Текст книги "Александр и Любовь"

Автор книги: Александр Сеничев

 
И гордость нового крещенья
Мне сердце обратила в лед.
 

Живой любви не получается – начинается (чем не выход?) любовь снежная:

 
И нет моей завидней доли:
В снегах забвенья догореть
И на прибрежном снежном поле
Под звонкой вьюгой умереть.
 

Но Блок-непоэт неумолим (и неутомим). Он требует, чтобы Волохова «приняла и уважала свою миссию, как он -свою». По Веригиной выходит, что Волохова так и не уступила. У Бекетовых же зафиксирован другой расклад – 12 марта в дневнике Марьи Андреевны долгожданное: «Волохова полюбила Сашу».

Вообще роман Блока с Волоховой – едва ли не самое «запротоколированное», но вместе с тем и самое, пожалуй, загадочное из всех его любовных приключений. Что означает это «полюбила»? То, что мы все и подумали? А как же тогда быть с известным конфузом, когда Н.Н. гневалась на Блока за строчки о «поцелуях на запрокинутом лице»? Они якобы слишком недвусмысленно свидетельствовали о том, что ее роман с поэтом был реализован, в то время как строки эти «не соответствовали реальному плану» (ее формулировка). И больше того -хорошо известно, что Блок в ответ виновато объяснял, что «в поэзии дозволено некоторое преувеличение». «Sub specie aeternitatis» («под соусом вечности», как растолковывал он разъяренной актрисе).

Позвольте-ка: но если уж поцелуй – «дозволенное преувеличение», о чем еще толковать? Может быть, о строчке «Ты ласк моих не отвергала.», появившейся много позже? Кто, извините, врет? Волохова – подруге или Блок – маме? Мы ставим на лукавство Блока. Мы вынуждены констатировать, что этот его роман, как, видимо, и многие другие, можно смело опустить в копилку любовных фиаско поэта. Мы уверены, что сам Блок никогда не согласился бы с такой точкой зрения. Мы понимаем и разделяем его позицию, но упрямо полагаем, что сей роман очень показателен, и помогает в поиске ответов на многие из мучающих нас вопросов.

И мы обязательно сделаем это, но... Но мы же совсем забыли о Любе! Отмотаем-ка киноленту чуть-чуть вспять.

Любин дрейф.

Узнав о новом увлечении Сашуры, тетушка отметила в дневнике, что Люба ведет себя выше всяких похвал: бодра, не упрекает и не жалуется, присмирела даже, ласкова и доверчива с «мамой». А, взглянув на себя в зеркало, даже хмыкнула: «Ведь какая я рожа, до чего подурнела!». Внезапные смирение и ласковость Любы вскоре найдут элементарное объяснение, но продолжение тетушкиных воспоминаний мы просто обязаны выделить. В каждом слове здесь – неподдельное страдание. В каждой реплике -безупречно точная оценка произошедшего и происходящего -оценка на уровне разгадки. И в каждой попытке заглянуть в завтра – жуткое, но удивительно верное пророчество. Читаем: «Сказка их, значит, уже кончена. Если он и вернется к ней, то уж будет не то, та любовь, значит, уже исчезла. Это, конечно, брак виноват и, кроме того, полное отсутствие буржуазных и семейных наклонностей у него. Она из верных женщин и при том его пленительность сильнее ее. Она всегда шокировала его своей вульгарностью, а он ведь как есть поэт, так всегда им и бывает со всем своим обликом. Пострадать ей, конечно, надо, но – боюсь я за нее. Ведь согнуться она не может, как бы не сломалась и не погибла. Ведь годы самые страстные – всего труднее мириться. А поклонников нет. Боря потерял свой последний престиж, а других-то нет.». И – о племяннике: «Еще прошлой весной была «Незнакомка», а теперь вот она и воплотилась окончательно. Разве поэт, создающий такие женственные образы в 25 лет, может быть верен одной жене?»

