Текст книги "Том 2. Произведения 1902–1906"

Мертвый город^*

Новочеркасск – это город совершенно в духе и вкусе «Московских ведомостей». И не в том смысле, что там думают и чувствуют по «Московским ведомостям», – нет, это лишь образец, во что превратились бы наши города, когда бы там водворилась «тишь да гладь да божья благодать» по «Московским ведомостям».

Обыватель тихо, смирно и скромно ходит по улицам, смотрит, как и нужно, себе под ноги, в каком проценте полагается, помирает, и сколько нужно нарождается, храмы божьи посещает, и при встрече с начальством снимает шапку и кланяется. О завтрашнем дне общественной жизни не заботится; как птица небесная, не сеет, не жнет, и в житницу общественных дел и интересов не собирает, ибо знает, что о нем неустанно пекутся.

И когда в безлунные ночи в погруженных в кромешный мрак улицах ощупью на четвереньках разыскивает дом свой, не ропщет, ибо простой и ясной душой понимает, что нельзя же в одно время заливать великолепным электричеством упирающиеся в атаманский дворец центральные улицы и освещать керосином окраины. И когда ломает лошадиные и свои собственные ноги ка изрытых, с навороченным булыжником, улицах, имеющих мостовые, не ропщет, ибо знает, что создание рук человеческих – тлен, прах и разрушение. И когда по пояс тонет в невылазной грязи на улицах, не имеющих мостовой, не бывает в претензии, ибо понимает и чувствует простым и ясным сердцем, что не намоститься же на всех.

И когда дети его, обывателя, как мухи мрут or дифтерита, оспы, скарлатины и близкие друзья, родные валятся от тифа, дизентерии, малярии без малейшей медицинской помощи, ибо город не имеет ни одной своей больницы, смиренно размышляет, что жизнь и смерть не в человеческих, а в божьих руках. Понимает он, глядя, как дети его, вместо того чтобы поутру бежать с сумочкой в школу, бьют баклуши на улицах, понимает, что не настроишься же на всех школ. Все понимает простым и ясным сердцем новочеркасский обыватель. И оттого так тихо, так мертвенно на широких, пустынных улицах города.

Отчего же так? И неужели в городе с шестидесятитысячным населением, в центральном городе двухмиллионной области, городе, сосредоточивающем в себе массу учреждений (окружной суд, судебную палату, гимназии, институты, семинарии, корпус, банки, театр, военное и гражданское управления), не найдется обывателей, которые, разыскивая ощупью на поломанных ногах свои дома, не задали бы друг другу вопроса: «Чем был бы хуже твой удел, когда б ты менее терпел?»

Воспитание – великое дело. Сто лет существует Новочеркасск, сто лет по совершенно определенной системе и методу воспитываются в нем обыватели.

Все блага жизни ему предоставлены: ешь, пей, читай благонамеренные газеты, роди детей, умирай, когда придет черед, и… плати налоги, обо всем же остальном позаботится начальство.

И оно заботится.

Раскаленное солнце свалилось за раскаленные здания. В сумеречной мгле пышут сухим жаром мостовые. Душно.

На площади целый табор. Гомон, крик, ругань, лошадиное ржание. Все заставлено бочками на двуколках. Лошади мотают головами, едят овес, вскидывая торбы, или понуро стоят, опустив головы. Водовозы собираются кучками, бьются в карты, в орлянку, хохот, смех, брань, бабы расположились с ведрами, коромыслами, визг, игры.

Огромный хвост ожидающих бесконечно теряется в соседних улицах. Гомон и шум далеко разносятся между сонными домами. Мирный обыватель просыпается, зевает, крестит рот: «Покою, анафемы, не дают», – и опять засыпает с тяжелым храпом.

А огромный табор стоит час, и два, и три, и пять, стоит целые ночи, дни. Это – новочеркасский обыватель получает воду из городского водопровода.

