Текст книги "Александр и Любовь"

Автор книги: Александр Сеничев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 23 страниц)

Три удара 1907-го.

Пока притихшая Люба в Шахматове готовится в актрисы, Александра Андреевна потихонечку собирается в Ревель, где Францик.   извините, полковник Кублицкий-Пиоттух получил полк. И это был первый в то лето удар для Блока. Предельно предательский.

Длительная разлука с матерью никогда не входила ни в его, ни в ее планы. Они ведь, обратите внимание, все эти двадцать семь лет вместе. В Петербурге, в Шахматове, за границей даже – везде. И теперь маме надлежит ехать вживаться в противную ей роль генеральши.

Прощание будет напоминать самые настоящие похороны. Да, собственно-то говоря, похороны Александра Андреевна способна сотворить из любого недостаточно ласково сказанного слова, а уж тут.

Она берет с «деток» слово писать ей часто-часто. Блока не нужно уговаривать, но слово держит и Люба. Она аккуратно поддерживает переписку со свекровью. И едва ли не в каждом ее письме фигурирует Волохова. Люба восторженно рассказывает свекрови об их вдруг упрочившейся дружбе, долгих разговорах о театре: «Нет ни одной точки, в которой бы я с ней не сходилась.   Я определяю теперь так, что она, Н. Н., чистая идеалистка, а я матерьялистка». Удивительней всего, что «матерьялистка» не кривляется -теперь они впрямь необыкновенно дружны с Н. Н. Она понимает, что Волохова – ее самый надежный проводник к сцене. К тому же, мы-то уже в курсе: Люба раньше других выяснила, что ее новая подруга готовит Блоку окончательную отставку. И отставка эта – лишь дело времени. Впрочем, отдает себе в этом отчет и сам Блок. Октябрем помечены его строки

 
И провел я безумный год
У шлейфа черного.
 

В. Пяст об этом «безумном годе» выскажется пожестче: «Черный шлейф», у которого провел Блок целый год, не принес ему ни жизненного, ни творческого счастья». Насчет счастья творческого можно еще как-то и посопротивляться, но в плане счастья сердечного – увы, тут мы не просто соглашаемся, тут мы вынуждены соболезновать поэту. Потому что осень-зима 1907-го – первая из самых черных полос в жизни Блока.

Только что осиротевший (а вынужденную разлуку с матерью мы способны расценивать именно как сиротство), Александр Александрович вынужден признать, что и дрейф в сторону Волоховой был его ошибкой.

«Закулисная жизнь прекратилась» – пожалуется он Александре Андреевне. Предельно лаконично. Уже без лихих подробностей, как это было в радужную пору начала романа. И это второй хук подряд. Но наш герой не знает еще, что главный сюрприз впереди. И мы не можем отказать себе в подлом удовольствии потомить и вас еще с полстранички.

Ноябрь. Дневник М. А. Бекетовой: «А Люба что? Мусина больна, уроки не бывают, много планов, ничего не клеится, но она «начинает влюбляться в Ауслендера.   она не победила Н. Н., и сама как будто опять готова мимолетно увлечься ...».

Вот так-то! Насчет «не победила » – нам думается, что как раз и наоборот. И этот откуда ни возьмись свалившийся Ауслендер (племянник Кузмина, как бы даже прозаик, красавчик, любимец дам своего круга, человек, о котором и сказать-то больше нечего) – лучшее тому подтверждение. Чулков был пробой пера. Предупредительным в воздух. Ауслендер – победный салют и официальное заявление Л. Д. Блок о праве на собственную личную жизнь. И это не от жестокости. Это просто по праву победительницы. «... Не велика она в любви, – продолжает М.А., – Так ли любят истинные женщины?...».

Теть Мань! Давайте-ка попытаемся сохранить лицо. Мы понимаем вашу досаду, но на сей раз не разделяем упрека. Быть может, вам и видней, как именно любят истинные женщины, но Сашура напоролся ровно на то, за что боролся. Его жена ведет себя так, как всякая нормальная женщина, которой отвратительно долго отказывают в любви. В последний день этого злосчастного года Марья Андреевна делает еще одну запись: «Люба молодец, ведет себя с достоинством и силой, ее и жалеть не надо. Правду говорила Аля, но ведь как она здорова и как самоуверенна и влюблена в себя. Мне Н.Н. гораздо ближе, хоть, м.б., Люба и крупнее». И тут мы можем позволить себе лишь скептическую ухмылку.

