, и не лень ради этакого, – и ехать бог знает откуда.

Он замолчал, чуть склонив голову на бок.

– Туристы? Вы… уверен?

– Нет, едут-то вроде как по делу, а как присмотришься – тур-ристы, только бы поглазеть. Иные, похоже, что на полустанке выросли, другие – прямо-таки фанаты музыки, вся квартира забита аппаратурой, третьи – что иное, но все равно. А что больше всего интересует вас, герр Кляйнмихель? Все-таки эта планета должна довольно-таки сильно отличаться от Европы. Особенность ее состоит в том, что у нас турист может увидеть несколько больше, чем рассчитывал и хотел…

– Мишка!!! – Рявкнул хозяин, хватив по столу костистым кулачищем. – Опять ты со своими штучками? Чего прицепился к человеку?

– Да, и правда, – чего это я? – Михаил быстрым жестом разлил по бокалам почти черное вино. – Вот попробуйте: это "Астару", из новых молдавских сортов. В мире до прискорбия мало знают про молдавские вина, – разве что "Негру де Пуркарь", да и то потому что его подают к столу британских королей, – а они, между прочим, превосходны, – и при этом совершенно своеобразны… – Вы уж не обращайте внимания, иногда меня и впрямь… То ничего-ничего, а то ка-ак – понесет по волнам риторики! И остановится не можешь, особенно вовремя. Даже психиатрическую экспертизу устраивали о прошлом годе, – аж в Сербского, – решили, что это у меня вялотекущая шизофрения так проявляется. Но нет, – признали вменяемым. Так и в диагнозе написали: "Пациент вполне вменяем, и никакой не шизофреник, а просто му…"

– Опять!!!

– Все-все, Николай Ионович, больше не буду!

Но теперь, когда Островитянин опомнился от первого натиска, преждевременное окончание хоть и подозрительного, может быть, даже и опасного, – но потенциально продуктивного разговора перестало его устраивать. Пока Михаил занимался своим словесным серфингом, он старательно делал напряженное выражение лица, как бы пытаясь уловить ускользающий смысл, и теперь скоренько почел за благо последних периодов образной речи Михаила все-таки не понять:

– Ви… говорить об, – англичанин широким жестом обвел архитектурные чудеса, которыми была набита комната, – увлечении зрелый человек? Йа-а, – и покивал головой, – есть. Военная история, ретротехник – и авиация. Дома – вот столько, – он показал толщину стопки мало, что не в метр, – это, как оно? – альбом…

– Кружки – общества? Хоровое пение – вязание крючком – краеведение? Борьба с холощением котов, охрана бабочек-копустниц и инсцинировка исторических баталий? И по этой части вы можете завести множество интересных знакомств: взять, к примеру общество "ЗиС" – чем плохо? А "девятка"?

Хозяин уже ничего не сказал, а только, вцепившись в край стола, зашипел, как рассвирепевший дикий кот, обычно тусклые, сейчас его глаза горели, как угли, но Михаил, похоже, окончательно уподобился токующему глухарю и не реагировал ни на что окружающее:

– А женское обществщ поклонниц Соединенных Штатов, "Битч-энд-Витч", – только это по-английски, вы не поймете, а как перевести на немецкий, я не знаю…

Но иностранец не моргнул и глазом, а только отрицательно покачал головой:

– Техник. В молодость мечтал летать, но… – Он развел руками, показывая, что, мол, – не судьба. – И, – очень интересный аэроплан у полосы позади дом…

– Ну, – уж это проще всего. Это моя машина, так что я покажу вам все, что только захотите. По первому же желанию. Даже покатать могу. Машина и впрямь, – он опять улыбнулся своей двусмысленной, мимолетной улыбкой, – не из самых распространенных.