Да, Марья Андреевна бесконечно влюблена в своего «детку», но она влюблена в него не безумно. И как, быть может, никто другой, до безжалостного строга к нему. Она, конечно же, деликатна, но деликатность ее – не вместо правды. И мы не можем остановить тетушкиных откровений. Запись от 31 января заканчивается так: «Люба все-таки не красавица и красавицы ей опасны, а Волохова красавица. Не даром думала я об искушении маскарада после «Балаганчика». Да, я боюсь за Любу». И наконец – спустя пять дней: «В Любу влюблен Чулков, который с женой разъехался. Люба с ним кокетничала и провела чуть ли не целую ночь в отдельном кабинете и катаясь. Последнее мне уже совершенно непонятно. Франц думает, что это надрыв.»

Надрыв надрывом, но разъезжаться Блоки пока не хотят. При этом Саша яростно влюблен в Волохову (и это не секрет ни для кого, включая Любу), Люба – «кутит с Чулковым». Уверяет сестер Бекетовых, что не страдает. Те, разумеется, не верят и жалеют ее. И через неделю в тетушкином дневнике: «Люба совсем полюбила Чулкова и с ним сошлась.   Люба взяла любовника.   Как она презирала измену одной любви. И все мы так этому верили. Еще на днях Аля говорила мне: у нее верное сердце, она всегда будет любить Сашу».   И вдруг у Любы будет ребенок»

Господь с вами, Марья Андреевна, пифия вы наша! Ни слова больше! Не накаркайте, голубушка! Больно уж гладко у вас это в последнее время получается. Однако сказка-то и самом деле кончена. Ждала-ждала наша Люба, ждала-ждала, да и – совершенно прав полковник – надорвалась ждать.

Ей двадцать шесть. У нее за спиной три с половиной года «белого брака». Брака без брачной ночи. Брака, на втором месяце которого муж усадил ее перед собой и проинформировал: ждать, собственно, дальше уже и нечего... У нее за спиной порванные отношения с человеком, готовым бросить к ее ногам весь мир (полгода назад она сама предложила Белому выбирать: исчезни из нашей жизни или убей себя). И теперь, после этого бессмысленнейшего смирения, после всех этих непростых жертв, Блок не удосуживается разглядеть в ней той верности и той любви, о каких можно только мечтать. После всего этого Блок перестает мыкаться по публичным домам и приводит к ней на кухню писаную красавицу. И говорит, что им незачем больше быть вместе?

Александр Александрович! Что значит «вместе»? Это она была с вами, но с кем были все это время Вы? Какая такая к чертям собачьим любовь, если после всех ваших чудесных жениховских писем Вы четвертый год день за днем наносите этой женщине самое непростительное из оскорблений -откровенно и последовательно пренебрегаете ею. Её молодостью, ее красотой, ее здоровьем, ее чувствами к Вам. И ее чувствами к себе, если желаете! В какие еще великолепные слова Вы станете рядить оправдания этой своей брезгливости?

И Прекрасная Дама пала.

И сыграла она это падение в точности по Вашей безумной науке: в исполнители ее растления выбрано, по сути дела, ничтожество – типичнейший «астарт» – Жора Чулков. Горе-поэт, ходульнейшая из пародий на Блока. Тут одного четверостишия хватит:

 
Потом уходил он за мост
Искать незнакомки вечерней:
И был он безумен и прост
за красным стаканом в таверне.
 

Гумилева на него не было – тот непременно заверещал бы, что красен не стакан, а вино в нем. Очень внимательный к чужим стихам поэт был Николай Степанович, очень!.. А по отзыву Горького Чулков был просто «комический бесталанник». Впрочем, у Алексей Максимыча и Блок одно время числился «слишком жадным к славе мальчиком с душою без штанов и без сердца»...

Но главное – Чулков тот самый человек, грех с которым ни при каких обстоятельствах не скроется от вашего надменного взора. Он мнит себя ближним при вас. Он пьет с вами каждый вечер. Хихикает, треплется, перемывает кости вашим недругам. Через день вы водите его домой обедать. Через полгода вы именно ему посвятите цикл своих лучших в этом году стихов. Ох, сколько времени пройдет, прежде чем вы сумеете отступиться и отречься от него, не боясь уже обвинения в сведении счетов «за жену». Вы не знаете еще, что после Вашей смерти он будет бегать к Ахматовой и перемывать уже ваши с Любой косточки, все так же подхихикивая и путаясь в подробностях нынешнего января. Этого вы хотели, Александр Александрович?