А вот строка из письма Александры Андреевны Жене Иванову: у Блоков идет теперь «нечто очень властное, очень важное, во многом истинно хорошее».

Бедные, бедные сестренки Бекетовы! Вы и понятия не имеете, ЧТО «идет теперь» у Блоков. Хотите, расскажем? Пожалуйте.

9 ноября на общем собрании труппы Комиссаржевская зачитала написанное Мейерхольду письмо. Там, в частности, значилось: «Путь, ведущий к театру кукол, к которому вы шли все время,.. не мой... И на вашу фразу, сказанную в последнем заседании нашего художественного совета: «Может быть, мне уйти из театра?» – я говорю теперь – да, уйти вам необходимо».

Поначалу Всеволод Эмильевич потерял дар речи. Потом опомнился и потянул Веру Федоровну на третейский суд. Суд признал его обвинения в нарушении Комиссаржевской профессиональной этики несостоятельными, и новатор элементарно оказался на улице.

Что оставалось гению? Оставался шанс доказать, что бросаться Мейерхольдами не дозволено даже Комиссаржевским. Маэстро принялся наспех сколачивать собственную труппу. За неимением же собственной сцены он решил провезти свою антрепризу по России. Вояж планировался куда как серьезный – «на пост и на все лето». Предвосхищая события, сообщим, что гастроли те оказались малоудачными. Практически провальными. Как творчески, так и финансово. Но это нас с вами, понятное дело, волнует меньше всего.

Нас с вами и Блоком должно волновать то, что одной из первых ушла от Комиссаржевской под крыло к обиженному Мейерхольду Н. Н. Волохова. Но и это бы еще полбеды. Беда -что в труппу принята актрисой и Л. Д.Блок! Для нее все совпало самым удачным образом: у режиссера-изгоя и цейтнот, и кадровый дефицит, а тут на тебе – доброволица с приличной протекцией и вполне кассовой фамилией. Мейерхольд взял ее, не моргнув глазом. Иные исследователи склонны полагать, что Любовь Дмитриевна рекрутировалась в труппу не столько даже ради пробы себя, сколько из желания насолить Блоку (тот как раз переживал очередной период неприятия обессмертившего его «Балаганчик» режиссера). Так это или нет – какая разница? Для нас принципиален факт: Блока оставляли одного. В одночасье.

Неудивительно, что первым его порывом было желание ехать с труппой. Но Наталья Николаевна воспротивилась. А проще сказать – запретила. Мотив: негоже поэту мотаться с актерами. И лихо отбыла на окраины империи с первой гастрольной партией.

Люба присоединилась к театру чуть позже – в середине февраля. Началась практически полуторагодовая разлука Блоков. Два дня спустя начнется и полутора же годовая их переписка.

Естественно, поэт в ауте. Он пишет матери: «Чем холоднее и злее эта неудающаяся «личная» жизнь (но ведь она никому не удается теперь), тем глубже и шире мои идейные планы и намеренья. У меня их столько, что руки иногда опускаются – сколько нужно сделать.». Первое время он действительно пытается держаться молодцом. Его переписка с женой спокойна. Он интересуется ее успехами, делится соображениями, советует даже. Рассказывает о своих делах. Малюсенькая деталь: по тому же самому адресу Блок регулярно отправляет и письма в синих конвертах – Волоховой. «Закулисная жизнь закончена», «личная жизнь неудающаяся», но как же обидно отступаться!...

Первые Любины письма этой поры – сплошные восторги. Наконец-то она окунулась в настоящее, желанное. Она много играет. Не всегда довольна собой: «играю не так, как надо», «то, что делаю – не искусство». Но тут же, мимоходом: «меня наши все принимают очень всерьез как актрису». Вот что-что, а скромность никогда не была добродетелью Любови Дмитриевны. И в письмах издалека места ей не находится вообще. «У меня есть фантазия, есть темперамент, но нет материала, из которого рождается художественный образ актера. Скульптор без мрамора». Согласитесь, для актрисы с месячным стажем звучит неплохо. При том что Комиссаржевская на Любин взгляд – вот та «без фантазии»! А?! Знай, в общем, наших.