Насчет «не самых распространенных» – это он тогда хорошо сказал: то, что крылья у самолета оказались довольно-таки заметно скошены кпереди, было, пожалуй, еще наименьшей странностью. Темно-серая обшивка по цвету, в общем, напоминала окрас американских военных машин, передняя часть была приподнята, как голова насторожившейся кобры, и только зеркальные стекла «фонаря» отливали золотом с едва заметной примесью пурпурного, придавая кабине сходство, скорее, с головой стрекозы. Но больше всего в облике диковинной конструкции, – совсем, вообще говоря, не мелкой, – удивляла ее видимая субтильность. Нет, профиль аэродинамических элементов даже на глаз выглядел как положено, правильным, но все равно, – не птица, – а сухое насекомое, мумия летучей мыши, иссохшая на берегу летучая рыба. Как будто из пергамента, наклеенного на каркас, или, словно в старые добрые времена, из покрытого лаком полотна. Хотя какого там полотна, – тут речь шла, скорее, о муслине, о шелке под шеллаком, о китайских мастерах, склеивших их лакированных бамбуковых щепочек изящную игрушку для мимолетной забавы капризной дочери богатого мандарина. При более близком, – как теперь, – знакомстве при одном взгляде на машину по коже пробегали мурашки: на взгляд, плевок с метровой дистанции пробивал обшивку с гарантией. Только задняя часть сооружения казалась не то, что вздутой, а как бы наполненной, словно там – находилось что-то, все-таки обладавшее и весом и прочностью.

– Остроумно, – почти без акцента проговорил Майкл, показывая на машину пальцем, – а издали практически невозможно отличить от настоящей. По изяществу легко узнать руку хозяина.

– Наш хозяин, – при всем моем глубочайшем уважении к нему и его способностям, не имеет к данному изделию ни малейшего отношения, – это "Су – 36", "Вуаль" серии "К". Очень практичная и на многое годная вещица… Да что я говорю, – сейчас заправим, и сами увидите.

– Вы… пилот?

– Да что вы! Я, к сожалению, не пилот, но и не офицер ка-гэ-бэ, как вы, может быть, подумали. Я, вообще-то, скотовод.

– А… почему, – Майкл развел руками, – я должен думать, что вы из ка-гэ-бэ?

– Скорее всего, – предрассудок, уважаемый. В киноштампах второго поколения иностранцы, – вообще-то хорошие, но насквозь оболваненные буржуазной пропогандой и, угодив в СССР, склонны видеть айджент КГБ в каждом встречном.

– А первое поколение?

– Там все иностранцы были, понятно, шпионами, – скотовод, глядя на него, часто-часто моргал, то, что называется, – хлопал ресницами, – но это было, в общем, еще до меня.

– Это надо понимать так, что над вами самими эти самые штампы не довлеют?

– Разумеется. Наверное, именно поэтому у меня кое-что по этой части получается. Вот вы, например, совершенно правильно бросили баловство со своим акцентом. Он у вас носил несколько, так сказать, – перемежающийся характер.

– Мне показалось, что дальнейшее лицедейство будет выглядеть уж слишком глупо. В конце концов – нет никакого криминала в хорошем знании русского языка, не правда ли?

– Ни малейшего! Более того, как раз сам уровень ваших познаний практически безоговорочно доказывает, что вы именно что не шпион.

– Своими словесными парадоксами, – Островитянин усмехнулся мимолетно и невесело, – вы еще больше усугубляете парадоксальность ситуации. И кем же я, по-вашему, могу являться, если не шпионом?

– Да я уже говорил, вы только не сочли нужным обратить внимание: вы турист. Человек, прибывший для того, чтобы поглядеть собственными глазами, получить личное впечатление и составить собственное мнение, называется туристом вне зависимости от конторы, которую он представляет. Точнее, – думает, что представляет, потому что в конечном итоге человек может представлять только самого себя. Смешнее всего получается, когда такой вот турист считает, что он во-первых – первый, во-вторых – единственный, а в третьих – неповторимый… Да не обижайтесь, – не вы один. Каждый турист, практически без исключений.

– О, так у вас богатый опыт?

– Что ж делать! Как вам, безусловно, известно, туристический бизнес – один из первых по прибыльности. Так что нам всем приходится, по мере сил, приспосабливаться ко всяким подобным делам. Поневоле научишься с первого взгляда узнавать такого рода персонажей.

– Скотовод?

– Увы! Это не просто правда, это правда, вы себе просто не представляете, на сколько процентов.

Улыбка англичанина искривилась и еще немного, он коротко ткнул по направлению субтильной конструкции с крыльями и повторил только:

– Скотовод?

