Текст книги "Террористка"

Автор книги: Александр Самоваров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 20 страниц)

34

Наделенная от природы огромной нервной энергией, Оля со стороны выглядела абсолютно спокойным человеком. Став президентом компании «Аттика», она каждый день приходила в восемь утра в бывший кабинет Дубцова и принималась за дела. На самом деле компанией руководил Трубецкой, но последнее слово было за Олей. Она старательно постигала азы предпринимательской деятельности, хотя главного добилась сразу – ее уважали.

Оля была со всеми вежлива. Трубецкого называла исключительно по имени и отчеству, заметив, что тот боится ее взгляда, разговаривала с ним, не поднимая век.

Трубецкой, поняв, что его жизни ничто не угрожает, работал с большим рвением. Он оценил тактичность Оли и чувствовал себя куда более спокойно, чем раньше с Дубцовым.

И личная жизнь его устроилась. Свою Наденьку он почти любил. Он еще больше пополнел, и щеки его приобрели розовый, очень здоровый румянец. Единственный, кто его раздражал, – это Рекунков. По примеру Оли, он тоже называл Трубецкого по имени и отчеству, но всегда язвил: «Что-то вы, Николай Алексеевич, совсем на молочного поросенка похожи стали. Пора и на обеденный стол».

Шуточки мента пугали и раздражали. Однако Трубецкой прекрасно видел: Рекунков не хозяин. Он подчиняется Оле. Более того, в его отношении к новому президенту «Аттики» стали проглядывать нотки подобострастности, что заставляло вспомнить Дубцова.

Сегодня Оля и Трубецкой встречались с представителями одной крупной сибирской фирмы. При встрече присутствовал и Рекунков. Он умел одним своим видом сбивать спесь с кого угодно.

Представители в отлично сшитых костюмах, при золотых часах явились в точно назначенное время. Беседу вел один из них – высокий, широкоплечий и коротко подстриженный. Второй, более интеллигентного вида, молчал. Здорового звали Степан Викторович. Помимо мощных плеч, он обладал луженым горлом бывшего мастера механического завода. Хотя он и не повышал голоса, создавалось такое впечатление, что он буквально ревел.

О сути совместного проекта договорились быстро. Спорили, конечно, о том, кому какая доля прибыли должна перепасть. Спор зашел в тупик. Рекунков хмурился, Трубецкой то и дело посматривал на Олю. По предварительной договоренности, они меньше чем на сорок процентов не соглашались. Сибиряк предлагал им двадцать. Но и он не спешил хлопнуть дверью и поглядывал на молчаливого компаньона.

– Ваше мнение окончательно? – обратился интеллигентный непосредственно к Оле.

Оля посмотрела на него ласково и с сожалением (что ее не заботило, так это прибыль компании) и сказала: «Сорок процентов».

– Послушайте, – уже осипшим голосом сказал Трубецкой, – мы вносим в дело значительно меньше денег, но реализация проекта зависит от нас, от наших мозгов…

– Хватит, – поднял руку вверх с величественностью древнего римлянина интеллигентный сибиряк, – мы согласны.

Настя принесла коньяк, тонко порезанный лимон, бутерброды с икрой.

– А пиво у вас есть? – спросил уныло Степан Викторович.

– Конечно, – фыркнула Настя.

Степан Викторович запивал коньяк пивом.

Интеллигентный сибиряк на прощание осторожно пожал Оле руку и с чувством произнес:

– А вы красивая женщина… и умная.

Настя, убирая посуду, фыркала:

– Надо же, коньяк пивом запивает!

«Тоже мне, аристократка нашлась», – подумала Оля, но промолчала. С Настей у нее тоже установились ровные отношения. Ей не хотелось никого увольнять, ни с кем ссориться. Она честно выполняла задачу, поставленную перед ней Тимофеевым. Если бы он предложил ей заниматься сыском или следить за кем-либо, она так же честно выполняла бы и эти поручения. Ни ей принадлежала «Аттика», ни ей принадлежал автомобиль, на котором ее возили. Она была совершенно равнодушна к деньгам. И истратила относительно большую сумму только раз, когда сшила себе сразу несколько новых платьев у Серебряковой и купила итальянскую обувь. Должность обязывала ее хорошо одеваться, к тому же она оставалась женщиной, и ей было приятно носить отлично сшитые платья.

