Текст книги "Александр и Любовь"

Автор книги: Александр Сеничев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 23 страниц)

Маменькин сынок – 2

«Думаете, началось счастье? – писала в своих «Былях» Любовь Дмитриевна, – Началась сумбурная путаница. Слои подлинных чувств, подлинного упоения младостью – для меня, и слои недоговоренностей – и его, и моих, чужие вмешательства, – словом, плацдарм, насквозь минированный подземными ходами, таящими в себе грядущие катастрофы». Вон какая фронтовая лексика. Не сомневаемся, что у Л.Д. были основания для таких оценок.

Чуть успев вернуться со сватовства, Блок пишет уже невесте: «Маме известна «внешняя» сторона дела. Во внутреннюю я не посвящаю никого, потому что она священна.   Адрес на конверте напишет мама – это ведь совсем «внешнее», – так же как она знает в общих чертах о наших прошлогодних встречах, о переписке, о курсовом вечере и о комнате.». Диву даемся с зигзагов этого жениха.

Ему срочно понадобилось «расколоться» перед маменькой. Все это изрядно напоминает сцену в Бад-Наугейме, когда он свалив вину на К.М.С. Но в чем он каялся матери на сей раз? В том, что любит невесту? Но это вряд ли было секретом, да и каются ли в таком вообще? Пороемся-ка в переписке еще.

31 января Блок пишет Любе о полицейском обыске на Серпуховской. При этом уточняет: «. управляющий сам предлагает остаться до 8 февраля, но предупреждает, что есть всегда риск (даже и днем).».

Стоп-стоп-стоп! Выходит, они бывали там и ночью? Это и есть то «всё», о чем так некстати узнала Анна Ивановна, и о чем Блок поспешил поставить в известность и свою родительницу? А ну-ка читаем дальше. Блок пишет любимой, что оставаться там нельзя, потому что если они будут рисковать «все время будет беспокойно». «Завтра я пойду на Серпуховскую, – успокаивает он Любу, -И возьму оттуда ВСЁ (даже Твои булавки и мои письма) к себе.».

А вот булавки – это уже кое-что. Не такие уж мы и моралисты, чтобы судить двух совершеннолетних (пусть бы даже и не состоящих пока в законном браке) людей за то, что они используют съемное помещение по прямому назначению. Но, извините, проблема тут совсем в другом: всё это входит в жутчайшее противоречие со всем последующим содержанием нашей истории. Все наше расследование построено на том, что ничего подобного – по крайней мере, до брака – между Александром Александровичем и Любовью Дмитриевной не случалось.

Мы отказываемся верить в какие-то там булавки!

Если поверить в них, мы не сможем далее верить ни единому слову «Былей и небылиц». Мы вынуждены будем всякий раз заставлять себя относиться к каждому слову из воспоминаний Любови Дмитриевны как к заведомой лжи. Но дочитываем письмо Блока: «В воскресенье мы встретимся в 2 часа и погуляем, если погода будет не опасной для твоей простуды. Сегодня все обговорил с мамой. Видеться совершенно можно у меня. Мама поговорит с отчимом, который отнесется ко всему более чем очень хорошо. А главное, мы не будем видеть (если Ты не захочешь) ни маму, ни отчима. Мама будет у себя в комнате на другом конце квартиры, а отчим, когда будет дома – там же. Ничего не слышно совсем, везде ключи. Самое ужасное – расстояние, но придется помириться пока. Через мосты есть закрытая конка. Подумай об этом и согласись.   Здесь, у меня, лучше и чище всех других (наемных) комнат».

Ну – всё! Тут уж и булавки отдыхают: «...лучше и чище наемных комнат.   мама не будет тревожить.   везде ключи и ничего не слышно.». Предложите нам свою версию на счет того, о чем можно договариваться так детально с двадцатилетней девушкой из приличной семьи, и мы заткнемся.

Мы вообще отказываемся понимать происходящее. Мы понимаем только, что Блок излагает здесь не свое, а мамино видение решения проблемы. Это она решила: лучше и чище, запритесь, и не слышно.

