Текст книги "Александр и Любовь"

Автор книги: Александр Сеничев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 23 страниц)

 Враки из Аберврака

В поисках подходящего места Любовь Дмитриевна объездила полпобережья, побывала в десятке приморских деревенек, забиралась на близлежащие острова – уж больно Блок хотел, чтобы место было тихое, «не нарядное», и «не элегантное». В конце концов, Люба остановила свой выбор на неброском Абервраке.

Выбор Любы мужу очень даже понравился. Гостиница, где они поселились, была устроена в старой церкви (небольшой бывший францисканский монастырь). Блоки разместились в двух комнатах с камином. С холма прекрасный «в полгоризонта» обзор – скалы, островки и открытое море. Рядом один из самых больших маяков Франции. Во дворе -святой Марк «с отломанной головой и львом ужасно смешным». Перед окнами большая смоковница. Выход в океан замыкает разрушенный форт с остатками подъемных мостов и батарей, с настоящим пороховым погребом, казармой и будкой для часового.

Форт, кстати, продается. По до того сходной цене, что Блок даже подумывает: а не купить ли? «Среди валов можно развести хороший сад. Так что это остров, туда можно пройти только во время отлива. На дне ловят креветки и крабов величиной с кулак» (смотрите: снова – крабы! все-таки он человек-алгоритм).

Короче говоря, в Абервраке поэтом овладевает полнейшее благодушие. Его, например, очень устраивает, что Большая Медведица на том же месте. Он купается («уже дольше У часа», а поначалу и двух минут не выдержал – холодно), учится плавать (!). Завтракают они в двенадцать, обедают в семь. Соседи – английская семья: сам – «аргентинский корреспондент из Лондона», жена – одна из первых в Британии женщин, получивших высшее образование, двенадцатилетний сын-клоун и семнадцатилетняя рыже-красная же дочь, играющая на рояле и предпочитающая оксфордских с кембриджскими студентов лондонским. Раз вместе отправились на морскую прогулку, но у Блока тотчас же приключилась морская болезнь и англичане – вернуться пришлось, естественно, всем – отпаивали его коньяком. Всюду ежевика, много цветов, сов и летучих мышей. Чайки кричат очень музыкально вовремя отлива. Собаки кругом очень хорошие. Соседский щенок – вообще чудо: считает своим долгом плавать за ним, устает и Сашура вынужден брать его в воде на руки. И вообще: «очень приятно посвятить месяц жизни бедной и милой Бретани».

Но в последнем письме из Аберврака (естественно -маме) уже и критика. Доктор, видишь ли, вечно пьяный. А заменивший его – вообще горбатый. Хозяин «соврет все, что ни скажет», а супруга его «уморительно ссорится с мужем» и «отвратительно общается с маленьким пасынком, который всегда печален и бледен». Тут же сайгонский жандарм с обжорливой и злою женой. Дальше про местного архитектора, которому не удалось его архитекторство и пришлось жениться на злобной дочери фабриканта (заметьте, французы все плохи, хуже них – только их жены). А полудевы (это мы уже перевели с плохого блокового французского) – «от 6 до 12 лет, которые торчат целый день полуголые на берегу и кричат друг другу голосами уже сиплыми: «Забавляйся со своими мальчишками!»?

И вообще: французская женщина – «существо, не внушающее никаких чувств, кроме брезгливости». И Блок подробно расписывает двух таких, купающихся рядом – с безукоризненными фигурами и молодыми лицами, но холодными, любопытными и похотливыми взглядами. «Они высовывают из воды все части своего тела, на земле задирают юбки почти на голову» и, в общем, «вызывают такие чувства, как свиньи».

Ну, слава богу! Тут он – наш старина-Блок. А мы уж хватились, куда девался давешний человеконенавистник.