Но Блок в ответ еще любезней: «В вашей труппе я считаю очень важными для дела народного театра – Наталью Николаевну, тебя (по всей вероятности) и (очень возможно) -Мейерхольда». Как вам такая иерархия? Принято же считать, что он не видел в Любе таланта?

Меж тем театр колесит по западу России. Из Могилева Люба сообщает, что затеяла легкий флирт с неким Давидовским. Без этого, дескать, никак невозможно. Иначе поди-ка, вынеси «всю эту безумную работу целого дня».

Далее Константин Давидовский будет фигурировать в нашей истории под изобретенным Любой наименованием «паж Дагоберт». Он на год моложе ее. Тоже начинающий актер (с инженерным, между прочим, образованием). Блок видел его пару раз в театре. Этакий симпатичный рыжий южанин с мягким украинским акцентом и «движениями молодого хищника».

Уже через несколько дней Люба похвастается мужу: «Есть в возможности и влюбленность».

Они проводят с Дагобертом все больше времени. Она учит его «голосу» и французскому языку. И куда как на наш взгляд тревожное: «Не хочется писать мои похождения – может быть, сейчас уже все кончено, может быть, и еще хуже будет – не знаю. Много хорошего в этой безалаберности все-таки». Фактов при этом не докладывает, пригрозив мужу, что он узнает их от Н. Н.

Увы: после тягостной передряги с Белым, после финта с Чулковым и разминки с Ауслендером, Люба вовсю осваивает удобную философию декадентского пошиба: если соблазн подстерегает – смело иди навстречу и принимай его как должное. Ну просто затем, чтобы потом его же и одолеть -только так ведь и можно «освободиться от лжи»!

В конце февраля Наталья Николаевна действительно приехала на несколько дней в Петербург. И уж наверное поделилась с Блоком какими-то обещанными Любой «фактами».

И что? – А ничего. В очередном письме не то флиртующей, не то влюбившейся жене Блок отчитывается об их с Н. Н. походах на выставки, обещает передать с ней конверты. И всё! У него никаких претензий. Почему? Да потому, что этого приезда Волоховой он ждал куда сильнее, чем возвращения жены. Уязвленное самолюбие жаждало реванша, и супругины выкрутасы автоматически отошли на задний план. Но на что «петербургский Дон-Жуан» рассчитывал меньше всего – так это на то, что уже 1 марта Снежная Маска сядет в поезд и уедет в Москву.

Прощание с Волоховой

И тогда брошенный Блок начинает напоминать двухлетней давности Белого. Но если Белый в роли беснующегося отвергнутого влюбленного все-таки органичен, то Блоку такое поведение никак не личит. Назавтра после уезда Н. Н. он «пьян до бесчувствия». Еще назавтра – мчится в Москву. Находит Наталью Николаевну, зазывает ее запиской в гостиничный номер и всю ночь мучает своими нервными и напрасными объяснениями.

Роман со Снежной Дамой иссяк.

Судьба являет свое искаженное гримасой мести лицо: исключивший страсть из отношений с женой, в случае с Волоховой Блок поскальзывается на той же самой арбузной корке. Он не хотел Любы – Волохова не желает его! Вернувшись домой, Блок пытается хорохориться. «Я как-то радуюсь своему одинокому и свободному житью», – пишет он матери 5 марта, – «Получаю часто какие-то влюбленные письма от неизвестных лиц, и на улицах меня рассматривают». Да что вы говорите! На улицах? Рассматривают? Прелесть какая!...

18 апреля – ей же: «... я действительно всю ночь не спал, отчего и почерк такой. Я провел необычайную ночь с очень красивой женщиной.   После многих перипетий очутился часа в четыре ночи в какой-то гостинице с этой женщиной, а домой вернулся в девятом. Так и не лягу. Весело».