Нет же, конечно, не с такими мыслями отправлялась Любовь Дмитриевна с Чулковым в тот злосчастный ресторанный кабинет. «Пришедшая зима 1906 года нашла меня совершенно подготовленной к ее очарованиям – ее «маскам», «снежным кострам» – к легкой игре, окутавшей и закружившей нас всех. Мы не ломались, нет, упаси господь. Мы просто и искренне все в эту зиму жили не глубокими, основными слоями души, а ее каким-то легким хмелем», -напишет она в «Былях-небылицах».

Быть может, тридцать лет спустя и легко говорить об этом легком хмеле молодого безрассудства. На самом же деле её путь к адюльтеру с Чулковым был не так уж ровен и прост.

Отношения с Белым оборвались обидно для ее самолюбия, но поведение Блока, никак не оценившего это, задевало еще сильнее. И тогда Люба решает отказаться наконец от амплуа «функции» при муже и принимается искать пути ухода в собственное «человеческое существование».

По-настоящему сильная женщина никогда не плачет у окна. Свою растерянность и досаду пытается скрыть под наигранным весельем и несколько нервозной аффектацией (вообще говоря, совершенно несвойственной нашей героине). О том же, чего это стоило на деле, говорят стихи, которые Люба стала писать в это время. Часть их сохранилась среди ее бумаг. Они обращены к Блоку и полны воспоминаний о якобы обретенном и вскоре потерянном счастье.

 
Зачем ты вызвал меня
Из тьмы безвестности -
И бросил?
Зачем вознес меня
К вершинам вечности -
И бросил?
Зачем венчал меня
Короной звездной -
И бросил?
Зачем сковал судьбу
Кольцом железным -
И бросил?
Пусть так. Люблю тебя.
Люблю навек, хоть ты
И бросил.
 

В ее стихах появится и Н.Н.В.: «Зачем в наш стройный круг ты ворвалась, комета?..» И эту строчку Блок оценил довольно высоко. Он даже – и это уже верх цинизма! – поставил ее (наряду с «Кометой» Аполлона Григорьева) эпиграфом к своему насквозь волоховскому сборнику «Земля в снегу». Но это потом. А тогда рядом с Любой как-то очень уж кстати появился «разженившийся» Чулков.

Этот писатель, сильно помельче рангом, чем Блок с Белым, разительно отличался от них и своей психической организацией. Не рефлектирующий, не истеричный, куда более рассудочный и холодный, он идеально подходил на роль партнера для вкушения собственной порции декадентской вседозволенности, и был обласкан Л.Д. исключительно в ответ на сумасшествие Блока по Волоховой. Точной даты начала этого романа мы не назовем, но заметим, что уже 12 января Е.Иванов запишет в дневнике: «Чулков в роли Арлекина».

А это и впрямь была самая настоящая арлекинада. Любовь Дмитриевна, как это теперь называется, отрывалась по полной программе. Не таившаяся и в пору романа с Белым, Люба на сей раз вела себя вовсе уж демонстративно. Она афишировала свои отношения, в которых Чулков был средством, а не целью.

Она даже заявлялась к его жене, устраивая «сцены a la Dostoevsky». И победно констатировала, что та в их игру не входила и лишь «с удивлением пережидала, когда мы проснемся, когда ее верный по существу муж сбросит маскарадную маску».

Сколько-нибудь глубоких чувств к извечному спутнику и собутыльнику мужа Люба не предполагала, и их не случилось. Да и Чулков тоже среагировал на дуновение флирта, скорее всего, просто инстинктивно. Любви не было -был лишь ее набросок, «эскизы» жизни». Легенькая акварель.

Есть у него повесть – «Слепые». Главный герой – художник Лунин встречается с женой своего знакомого – Любовью (а как же!) Николаевной (на всякий случай) Бешметьевой. « – Я не хочу домой, капризно сказала она, прижимаясь к плечу Лунина, – Я хочу на острова.