Это же объясняет и то, почему НЕ НУЖНО ВИДЕТЬ МАМУ. Казалось бы: с какого вообще перепуга? Люба же «любит ее больше всего» после Саши. Да очень просто: это мама не хочет видеть Любу. Но ради сына готова потерпеть. Лишь бы Сашура был на глазах.

Ну, уж и концовка этого со всех сторон замечательного послания: «. Я говорю об этой «практике» только потому, что без нее никак не обойдешься.   Комната на Серпуховской ОСТАНЕТСЯ НАШЕЙ (подчеркнуто Блоком дважды). Я оставлю там знак.»

В дневнике 1921 года после слов «Очень неприятный конец Серпуховской» Блок вставил: «Мистическая записка под полом». Мы не знаем, что было в записке, схороненной Блоком под пол дорогой им комнаты. Мы знаем лишь, что с этой комнатой у него связано слишком многое. И слишком неожиданное для нас.

На второй день Пасхи, 7 апреля, Люба извещает жениха о готовности родителей назначить день свадьбы. Что Дмитрий Иванович согласен на свадьбу летом. Что и эта отсрочка лишь для того, чтобы убедиться, прочно ли все у них, не рассорятся ли. Что папенька поинтересовался, на что Саша думает жить, что она рассказала, и он счел, что этого вполне довольно. Потому что он тоже может дать ей 600 рэ в год. И теперь он хочет только поговорить с Александрой Андреевной о подробностях.

И – приписка: «У него все вышло так хорошо, что и мама сдалась, хотя и пробовала сначала возражать, приводить свои доводы.» (ох, многое бы мы отдали за то, чтобы услышать те доводы Анны Ивановны!)

Известно, что тем же днем Люба снова поссорилась с маман: «.  после разговора с папой я пошла просить у нее прощения за первую ссору, а вышло еще хуже. Но я непременно помирюсь с ней завтра. Теперь все зависит от нас, т.е. от тебя». Увы – туманно. Но определенно одно: Анна Ивановна крепко огорчена вестью о сватовстве – так крепко, что конфликт с дочерью следует за конфликтом...

Известно, что тем же днем Александра Андреевна побывала у Менделеевых и привезла сыну записку от невесты: «Они все сговорились и все согласны. Поговорить бы и нам скорей!». На письме помета Блока «Незапечатано. Привезла мама». Люба демонстрирует безупречное доверие будущей свекрови. Это уже обязательная составляющая новых правил игры.

«Я вся в твоей власти, приказывай, делай со мной что хочешь, – пишет она жениху 21 апреля, – усиленно чувствую себя твой Дианкой; так хочется быть около тебя, быть кроткой и послушной, окружить тебя самой нежной любовью, тихой, незаметной, чтобы ты был невозмутимо счастлив всю жизнь, чтобы любить тебя и «баловать» больше, чем мама». («Дианка» – собачка из популярного в те годы на эстраде стихотворения Апухтина; у Блока в Шахматове тоже была шавка с такой кличкой).

Хочется быть Дианкой? Ну что ж.

Несколько дней спустя жених докладывает невесте и о своей «ссоре» с матерью. Мол, та, бедняжка, переживает, что на нее не обращают внимания, а она «от всей души делает всё», мол, она такая больная и нервная, и ты, Люба, как хочешь, но жить нам надо при маме. И резюме: «Ты снизойди и будь милосерднее.   Будь благосклонная и добрая, как Ты умеешь, и прости меня за все это. Т в о й» И влюбленная дурочка демонстрирует ну просто-таки ангельское милосердие: «Когда я буду с вами, и мама увидит, что я не «отгораживаюсь», увидит на деле, как я отношусь к ней. Мы не можем не быть счастливы все, все!.. Так бы хотелось знать, что ты спокоен и весел и что мама не сердится больше на нас. Скажи ей про меня что-нибудь хорошее, если есть «что».

Удивительная проговорка. Удивительнейшая! Люба просто пошутила с милым. Ну, разве может он не найти этого самого «что» – про нее-то – для мамы!