Одна печаль: брюзжит не преклонных лет профессор богословия, а тридцатилетний поэт! И, подводя итог месяцу в бедной милой Бретани, он пишет маме: «Я, как истинный русский, все время улыбаюсь злорадно на цивилизацию дреднаутов, дантистов и pucelles (от авт.: те самые «полудевственницы»). По крайней мере, над этой лужей, образовавшейся от человеческой крови, превращенной в грязную воду, можно умыть руки». И в конце письма – «Пиши в Париж».

Париж был вторым их перевалочным пунктом на пути домой (10 дней переваливались). Но сначала подвернулся маленький и старенький Кэмпер, где пришлось задержаться, потому что у Сашуры заложило горло, и поднялась температура. Тут он пьет «до 15 чашек чаю» и съедает «до 10 яиц». Прочитывает до десяти же местных и парижских газет. Далее он скрупулезно описывает каждую зверушку разместившегося под его окном цирка: и слоненка, умеющего представлять полицейского, и обезьянку, умеющую пить кофей, курить, садиться на горшок и много чего кроме, и зебра, который умеет всё то же, что любые цирковые лошади, и прочих собак, кошек и попугаев. Страниц через пять ему «ну, надоело писать» и – «господь с тобой». Угадайте, о ком ни слова в этом длиннющем письме?

Вот именно – о Любе. Ни полслова. Ни намека. Это ж не яйца с газетами! Она просто рядом, при деле и не отсвечивает. Нормально, в общем.

В парижский Лувр они попали в день знаменитой кражи «Джоконды». Ну и ладно: не получилось с Джокондой – Венеру Милосскую охаем. Она, представьте, «с язвительным выражением лица (оттого, что у нее закопчена правая ноздря)». Диваны – потёртые, полы – грязные, стены -тёмные, туристы – как полотёры.

В общем, Парижа Блок, как и Флоренции в позапрошлом году, «не полюбил.   а многое в нем даже возненавидел». Вид на город с Монмартра – не то, что на Москву с Воробьевых гор. А всего месяц назад, по пути на купания (ДО МЕСЯЦА, ПРОВЕДЕННОГО БОК О БОК С ЖЕНОЙ), город показался ему очень даже и ничего.

Здесь, в Париже они и расстаются: Люба выезжает прямиком в Петербург подыскивать новое жилье, а Блоку надо в Бельгию.

И чего, вы думаете, его туда потянуло? Отвечает сам: «Хочу увидеть 18 бегемотов в зоологическом саду в Антверпене». Неюный натуралист Александр Александрович Блок. Во всей своей простоте и незатейливости.

И Антверпен Блоку понравился – бегемоты ж! А вот Брюгге -ровно наоборот: «довольно отчаянная мурья. Лодочник полтора часа таскал меня по каналам.   средневековое старье, какие-то тысячелетние подсолнухи и бузины по берегам.». В Амстердаме его кусают москиты, он «идет смотреть всяких миленьких» (в зоопарк по-нашему) и потом сразу же поедет через Берлин прямиком в Петербург. И Блок будет не Блок, а мы не мы, если не поставим логической точки в этом его путешествии по Европе. В Берлине он узнает об убийстве Столыпина. Угадайте, что помогло «преодолеть суматоху, возникшую от этого в душе»? – «Зоологический сад помог».

Из Германии он ехал ночью «и великолепно спал один в купе 1 класса, дав пруссаку 3 марки». А утром 7 сентября был дома.

Казанова, которого не было.

Подходящей квартиры Люба не нашла, и Блоки остались на Монетной. Мать с отчимом тем временем поселились на Офицерской (Францу Феликсовичу дали, наконец, бригаду непосредственно в столице). Теперь на Монетную бегают денщики с записочками и гостинцами. А почтальоны – с письмами от Н.Н.-2... Считается, что по возвращении Блок немедленно засел за влекшую его поэму – он вознамеривался сотворить «Возмездие» как этакий русский ответ «Ругон-Маккарам» Золя. Однако дописать эпохалку не суждено и на сей раз: ему определенно мешают.