Серебрякова, умный человек, сразу заметила перемены в Олином поведении.

– Девочка моя, – сказала она, – меня абсолютно не интересует, куда делся Дубцов и как вы стали президентом «Аттики», но меня очень волнуют морщинки у ваших глаз. Вы много думаете о плохом и плачете.

– Я уже давно не плачу, – сказала Оля.

– Это ужасно, если женщина перестает плакать, – сказала Серебрякова и с грустью посмотрела на Олю.

– Как тут у вас Клаве работается? – перевела Оля разговор на другую тему.

– Неплохо, – улыбнулась Серебрякова. – Она уживчивая.

– Это мой эталон женщины, – вздохнула Оля.

– Еще бы, – сузила глаза Серебрякова, – чувственная и глупая самка. Она всегда будет счастлива… и права в своем счастье.

Оля мысленно с ней согласилась. Клава, конечно же, не бросила Вадика и, конечно же, продолжала жить у Дориана Ивановича. Оле было не до нее.

Дориан Иванович, узнав о той карьере, которую так внезапно сделала Оля, не обрадовался этому. Несмотря на то спокойствие, которое Оля внешне демонстрировала, он, как натура чуткая, видел, что дочь его несчастна. Однажды он опять предложил Оле написать ее портрет. Оля не соглашалась, но Дориан Иванович был настойчив. Он очень убедительно говорил, что, будучи неплохим портретистом, никогда не простит себе, если не нарисует собственную дочь. Как всякий неплохой художник, Дориан Иванович гораздо больше выразил на бумаге, чем мог сказать. Но когда на портрете перед ним предстала женщина с фанатичным взглядом, волевым подбородком и чувственным, порочным ртом, он искренне решил, что портрет не удался.

Зато Оля, взглянув на законченный портрет, поняла, какая она на самом деле, и ничуть не расстроилась.

– Ты здесь прямо как монашенка, – прокомментировала Клава.

Интуиция у нее была отличная. Оля теперь часто задумывалась о том, что заставляло женщин уходить в монастырь или, напротив, бросаться во всякие авантюры. Ей одновременно нравились и монашенки и революционерки. А какая между ними связь?

Как-то заглянул к Дориану Ивановичу Митя Гончаров. Увидев Олю, он сказал протяжно:

– О-о-о, милая, да вас опять надо лечить.

Сказано это было будто в шутку, но угольные монгольские глаза Гончарова выразили подлинное беспокойство.

– Лечить меня не нужно, – возразила Оля, – я и такая проживу до ста лет.

– Какая такая? – пристал Гончаров.

– Какая есть.

Гончаров промолчал. Они стали обсуждать с Дорианом Ивановичем женитьбу одного весьма пожилого знакомого на двадцатидвухлетней особе.

– Совсем с ума сошел, – искренне сказал Дориан Иванович.

– А по-моему, наоборот, он еще в уме, – возразил Гончаров, – решил мужик напоследок урвать у жизни сладкий кусок.

– Ох, урвет, – иронично покачал головой Дориан Иванович.

Оле стало смешно, и она ушла в свою комнату. Но не такой был человек Гончаров, чтобы оставить ее в покое. Минут через двадцать он постучал в дверь и тут же ее открыл.

– А если бы я была не одета, – спокойно сказала Оля.

– Я был бы очень рад, – в тон ей ответил Гончаров, – что вы читаете? Ба! Господина Ницше! А где у вас Достоевский с Шопенгауэром? Под кроватью?

Он заглянул под кровать.

– Нету, – дурашливо развел он руками, – а странно, должны быть. Такие оптимистичные авторы. Как вы без них обходитесь?

