Текст книги "Александр и Любовь"

Автор книги: Александр Сеничев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 23 страниц)

1912-13: Териоки – Житомир.

Итак, всю зиму Блок старательно отмахивается от докучливой Скворцовой. В январе Чулков пишет жене, что Блок мрачен и пьет горькую. От себя добавим: не принимает посетителей, отказывается от встречи с приехавшим из Москвы Белым.

Затянувшееся тяжелое физическое недомогание и творческий кризис поэта подтверждаются и его дневником той поры: «Разговоры, болтовня. С Любой играем в дураки и Акульки. Тоска смертная, к ночи, скверный сон. .   Слабость, тоска».

Акульки прекращаются весной, когда при самом деятельнейшем участии Л. Д. образуется театральное предприятие под названием «Товарищество актеров, художников, писателей и музыкантов». Режиссером приглашен, естественно, Мейерхольд. Ангажирован театр-казино в финском курортном местечке Териоки (ныне -Зеленогорск). Поблизости снята большая дача, где и поселилась вместе со всей богемной компанией Любовь Дмитриевна.

Блок отнесся к новому начинанию настороженно, но смиренно. Во всяком случае, отъезду жены не препятствовал. Проводил маму в Шахматово. Слонялся с Пястом по Старому Петергофу, снова катался с Женей Ивановым на велосипеде.   Съездил и в Териоки. Посидел на той самой даче, которая «пахнет, как старый помещичий дом». Поудивлялся тому, как столько людей умудряются жить вместе. Вместе едят, вместе пьют чай, вместе гуляют по парку – фантастика! Блоку не дискомфортно – к нему тут относятся «хорошо и почтительно». Подъехал и Пяст, и они даже поприсутствовали на репетиции, где Люба танцевала испанку в «Двух болтунах» Сервантеса. Блок решил, что танцует она свободно и легко, хотя и «по-ученически». Но куда больше нового театра Блоку понравились дети Мейерхольда и его такс. Инспекция, в общем, прошла удачно, и поэт вернулся в Петербург.

Присутствовал он и на открытии – «ничего не понравилось». Идти на воспоследовавшее коллективное чаепитие отказался, немного прошлись с Любой вдоль красивого туманного моря, и Блок уехал. Утром, правда, побежал за газетами – искать рецензии. И сейчас же отписал: «а тебя два раза хвалили».

Любовь Дмитриевна была задействована в репертуаре довольно активно. И играла много и с удовольствием. И Блок, между прочим, совершенно искренне хотел разглядеть в супруге актрису. Она, например, весьма понравилась ему в «Виновны – не виновны». Правда, значительную часть его симпатий следует отнести на счет драматурга – горячо обожаемого Стринберга (пьесу, собственно, и поставили-то по совету Блока). «В моей жене есть задатки здоровой работы, – записывает он, после спектакля, – Несколько неприятных черт в голосе, неумение держаться на сцене, натруженность, иногда хватание за искусство, судорожность, когда искусство требует, чтобы к нему подходили плавно и смело, бесстрашно обжигались его огнем.».

Ну просто профессор школы-студии МХАТ! Точно это не она, а он по молодости уроки у Читау брал. Но уже следом: «Всё это может пройти. Несколько черт пленительных.   Хотел бы я видеть ее в большой роли». Александр Александрович! Девять лет назад вы уже предложили ей одну роль – роль вашей жены. Эта роль не кажется вам достаточно серьезной? Вы полагаете, она играет ее не вполне талантливо? Не слишком плавно и смело? Или вы согласны с нами: в этой пьесе Любови Дмитриевне странным образом попросту нечего играть?.. Не поэтому ли вы теперь в Териоки ни ногой, хоть, вроде, и зовут?..

19 июня: «Ночь белеет, сейчас иду на вокзал встречать Любу».

Она мотается – туда, сюда. Он – встречает, провожает.

19 июля Блок обрадовал мать: они переезжают по адресу Офицерская, 57 – это в самом конце улицы и теперь уже совсем близко к ней.

1 августа в одном из писем (а теперь жизнь Блоков снова сплошная переписка; всё то же воркование, хотя и какое-то невеселое) хорохорящийся поэт сообщает жене зачем-то: «.  первое посещение квартиры было самое дикое: отец Скворцовой, старый шестидесятник, привозил от нее предложение .   жениться!».

9 августа он уезжает в Шахматово. Вскоре туда подкатывает и Люба, но уже через три дня они возвращаются: он в Питер, она в Териоки. До сентября.