Так же смирно и не спеша, как и все, что делается в городе, тихонечко капает вода из водопроводного крана в очередную бочку, и, пока накапает, водовоз успевает выспаться, покурить, сыграть в орлянку, поссориться, подраться, попасть в участок.

– Скажите, пожалуйста, неужели нельзя пустить воду полностью, чтобы разом наполнить бочку, не тянуть за душу и не мучить людей томительным, совершенно ненужным ожиданием?

– О, совершенно можно, – проговорило лицо, имеющее касательство к водопроводу, и таинственно и дипломатически сложило губы, – бочку в три минуты наполнить можно, но везде требуется политика. Пусти воду полностью, первые бочки сразу заберут воду, – воды-то ведь у нас совершенно не хватает, – что же сказать остальным? «Воды нет»? Да ведь обыватели тогда разнесут водопроводное управление, и нам головы не сносить. Как, воды нет! Камня на камне не оставят. Ну, а как капает-то вода, обыватель спокоен – хоть по каплям, да есть вода. А результат-то один и тот же, все равно приходится по суткам ждать. Вот она, политика-с… Хе-хе-хе…

Происходит, как видите, дипломатически-систематическое надувательство обывателя. И простодушный обыватель валяется, высунув язык, не умывается, не пьет чай, не моет белья, а когда уже невтерпеж, пьет из зловонного тифозного Тузлова и так же простодушно мрет от эпидемических заболеваний.

И во время пожаров нередко молодцы пожарные, облокотясь на насосы, переговариваются:

– Кабы воды, ловко бы пужанул с этой стороны.

– Да, это бы зараз залил, – говорят товарищи, разгребая баграми до основания и без помехи сгоревшее здание,

И это надувательство – не со вчерашнего дня, лет тридцать уже вода из водопровода в летние дни только капает.

Существует в городе симпатичное общество донских врачей. Обыватель знает, что всякая копейка, пожертвованная в общество, пойдет на пользу страждущему люду, каждая копейка на учете, каждая копейка бережется. И в общество широкой рекой текут пожертвования, на которые врачи имеют возможность содержать бесплатную женскую и глазную лечебницы и амбулаторию для приходящих больных.

Прием. Народу битком набито. В дверях показывается казак, неся в охапке женщину. Он сажает ее между ожидающими осмотра и на цыпочках, тихонечко, гремя сапогами на всю лечебницу, выбирается.

– Тетка, кто тебя привез?

У тетки голова валится то на ту, то на другую сторону.

– Родимый, сделай милость… ребятишки… семья… измаялась… век буду бога молить… болезный мой…

– Господа, да ведь оставили ее!..

Врачи, фельдшер, сестры, служители схватываются и несутся, как буря, на улицу.

– Стой!.. стой!.. Что тебе говорят, воротись!..

Но казак знает, в чем дело, прыгает в повозку, собирает вожжи, неистово хлещет коня и орет благим матом:

– Выручай, гнедой, выруча-ай!..

Гнедой мерин подбирает все четыре ноги и с места несется в карьер, гремя и кидая повозку и кланяющегося в ней от толчков, хлещущего коня казака. Летят ребятишки, заливаются собаки, верещат полицейские свистки.

– Стой!.. стой!.. лови!.. держи!..

Куда! Только пыль за городом в степи курится далеко.

Ворочаются все назад и, растерянные, в отчаянии стоят перед больной, у которой бессильно мотается голова.

– Что с ней делать?

Заведующий запускает пальцы и таскает себя за волосы.

Дело в том, что лечебница располагает определенным помещением, определенным инвентарем, служебным и врачебным персоналом и расширять прием больных сверх нормы может только в известных, ограниченных пределах. И если, скажем, имеется норма в двадцать кроватей, могут принять сверх, не в счет, еще пять-шесть, ну, десять больных.

Но когда сверх нормы является тридцать, сорок, пятьдесят, восемьдесят человек, становится физически невозможно устраивать больных. Их кладут в коридорах, кладут иной раз на полу. Но не хватает уже и коридоров, не хватает белья, еды, посуды, не хватает врачебного и служебного персонала.