Может, господа. Не по разу перечитав всю доступную корреспонденцию Блока, мы так и не найдем в его письмах ни к одному из третьих лиц ничего сколько-нибудь «хорошего» о его Прекрасной Даме. Как правило, – просто: Люба – без чего-то «хорошего» – рядом. Просто – Люба то, Люба сё. Любовь Дмитриевна сможет выяснить это лишь после смерти поэта, когда в ее руки попадет вся, не преданная им огню переписка.   А в середине того мая она опять умоляет:

«Приходи пораньше.   уж теперь совсем запросто, мамы ведь не будет. Или как хочешь, только пораньше.   Уж очень скучно не видеть тебя так долго».

Увы: она еще не знает, что такие мольбы – судьба, уготованная ей ее «рабом» на долгие годы. До их свадьбы остается целых три долгих месяца.

«Теперь еще тверже знаю, что будет счастье, бесконечное, на всю жизнь.» – написала Люба в последнем той весной письме Саше. И с этой твердой уверенностью в неизбежности счастья 24 мая они причастились.

25-го – обручились в университетской церкви.

А 27 мая Блок уехал за границу – сопровождать мать, отправившуюся на лечение в любимый Бад-Наугейм. Люба писала вдогонку:

«Ну, хочешь, расскажу, как было после вашего отъезда? Я стояла и смотрела, пока поезд скрывался; все меня ждали.» А мы расскажем, как было в Бад-Наугейме: «Скряжническое и нищенское житье там, записывается каждый пфенниг. Покупка плохих и дешевых подарков. Немедленные мысли о том, какие бумаги нужны для свадьбы, оглашение, букет, церковь, причт, певчие, ямщики и т. п. – В Bad Nauheim’е  я большей частью томился, меня пробовали лечить, это принесло мне вред. Переписка с невестой – ее обязательно-ежедневный характер, раздувание всяких ощущений – ненужное и не в ту сторону, надрыв, надрыв.». Позвольте? «Переписка с невестой» (безлично-то как: не с Любой – с «невестой»!) – принудиловка для вас, г-н Блок? Принудиловка и «раздувание всяких ощущений»? И про какой это вы надрыв? Про тот, который у вас в каждом письме к «невесте»?

О! Там действительно чрезвычайно надрывно. «Вся моя душа в Твоих страданиях. Внутри у меня такие нежные, такие деликатные, такие божественные чувства к Тебе, всегда моя Нежная, всегда моя Красавица. Мне-то, ты думаешь, не жутко и не страшно, не хочу я молиться, не хочу я простираться перед Тобой?..»

(«... оглашение, букет, церковь... переписка с невестой...» -где правда? Или обе правды – правды?)

«...  Твое вчерашнее письмо было седьмое. Верно, не пропало ни одно. Может быть, пропадают мои, а я потерял им счет, вчера послал три...»

Насчет «потерял счет» – вот этого не надо, господин Блок, вы немец. Пусть всего на четверть, но – немец. И счета никогда и ничему не теряете: «Сейчас я получил Твое восьмое письмо. Или Ты не видишь, что со мной?... Неужели Ты будешь меня успокаивать? Неужели Тебе это делать! Неужели я не перенесу Твоих страданий!»

(«... какие бумаги нужны для свадьбы... причт, певчие, ямщики...»)

«... Мне кажется дерзким даже смотреть на Тебя теперь, потому что ведь я же груб, и я мужчина.   А теперь я думаю, какие бывают еще мужчины и, оказывается, бывают грубее меня... »

До чего своевременный приступ личной скромности! А то уж мы (заодно с Любой) чуть Вас за мачо не приняли. «. Бывают и такие, которые вовсе игнорируют мысли Невест. А мысли и мучения Невест значат многое.   И «возраст» Невесты надо вместить и надо понять хоть издали, хоть немного, что значит девушка двадцати лет.» Да недолго уже. Вот женитесь – и продемонстрируете свое вмещение и понятие невестиных мыслей, мучений и возраста в двадцать лет.

«... Неправда ли – слово «дела» такой же жупел, как «муж»?... »

Милая Любовь Дмитриевна, а Вы вообще читали эти письма? Слово «муж» жупелило его еще вон когда.

Читала. Вот же она пишет: «Хотелось бы мне сказать про твои письма, только ты и сам знаешь, какие они хорошие, как захватывают, как много, много говорят.» О нет, Любовь Дмитриевна: письма эти говорят не много -они вопиют. Жаль только, вы не слышите: «Слово «друг» не то, что «муж». И «друг» ничего не исключает другого, потому не бойся и согласись стать мне подругой.»