Саша ежедневно ходит к маме обедать. В письмах к Мане Ивановой (Александра Андреевна очень сдружилась с сестрой «рыжего Жени») жалуется: «Люба все где-то не дома, целые дни ее нет. Сашенька мрачен, говорит тяжелые вещи». А Люба действительно днюет и ночует теперь то у Мейерхольдов, то в театре, то в кинематографе, то «на футболе», то в открывшейся недавно и моментально прославившейся «Бродячей собаке» – преразвратнейшем, между нами, с точки зрения Блока, месте!.. Его реакция: «Пускай уходит, надо же и ей жить. Мне теперь это ничего, потому что я об этом думал». 26 сентября у него в дневнике: «Люба опять проводит вечера с Кузьминым-Караваевым.   Бесконечная и унизительная тоска».

4 октября: «Вчера ночью и утром – стыд за себя, за лень, за мое невежество в том числе. Еще не поздно изучать языки». Конечно, не поздно, господин, извините, страус! На санках и велосипеде ездить вы выучились, плаваете уже, теперь вот за языки возьмитесь.

ЭТО – НЕ ПОЗДНО. Что ПОЗДНО – вы лучше нас знаете. Неделю спустя – Александра Андреевна: «Мой деточка приходил сегодня, играл с Топкой. Он очень похудел. Уехал тот господин. Но люба все равно не бывает дома».

Тот господин – упомянутый Константин Кузьмин-Караваев – молодой актер и режиссер, выступавший под псевдонимом К.Тверской. В воспоминаниях Веригиной он проходит под кодовым именем «К.». Ну, как молодой – на девять лет младше Любови Дмитриевны. Занятная деталь: Блок предпочитает дам постарше, Люба – мужчин поюней. Так вот: этот «К» только что окончил университет и теперь вынужден отправиться на несколько месяцев в провинцию для отбывания воинской повинности. Что для не в шутку влюбившейся Любови Дмитриевны, конечно же, удар под дых. В те дни Блок запишет в дневнике: «Не ходит в свой подвал, не видит своих подозрительных для меня товарищей, – уже бледнеет, опускается, долго залеживается в постельке по утрам. Ей скучно.   Ночью – острое чувство к моей милой, маленькой бедняжке.   Ей скучно и трудно жить. Скучно со мной тоже. Я занят собой и своим, не умею «дать» ей ничего». Он прекрасно всё видит и столь же прекрасно всё понимает. И всё это не идет у него из головы. И вскоре за чаем он решительно предлагает жене избавиться от «туманности и неопределенности».

Каруселька жизни крутится, и на этих лошадках Блоки мимо нас уже проезжали. Как и четыре года назад (уже четыре!) ему хочется определенности. Помните: «мне говорить все можно и даже должно»? И, как и четыре года назад, Блок ее получает: 2 ноября Любовь Дмитриевна собралась, села в поезд и в традиции лучших из декабристских жен укатила к своему К. в Житомир. На бессрочное там поселение. Через неделю определенности снова поубавилось – Блок получил письмо: «Мое отношение к тебе стало мне здесь совсем ясно: пятнадцать лет не полетели к черту, как ты говорил; конечно, они на всю жизнь, и здесь, я чувствую к тебе не только привычку и привязанность, но и возможность снова встретиться сердцем».

Зиму она планирует провести в Житомире. Хотя, всё решено не окончательно, он ей не чужой, она с ним не порывает, а как это устроить, они поговорят – Люба грозится приехать через пару недель и тогда уже что-то объяснить. «Господь с тобой. Целую тебя. Буся». – Песня!..

Годы, проведенные рядом с таким наставником, многому научили маленькую Бу. Они окончательно поменялись местами, и теперь уже Люба ведет себя точно так же, как Саша в первые после женитьбы годы. Теперь уже Люба гипнотизирует (мастерски: «мое отношение к тебе стало мне ясно».   «возможность встретиться сердцем».   «не могу сказать, что решила окончательно.»)

Но на сей раз удивительным образом никого из них уже не жалко. Особенно Блока, пишущего в ответ одно из самых знаменитых своих писем:

«Ты погружена в непробудный сон, в котором неуклонно совершаются свои события: на Кавказе ты ставила на карту только тело, теперь же (я уверен, почти нет сомнения) ты ставишь на карту и тело, и душу, т.е. гармонию. Каждый день я жду момента, когда эта гармония, когда-то созданная великими и высокими усилиями.