Эта Наталья Николаевна, в отличие от первой, не только влюбилась в поэта без памяти, но и настойчиво хотела соединить с ним свою жизнь (через пару лет ее папаша лично приедет просить для дочери руки и сердца Блока!). Однако капризной и начитавшейся современных писателей девице было дискомфортно «унижаться», признаваясь поэту в своей великой любви. И она была вынуждена говорить «языком своих горничных», прося «освободить» ее от «унизительного чувства». И после нескольких месяцев активной переписки нервы поэта не выдерживают натиска упрямой молодицы. «Я ненавижу приступы Вашего самолюбия., – пишет ей Блок, – для меня невозможны ни внешние, ни внутренние встречи с Вами.   Вы могли бы быть не только красивой, но и прекрасной, не только «принцессой на горошинке», но и просто принцессой.   Вам угодно встретиться со мной так, как встречаются «незнакомки» с «поэтами». Вы – не «незнакомка», т.е. я требую от Вас, чтобы Вы были больше «незнакомки», так же как требую от себя, чтобы я был не только «поэтом».

Должного эффекта письмо не произвело, пассия упрямо стоит на своем. Тогда Блок высказывается определенней: «В одном письме Вы называете меня подлецом в ответ на мое первое несогласное с Вами письмо. В следующем Вы пишете, что «согласны помириться». В третьем Вы пишете, что я «ни в чем не ошибался» в том письме, за которое Вы меня назвали подлецом... Если бы Вы знали, как я стар и устал от женской ребячливости (а в Ваших последних письмах была только она), то Вы так не писали бы. Вы – ребенок, ужасно мало понимающий в жизни и несерьезно еще относитесь к ней... Больше ничего не могу сказать сейчас, потому что болен и занят... Я не требую, а прошу у Вас чуткости». И это та, с которой он всего полгода назад считал себя «связанным неповторимо единственно»?

Что вообще происходит?

Щеголевой – помните, да? – «НЕ МОГУ». С «принцессы на горошинке» требует чуткости.

Блок откровенно уворачивается от женщин. Как увязать это с его похвальбой о трехстах мужских победах?

Хорошо, вычитаем Валентину Андреевну с Н.Н.-2, и побед остается 298. Хотя, пардон! Тогда уж минус и Н.Н.-1. И еврейка с тициановскими руками, – ну та, давешняя, с которой дело дальше вина и роз не пошло.

Хотя, цифра 296 всё равно внушительная. Даже при том, что из 100%-ных – разве только К.М.С. Постойте. А чего это мы за приличных дам взялись? В «астарты» поэт выбирал кого попроще. Вот акробатку, например, на нее все исследователи чуть не хором ссылаются. Тем более что как раз нынешней осенью акробатка и нарисовалась. Ищем, находим: 17 октября 1911 г.

«Варьете, акробатка – кровь гуляет. Много еще женщин, вина, Петербург – самый страшный, зовущий и молодящий кровь – из европейских городов»

Опять пардон: кровь гуляет – это, конечно, замечательно, но приписка «много еще женщин, вина» несколько размывает общую картину.

Ну да ничего, об акробатке у Блока много. Вот, скажем:

25 октября 1911 г.

«Десны болят, зубы шатаются... Отчаянья пока нет. Только бы сегодня спать получше, а сейчас – забыть все (и мнительность), чтобы стало тихо... Люба вернулась. Ужасная луна – под ней мир становится голым уродливым трупом».

Стоп. Опять ошибочка вышла. Это про Любу, которой опять нет рядом, которая снова возвращается глубокой ночью. Да еще эти продолжающие шататься зубы... Унылая какая-то картинка, жалкая даже.

Нет уж, ищем акробатку. А – ну вот же: 10 ноября.