На Каменноостровском она торопила извозчика:

– Скорей! Скорей!

Неожиданно она запрокинула голову:

– Милый! Милый! Целуй!

Лунин покорно прижал свои холодные губы к ее тоже холодным губам.

– Мы мертвые, – прошептала в ужасе Любовь Николаевна». Сама Л.Д. об этом дрейфе вспоминала позже: «.. .мы безудержно летели в общем хороводе: «бег саней», «медвежья полость», «догоравшие хрустали», какой-то излюбленный всеми нами ресторанчик на островах, с его немыслимыми вульгарными «отдельными кабинетами» (это-то и было заманчиво!), и легкость, легкость, легкость.»

По злой иронии судьбы «легкость» вульгарно же и разрешилась в знаменательный со всех сторон день – 20 января 1907 года.

В этот день Блок получил из Москвы авторские экземпляры нового своего сборника «Нечаянная радость» – ну того, что намеревался да так и не посвятил Белому. У Комиссаржевской в этот день шел «Балаганчик». И главное -в 5 утра от паралича сердца скончался Д.И.Менделеев. Через три дня состоялись его грандиозные похороны. Всю дорогу до Волкова кладбища студенты несли металлический гроб на руках. Вдоль всего маршрута траурной процессии средь бела дня горели факелы. На Технологическом институте были вывешены черные флаги, а впереди процессии плыла высоко поднятая Периодическая таблица элементов.

Разумеется, Любовь Дмитриевна была сильно подавлена этим, и ее роман плавно сошел на нет. Пара-тройка рецидивов – не в счет. В конце весны она – одна – уезжает в Шахматово, откуда будет слать Блоку нежные – словно ничего и не произошло – письма. Впрочем, один раз она позволит себе объясниться: мол, не помнит своего отношения к полюбовнику, мол, будто ничего и не было, никакого следа в душе, мол, больно уж ей хотелось забыться, испробовать такой образ жизни – вот Чулков и подвернулся. И Блок простит ей Чулкова.

И упрекнет лишь однажды, выждав несколько месяцев. В конце мая он пошлет жене в Шахматово свое знаменитое стихотворение «Ты отошла и я в пустыне.», заключительные четыре строки которого столь же прозрачны, сколь и хрестоматийны:

 
И пусть другой тебя ласкает,
Пусть множит дикую молву:
Сын Человеческий не знает,
Где преклонить ему главу.
 

С невинной припиской «Напиши мне о нем, родная» Она со всей простоватостью ответит, что стихотворение ей ужасно приятно и очень нравится, «только в последней строфе мысль выражена нехорошо, непонятно с первого раза. Надо бы переделать первые две строки.»

К теме Чулкова они больше не вернутся.

Чулкова ей, узнав об этом, не простит Белый. В его воспаленном самолюбии эта оскорбительная для него выходка Л.Д. не отыщет никакого оправдания. «Кукла!» -рявкнет он осенью в лицо своей недавней богине. Так же бессильно, как год назад Блок окрестил ее за Белого «картонной невестой».

Но о какой бы легкости отношений с Чулковым ни рассказывала бы нам теперь Любовь Дмитриевна, Сашин «дрейф» в сторону Волоховой не мог оставить ее равнодушной.

Вот, казалось бы: ну что она – никак не привыкнет к демонстрации Блока его права на лево? Это что – первый бунт ее тихого муженька? Да в том-то и дело, что бунт -первый. Волохова – не дешевая кабацкая шлюшка, не смазливая девочка из кордебалета. Это соперница. И соперница эта торчит у них целыми вечерами (как когда-то торчал Белый).

И теперь уже она, Люба, вовлечена в «хоровод» их с Блоком отношений. И вынуждена смиренно играть роль подруги Волоховой, пока ее Сашура мучительно выбирает: отважиться ли ему теперь на новый брак или сохранить семью.

И однажды, преисполнясь ли отчаяния, охваченная ли напротив мудрой догадкой, Люба сама приходит на помощь Блоку – отправляется к Н.Н. и неожиданно предлагает той взять на себя все заботы о муже и его дальнейшей судьбе. О разговорах тет-а-тет женщины не говорят правды даже в мемуарах. Хорошо известно одно: Волохова отказалась от подарка. И подтвердила тем самым свое временное нахождение при Блоке.