(вмешаемся: усилиями, Александр Александрович, великими усилиями, только вот вряд ли Вашими) .  но не укрепленная и подтачиваемая и нами самими и чужими, врагами, – в течение десяти лет, – разрушаются. (и снова молчать не получается – какие «враги»? какие еще «чужие»? мама, что ли? полно вам уже!) .  То, что ты совершаешь, есть заключительный момент сна, который ведет к катастрофе.   Я в эту новую гармонию не верю, я ее проклинаю заранее не только лично, но и объективно. Она – низшего порядка, чем та, которая была достигнута когда-то... Если ты сомневаешься в этом, то я -не сомневаюсь. Если ты веришь в установление новой гармонии для себя, то я готов к устранению себя с твоего пути, готов гораздо определеннее, чем 7 ноября 1902 года. Поверь мне, это не угроза и не злоба, а ясный религиозный вывод, решительный отказ от всякого компромисса. (да сколько же можно стращать? Белый вон тоже стращал, а ему что было сказано? – ну иди и топись. Вы такого же разрешения выпрашиваете, что ли? И откуда это в Вас теперь «ясные религиозные выводы»? Какую такую гармонию Вы на сей раз обороняете? Какой ей прок – ну хоть малюсенький, какой? – с этой-то вашей гармонии.)

... Прошу тебя оставить домашний язык в обращении ко мне. Просыпайся, иначе – за тебя проснется другое. Благослови тебя бон, помоги он тебе быть не женщиной-разрушительницей, а – созидательницей. Александр Блок».

И тут – по утверждению более чем осведомленной Веригиной – «медлить с ответом было невозможно. Люба сейчас же ответила телеграммой: «Получила письмо, понимаю, приеду девятнадцатого, Люба».

А мы не согласимся: глупости! не от невозможности это. На сей раз Л. Д. ничем не жертвует и никакой слабины не дает. Она действует в точном соответствии с уже намеченным планом. Она же обещалась приехать «после половины ноября», а 19-е – как раз после половины. На другой день у него в дневнике: «Милая моя вчера утром в 9 часов, когда еще темно, приехала. Несколько разговоров в течение дня.». Что это были за разговоры, не ведаем. Но некий компромисс, судя по всему, достигнут был. Александра Андреевна – Мане Ивановой: «Она и на всю зиму уедет в Житомир.   Сашенька сам хорошо принимает свое несчастье.   рядом с ним живет живое, сильное, как бывают звери, существо, которое молчит, кроется, таится. И если б Саша захотел и понял, он бы, может быть, мог сделать из этого богатого, хоть и темного материала, человека». О, как правы вы, Александра Андреевна! Если бы только

Саша ЗАХОТЕЛ, если бы ПОНЯЛ – он и впрямь, МОЖЕТ БЫТЬ, и сделал бы. Но в том-то и беда, что ваш (да и наш) Саша уже десятый год НЕ ХОЧЕТ и НЕ ПОНИМАЕТ. И то, что ваш, снова простите, Пигмалион уже наваял из этого «богатого, хоть и темного материала», устало храниться в пыльном чулане с табличкой на ноге «Галатея №1». Ох как устало! Ваша его Галатея решила доделать себя сама. И, окончательно осмелев, долепила себя – такую: вот именно «сильную, как бывают звери».

Долепила – буквально – из того, что было.  14 декабря Люба снова уехала в Житомир... К Новому году вернулась. Покантовалась месячишко, и назад – к любимому. У Блока, разумеется, «упадок духа». Ему «скучно». Он лечится музыкой («Садко» помогло»). Он хочет, чтобы она писала. И он очень благодарен ей за то, что она пишет. Каждый вечер ходит в ее комнату и «окрещивает кроватку»...

8 марта он на кладбище – «смотрел Митину могилу» (навещал ее мертвого ребенка, зачатого вот в такой же точно отлучке). Напоминает ей: «Месяц, как ты уехала». Интересуется ее планами на лето (раньше, то есть, не ждет). В ответ: «Милый ты мой, об лете я так и думаю – куда-нибудь с тобой поедем, будешь купаться и поправляться». Она просит не грустить: «Ведь ты же знаешь, что я вернусь и лето мы проведем вместе, товарищами».

И уже безо всякой тени смущения Любовь Дмитриевна говорит, что, хотя и рада бы его повидать, да на другой же день затоскует, и жизнь у них пойдет «не такая, как может быть у нас, а с моими постоянными «надутыми рожами» и нервными гримасами, которые тебя совершенно выбивают из колеи». И что он должен ей это простить, потому как все, что в ней было хорошего, она отдала ему. Ну, правда ведь: не она же виновата в том, что ее хорошее ему было не нужно? А кроме того: «.  но и ты меня любишь и отпустил меня сюда,.. не захотел отнять у меня счастье».