Врачи в отчаянии. Но и население в отчаянии: шестидесятитысячный город не имеет своей больницы. Больше того: в большом областном городе нет вообще ни одной женской больницы, за исключением маленькой лечебницы общества врачей. Женщина заболевает, ей решительно некуда голову приклонить. Больше того, как это ни поразительно: во всей области, занимающей пространство, не меньшее многих западноевропейских государств, с свыше чем двухмиллионным населением, нет ни одной женской больницы. (Последнее время шли разговоры об устройстве женской больницы в одной из станиц, но разговоры…)

Не удивительно, что население не только города, но и всей области заваливает больными женщинами лечебницу общества врачей, которые просто приходят в отчаяние.

И нужно знать ужасающее распространение женских болезней, чтобы понять всю безвыходность положения, в которое поставлено население.

В городе – никакого санитарного надзора. Нельзя же в самом деле считать за санитарный надзор бумажно-чиновничьи реляции: «Все обстоит благополучно». И странно, как при таких условиях смиренный обыватель Новочеркасска не вымирает поголовно.

Объяснение этого – в топографических и климатических условиях местности.

Как и везде в юго-восточной России, здесь господствуют ветры, упорные, жгучие, сухие. Само собою, ни о какой очистке города, улиц, дворов нет и речи (конечно, не принимая во внимание бумажные реляции), и все отбросы задушили бы жителей. Но на выручку являются благодатные ветры. Все иссушают, все обращают в мелкую пыль и разносят по лицу земли.

Город стоит на горе, и в дождливый период дожди смывают всю грязь в гнилой Тузлов и Аксай: так благодаря дождям и ветрам существует еще на свете новочеркасский обыватель.

Но там, где нельзя полагаться на атмосферические явления, там, где человек сам должен проявить инициативу, энергию и силу сопротивления, там дело обстоит совсем иначе. Город со стороны заливаемого весной луга опоясан железнодорожной дамбой. От весеннего разлива между дамбой и городом остаются громадные лужи. Вода загнивает, получаются зеленые гнилые болота, великолепные рассадники всевозможных инфекций. И малярию, царящую по окраинам, да и в городе, по злокачественности врачи сравнивают только с кавказской. Бороться с этим искусственным рассадником злой и страшно истощающей население болезни очень нетрудно, но до сих пор чиновники, в руках которых город, палец о палец не ударили в этом направлении.

Это все – для грешного тела. Теперь посмотрим, что делается для смиренной души новочеркасского обывателя.

Школ по сравнению с населением – ничтожное количество, безграмотность царит, невежество – повальное и не только среди низших слоев. Загляните вы в так называемый beau monde[7]7
  Высшее общество (франц.).


[Закрыть]. Боже мой, что это такое! О вспомогательных внешкольных образовательных учреждениях и помину нет. Повторяю, я говорю только о том, что делает для города его чиновничье управление. О том же, что делает сам обыватель, в сфере народного просвещения – до другого раза.

Но кто же тот таинственный незнакомец, который так благотворно правит судьбами шестидесятитысячного города? Это так называемый городовой комитет, чисто бюрократическое учреждение, состоящее из нескольких чиновников. Действительно, учреждение в высшей степени таинственное. О существовании его мало кто и знает, ибо все, что там делается, делается под великим спудом.

Таинственно и сумрачно, с великой печатью на устах сходятся старцы и за семью канцелярскими дверями решают судьбы города, то есть пишут горы бумаг. Что они там делают, о чем шепчутся, что пишут, никто ничего не знает. Пробовали было газеты просить разрешения брать из текущих дел комитета хронику, как это делается во всех городах, где введено городское самоуправление, так куда! На выстрел не подпускают…

Основной принцип всякого бюрократического учреждения – таинственность и невозможность общественного контроля и критики. Кому, в самом деле, охота раскрывать свою бездарность, косность, невежество, неумелость? Не смеют отметить, что на мостовой камни выворочены, что фонари плохо горят или их совсем нет, что население без воды сидит. Разрешается только говорить о погоде в г. Новочеркасске да о театре.