– Достоевского я действительно люблю, – сказала Оля, – он был очень смелым человеком.

– А главное, как и Ницше, совершенно нормальным, – съязвил Гончаров. – Я еще помню, вы все поэта читали… забыл его фамилию… Ну тот, что повесился…

– Шут вы гороховый, Гончаров, – ровным, без выражения голосом сказала Оля.

– Еще есть такой писатель Чехов Антон Павлович, – продолжал Гончаров, – великий гуманист. Я тут давеча прочел два тома из его собрания сочинений, и захотелось мне завыть на луну, как последней собаке. Оригинальный был писатель. Люди смотрели его «Вишневый сад» и плакали, а он удивлялся. С его точки зрения, он написал очень смешную вещь.

– Что же вы мне посоветуете читать? – спросила Оля.

Ее в самом деле интересовало, что посоветует Гончаров.

– А ничего читать не надо, кроме детективов. И каждый день на ночь смотреть боевики и порнуху. Отлично действует на психику. Это вам не Чехов.

Оля улыбнулась, потом тихо засмеялась. Она представила себе, какое лицо было бы у Гончарова, если бы он узнал, что Оля участвовала в уничтожении наемных убийц. Впрочем, Гончарова удивить чем-либо было трудно.

Он подвинул стул к кровати и сел у Оли в изголовье. И стал ей опять признаваться в любви. Оля очень удивилась. Этого она не ожидала.

– Митя, – прервала она его, – вы принимаете меня за… – Оля попыталась найти нужные слова.

– Вам неприятно меня слушать?

– Вы так старомодно вежливы. По-моему, сейчас мужчины или вообще в любви не признаются, или делают это весьма своеобразно. Без слов. Но я очень плохая, Митя. Меня нельзя любить.

– Но вам же приятно меня слушать?

На этот раз Гончаров ошибся. Оля совершенно безразлично отнеслась к его речам. Куда делись те огненные токи, что пробегали по телу Оли в прошлый раз, когда Гончаров стоял перед ней на коленях?

– По-моему, вы просто бабник, Гончаров, – сказала Оля.

– Хорошо, – сказал Гончаров, – тогда будем говорить о том, что вам интересно. О политике хотите? Вы же не безразличны к русской национальной идее? Желаете знать мой прогноз? Скоро абсолютно все в России станут патриотами. Главное, ими станут те чиновники с тяжелыми задницами, в чьих руках настоящая власть. Сначала они были коммунистами, потом стали демократами-западниками, а теперь будут патриотами, а там и до черносотенцев рукой подать.

– К чему вы это говорите, Митя?

– К тому, что честный и искренний человек, влезая в политику, всегда окажется в дураках. От вас уже холодом несет, Оля. Чем вы будете жить, когда ваши иллюзии рухнут?

– У меня нет иллюзий.

– Вы хотите сказать, что во имя идеи готовы на все? И сможете стрелять в людей?

– Стрелять в людей я смогу и без всякой идеи, – вздохнула Оля, – при самообороне, например. Как вы считаете, Митя, имею я право пристрелить насильника?

– У вас сейчас глаза как у разъяренной кошки, – сказал Гончаров, – они светятся в темноте жутким зеленым светом.

– Ерунда, – усмехнулась Оля, – просто немного отсвечивают от настольной лампы. Выключите ее, и не будет никакого жуткого зеленого света.

– Странная вы особа.

– Ничего странного во мне нет, – просто вас пугает грязь, а меня нет. И вообще мне нравятся мужчины, которые могут не только говорить, но и действовать. И если на пороге их дома враг, они возьмут в руки лом, вилы или винтовку и будут драться.

– Черт возьми, – сказал Гончаров, – я не думал, что у вас так далеко зайдет. Стало быть, вам нравятся не абстрактные сильные мужчины – в мечтах все женщины хотят сильных мужчин, – а личности конкретные, которые без сомнения могут взять лом и вилы? То есть в крут ваших знакомых…

– Так точно, господин следователь, у меня есть такие знакомые.