Собственно, тут можно ставить точку.

Такая вот – предельно товарищеская физиономия теперь у их взаимной любви. Блок долго распространялся о своей былой гармонии, но в результате безоговорочно принял новую – Любину. А главное – он получил то, чего хотел -определенность. И он снова в равновесии. На Пасху пишет жене: «Крестный ход был меньше, жандарм раздавил человека, ночь была прекрасна и туманна. Празднично было». «Жандарм раздавил человека», и – ЧЕРЕЗ ЗАПЯТУЮ -«прекрасно и празднично». Вот вам и Блок, которого слепила Люба, покончив с лепкой себя любимой.

Попутно она приучает мужа и к новым реалиям ее отношения

к свекрови: «Я помню, что завтра мамины именины, но не поздравляю ее – может быть, она случайно не ответила на мою карточку к рождеству, а, может быть ей и неприятно». Теперь Блок проглатывает и это.

Весна разгуливается. Люба просит выслать ей легкие вещи, Блок высылает. Проходит апрель, май близится к концу. Она обещает вернуться 26-го. Блок – робко: а может, ну ее эту заграницу? Люба телеграфирует: «Приеду вторник утром билеты за границу можешь взять теперь». 28 мая она вернулась. Похудевшая (у Веригиной: «немного постарела или просто измучена»), но веселая. И через две недели Люба с Сашей уже ехали в сторону ненавистного Блоку Парижа.

Биаррицкие страдания

Бог, как известно, любит троицу. Блоки, конечно, не могли даже подозревать, что их третья вылазка в «бескультурную» Францию – последняя.

Ничего нового. В том смысле, что меняется лишь география, а Блок, сколько его на море ни вози и по музеям ни води – всё тот же: Версаль еще более уродлив, чем Царское Село, Булонский лес вытоптан, а в XVIII веке всё, начиная с пропорций, просто отвратительно. Вот, разве что, крабы.

«Я провожу много времени с крабами, они таскают окурки и кушают табак.», «.   вчера мы нашли в камнях в море морскую звезду, спрутов и больших крабов. Это самое интересное, что здесь есть». КРАБЫ! И весь сказ.

В Биаррице он педантично считает купания. «Сегодня я купался 14-й и 15-й раз.». Всего купаний было 32.

Купается поэт подолгу – по сорок минут не вылезает из океана. Люба не уступает ему (напомним, это она научила Блока плавать). Время от времени они совершают верховые -до сорока километров – поездки в горы. «Я отвык ездить, да и лошадь непослушная (огромная, тяжелая, гривка подстрижена, любит сахар)» – любит, ну любит Александр Александрович зверье! Даже непослушную каурку не может не живописать... Странно даже, почему Любовь Дмитриевна за все эти годы не удосужилась завести мужу какого-нибудь попугая или черепаху? А еще лучше – аквариум. Да не с рыбками, а с теми же крабами, будь они здоровы! Ужо бы он и не донимал ее, пока она по Кавказам с Житомирами шарохается. Сидел бы себе день-деньской, кормил бы клешнистых окурками и писал бы им с мамой подробные об этом милом занятии отчеты. Так о чем, бишь мы.

Ах да: купания, верховые вылазки. Казалось бы, отдыхают люди. Однако: «Вечером – горькие мысли о будущем и 1001-й безмолвный разговор о том, чтобы разойтись. Горько. Горько. Может быть, так горько еще и не было.   Утром – разговор до слез. Потом – весь день дружны.   Я купил милой роз.   Всего много, но – как будто жизнь кончается. Какая безвыходность на рассвете!». Переводить записки Блока на русский обычно чертовски сложно, но здесь, вроде, и не требуется?

Спустя уже две недели после разлуки с родиной Франция осточертевает ему. Ему нестерпимо хочется в «культурную страну» – Россию, «где меньше блох, почти нет француженок, есть кушанья (хлеб и говядина), питье (чай и вода); кровати (не 15 аршин ширины), умывальники (здесь тазы, из которых никогда нельзя вылить всей воды, вся грязь остается на дне); кроме того – на поганом ведре еще покрышка – и для издевательства над тем, кто хотел бы умыться, это ведро горничные задвигают далеко под стол; чтобы достать его, приходится долго шарить под столом; наконец, ведро выдвигается, покрышка скатывается, а все блохи, которые были утоплены в ведре накануне, выскакивают назад и начинают кусаться»... Точно с каторги письмо, а не из отпуска на океаническом берегу. Ну, разве что, «у Любы тоже очень много нового -два чемодана, костюм-портной, шляпы, перья и мн. др.» Помните, блоковеды возмущались, что Л. Д. свои «радости» на отдельном листочке изложила, а Блок-де никогда бы себе такого не позволил? В Петербурге Александр Александрович очень рад тому, что на таможне ничего не отобрали.