Да куда уж веселей! Гусар просто. Но его теперь уже одинокое веселье затягивается. В письме от 28 апреля читаем: «Отчего же не напиться иногда, когда жизнь так сложилась.   я работаю, брожу, думаю. Надоело жить одному». Так «весело» все-таки, или уже «надоело»?

Картина не меняется как минимум до середины лета:: «Напиваюсь ежевечерне, чувствую потребность уехать и прервать на некоторое время городской образ жизни». Что же произошло в то злосчастное для поэта 1 марта?

Давайте полистаем блоковскую «Песню судьбы» – его пьесу-исповедь. «Неприятная вещь, холодная и безвкусная. – скажет о ней через треть века Ахматова, – Гнутые стулья, стиль модерн, модерн северян. Душевное содержание его квартиры, еще раз рассказанная история его отношений с Любовью Дмитриевной и Волоховой».

А нам это как раз и ценно. В «Песне судьбы» Фаина (за образом которой более чем угадывается Н.Н.) внятнейше объясняет Герману причину своего отъезда: «Он зовет! Старый зовет! Властный кличет!.. Мой старый, мой властный, мой печальный пришел за мной». В. Веригина (воспоминания которой об этих событиях Любовь Дмитриевна позже расценит не больше не меньше как «чудесные») утверждала, что со стороны Н. Н. настоящей любви никогда и не было. Что чувства ее к Блоку были в высшей степени интеллектуальными. По той простой причине, что незадолго до того она «рассталась со своей большой живой любовью, сердце ее истекало кровью.». Стоп, стоп, стоп! А как же все эти прогулки, катания, посиделки? – А очень просто! – объясняет информированная Веригина: Наталья Николаевна и сама была влюблена в

Петербург не меньше блоковского – во все эти огни, мглу и тому подобное. Так что гулять ей как раз было не в тягость. Вот, значит, оно как? Выходит, наша несравненная Наталья Николаевна раны зализывает, а поэт – так, для компании, эскортер.

Да нет же, продолжает Веригина, Наталья Николаевна бесконечно ценила Блока как поэта и личность, любила в нем мудрого друга и исключительно обаятельного человека, но и только. Не было, в общем, любви. То есть, была, конечно, но не к Блоку, а к совсем другому человеку, которого она изо всех сил старалась забыть. Так что извините все, кто принял желаемое за действительное.

А Блок... Так ведь Н.Н. даже жалела, что не может влюбиться в Блока: «Зачем вы не такой, какого я могла бы полюбить!» – вырвалось у нее однажды. Сопоставляем с репликами Фаины: «Все – слова! Красивые слова.   Да разве знаешь ты что-нибудь кроме слов?» А что – Герман (Блок)? А Герману «не о чем больше говорить, потому что душа, как земля – в снегу». И даже больше того: он и не знает, что делать: «. только у ног твоих вздыхать о славе. Ты смотришь на меня незнакомым горящим взором; а я ничтожный, я чужой, я слабый, – и ничего не могу».

И мы снова вынуждены подловить нашего героя на повторе. На сей раз он едва не дословно тащит в пьеску одно из своих писем к еще невесте: «Ты бесконечно высока надо мной.   Ты – властная, а я подвластный.   Для тебя – мое сердце, все мое и моя последняя молитвенная коленопреклоненность». Помните, мы рассказывали, как еще в 1902-м, собираясь порвать с ухажером, Люба заготовила да так и не отдала ему письма?

Уже там было обо всем – и об этой его то и дело коленопреклоненности, и о его упрямом нежелании видеть живых людей, заменяя их придуманными фантомами. «Вы меня, живого человека с живой душой не заметили, проглядели.   Вы от жизни тянули меня на какие-то высоты, где мне холодно, страшно и .   скучно» – писала она еще тогда, каким-то шестым, или сто шестым чувством раскусив суть этого «подвластного» человека, только и жаждущего, что «вздыхать о славе» у чьих-нибудь ног. Возлюбленная для него – и она, и каждая следующая – всего лишь выдумка и идея. И с этим действительно холодно, страшно и скучно сосуществовать.