«Ночь глухая, около 12-ти я вышел. Ресторан и вино. Против меня жрет Аполлонский. Лихач. Варьете. Акробатка выходит, я умоляю ее ехать. Летим, ночь зияет. Я совершенно вне себя. Тот ли лихач – первый или уже второй, – не знаю, ни разу не видал лица, все голоса из ночи. Она закрывает рот рукой -всю ночь. Я рву ее кружева и батист, в этих грубых руках и острых каблуках – какая-то сила и тайна.» Ну! Другой же совсем разговор. Чего там дальше? «.. .Часы с нею – мучительно, бесплодно. Я отвожу ее назад. Что-то священное, точно дочь, ребенок. Она скрывается в переулке – известном и неизвестном, глухая ночь, я расплачиваюсь с лихачом. Холодно, резко, все рукава Невы полные, всюду ночь, как в 6 часов вечера, так и в 6 часов утра, когда я возвращаюсь домой.

Сегодняшний день пропащий, разумеется. Прогулка, ванна, в груди что-то болит, стонать хочется оттого, что эта вечная ночь хранит и удесятеряет одно и то же чувство – до безумия. Почти хочется плакать».

«БЕСПЛОДНО». До того бесплодно, что даже в дневнике приходится маскировать «почти плач» под почти поэзию. В груди болит, хочется стонать, и вечная ночь удесятеряет ОДНО И ТО ЖЕ ЧУВСТВО – ДО БЕЗУМИЯ.

Какое чувство, понуждающее к слезам, удесятеряет ночь?

Не делом, конечно, занимаемся. Ой, не делом. Но уж из спортивного как бы интереса надо разобраться. С акробаткой, выходит, тоже минус? 295 уже... А чего в таком случае стоит варшавская запись – «у польки»? Ну «у польки» – и что? На всякий случай пишем 294. Но тогда вообще интересно получается: а тех двух вульгарных француженок из Аберврака, что бесстыже юбки задирали – их он случайно в свой реестр не занес? Или отказницы у Блока отдельным списком, неоглашенным проходят? Но о таком списке мы не слыхали. Поэтому на всякий случай и этих вычеркнем. Получается 292. Что, согласимся, все же очень даже недурной показатель.

Правда, нужно вычеркнуть и еще двух.

Ахматова рассказывала Чуковской: «Я полагаю, Блок вообще дурно, неуважительно относился к женщинам. У меня никогда не было и тени романа с Блоком -но я кое-что знаю случайно о его романах.   Мне рассказывали две женщины в разное время историю свою с ним – в сущности, одну и ту же.   Обе молодые и красивые. Одна была у него в гостях, поздно, в пустой квартире. другая в «Бродячей собаке».   Обе из породы женщин-соблазнительниц.   А он в последнюю минуту оттолкнул их: «Боже.   уже рассвет.   прощайте.   прощайте.»

–  Ну, такие истории дурно характеризуют скорее их, чем его.

–  Да, конечно.   Но, встречаясь постоянно с такими вот дамами, он научился неуважительно думать обо всех подряд».

Заодно уж и саму Анну Андреевну сминусуем – вся ж Россия была убеждена, что она из этого списка! И подбиваем дебет-кредит: целых 289 персон без алиби.

И чего это мы распереживались? А -профессиональные проститутки? Зря, что ли, он каждой визитку оставлял?

Про одну из них как раз есть у Горького. Подсела раз в ресторане «Пекарь» к Алексей Максимычу барышня с Невского: ой, а это у вас книжечка Блока? А я его очень знала, впрочем – только один раз. И рассказала как однажды поздней осенью и поздней ночью страшно уставшую уже ее остановил на улице прилично одетый («красивый такой, очень гордое лицо») господин. И повел в комнаты для свиданий. Она идет себе болтает, а он молчит. Пришли, она чаю попросила, он позвонил, а слуга не идет. Ну так он сам ей за чаем пошел. Да пока ходил она на диванчике пригрелась и уснула.