– А кто вам больше нравится – Ленин и Гитлер?

– Да оба нравятся, – назло Гончарову отвечала Оля, – эти мужики смогли реализовать себя полностью.

– Черт возьми, – опять сказал Гончаров, – что-то надо делать и немедленно.

– Со мной? – спросила Оля.

– Со страной! – воскликнул Гончаров. – Кто-то должен прийти и сказать, – он не выдержал и почти завопил, – вот это зло, а это добро, чтоб все перестали сомневаться и самоутверждаться. А кто будет упорствовать…

– Тех расстрелять, – мило улыбнулась Гончарову Оля.

– Нет, воспитывать их надо! Взять такую бабу, как вы, и выпороть.

Оля так весело засмеялась, что Гончаров опешил. Но потом разозлился еще сильнее.

– Что вы смеетесь, глупая женщина, вы знаете, какое количество людей по социологическим опросам уже сейчас готово взяться за оружие, чтобы отстаивать свои идеи и интересы?

– Слушайте, Митя, что вы на меня орете? – немного повысила голос Оля. – Пойдите к Горбачеву, или к кому там… К тем, кто заварил эту кашу. К тем, кто позволил так долго и безнаказанно плевать в души людей. Вы же в этих делах соображаете больше, чем я. Неужели они думали, что все пройдет гладко и не найдутся те, кто пожелает ответить на плевки?

– Плевать в души, – на лице Гончарова появилась гримаса недовольства, – это, знаете, общие слова. Абстракция.

– Почему же? Разве я абстракция? Они превратили меня в бесчувственное и безжалостное существо. Теперь пусть пеняют на себя.

– Да я с этого и начал наш разговор о политике, Оля, – устало возразил Гончаров, – они, кто плевал вам в душу, теперь первыми патриотами и станут. И кого же ваши друзья с ломами и вилами будут колоть и молотить?

Оля тяжело вздохнула:

– Знаете, Митя, давайте подождем. Если ваш прогноз сбудется, тогда и поговорим. Но я думаю, моим друзьям все равно работа найдется.

– Я ошибся в вас, Оля, я думал, вы добрая.

– А я и есть добрая, но прощать не умею. И за оскорбления желаю мстить.

– Значит террористка?

– Значит так.

– Господи, спаси и помилуй.

– Ну, вам-то, Митя, ничто не угрожает.

* * *

А вечером следующего дня в кабинет Оли зашел Трубецкой и сказал, что в контору без звонка явился журналист и желает побеседовать с представителями среднего бизнеса, как он выразился. В голове Оли мелькнула мысль, что это вовсе не журналист, но тем интереснее встретиться с этим человеком. По тому, какие вопросы он будет задавать, может быть, удастся понять, откуда и каким ветром его занесло. Вдруг это человек Дубцова?

– Беседу будете вести вы, Николай Алексеевич, – сказала Оля, – а я поприсутствую. Представлять меня этому типу не надо.

Высокий сутулый молодой мужчина в видавшей виды курточке включил диктофон и стал выспрашивать Трубецкого, как тот расценивает шансы среднего и крупного бизнеса в России. Трубецкой сначала отвечал неохотно, но потом разговорился. Его в самом деле интересовала тема российской экономики.

Журналист кивал головой, что-то помечал в своем блокнотике и искоса посматривал на Олю. Та сидела, закинув ногу на ногу, и курила. Ничего любопытного, с ее точки зрения, сказано не было.

Разговор шел к концу. Журналист выключил диктофон и спросил прокуренным голосом: «Извините, а по убеждениям вы кто – демократ или патриот?»

Если бы Оли рядом не было, то Трубецкой вполне искренне ответил бы, что у него никаких убеждений нет, но сейчас он боднул головой, как молодой бычок, и выдохнул: «Патриот».

– Надо же, – с усмешечкой покачал головой журналист, – у седьмого предпринимателя беру интервью. Трое отказались отвечать на этот вопрос, а четверо назвали себя патриотами. Любопытно.