Но тут же, через строку успокаивает: «Я возьму Тебя за руку и уведу в зеленую тень. Хочешь?.. Ты напиши, Радость моя, Весна моя...»

Хочет, Александр Александрович. Уже четвертый год хочет, чтобы взяли за руку – не снисходительно позволили взять за руку себя, а сами – взяли бы за руку и увели в зеленую, ну, или какую там еще тень.

Хотя, какая там тень! Тень – это так, для «надрыва». Наш лирик опять боится сбиться со счета: «...Маме осталось 10 ванн, а они берутся по 3, потом пауза... Я получил сейчас Твое письмо от 9-го – тринадцатое...». Всё. Достаточно.

Их переписка той поры необыкновенно обширна, интересна и вполне доступна. Желающие познакомиться с ней ближе могут сделать это и без нашей помощи. Экономя ваше терпение, мы приведем здесь лишь еще два письма. Ее -первое после «я стояла и смотрела, пока поезд скрывался», и его – в ответ.

Вот невеста пишет покупателю плохих и дешевых подарков: «.   ты не можешь себе представить, до чего мучителен каждый час расставанья с прежней девической жизнью. Точно я хороню себя, точно никогда уже мне не видать весны, не видать ничего, что до сих пор было счастье и радость. И до отчаяния жаль и последней весны моей, и комнатку мою, и родных, и косу мою, мою бедную косу девичью.  по-прежнему вся душа стремится к тебе, только к тебе. Да если бы это не было так, разве можно было бы выдержать это разрывание сердца, будь хоть чуть-чуть меньше моя любовь, и я все бы бросила, от всего бы отказалась, только бы не отрываться, не отрываться так мучительно от прежней жизни, только бы еще раз видеть весну., мысль о «последней весне» прямо преследует и доводит до слез; и жалко, что провела ее в городе, что пропустила ее – последнюю-то. Успокой, утешь меня! Скажи, что не умру я прежняя, останусь та же, что я увижу еще весну, увижу весну еще, еще и еще, что ты так ласково, нежно расплетешь мою косыньку девичью, что и не заплачу я. Скажи, скажи мне скорей, чтоб не боялась я, чтоб не плакала».

Из далекого Наугейма:

«Душа моя, Любочка моя, Ясноокая моя Зоренька. (Финист! Ясный Сокол просто!.. Но – педант, он не упускает ничего: в ответ на ее три подряд отчаянных «еще» – его четыре!)

...Твоя весна не последняя, Ты еще, еще, еще, еще увидишь, услышишь, почувствуешь, я ее не отниму у Тебя, я Тебе ворочу ее, и весны Ты узнаешь еще, и счастье, и ласку, и нежность мою Ты узнаешь, ибо несравненная моя любовь, мое обожание.

(Заметьте, Блок предельно искренне предупреждает Любу о том, что его любовь «несравненна» – и ей действительно не с чем будет ее сравнить).

... Не мучься Ты так, не терзай себя, не плачь. А то, плачь, от слез легче, я все Твои слезы приму, каждую слезинку на сердце положу, с собственной кровью смешаю. (Милые девушки (и женщины)! Внимательней читайте письма поэтов. Порой они до щемящего правдивы, остается лишь научиться расшифровывать их. И определиться: хотите ли вы, чтобы ваши обильные впредь слезы были приняты и смешаны с кровью любимого в его надрывающемся сердце) . Ты плачь, если легче, а я уж с тобой вместе буду, никуда не отойду, косу Твою беречь буду. Не заметишь, не узнаешь, без горя, без боли, без страдания моей Царицей станешь, моей Госпожой, моя ненаглядная, моя Ясная». И т. д. и т. п. вплоть до «в ноги Тебе кланяюсь, туфельки Твои целую. Твой до безумия, Твой навеки, Т в о й». Ну и если вы не обратили внимания: она грезит о дне, когда он ласково-нежно РАСПЛЕТЕТ ее косыньку девичью, он клянется эту косыньку БЕРЕЧЬ.