И обыватель, совершенно оттертый и отрезанный от всякой общественной деятельности, затих, обезличился и стал просто наивен детской душой.

И если придется, читатель, проезжать вам по необозримым донским степям мимо города, стоящего на горе, взгляните и вспомните, что это – мертвый город, похороненный бюрократическим режимом.

Комментарии

В настоящий том вошли произведения А. С. Серафимовича 1902–1906 годов. До середины 1902 года писатель жил в провинции и печатался по преимуществу в провинциальных газетах.

Серафимович уже давно стремился уехать из Новочеркасска в Петербург или Москву. Но при этом нужно было обеспечить себе постоянный литературный заработок. 13 января 1902 года он получил от Л. Андреева приглашение работать в московской газете «Курьер».

Л. Андреев писал ему: «Милостивый государь! В „Курьере“ подбирается хорошая компания беллетристов, и мне, как заведующему этим отделом и ценящему Ваш талант, очень хотелось бы привлечь Вас как сотрудника. Плата 7 к. строка. Если Вы согласны, будьте любезны уведомьте. С искренним уважением Леонид Андреев».

С переездом в Москву в августе 1902 года расширяются литературные связи Серафимовича, он входит в круг московских литераторов, становится активным участником литературного объединения «Среда». Это объединение, которому суждено было сыграть заметную роль в истории русской литературы, было создано в 1899 году и объединило группу писателей реалистического направления.

Напряженная работа в «Курьере», для которого Серафимовичу приходилось писать заметки, фельетоны почти каждый день, продолжалась до июля 1903 года.

Одновременно писатель поддерживает связь с петербургским «Журналом для всех», где печатает ряд своих рассказов. Вынужденный по семейным обстоятельствам в июне 1904 года уехать из Москвы на юг, он более года сотрудничает в журнале «Южные записки», выходящем в Одессе.

Но главным местом публикации произведений Серафимовича с 1903 года становится издательство товарищества «Знание», во главе которого к этому времени стоял А. М. Горький.

Произведения Серафимовича были известны Горькому еще до того, как произошло личное знакомство двух писателей. Когда в 1901 году у Н. Д. Телешова явилась мысль издать сборник рассказов для самого широкого круга читателей, Горький отнесся сочувственно как к самой идее сборника, так и к намерению Телешова сделать «определенный подбор авторов» и назвал Серафимовича в качестве весьма желательного участника сборника.

В 1902 году состоялось знакомство Серафимовича с А. М. Горьким. Издательство «Знание» стало готовить первый том «Рассказов» А. С. Серафимовича, редактором которого был Горький. Вслед за первым вышло еще два тома «Рассказов» (1907 и 1908), в которые вошли все наиболее значительные произведения писателя.

В 1903 году то же издательство задумало выпускать серию литературных сборников из произведений демократических писателей, и Горький привлек Серафимовича к участию в них.

В первом же сборнике (СПб. 1904) наряду с произведениями Н. Телешова, В. Вересаевa, И. Бунина, С. Гусева-Оренбургского, рядом с поэмой М. Горького «Человек» появился рассказ Серафимовича «В пути». В литературных сборниках «Знания» Серафимович печатался до 1908 года. Не отказываясь от публикации своих произведений в журналах и газетах, он, однако, по собственному его признанию, лучшее из написанного им отдавал в эти сборники.

Вместе с тем издательство пропагандировало рассказы Серафимовича, выпуская некоторые из них отдельными дешевыми изданиями.