– Говорю же вам, – это так, для души. Сами все увидите.

Он медлительным движением извлек из кармана комбинезона что-то вроде очередного дистанционного пульта и навел его в строну сооружения из трех стен и крыши, притулившегося неподалеку. Спустя несколько секунд на пульте затеплился и начал все ярче разгораться пульсирующий опалово-зеленый свет, и, в такт пульсации, возник и возрос до пронзительного звук, напоминающий и жужжание, и, одновременно, реверберирующий свист.

– Созрели, – непонятно сказал человек, назвавшийся Скотоводом, и Бог знает что еще подразумевавший под этим словом, потому что любые слова его, даже самые невинные, казались имевшими какой-то угрожающий подтекст, намек на что-то кромешное, – оно и к лучшему. Пора. Загостился я, если уж откровенно…

В темноте под навесом наметилось какое-то неторопливое, но весьма целеустремленное движение, настолько непривычное, что глаз поначалу отказывался его распознавать. Тяжело переваливаясь, к самолету, – и к ним, – ползли два громадных прозрачных слизня, распластавшихся в длину футов на восемь, в поперечнике – достигавших пяти-шести, и не менее трех футов в высоту, две чудовищных амебы, два мешка мутноватого, опалесцирующего студня, и слово "ползли" – не вполне подходило для этого способа передвижения. Правильнее было бы сказать, – "катились", как скатывается, увеличившись до какого-то предела, капля влаги, скондесировавшейся на наклонном стекле. Как гигантские капли ртути, если бы та – да стала вдруг прозрачной и целеустремленно двинулась по своим делам. Михаил тем временем нетропливо открыл какой-то незаметный лючок, и оттуда метра на два высунулся толстенный, не менее фута в поперечнике серый шланг, заканчивавшийся массивным, сильно сплюснутым конусом. Когда хозяин приложил эту исполинскую присоску к поверхности первого мешка, оболочка его в этом месте тут же потемнела, как лед весной, а Михаил, оглушительно гикнув, вдруг вспрыгнул на зыбкую спину мешка, потерял равновесие, затанцевал на одном месте, но все-таки не удержался, скатился на землю, во множестве употребляя почти бессмысленные от слишком частого употребления матерные артикли и восходящие колена родства самых неожиданных объектов в самых оригинальных падежах и склонениях. Он не успел еще закончить своей тирады, когда раздалось оглушительное чмоканье, гигантский Всхлип, перешедший в громкий, постепенно замирающий свист, и мешок почти мгновенно превратился в пустую оболочку, студенистый блин, но, как оказалось, ничего еще не кончилось: процесс значительно замедлился, но она продолжала усыхать, превращаться в тонкую кожицу, иссохшую, почти не существующую шкурку, хрупкую, как личиночные покровы, покинутые насекомым, и точно та же судьба без перерыва постигла второй мешок. Островитянин услыхал, как в недрах машины глухо загудели какие-то насосы, а Михаил неторопливо заправил шланг, достал из кармана чистый, но довольно-таки обширный платочек, протер поверхность присоски, закрыл лючок, протер и его, а потом – вдруг прикурил от спички и швырнул ее, непогашенную, на землю. Майкл отшатнулся, а то, что осталось от двух гигантских глыб студенистой плоти, вдруг пыхнуло быстрым, бездымным, почти не дающим жара пламенем и сгорело без следа. Англичанин вытер пот, неизвестно когда успевший выступить у него на лбу.

– Нельзя полностью исключить, что вы скотовод, – сказал он с тяжело давшейся флегматичностью, – но что вы дурак, – совершенно бесспорно. Что за страсть к дешевым эффектам?

– О! Еще какая. Меня может извинить только то, что – не только к дешевым… Ну что, – уперев руки в боки, он повернулся к Майклу всем телом, – полетите вместе со мной?

– Если меня хорошенько свяжут.

– И вы всерьез считаете свое поведение логичным? Специально приехать с другого конца света, чтобы побольше тут увидеть, а когда предлагают самый короткий и эффективный способ к этому, – колеблемся, подаем задом и начинаем пятиться. Остается только повернуть восвояси и тогда уже больше не оборачиваться.