«Неужели Гончаров прав?» – подумала Оля.

35

А между тем Валериан Сергеевич Дубцов жил в каких-то ста пятидесяти километрах от Москвы. Год назад он познакомился с директором небольшого подмосковного заводика. В то время Дубцов хотел обзавестись недвижимостью, и директор обещал помочь, но не помог. А Дубцов свое обещание выполнил и свел Виктора Петровича Птенца с китайским фирмачом. На китайском барахле Виктор Петрович неплохо заработал. Был он мужик общительный, хлебосольный и в личных отношениях честный. Обманул он Дубцова невольно и был готов загладить свою вину.

Трубецкой не знал о существовании Виктора Петровича, ибо во время сделки с китайцем находился в командировке, и никто из окружения Дубцова о нем не знал. Людей, с которыми Дубцов вел переговоры, были тысячи. Никаких процентов за то, что свел Виктора Петровича с китайцем, Дубцов не взял – это было ниже его достоинства, и директор оставался, в каком-то смысле, его должником.

Дубцов приехал к нему на новеньких «Жигулях» и попросил подыскать квартиру или дом в живописной, но желательно безлюдной местности. Объяснил, что хочет месяц или два отдохнуть от дел.

И в самом деле, Валериан Сергеевич выглядел очень неважно. Осунувшееся, небритое лицо, нервно дергающийся рот, усталые, безжизненные глаза. В квартире Виктора Петровича он подошел к большому зеркалу и сказал:

– Ну вот, доработался – на покойника стал похож.

Виктор Петрович предложил в распоряжение Дубцова свою дачу. Она находилась в дачном поселке, в семи километрах от городка.

Поселок отапливался газом, дом Виктора Петровича был добротный – все хорошо, но народишко на дачи наведывался регулярно. Впрочем, высокий, глухой забор скрывал Дубцова от чужих глаз.

Дубцов протопил баню, попарился, побрился, выпил чашку крепкого кофе и почувствовал сильнейший голод. Несколько дней он почти ничего не ел. В холодильнике были консервы, щука в томате, и батон черного хлеба в целлофановом пакете. Валериан Сергеевич, достав из кармана нож с выбрасывающимся лезвием (подарок Рекункова), открыл банку, отрезал огромный ломоть холодного, но еще мягкого хлеба и съел консервированную щуку в пять минут. Голод притупился, и Дубцов уснул беспокойным сном.

Разбудил его стук в дверь. Ожидая приезда Виктора Петровича, Дубцов открыл дверь настежь и увидел невысокую женщину лет тридцати в пушистой шапке и шубке.

– Здрасте, меня зовут Люба, – протянула она Валериану Сергеевичу ладошку, – меня папа прислал. Сам он приедет завтра.

Все это женщина сказала скороговоркой, а серые глаза ее успели обежать лицо и фигуру Дубцова.

– Ну, вы пропустите меня в мой собственный дом, наконец? – сказала она уже медленно грудным голосом.

Мир для Дубцова давно выглядел только в черных красках, но он был рад приходу этой жизнерадостной, веселой женщины. Есть такой тип бабенок, которые если и грустят, то яростно и недолго, а все остальное время находятся в прекрасном настроении.

– Бедняга, – сказала Люба, выкладывая из сумок еду, – с голода консервы есть начал. А мне папа сказал, что вы страшно богатый человек. Разве богатые люди едят консервы?

Дубцов рассмеялся, но ничего не ответил.

Но ответа от него и не требовали.

Скинув шапку и шубку, Люба достала из пакета уже нарезанные куски телятины. Ее быстрые ручки замелькали, как в мультипликационном фильме. Зашипело масло на сковородке, туда полетели со снайперской точностью куски мяса. Из сумки были извлечены помидоры, огурчики, перец, лук, и женские руки снова заработали. Огромный кухонный нож послушно резал все это на мелкие кусочки.

Работал и язычок женщины. Она рассказывала, как устает ее папа, что завод останавливается, рабочие во всем винят Виктора Петровича, а он делает, что может, и добывает где-то деньги на зарплату.