Тесная связь с горьковским «Знанием» имела большое значение для творчества Серафимовича. В эпоху, когда долгом каждого писателя было служение делу революции, Серафимович обрел в лице Горького умного, требовательного и дружественного критика, который умел видеть все ценное в рассказах молодого автора и в то же время настоятельно добивался от него более совершенного в художественном отношении воплощения темы. Об этом свидетельствуют письма Горького Серафимовичу с отзывами о рассказах «Среди ночи», «Мать», «Погром», «Похоронный марш» и ответные письма Серафимовича с согласием переработать рассказы по советам Горького.

Вспоминая позднее этот период своей жизни, Серафимович писал о Горьком: «Он всех нас сумел объединить вокруг революции, зажечь ее пламенем, заставить ей служить. До него тоже звучали в литературе революционные мотивы, но они звучали разрозненно, а он создал могучий, стройный объединенный писательский хор» («Воспоминания о Горьком»). С полным основанием Серафимович заявлял, что Горький сыграл решающую роль в его писательской судьбе.

Выход в 1903 году первого тома «Рассказов» вызвал появление статей и рецензий на произведения, опубликованные в этом томе; в общих статьях и рецензиях, посвященных сборникам «Знания», также начинает фигурировать имя Серафимовича. Именно в предреволюционный период и в годы первой русской революции оценки произведений Серафимовича в критике стали отчетливо отражать острую идейную борьбу, характерную для литературного движения тех лет.

Суждения демократической критики о Серафимовиче в 1903–1907 годах были немногочисленными, но в них правильно отмечались сильные стороны его творчества и высказывались надежды, что писатель обратится к непосредственному изображению революционных настроений эпохи. Именно так ставил вопрос А. Богданович в «Критических заметках», в журнале «Мир божий», 1903, № 4. Спустя четыре года критик Б. Львов в статье «Из жизни и литературы» (журнал «Образование», 1907, № 2) отмечал уже, что сборники «Знания» и рассказы Серафимовича, напечатанные в них, ярко отражают рост революционных настроений народа. «Рассказы Серафимовича „В пути“ и Гусева-Оренбургского „В приходе“… – писал он, – говорят, что гроза собирается, надо ждать бури». «В семье» («Погром»), «Похоронный марш», «Среди ночи», «На Пресне» являются для критика свидетельством стремлений писателя поспевать за событиями революционной борьбы народа и даже опережать движение масс.

В противовес критике демократического лагеря, которая всегда ценила суровый реализм Серафимовича, либерально-буржуазная критика считала взгляд писателя на жизнь слишком мрачным и пыталась поставить под сомнение правдивость его рассказов. По поводу рассказа «Заяц», например, рецензент «Вестника Европы» (см. «Литературное обозрение» за подписью Евг. Л., «Вестник Европы», 1905, № 6), писал: «Опять, как видят читатели, трагический „случаи“, но и только: сердобольные люди побранят жестокого капитана и пожалеют всех Антипов, у которых нет денег на покупку билета для поездки на родину, но едва ли не признают, что обстановка „случая“ слишком уж исключительна и малоправдоподобна».

Но особенным нападкам произведения Серафимовича подверглись со стороны декадентской критики. Поход декадентских журналов «Новый путь» и «Весы» в 1904 и 1905 годах против Горького определил собой оценки этими журналами и Серафимовича, который был сразу отнесен к горьковской «плеяде». А то, что революционную проповедь Горького поддерживает своим творчеством его «плеяда», вызывало особую тревогу декадентской критики. С декадентскими журналами солидаризировался реакционный «Русский вестник». Критик Стечькин откровенно ужасался тому, что доступный всем и каждому сборник «Знания», где «революционное воззвание, преступная прокламация налицо» (речь идет о поэме «Человек»! публикует произведения, «споспешествующие целям М. Горького» («Русский вестник», 1904, № 6, стр. 778).

Связь Серафимовича с горьковским лагерем литературы была воспринята как проявление его писательской несостоятельности.