«Потом вдруг проснулась, вижу: он сидит напротив, держит голову руками, облокотясь на стол, и смотрит на меня так строго – ужасные глаза! . Ах – извините, – говорю, я сейчас разденусь. А он улыбнулся вежливо и отвечает: «Не надо, не беспокойтесь». Пересел на диван ко мне, посадил меня на колени и говорит, гладя волосы: – «Ну, подремлите еще». – И представьте ж себе – я опять заснула, – скандал! Понимаю, конечно, что это нехорошо, но – не могу. Он так нежно покачивает меня и так уютно с ним, открою глаза, улыбнусь, и он улыбнется. Кажется, я даже и совсем не спала, когда он встряхнул меня осторожно и сказал: «Ну, прощайте, мне надо идти». И кладет на стол двадцать пять рублей. Послушайте -говорю – как же это? Конечно, очень сконфузилась, извиняюсь, – так смешно все это вышло, необыкновенно как-то. А он засмеялся тихонько, пожал мне руку – и даже поцеловал. Ушел, а когда я уходила, слуга говорит: «Знаешь, кто с тобой был? Блок, поэт, – смотри». И показал мне портрет в журнале, – вижу: верно, – это он самый. «Боже мой, думаю, как глупо вышло».

История эта до того тронула Горького, что он тоже отдал рассказчице все деньги, что при нем были, а Блока вдруг почувствовал очень понятным и близким.

Однако если привлечь на помощь элементарную логику, и курьез с уснувшей шлюшкой для Блока экстранеординарный, отчего бы ему самому не записать такой лихой сюжетец? Не хуже же, чем про акробатку, право.

И по-нашему выходит, что не записать он его мог бы лишь в том случае, если эта история для его похождений предельно типична. Спорно? Может быть и спорно. Но логика подсказывает именно это. И сколько еще женединиц под эту лавочку прикажете из списка вычеркнуть?

Вернемся к Н. Н. Второй. 13 января 1912 в дневнике поэта:

«Кстати, по поводу письма Скворцовой: пора разорвать все эти связи. Все известно заранее, все скучно, не нужно ни одной из сторон. Влюбляется, или даже полюбит – отсюда письма – груда писем, требовательность, застигание всегда не вовремя; она воображает (всякая, всякая), что я всегда хочу перестраивать свою душу на «ее лад». А после известного промежутка – брань. Бабьё, какова бы ни была -шестнадцатилетняя девчонка или тридцатилетняя дама. Женоненавистничество бывает у меня периодически – теперь такой период».

Влюбляется, значит, а потом – бранит.

И как мы думаем, за что именно? И думаем мы, что, скорее всего за обманутые надежды. Скворцову, во всяком случае, – за них. А в этом отрывке именно ее опыт и обобщается. Женоненавистнический, говорит, период... Ну, период так период.

Мы не удержимся, и предложим вам еще один любопытный рассказик о Блоке-соблазнителе. Вспоминает поэтесса Татьяна Толстая – ну, та, что про Соничку Михайлову рассказывала да про молодого человека на мосту, к которому Блок лез с объятьями.

Случай, о котором пойдет речь, относится году к 1914-15-му.   Г-жа Толстая, как и все сколько-нибудь грамотные люди в этой стране, много слышала о Блоке. А увидела его впервые в зале Консерватории на каком-то сборном концерте. Блок, как и она, сидел в зале. Чуть впереди и наискосок. Естественно, молоденькая обожательница взялась разглядывать живую легенду.

«Было неприятно, – пишет она, – что цвет волос казался вылинявшим наряду с цветом лица – волосы его кудрявые, но как будто жесткие.   а лицо – ровно кирпичного оттенка. челюсть безвольно отвалившаяся, зато глаза в морщинистых мешках – ужасные глаза, так много знающие и вместе с тем беспокойные – «цвели и пели». Руки его прекрасные были красны, как отмороженные. Вообще, производило впечатление, что кровь этого человека не может сконцентрироваться около сердца, а бродит ровным, бурным половодьем открыто, по всему телу». Не правда ли, насколько великолепно точно? – про неконцентрирующуюся возле сердца кровь. Но вернемся к интриге.