До брачной ночи остается два месяца.

Перед женитьбой Блок уже ясно и не без определенной тревоги понимал, что он накануне крутого поворота. Это нормально. Было бы странно, будь иначе. Такие предсвадебные смятения, если хотите, добрая традиция у великих и не очень русских поэтов.

Перед свадьбой же 31-летний Пушкин писал другу Плетневу: «У меня на душе: грустно, тоска, тоска.   если я не несчастлив, по крайней мере не счастлив... От добра добра не ищут. Черт меня догадал бредить о счастии, как будто я для него создан. Должно мне было довольствоваться независимостью».

Но у Пушкина тоска вылилась в «детородную осень» в Болдине. 22-летний же Блок в ожидании женитьбы просто хандрит. Его дневник той поры пестрит откровениями, среди которых выразительнее прочих самое коротенькое: «Странно и страшно».

Немногим оптимистичнее и последующие записи: «Запрещенность всегда должна остаться и в браке»... «Если у меня будет ребенок, то хуже стихов. Такой же.». «Если Люба наконец поймет, в чем дело, ничего не будет. Мне кажется, что Любочка не поймет». Или вот: «Из семьи Блоков я выродился. Нежен. Романтик. Но такой же кривляка».

«Люба понимает, я ее обижаю. Она понимает больше меня».   «Прежде представлялась, как яблочный цветок, с ангельским оттенком. Ничего похожего нет».   «Думал, что есть романтизм, его нет».

Ангельскость с цветковостью испарились еще до женитьбы.

Ребенок, которого нет еще и в проекте, заведомо плох. Романтизма нет, а запрещенность следует сохранить. Знала бы Любовь Дмитриевна с каким грузом ощущений и дум идет под венец ее Саша – могла бы понять, что ждет ее рядом с этим человеком, и еще могла бы повернуть назад.

Отговаривали от этого союза и Дмитрия Ивановича.

Не только супруга – даже подчиненные пеняли ему: «Добро бы был Ж.Блок (фабрикант) или сын Ж.Блока, а то просто какой-то юродивый». Дмитрий же Иванович, который, между прочим, поэзию знал и любил, а по молодости и сам грешил стишками, потрафляя выбору дочери, так не считал. И 6 июля Саша с Любой встретились в Боблове. Сразу начались предсвадебные хлопоты: заказать в типографии извещение для родных и знакомых, узнать, какие бумаги нужны для венчания и прочая, прочая. Вот одна из необходимых бумаг:

СВИДЕТЕЛЬСТВО

Дано сие студенту историко-филологическага факультета С.-Петербургскаго Университета Александру Александровичу Блоку в том, что со стороны Университетскаго начальства нет встречается препятствий к вступлению его, Блока, первый законный брак с девицею Любовью Дмитриевной Менделеевой, если будут в наличности все условия, необходимые для вступления в брак (Св. Зак. Гражд., т. Х, ч.1, ст.1-33).

Исп. об. Ректора Университета А. Жданов.

С ее получением все «препятствия к вступлению» Александра Блока в первый законный брак с девицею Менделеевой были устранены.

Свадьба в Боблове

17 августа. Шахматово. Весь день дождит, прояснится лишь к вечеру. Свадьба назначена на 11 утра. Поднялись рано. Принарядились. Тут все Бекетовы, Кублицкие. Нет лишь отца жениха: приглашать ли Александра Львовича, оплатившего, между прочим, все свадебные расходы, рядились очень долго. Порядились, и сочли, что не стоит. После узнали, что он непередаваемо обиделся.

Букета для невесты, заказанного в Москве, всё нет.

Саша с мамой нарвали в цветнике крупных розовых астр. Александра Андреевна с Франциком (при живом-то отце!) благословили Сашуру образом, и исполняющий обязанности шафера кузен Сережа Соловьев на разукрашенной лентами тройке нанятых в Клину лошадей повез их в Тараканово. Венчаться было решено в тамошней старинной, еще Екатерининских времен постройки, церкви.

Шахматовцы приехали раньше нужного и долго ждали невесту. Блок – сосредоточенный, торжественный, в студенческом сюртуке, при шпаге.

Дождь то стихает, то снова принимается.