«Весы» и «Новый путь» не жалели красок, чтобы доказать, как «малосамостоятельны», «шаблонны» рассказы Серафимовича. Делались попытки вывести их вообще за пределы искусства. При этом «шаблонность», «одноцветность», «однокронность» рассказов писателей-«знаньевцев» рассматривались как прямое следствие их тенденциозности, их внимания к социальным проблемам, как прямой результат того, что Серафимовичу и другим «знаньевцам» «чужды задачи художественные, и литература для них является лишь средством для достижения целей, не имеющих ничего общего с искусством» («Весы», 1908, № 4, стр. 49). Выдвигая на первый план заботу о художественном уровне литературы, критики декадентских журналов по существу были далеки от того, чтобы действительно оценивать художественное мастерство «знаньевцев». Не заботой об искусстве, а страхом перед революционизирующим воздействием сборников «Знания» на общественное сознание была продиктована рецензия И. Смирнова, который писал: «Принимая в расчет, что „Сборники Знания“ расходятся в громадном количестве экземпляров, надо признать, что они развращают и принижают литературный вкус читателей. Все любящие русскую литературу и русскую речь должны бы бороться с влиянием этих сборников» («Весы», 1905, № 4, стр. 50). В том же духе высказывался другой критик тремя годами позднее: «Средний русский интеллигент еще находится под гипнозом т-ва „Знание“, и в традиционном зеленом мундире, все равно что в фуражке с кокардой, наводящей страх на станционных смотрителей, беспрепятственно проедешь по всей России. На вязаной скатерти в любой провинциальной гостиной вы никогда не увидите ни Валерия Брюсова, ни А. Белого, ни Кузьмина, но хотя одного из наших зеленых знакомцев – Гусева-Оренбургского, Серафимовича или Телешова – непременно» («Весы», 1908, № 3, стр. 93). Подобные горькие признания подтверждали широкую популярность сборников «Знания» и их большое общественное значение.

Рассказы 1902–1904 годов, вошедшие в настоящий том, еще тесно связаны с предшествующим, донским, периодом жизни писателя и по материалу и по основным идеям. Донские неоглядные степи, приморский капиталистический город являются здесь ареной страшных человеческих драм, обусловленных уродствами собственнического мира. Повествуя о них, писатель остается верен суровой правде жизни. Вместе с тем, он оттачивает свое мастерство, умело создает острейшие коллизии, захватывающие своим драматизмом, обладающие глубоким смыслом и большой силой эмоционального воздействия.

Рассказы 1905–1906 годов, также вошедшие в настоящий том, положили начало новому этапу в творческом пути писателя. Написанные в период первой русской революции, они несут в себе новые темы, новые образы, рожденные героической эпохой первых вооруженных столкновений народа с самодержавием. Являясь достоверными документами эпохи, созданными вдумчивым и наблюдательным современником, они обладают качествами настоящего искусства. Все средства художественной изобразительности Серафимович подчиняет в них глубокому раскрытию сущности первой русской революции, понятой и осмысленной с пролетарских позиций. Яркие и оригинальные страницы литературного наследия Серафимовича, его рассказы о 1905 годе обогатили русскую литературу и обозначили собой важную веху на путях подъема ранней пролетарской художественной прозы.

Степные люди^*

Впервые напечатано в «Журнале для всех», 1902, № 3, стр. 259–278. Тему Серафимовичу дала его мать.«…Она еще молодой жила в степи, – вспоминал писатель позднее, – ей там и рассказывали про этот случай. Она так ярко его передала, что я тут же сел и стал писать» («Высказывания автора» – А. С. Серафимович, Собр. соч., М. 1947, т. II, стр. 428)[8]8
  В дальнейшем при ссылках на «Высказывания автора» будут указываться только том и страница издания 1940–1948 годов.


[Закрыть].

В архиве писателя сохранился отрывок из чернового варианта рассказа. Он сюжетно слабо связан с известным текстом, но представляет большой интерес, так как дополняет картину быта и нравов казачьей среды яркими подробностями, характеризующими станичное правление и казачьего атамана.