– О, мой бог… – англичанин устало поморщился, как будто у него вдруг нудно заболела голова, – нужно обладать совершенно особым везением, чтобы, попав в Россию, сразу же напороться на психа. Какие бы цели я ни преследовал, в мои намерения вовсе не входит ради их достижения – лететь неизвестно куда, имея в качестве пилота неуравновешенного, совершенно мне непонятного, смутного типа, обожающего дешевые розыгрыши. Видите ли, скотовод, – после сорок пятого года у нас в Германии значительно поубавилось фанатиков. Очень значительно. Можно сказать, что их и вовсе нет.

– И все живут только для того, чтобы, чуть что, пасовать, отступать и поворачивать назад? Да еще считают это жизнью? Однако дела у вас даже еще хуже, чем я думал… В таком случае не смею настаивать.

Помолчав, чтобы в какой-то мере переварить сказанное, Островитянин осторожно осведомился:

– И подобное внимание оказывается всем э-э-э… туристам?

– Разумеется – нет. Только тем, кто обладает таким исключительным знанием русского языка. Понимаете ли, сюда ведь, как правило, наезжают из-за железного занавеса вовсе не Джеймсы Бонды. Вы просто не представляете себе, насколько – не Джеймсы Бонды. Основную массу составляют представители всяких мелких и средних фирмочек, желающих по-легкому сделать хорошие деньги… Впрочем, – мне пора. Очень рад знакомству, было крайне интересно.

Уже делая движение, чтобы отвернуться, Михаил сунул ему руку, сложенную лодочкой.

– Это следует понимать так, – говоря это Островитянин чувствовал, что делает страшнейшую, самую большую глупость в своей жизни, но его уже понесло, так, что поздно было – останавливаться и напрасно – уповать, – что приглашение отменяется?

– С какой стати? – Скотовод неподдельно удивился. – Я подразумевал именно то, что сказал: не смею настаивать, мне пора, приятно было познакомиться.

– И вам есть где разместить пассажира?

– Иначе не приглашал бы. Прошу…

Облачаясь под пристальным наблюдением тезки, Островитянин не забывал истинной цели своего визита.

– Вы производите впечатление злого… как это? Шута. Как у Эдгара По. Я все время жду, что эта конструкция развалится под весом моего зада, вы – сделаете кувырок вперед и начнете с хныканьем тереть резиновую шишку, набитую прямо на шлеме… А потом много-много лет с неизменным успехом будете рассказывать байки про идиота, поверившего, что на этом – можно летать…

– Ларингофон поправьте… Знаете, герр Кляйнмихель, это самое последнее, о чем я беспокоился бы на вашем месте. Вы даже не спросили, куда мы летим…

– Полагаю, – к вашим стадам, требующим неотложного хозяйского догляда. Это что-то меняет?

– Хорошо сказано, – Михаил одобрительно кивнул, – может быть, – как-нибудь позже. А сейчас нам дальше. Зна-ачительно дальше…

Часть пульта перед лицом пилота, с виду больше всего напоминавшая очень плотную и пропитанную бесцветным лаком ткань-клеенку, вдруг вспыхнула множеством мельчайших цветных искр, захватив часть "фонаря" и оказавшись многоцветным дисплеем, с самого начала, исходно разбитым на множество рабочих полей. Ожили стрелки на немногочисленных приборах, очевидно, – самых важных, выполняющих функцию дублирования. А потом раздался спокойный, отрешенный звон, ровный басовитый свист и этакое солидное, сдержанное погромыхивание, отдаленная гроза, как это бывает только у очень качественных и очень солидных турбин, так что Майкл как будто бы впервые почувствовал, что игра может выйти вовсе нешуточная: в хрупком с виду корпусе бесновалась силища страшная, в пору чему-нибудь куда более солидному. Тонкие крылья стали еще более плоскими, встали под прямым углом к фюзеляжу и как-то расправились, так что этот двигатель оторвал машину от земли, как пушинку, после чисто символического разбега длиной не более ста – ста пятидесяти футов, а потом – погнал ее вверх плавно, но неудержимо, как возносит ту же самую пушинку в заоблачные выси тропический ураган.