Удивительные люди эти мужчины и женщины столетней давности! Ну, что, спрашивает одна, берешь себе моего, с его высокой миссией? – Нет, сестренка, отвечает вторая, никак не готова, но и отказаться от него сейчас, вот так вот с бухты-барахты не могу. – То есть, он тебе что, ненадолго, что ли? -Да конечно ненадолго, на пока. – А! Ну, если на пока, продолжай в том же духе, извини, что потревожила. – Ничего, заходи. – Да нет, лучше уж вы к нам!...

Отметая же в сторону ернический тон, заметим, что это был честный, по-своему благородный и, главное, очень сильный ход Любови Дмитриевны. В короткие полчаса она расставила все по своим местам.

Нет, она, конечно, ничего не прекратила, ничего не ускорила. По большому счету, она даже не вмешалась в проистечение романа. Она лишь застолбила его результат.

И тут мы не можем отказать себе в удовольствии снова предоставить слово теткиному дневнику. Потому как лучше не скажешь: «Вечной любви и вечной страсти, как у Тристана и Изольды и пр. больше нет. Саша и Люба вообще не Тристан и Изольда.   Они новые, потому что все себе разрешили, а судьба помогла им тем, что у них нет детей, которые бы усложнили вопрос. Люба существо бесконечно жизненное и вполне эгоистическое, жаждущее прежде всего поклонения и наслаждений; он – поэт с исключительно страстным темпераментом и громадным воображением. Ну, любили друг друга несколько лет до своего брака и 3 года в браке, ну была сказка и юность, первые ее цветы. Теперь наступило иное. Ему нужна «смена эмоций», да, не более, и поэтому он полюбил именно Нат. Ник., которая до того противоположна Любе. Люба, немедленно ему изменив и бросившись в объятья первого встречного мужчины, все еще не может перестать сердиться на разлучницу и время от времени «ищет себя», и желает быть добродетельной, ждет, что та провалится, а он к ней вернется. Едва ли так будет. Разлюбит он и ту, конечно, а потом полюбит другую и к Любе временно вернется, но это будет не то, совсем не то, о чем она мечтает в своем наивном воображении». Ванга! – другого слова просто не находим.

События меж тем идут своим чередом. На смену бурной зиме приходят застойные весна и лето. Н. Н. убывает на гастроли. Люба, как мы помним, уединяется в Шахматово. Блок освобождает квартиру на Лахтинской (вещи свозит на склад, а сам перебирается к матери в Гренадерские казармы, -«сын воротился умирать»?). От одиночества и гордыни засаживается за пьесу с претенциозным названием «Песня судьбы». Песня эта в результате окажется не более чем очередным художественным отчетом об очередном треугольнике: он – Волохова – Люба. Хотя пафосные Мережковские углядят за образом главной героини ни много ни мало – саму Россию. Блока станут трепать: ну, скажи, скажи: Россия ведь? – Ну, в общем, да, – помнется тот, -Россия и есть. А вскоре и сам в эту выдумку поверит. И даже Станиславскому начнет нервы трепать: вы, мол, мою пьесу про РОССИЮ-то зря прокатываете.   Типичный эффект эха Стихов о Прекрасной Даме: пишет о чем-то, что каждый вправе истолковывать как хочет. Не-е-ет: имеется еще порох в блоковых пороховницах!

По случаю уж и о Мережковских. О Гиппиусах, то есть. Те упрямо продолжают шпионить на Белого. 1 мая Тата докладывает Белому, что Л. Д. собирается в Шахматово в одиночку, потому как жизнь у них «расколотая», уточняя, правда: «По-моему, она Сашу любит, конечно, но не может вся в нем поместиться.  Он всю зиму влюблен в актрису. Она уехала. Он пьет.». Но тут же и успокаивает: «Я вижу случайно – она курит – часто, часто. Говорю – Люба, вы в честь Бори? – Да, да, вы угадали».