Еще старик Дант отмечал: «Для женщины сила то же, что для мужчины красота». А завидно крепкий физически, Блок – мужчина не сильный. Не «властный» как, к слову, тот же волоховский «старый». И, в конечном счете – Блок скучный. Его легко любить всей думающей женской Россией – откуда-то издалека. Его с его велеречивыми закидонами и подходцами получается любить первые полчаса («Вы милее, чем я знала, господин поэт!»). Но чем дальше начинают заходить отношения, тем очевиднее блоковское напускное очарование рассыпается. Ему не на чем строить их. Ему нечего дать любимой, кроме своих душевных тревог и метаний.

По сути, весь его так называемый роман с Н. Н. – сплошные пьяные вождения ее по «своему» Питеру с бесконечными экскурсиями в географию «Незнакомки»: из этой аллейки она появилась, в ту – пропала. Да и не ее он за собой по городу таскает, а идею. А проще говоря – себя самого.

Ах, как нелегко не признаться в очевидном: женщины боготворили Блока, восхищались им, преклонялись. Но они не любили его. А он упрямо не желал сдаваться («и вечный бой, покой нам только снится») и искал.

Когда-то давным-давно другой, не менее известный писатель Джакомо Казанова угрохал жизнь в поисках той, кто затмила бы в его сердце память о прекрасной Генриетте. Таким же примерно образом и Блок судорожно ищет женщину лучше -понятливей, по крайней мере – его Любы. И не находит. Хотя, неправда. Пройдет несколько лет, и Блоку повстречается женщина, которая не откажется и не отступится от него до последних – его – дней. Это будет женщина, согласная принимать его таким, какой он и есть – с его «словами» и необъяснимыми заоблачными «высотами», с его даже бессовестными постоянными попытками избавиться, спрятаться от нее.

Это будет женщина, в назначение которой для себя Блок поверит всем сердцем. И будут новые восторженные стихи. И будут долгие дни и ночи вдвоем, и надежды на счастье, которого у него прежде не было. Но поэт похерит эту любовь сам. Обнаружив однажды, что рядом всего лишь приложение к нему. Придаток. Существо, согласное на «высоты», но неспособное к ним. И он низведет ее в своем сознании (и в своем дневнике) до уровня рядовой «любовницы». Безымянной «любовницы» – с маленькой буквы. И мы, конечно, расскажем позже и эту историю. Но это будет история уже другого Блока. Пока же – бездарно и безвозвратно он теряет свою «темную» Н. Н.

Финал этого романа предельно закономерен. Мы считываем его из финала его же пьесы: «Родной мой, любимый, желанный! Прощай! Прощай!» И – ремарка: Фаина убегает в метель. А «Герман остается один». Занавес. Да пощадит нас за дерзость тень поэта, но по поводу «родного» и «желанного» с «любимым» – это уж извечные блоковские вензеля. Это откровенно от авторского самомнения, от авторского самолюбия. В лучшем случае, от ее вежливости, не более. С любимыми, как известно, не только не расстаются, но еще и «всей кровью» прорастают в них. Анну Каренину с Джульеттой Капулетти, извините, еще никто не отменял.

Очень показательна в этом смысле история встречи Блока с Волоховой спустя двенадцать лет (мистические блоковы «двенадцать лет»). За эти годы Наталья Николаевна успела пропасть с горизонта театральной России, уехала в провинцию, вышла замуж, родила и потеряла ребенка, долго не играла, потом долго жила в Москве и никогда о Блоке не вспоминала. Стихов его, если верить ей, не читала. И вот в мае 1920-го судьба сводит их в московском театре Незлобина. Она – изрядно поблекшая – снова на сцене, он – уставший и тоже до времени постаревший – в зале. В антракте Волохова подходит, Блок молча склоняется к ее руке. Уговариваются встретиться по окончании спектакля. Но когда дали свет, Надежда Николаевна не спустилась в зал. Да и Блока там уже не было – он ушел посреди действия. Сбежал. Им не о чем было говорить.

В марте же 1908-го брошенный поэт почти возненавидел Наталью Николаевну. И упрятав это чувство по-блоковски глубоко, пронес через весь остаток своей жизни.