– А еще у нас тут мафия появилась! – восклицала женщина. – У нас, представляете, мафия!

В серых глазах мелькнули и испуг, и восторг одновременно. Оказалось, и в этом городке стреляли и убивали. Дубцов сразу помрачнел. В том смысле, какой Люба вкладывала в слово «мафия», Валериан Сергеевич тоже был «мафией».

– У меня муж капитан милиции, – продолжала Люба, и только после этих слов Валериан Сергеевич заметил на ее пальце тонкий золотой ободок. – Представляете, пьяный каждый Божий день! Говорит, что стрессы снимает. Уходит в семь утра, приходит в двенадцать ночи. На меня ноль внимания. В субботу и воскресенье отсыпается и по дому ходит злой, как собака. Я спрашиваю: где ты пропадаешь? Он отвечает: с мафией борюсь. Я спрашиваю, как же ты борешься, если твою мафию весь город в лицо знает, а все они на свободе. А он ревет: ты что, смерти моей хочешь? Спрашивается: где он бывает с семи утра до двенадцати ночи?

Дубцов следил за руками, за живым, постоянно меняющим выражение лицом женщины и улыбался.

– А вы, правда, очень богаты?

Дубцов задумался. Сто тысяч долларов в его сумке и еще триста в Москве, в тайнике, да плюс триста миллионов рублей. (Какие молодцы банкиры: выпустили пятидесятитысячные купюры!) Много или мало?

– Для кого-то я, наверное, очень богатый человек, – сдержанно ответил Валериан Сергеевич, – а для кого-то просто бедняк.

Люба достала все из той же сумки бутылку вина. Но сама выпила совсем немного. Объяснила, что за рулем, а дорога очень плохая.

Она отправилась домой, когда уже смеркалось. Еще раз на прощание окинув Дубцова с головы до ног, она сказала дружески: «Пока». И пожала Валериану Сергеевичу локоть. Видно, для себя женщина уже решила, как к нему относиться и какой стратегии и тактики придерживаться.

Валериан Сергеевич опять уснул. Проснулся он глубокой ночью. Где-то выла собака. Он вышел на улицу. Было тихо, холодно, и редкими крупными хлопьями падал снег.

Дубцов вернулся в теплый дом. Сел на искусственный ковер и стал заниматься медитацией. Он научил свою душу покидать тело, и ему уже ничего не было страшно.

После медитации он проделал с десяток йоговских упражнений, но тренированное тело требовало больших нагрузок. Минут сорок Дубцов делал каратистскую разминку. Валериан Сергеевич стал отрабатывать удары руками и ногами. Бесшумно и быстро передвигался он по просторной комнате. Потом, весь мокрый, он пошел в еще жаркую баню и смыл с себя пот.

Ожившее могучее тело посылало положительные сигналы в мозг. Валериан Сергеевич постепенно возвращал утраченное психологическое равновесие.

Что в конце концов произошло? Он жил по законам, навязанным ему обществом. Разве он придумал правила игры, при которых предпринимательская деятельность была связана с криминальным миром?

Его загнали в угол. На его шее затягивали узел, и он его разрубил. Рекунков получил свое, как предатель. И этот седой парень Станислав тоже знал правила игры и хорошо понимал, на что шел. И он, Дубцов, тоже знал, на что шел.

Мир абсурден, если подходить к нему с точки зрения общечеловеческих ценностей. Нет ни добра, ни зла, есть только обстоятельства, правила игры на данный момент. То, что сегодня прославляется, завтра объявят несусветным злом и наоборот. Но мир ясен и прост, если понять простую истину: каждый человек рождается на свет с определенной целью, и он не в силах изменить свою судьбу. Не Дубцов оборвал жизнь Рекункова и Старкова, а всесильная судьба сделала это руками Валериана Сергеевича.