Уж не ведаем, чем там Люба еще занималась в Борину честь, но мужу из Подмосковья она шлет нежные-пренежные письма. Восторгается тем, как славно тихим вечером поет в кустах зорянка, вспоминает их «живые поцелуи» в такие же вот вечера. Блок отвечает (блоковы строки вообще невозможно пересказать, так что уж дословно): «Ты важна мне и необходима необычайно; точно так же Н.Н. – конечно, совершенно по-другому. В вас обеих – роковое для меня. Если тебе это больно – ничего, так надо. Свою руководимость и незапятнанность, несмотря ни на что, я знаю, знаю свою ответственность и веселый долг. Хорошо, что вы обе так относитесь друг к другу теперь, как относитесь... и не преуменьшай этого ни для себя, ни для меня. Помни, что ты для меня необходима, я это твердо знаю». Ничего не скажешь – милое письмецо любящего мужа. До того фирменное блоковское, что впору снова звать газетчика, что обещал сто рублей за перевод.

Какая такая «руководимость»? Какая «незапятнанность»? Что, наконец, за «веселый долг»? Разве что Блок полагает, будто запятнавшая себя Чулковым Люба сейчас и не такое стерпит. Впрочем, если отбросить все заморочки и заменить «Н.Н.» на, скажем, «аспирин», очень даже понятное получается письмо. Ты, дескать, не думай плохого. Просто помимо тебя мне необходим сейчас и аспирин – понятное дело, совсем по-другому, чем ты, но без аспирина мне теперь никак нельзя, аллес, родная! В остальном же их майская переписка смахивает на голубиное воркование. Ему, видите ли, тревожно, что она там одна и не с ним. – «Ничего, что ты, маленькая Люба, лентяй и глупый – у тебя щечки потолстеют и порозовеют. Ты самый, самый настоящий маленький заяц Бу». Три дня спустя: «Я пишу тебе с Сестрорецкого вокзала. Сижу и пью. Пьеса продвигается.   Большая часть первого акта – о тебе».

Сидит и пьет – с тем самым Чулковым. Которому посвятит цикл «Вольные мысли» и именно его («лучшее»), а не «Снежную маску» отдаст в андреевско-горьковское «Знание».

А пьесу пишет – о ней. И об «аспирине». А Мережковские – Россия, Россия!...

В июне Блок ненадолго приезжает в Шахматово. Просто оттого, что не знает, куда деться. Вернувшись в Петербург, принимается за те самые «Вольные мысли» (цикл действительно очень сильных стихов). Мотается по кабакам, глушит тоску. Тоскует он, скорее всего по Н.Н. – не по Любе же, от нее сам уехал.

А тут снова напоминает о себе раздразненный сестрами Гиппиус Белый. Во-первых, он опять задирает Блока в печати, во-вторых – нарушает уговор, и снова принимается писать Любе. Та жалуется мужу, пересылает злобное письмо Бори. Блок возмущается в ответ: «Можно ли быть таким беспомощным человеком!». Люба в свою очередь квалифицирует письмо Белого как «отвратительное!»: «Сожгла сейчас же и пепел выбросила....» И дальше: «Какой же ты надежный, неизменно прямой, самый достоверный из всех, а мне – спаситель, я даже думала просто – Христос, все лучшее, что я знаю или узнаю – в твоем духе, окрашено тобой. А «Боря» мне теперь и не представляется иначе, как антихрист, противоположный тебе и главный мой соблазн; теперь он побежден тобой и мое дело – знать и не поддаваться соблазну».

Вы как желаете, мы же напрочь отказываемся верить в искренность этих строк. Это уже какое-то дежа-вю: что ни август – Люба проникается сусальным обожанием к мужу. Тот ждет, не дождется своей второй «роковой», а из нее прут восторги? Ну, не глупа же она, в конце концов! До новой (второй несостоявшейся) дуэли Саши с Борей остается чуть больше месяца. Но в суете вокруг нее Люба уже не участвует. И нужным не считает, и своих дел у нее по горло: она с головой уходит в зубрежку ролей, чтение новых пьес и прочую актерскую работу над собой. В отличие от Блока она уже знает как жить дальше.