Последние слова Фаины: «Ищи меня». Она исчезает во мраке. Герман один среди беспредельных снегов. Издали доносится: «Ой, полна, полна коробушка.» («великая» по мнению Блока песня). Из метели возникает Коробейник. Он выводит Германа «до ближайшего места»: «.  а потом – сам пойдешь, куда знаешь». Угадали, куда пошел Блок?

Правильно. Отчаяние отчаянием, а семья семьей. Во всяком случае, ничто не помешало ему уже через пару дней после объяснения в Москве отправить жене завиральное, на наш взгляд:

«Моя милая! Хочу получить от тебя письмо. Немного беспокоюсь. Я живу очень тихо – дал зарок не пьянствовать. Ложусь и встаю рано.   Вспоминаешь ли ты обо мне?» А начинать беспокоиться, уважаемый Александр Александрович, вы начали поздновато. Ваша милая Люба уже во власти своей «сжигающей весны».

1908-й. Гастроль Любы

Удивительный он все-таки мужчина, этот Александр Александрович Блок! Хотя и обыкновенный. Обыкновенный тем, что пару недель пытается залить горечь сердечной утраты любимым красным вином. Удивительный – потому как всё еще верит в гипнотическую силу своего текстуального воздействия на жену. 11 марта он получает ответ на свое коротенькое письмецо. Люба сообщает, что с ней творится странное. Самостоятельность опьяняет ее, и она буквально захлебывается. При этом мы с вами уже знаем, какому французскому языку она обучает своего «пажа», Блок – еще нет. Из Николаева она пишет как хочется ей окружить его нежностью, и тут же: «Безумная я, измученная душа, но люблю тебя, бог знает, что делала, но люблю, люблю, люблю и рвусь к тебе».

Тут даже Блок начинает запутываться и аккурат после «необыкновенной ночи», проведенной им в гостинице «с очень красивой женщиной» заревновавшего вдруг супруга пробивает на допрос: «В твоих письмах ты точно что-то скрываешь. Но мне можно писать все, что хочешь. И даже -должно».

А Любови Дмитриевне уже не нужно разрешать дважды. И еще через неделю – уже из Херсона – она сообщает, что не считает себя больше вправе быть связанной с ним «во внешнем», что очень компрометирует его и при первой возможности поменяет в афишах фамилию Блок на Менделеева, что жить вместе им («кажется») невозможно -такая как она теперь не совместима с уравновешенной жизнью, а «сломаться опять» и подчиниться было бы для нее падением. И дальше всякий вздор – о деньгах («я не могу больше брать у тебя, мне кажется»), сожаление, что ей-де будут «удобно и просто», а его ждут одни неприятности, о том, останется ли он один или к нему приедет мать.

На конверте своего следующего письма Блок делает от руки пометку «Очень нужное»: «Милая, ты знаешь сама, как ты свободна. Но о том, о чем ты пишешь, нельзя переписываться... Ты пишешь мне как чужая...». И недовольный собственным тоном, в тот же день отправляет вдогонку телеграмму и еще одно письмо: «Мне нужно знать -полюбила ли ты другого, или только влюбилась в него? Если полюбила – кто он? По твоему письму я могу думать, что не полюбила, потому что человеку с настоящими чувствами не могут приходить в голову такие нелепости и такой вздор.» (это о тех самых деньгах и приезде матери) «Помни о том, что, во-первых, я считаю пошлостью разговоры о правах и обязанностях и считаю тебя свободной. Во-вторых, ненавижу того человека, с которым ты теперь. Этим летом будет 10 лет нашего знакомства. Напиши мне все главное откровенно и определенно. Всего хуже – не знать. Что бы я ни узнал – мне будет вдвое легче. Благословляю тебя».

В который раз призываем вас озадачиться вослед только что прочитанному: чего добивается этот загадочный Блок? Чего вообще он хочет??

С одной стороны – ты свободна, и сомневаться в этом пошло. С другой – он ненавидит «того человека». И что это за нелепый в данных обстоятельствах аргумент – десять лет знакомства? И, наконец: на что именно он благословляет? Кстати уж: к Волоховой в Москву месяц назад помчался без раздумий, а тут письменными распоряжениями хочет отделаться.