На сцене Дельмас – «вульгарно полная блондинка в зеленом платье». Начала петь Блоковские «Свечечки и вербочки». Тот моментально встрепенулся, стал озираться. Обратил внимание на нашу рассказчицу и, видимо, остался доволен ее восторженным взглядом – улыбнулся опять и часто потом оборачивался. В антракте она пошла к выходу. Он подкараулил ее у прохода, наклонился «изящным, но чисто мужским движением» и пробормотал: «Темная весенняя ночь» (на девушке было черное шифоновое с золотыми точками платье). Такая «пошлость в устах Блока и манеры простых смертных шалопаев» ее до того «изумили, расстроили и испугали», что бедняжка кинулась в дамскую комнату, где и просидела весь антракт. Однако, возвращаясь в зал, снова увидела Блока. Он стоял и поигрывал не то цепью, не то длинным ожерельем Дельмас. Девушка пыталась пройти незаметно, но Блок снова вскинулся и что-то сказал. Чего именно – она якобы не разобрала, потому что бросилась в зал.

«Почему я испугалась Блока: цепь мысли – Блок прекраснее всех, кого знаю, могу ни в чем не отказать ему – я же девушка, он не женится – трагедия мамы, поэтому была упущена неоднократно возможность близости с Блоком. Конечно, я не спала ночей, мучаясь и чувствуя себя счасливицей. Казалось, что в будущем непременная близость с Блоком».

Потом она вспоминает, как видела Блока на поэзо-концерте Северянина. Александр Александрович был с матерью и всё возмущался «почему это зал восхищается такими в сущности скверными стихами». Чем заметно мешал соседям, но те молчали – из уважения.

А последняя их встреча случилась на Невском.

Танечка шла, любовалась Петербургом, и вдруг на углу Литейного – «чудеснейшие молодые синие цветущие глаза в старчески суровом мешке синяков засияли навстречу». Блок ехал навстречу ей на извозчике, заметил, коснулся рукой шляпы и улыбнулся. Конец истории.

Резюме. А не считал ли наш уважаемый ловелас каждое такое сверкание синими очами своей очередной любовной победой? Согласитесь: что бы вы на это ни ответили, вы будете правы ровно наполовину. И не возникает ли впечатления, что столетней выдержки миф о трехстах женщинах «петербургского Дон-Жуана» – нет, не рассыпается, конечно, но претерпевает серьезную трансформацию? Как-то слишком уж умозрительно образ самца-победителя, замещается образом этакого коллекционера, суммирующего своих пассий заради.   ну, отчетности заради, что ли! Надо же было Александру Александровичу крыть чем-то аналогичного свойства список Александра Сергеевича? В котором, правда, «трофеев» сильно поменьше, зато – наверняка.

У Кончаловского есть чудный фильм «Любовники Марии» с очаровательной Настасьей Кински. Фабула (Андрон Сергеевич ее из платоновской «Реки Потудани» утащил) проста: молодой красивый здоровый парень возвращается из Вьетнамского плена и женится на заждавшейся его молодой же, еще более красивой и тоже совершенно здоровой невесте. Но что-то не получается у него – ни в первую их ночь, ни во вторую, ни потом. И даже не что-то – ничего у него не получается. А любит парень девушку до умопомрачений. И однажды – в полнейшем отчаянии врывается к пожилой соседке и валит ее на пол. Та – в восторге, а наш молодожен тут же уезжает вон из городка и.   И неважно, чего там дальше. А только в финале он возвращается к жене, у которой уже ребенок от первой и единственной ее случайной (нарочной) связи. И они любят друг друга со слезами на глазах. И титры. Про то, в общем, история, что любить изо всех сил тоже бывает непредсказуемо опасно.

Из дневника Блока. Датировано 7 ноября 1911: «... получил первый том Толстого. Маленькая Люба получила свое удовольствие.».

Отвратительная на наш взгляд запись. Такая же жалкая и жуткая, как и вся их так называемая любовь. Блок не сжег этого дневника. Любовь Дмитриевна также решила возможным передать его потомкам. Не это ли одно – уже достаточное оправдание всей данной главы? Тем более что, напрягши память, мы сообразим: Люба «получила свое удовольствие» в день девятилетия их первого поцелуя. В, так сказать, подарок.