Первое, что он сделал, вернувшись в усадьбу, – вырубил всю сирень под окнами. Ненадолго заглянувшая в конце августа в имение Любовь Дмитриевна только ахнула – эта сирень была едва ли не самым дорогим для нее в Шахматовском саду. Но Блок тут же рассмешил ее своими шарадами.

Весь тот месяц в деревне поэт составлял шарады да каламбуры. Отдельные рассказывал с утра до поздней ночи. То есть, был как никогда творчески активен. Этот месяц он провел с мамой и теткой: сразу же после заграницы Любовь Дмитриевну понесло в Бердичев -сниматься в кино – там она «представляла хорошую деревенскую девушку, обманутую барином, которого она любит». Люба хвастается, что ей даже заплатят. Из тогдашних свекровиных откровений: «Люба уделяет Саше несколько дней – недель даже – своей жизни, а потом опять возвращается, по-видимому, к своему теперешнему. По-моему, она разлюбила Сашу, и вместо того, чтобы прямо это сказать ему, как-то и тут, и там что-то старается. Денег больше у нее нет ни капли. Она истратила все, что у нее было после отца. И поневоле живет с Сашей, потому что больше и не на что пока».

Кстати уж: в блоковедении почему-то не принято заострять внимание на этом очевидном факте. Начало первой серии Любиных «дрейфов» едва ли не день в день совпадает с моментом получения ею части наследства умершего Дмитрия Ивановича. Можете считать вашего автора законченным циником, но Любина «жизнь для себя» начинается тютелька в тютельку с обретения ею финансовой независимости от Блока. И – прекращается (или приостанавливается), когда источник карманных денег источается. Это правда. Грубая, горькая, но – правда. На этом, по крайней мере, этапе жизни обеспеченный Блок был для Любови Дмитриевны – пусть не только, но и кошельком тоже. Во всяком случае, по Парижам и взморьям раз в два года они на его средства разъезжали. И в немалой степени именно этим склонны мы объяснять и ее регулярные кратковременные возвращения по вызову, и нескончаемые «я люблю тебя» из постели другого мужчины.

И если уж приняться специально, как следует разрабатывать тему чисто финансовой заинтересованности Л. Д. в Блоке, можно обнаружить массу интересного. Из того же Бердичева она крепко сожалеет об отказе мужа занять освободившееся место в Литературном комитете при императорских театрах – от Пяста узнала (Блок действительно отказался войти пятым членом в комитет, где состояли Батюшков, Котляревский, Морозов и Мережковский; последний, кстати, и хлопотал за Блока). И тут же всячески подгоняет мужа с завершением драмы «Роза и Крест», которую она уже практически сосватала Мейерхольду.

А вот кусочек из письма Л. Д., дающий предельно ясное представление о ее личных доходах: «Я приглашена сниматься в кинематографе, и даже не с меня деньги берут,  а мне дадут – за первый раз 25 рублей (рублей, рублей, а не копеек)». Блоку же, напомним, еще за четыре года до этого давали по 50 рублей за лист только переводов. Вот и мечется Люба, как совершенно справедливо заметила свекровь, между своей жизнью и всё еще успешным мужем. И 27 ноября Александра Андреевна пишет:

«Саша мой в тяжком опять состоянии».

13 января – Блок: «Ночью сижу, брожу, без конца жду Любу».

15-го: «Тяжело. – Днем, злой, заходил к маме». 16-го: «Страшная злоба на Любу».

17-го – мама: «Саша в очень тяжелом настроении и мрачен. Понятно. Люба почти никогда не бывает дома и возвращается поздно. Жизнь нас всех устроилась фальшиво и не мудро».

В сотый раз согласимся: и не мудро, и фальшиво. Но сколько уже можно плакаться? – она устроилась так не вчера, а десять лет назад. Помните, Александра Андреевна, ваши с сестренкой пересуды про невыгодную невестку сразу же после их с Сашурой свадьбы? Мы помним. Про все «сомнения и страхи», про высокомерное недовольство всеми этими ее «вот еще» да «сладкими пирожками» – помним. Что удивляет вас теперь?

Но – наша история лишилась бы всякого шарма, смирись Александр Александрович с отведенной ему ролью папика. -Ну что вы! На сцену выходит новый персонаж.