Очевидно, Любовь Дмитриевна из прочитанного тоже ничего не поняла. Кроме того, что муж жутко взволнован. И через несколько дней примчалась в Петербург. Они объяснились. Что говорилось и на чем сошлись – не ведаем. Известно лишь, что в страстную субботу она вновь уехала в Киев. Встречать светлое Христово Воскресенье со своим Дагобертом. От Блока – телеграмма: как добралась? От нее – телефонный звонок: все замечательно. И письмо, в котором: «Думаю о тебе очень нежно и, как клад, прячу твою любовь ко мне в сердце». И – наконец, не без оглядки на Белого и на Волохову: «Может быть, тебе будет больно. Но и мне было больно, ох, как больно, пока ты искал. Дай мне быть уверенной в тебе, в твоем ожидании, как ты был уверен во мне».

Проще говоря: Господь терпел, я терпела, теперь терпи и ты.

И поставленный на место Блок терпит.

В таком непривычном и неуютном одиночестве.

Волохова оттолкнула. Люба окончательно оперилась и самоутверждается. Мама – в Ревеле, помогает Францу командовать Онежским полком.

«Такое холодное одиночество – шляешься по кабакам и пьешь», – пишет он ей. Очевидцы вспоминали, что в этот период Блок действительно пил совершенно беспробудно. А писем от Любы нет.

Их нет аж до самого ее возвращения – до 7 мая. Вояж завершен, и Мейерхольд распустил свою антрепризу. Но Менделеева с группой товарищей приняли решение продолжать гастроли. Теперь – на Кавказе. На повидаться у них с Блоком снова всего десять дней.

И мы опять вынуждены выуживать информацию из непрямых источников. И снова обращаемся к «Песне судьбы», в которой Л. Д. фигурирует под именем Елены. Так вот -оттуда, в эти самые дни писанное: «Ты не узнаешь ничего и не получишь воздаяния. Усталая Елена проходит в избу, где сидит опустевший Герман (жизнь смрадная). Она бросается к нему. Герман сурово отстраняет ее, твердя эти слова. Она остается вблизи его – памятуя слова монаха: «А на конце пути – душа Германа».

И скажите, что это не отчет о том их майском объяснении.

То есть, никакого твердого решения не получилось. Условились лишь, что осень проведут в Шахматове, а зимой будут жить вместе в Петербурге. Для родных и чужих она осталась «хозяйкой дома», пребывающей в отлучке. А дальше уж сама жизнь подскажет.

Однако симпатично выкрашенный фасад скрывает от нас весьма пикантную подоплеку. Положение Любови Дмитриевны было на самом деле незавидным. Белый – тот звал её хотя бы во что-то реальное. Уходить же теперь ей было решительно некуда. С Дагобертом она уже порвала -«глупо, истерично, беспричинно». А безнадежно глухой к чужим страданиям Блок полагал, что от него требовалось лишь одно – как всегда уже простить. Он и простил. И великодушно отпустил (внешне это выглядит скорее как «выставил») на Кавказ...

И для того только, чтобы не врать (а умолчание в нашем случае – одна из самых гадких форм вранья) мы перелистаем вместе с вами воспоминания еще одной знакомой поэта – из тех, приятельство с которыми он свел во времена «бумажного бала» – актриски же Валентины Щеголевой.

Совсем некрасивая лицом, в компенсацию за что предельно женственная и грациозная, эта дама оказывается вдруг на самом переднем крае борьбы Блока с одиночеством. Жена Чулкова вспоминала что Блок часто уходил бродить за город, любил кататься на лодке – один или с кем-нибудь. И в одну из таких прогулок утащил ее Георгия и пару актрис, одной из которых была как раз Щеголева. «Это было в начале мая 1908 года. Уехав с утра на взморье, они вернулись только на другой день к обеду...» – уточняет она.