Вот текст этого отрывка:

«Сначала Иван часто попрекал жену, но мало-помалу обида и горечь сгладились. Трудовая жизнь, бедность, заботы брали свое.

Настала осень. Иван был выбран доверенным от десяти дворов на станичный сбор. В воскресенье, когда обыкновенно назначался сбор, Иван надевал свой новый потитук – род жакета на вате из серого черкесина, густо смазывал волосы коровьим маслом и шел в станичное правление. В сборном зале правления на простых белых скамьях сидели молодые и старые, безусые и бородатые казаки в потитуках, в теплушках, тулупах, мундирах и просто в жилетах с потными, лоснящимися, распаренными красными лицами. Сквозь грязные, закопченные, во многих местах заклеенные бумагой окна слабо пробивался дневной свет. Ослизлые черные стены местами светились щелями, и с потолка густой бахромой свешивалась паутина. Впереди, за покрытым красным сукном столом, сидел председательствовавший на сборе атаман в мундире с булавой. Это был отставной офицер из старых, усвоивший себе и манеры и говор казаков. У атамана было миллион всякого начальства от высшего до низшего, которое засыпало его „предписаниями“, „приказаниями“, „распоряжениями“ строжайше, неукоснительно, неусыпно, немедленно донести, разъяснить, исполнить; и миллион всяких дел гражданских, военных, благотворительных: об искоренении пьянства в народе, о поднятии его экономического благосостояния, об исследовании происхождения, образа жизни и нравов поедающих хлеб червячков, и бесчисленное множество других, которые, чтоб закончить вовремя и к сроку, нужно было делать по сорок восемь часов в сутки, а так как у атамана в распоряжении было только по двадцать четыре часа, да и то неполных за вычетом на сон, еду и другие надобности, то масса дел была запущена и ему день и ночь приходилось отписываться, изворачиваться, постоянно чувствовать себя, свою службу, карьеру на ниточке. Чтоб не терять времени, обеспечить и вознаградить себя, атаман воровал направо и налево, каждую минуту ожидая попасть под суд, в тюрьму, в ссылку или в лучшем случае быть прогнанным со службы или подвергнуться дисциплинарному взысканию. Казаки это знали, но воровство атамана они считали нормальным и неизбежным. Кого бы они ни выбрали, все равно тот поступал бы так же. Утомленный делами, атаман позволял себе иногда отдых и развлечения. Так, на престольный день он три дня поил казаков станицы и съехавшихся с соседних хуторов, конечно на станичные суммы, которые потом расписывались по разным статьям расхода. Станица в эти три дня казалась пораженной чумой: на улицах, под плетнями, на ступенях правления, во дворах валялись груды тел. На третий день атаман потребовал две тройки почтовых лошадей для поездки по казенной надобности, В нагруженные водкой, вином, закусками повозки уселись атаман с супругой, два его помощника, писарь и брандмейстер. Выехали на луг. Атаманша на берегу реки стала готовить закуски, а атаман с приятелями разделились на две партии, взяли две лодки, выплыли на середину реки, дали примерное морское сражение. Атаманша стояла на берегу и аплодировала. Но в разгар боя брандмейстер, с которым случилась морская болезнь, перевесившись через борт, как мешок, свалился в воду. И неприятели и „свои“ стали хватать его за волосы, за уши, за бороду, но он выскальзы<вал> из рук, как мокрый угорь. И если б не прибежавшие на крик с луга казаки, пир кончился бы бедою.

Государственный человек позволял себе развлечения лишь во время необходимого отдыха. На сборе же он председательствовал с достоинством и важно.

– Господа старики, как постановите: отдавать подряд Шульгину али нет?

– С богом…

– В добрый час…

– Ня нада… Ня нада!..

– Потому мошенник и сукии сын…, ня нада!..» (ЦГАЛИ, фонд № 457, оп. 1, ед. хр. № 45, л. 11–12?.