В колясках, тарантасах, бричках, украшенных дубовыми ветками, подъезжают многочисленные московские родственники Менделеевых. Вскоре церковь уже полна.

И вот – тройка с невестой, Дмитрием Ивановичем, Марьей Дмитриевной (сестра-подружка) и мальчиком, несшим образ. Менделеев – во всех своих орденах (редчайший случай) – ведет дочь в церковь. Певчие -раздобыли «очень порядочных», как похвалялась тетушка Марья Андреевна – грянули «Гряди, голубица». Люба в белоснежном батистовом (специально для деревни, в городе непременно был бы шелк) платье с длиннющим шлейфом, померанцевые цветы, фата с флердоранжем. Обряд вершится неспешно. Серебряные, а не золотые, как принято в городе, венцы по старинному деревенскому обычаю надевают виновникам прямо на головы. Дмитрий Иванович с Александрой Андреевной плачут от умиления. Недолюбливающий Бекетовых священник (Блок: «Не иерей, а поп») покрикивает на жениха: «Извольте креститься!» Молодые долго прикладываются и прикладываются к образам. Выходят. Крестьяне подносят им хлеб-соль и белых гусей. Саша с Любой усаживаются в тройку и – с бубенцами в Боблово. Весь кортеж – следом.

Любина старушка-няня осыпает их при входе в дом хмелем. Тут же и хмуроватая Анна Ивановна (по русскому обычаю мать невесты не берут в церковь). В просторной гостиной верхнего этажа стол покоем. На дворе толпа разряженных баб: поют, величают. Разливается шампанское, шафер провозглашает здоровье молодых. Горько. Слезы умиления и восклики восторга. Пир горой, но молодые не остаются до конца торжеств: им пора на поезд до Петербурга, и они укатывают на своей великолепной тройке посреди свадьбы.

В Гренадерских казармах все давно уже готово к приезду молодоженов. В просторной с высоченными потолками квартире полковника им отведены две комнаты. Одна – большая с громадными же окнами на Невку, другая -длинный и узкий кабинет Блока. Окна «спальни» заклеены восковой бумагой с цветными изображениями рыцаря и дамы – что-то вроде средневекового витража. Кабинет – весь белый, излучает ощущение чистоты и строгости. На стенах Мона Лиза, Богородица Нестерова, голова Айседоры Дункан. Мебель старинная, Бекетовская (на диване когда-то сиживали Щедрин и Достоевский).

«Громадный факт моей жизни прошел в идеальной обстановке», – написал Блок позже одному из приятелей. Жизнь потекла ровная и деятельная. У нее – курсы, у него университет. Спектакли, концерты. Переписка с Белым, которой суждено стать долгой и весьма плодотворной – для отечественной словесности, во всяком случае. И дальнейшие пять медовых месяцев молодых супругов окутаны до того плотным мраком тайны, что мы смело переходим к следующему эпизоду. Он начался с их нашумевшей поездки в Москву в январе 1904-го.

Вот, разве еще, кусочек из дневника Марьи Андреевны. Ноябрьский – спустя сто дней после свадьбы: «Она несомненно его любит, но ее «вечная женственность», по-видимому, чисто внешняя. Нет ни кротости, ни терпения, ни тишины, ни способности жертвовать. Лень, своенравие, упрямство, неласковость – Аля прибавляет – скудность и заурядность; я боюсь даже ей сказать: уж не пошлость ли все эти «я хочу», «вот еще» и сладкие пирожки.

При всем том она очень умна, хоть совсем не развита, очень способна, хотя ничем не интересуется, очаровательна, хотя почти некрасива, правдива, прямодушна и сознает свои недостатки.   Он – уже утомленный и страстью, и ухаживаньем за ней, и ее причудами, и непривычными условиями жизни, и, наконец, темнотой...». Ой как крепко сказано, как безжалостно.

А женился тогда ваш Сашура зачем? «Она свежа как нежнейший цветок, он бледен и худ. Опять стал писать стихи, одно время заброшенные, а науками не занимается.   Аля ведет себя удивительно. Любовь к Сашуре учит ее быть мудрой, доброй и правой.   Я люблю Любу, как и Аля».

Ну, хоть так уж.