Естественно, вспоминала об этом пикничке и сама Валентина Андреевна. О том, как совершенно случайно попала с Блоком на острова и – очень подробно – о том, как настойчиво Блок тащил ее туда. Далее – дословно: «Зачем я ему? Он так жадно и страстно меня целовал, точно голодный.   Я боролась, я сердилась, возмущалась и смеялась, в конце концов. Что спросить с этого умного очаровательного человека. Только бы мне не влюбиться в него, вот была бы штука». Конечно, главное – не влюбиться! Но не влюбиться не получилось. Уже через пару недель (как раз после отъезда Л.Д. на кавказские гастроли) она писала поэту: «Моя любовь сильна и прекрасна, моя любовь не требует жертв. Она сама вся жертва, вся восторг, вся приношение. Но именно потому-то я и не отдала тебе мое тело, мое земное прекрасное тело, что люблю тебя высшей, не знающей конца, не видящей начала вечной любовью. Смотреть на тебя, знать, что ты существуешь, видеть тебя.   умереть за тебя.   И вечно гореть думой о тебе, и благословлять дом, в котором ты живешь, и землю, по которой ты ходишь (ступаешь). Знать, что ты любишь другую.»

И тут вовсе не Л. Д. – Волохову она имеет в виду. Вам этот текст ничего не напоминает? Все эти «прильнуть – и уйти», «умереть за тебя», все эти «разрывы сердца» – нет? А у нас опять дурацкое чувство, будто и это мы уже читали.

И не где-то, а непосредственно в письмах 22-летнего жениха-Блока. Вот она – чисто Блоковская прелесть межполовых отношений: стремиться, добиваться, желать, вожделеть, но не обретать.

Сохранились и восемь писем Блока к Щеголевой. В том числе и текст майского, весьма странного, где помимо прочего: «Простите меня, ради бога, многоуважаемая Валентина Андреевна. Если бы вы знали, как я НЕ МОГУ сейчас, главное – внутренне – не могу: так сложно и важно на душе. Сегодня получил Ваше письмо и думал; но – не могу, право, поверьте».

Чего, Александра Александрович, вы на этот-то раз не можете? Вам же ясно грозят «вечно гореть думой» да благословлять дом с землей, по которой ступаете. А не тут-то. «Вечно гореть» – это же тоже своего рода определенность, а определенности мы не переносим. Стихи (а стихи Щеголевой уже пишутся; доподлинно известны, как минимум, три ей посвящения) у Блока получаются лишь из НЕопределенности.

Кульминация их отношений – а мы считаем себя вправе говорить все-таки именно об отношениях – эпизодических, но отношениях – приходится на 1910-11 годы. Он традиционно топчется ночами около дома Щеголевой, думает: пойти, не пойти? – и: «сегодня – всё, что осталось от моей молодости -Ваше. И НЕ ИДУ. Но услышьте, услышьте меня – сейчас». Ах, этот фирменный блоковский стиль – кружить под окнами, не идти и хвастать этим!

А еще – предлагать каждой первой «всё, что осталось». Записями о Блоке полон и дневник Щеголевой. В 1915-м уже году: «Как мучает меня этот великий человек сам не зная того». Вы абсолютно правы, Валентина Андреевна: мучить -главный талант этого великого человека. Мучить и мучиться.

К чему мы это? Да только к тому, что тогда, в мае 1908-го у Блока не было ни морального права, ни сиюминутного резона не прощать Любовь Дмитриевну. Царственным жестом он отпустил ей грех прелюбодеяния и только что не сам собрал в дорогу.

И тут очень хочется выдержать академическую мхатовскую паузу.   Нам вновь грех не вспомнить анонимного автора всей этой драмы. В точном соответствии со сценическим законом обострения предлагаемых обстоятельств он обостряет их на всю катушку – Люба беременна. Но она не раскрыла Блоку этой тайны и 18 мая уехала на Кавказ. И в «предельном, беспомощном отчаянии», «зажмурившись», три долгих месяца нелепо «прожигала жизнь» в Грозном, в Тифлисе, в Боржоме...

Лето 1908-го – жесточайший кризис семейных отношений Блоков. Невозможность встретиться лишь усугубляет его. Физическая разлука стала для поэта естественным выражением общего неблагополучия отношений с женой. 24 июня: «Знаешь ли, мы не виделись пять месяцев (нельзя же считать твои приезды) и до этого – 1 У года». Однажды поставив жирный крест на возможности совместного счастья, они научились по возможности безболезненно обретать свои счастья поодиночке. Автономно друг от друга. Так было и на этот раз.