То же было и пятьсот, и тысячу лет назад, когда на месте этого города стоял непроходимый лес и чья-то жизнь обрывалась здесь от стрелы, ножа, топора…

Вытянувшись на широком диване, укрывшись своим кожаным плащом, Валериан Сергеевич думал о мудрости индусов и буддистов. Их мозги не были воспалены легендами, подобными христианской или мусульманской. Они понимают величие человека в служении самому себе. Все эти бредни, что личность должна служить обществу, вождю или богу, они отметают, и в конце концов они одержат победу над Западом, который пытается вот уже сколько столетий воздвигнуть пьедестал человеческой личности, но всегда это оборачивается религиозными войнами, революциями и дикими учениями, которые рано или поздно взорвут западное общество.

Россия же вообще возникла как недоразумение на великих просторах, на которых что-то другое возникнуть не могло. Сядь, попробуй, задницей на снег и помедитируй. Одна радость в этой стране – водка да баня. Какое тут самоуглубление и самоизучение! Рыщет русский дух в великом хаосе и бросает русских людей от беспросветной тоски к сумасшедшему веселью. Никогда ничего гармоничного не может быть в России.

Если Толстой стал анархистом, то Достоевский – православным в худшем смысле этого слова. Вот и выбирай! Сначала русские монархи, немцы по происхождению, потом интернационалисты и западники-большевики натянули узду на этот русский дух, но джинна снова выпустили из бутылки. Мир от России спасает одно: русский образ жизни и, тем более, русская психология отвратительны другим народам, да и наиболее умным из русских тоже отвратительны.

Теперь Дубцов готов был бежать из России и, более того, жаждал этого. Но всему свое время. Уехать надо не с пустыми руками. Головорезы, захватившие «Аттику», ищут сейчас его. Надо переждать. Запал у них скоро пройдет…

На следующий день приехал Виктор Петрович. Полный, розовощекий и всегда жизнерадостный, он был сейчас печален. Откровенничать не стал, но намекнул, что на него наехали местные мафиози.

– У вас же зять в милиции, – сказал Дубцов.

– Что зять, – махнул рукой Виктор Петрович, – если бы он генералом был… И сколько такое может продолжаться, Валериан Сергеевич?

– Наверное, долго, – улыбнулся Дубцов, – сначала нам разрешили грабить страну, а потом мафии разрешили грабить нас.

– Я никого не грабил, – нервно возразил Виктор Петрович.

– Сказано было в переносном смысле, – успокоил его Дубцов, – вы поймите: если власть поставит во главе милиции решительных людей и даст им добро на борьбу с мафией, то сначала пересажают мафию, а потом доберутся и до нас, а потом окажется, что и многих из правительства сажать надо.

– Господи, нас-то за что? – возопил Виктор Петрович.

– Вы таможенникам на лапу давали?

Виктор Петрович молчал.

– Сначала берут рэкетиров, которые мешают вам жить. Потом берут вас и выясняют, откуда у вас такие деньги. Потом берут таможенника, которому вы дали взятку, и он сдает своего генерала. Потом берут генерала… ну и ему, наверное, будет что сказать.

Виктор Петрович захохотал. Прежняя веселость вернулась к нему. Он и без Дубцова прекрасно понимал действовавший в стране механизм тотального грабежа. Но уж такова натура русского человека – хлебом не корми, дай поплакать.

Директор завода приехал тоже непорожним. Привез ящик немецкого пива и прекрасную копченую рыбу.

– Завтра я вас раками побалую, – сказал он, высасывая первый стакан светлого пива.

– А все на жизнь жалуетесь, – сказал Дубцов, – у вас и раки, ананасы, и шампанского хоть залейся. Остальное при таком изобилии сущие пустяки.

Не сказать, чтобы, издеваясь над Виктором Петровичем, Дубцов наслаждался, но некоторое удовольствие получал.

За полчаса Виктор Петрович выпил десять банок пива, побагровел. Осоловелые глаза его налились кровью, но он явно был доволен пивом и рыбой, неряшливо обсасывая мелкие косточки. Постепенно разговор перешел к делам. У Виктора Петровича кое-что еще оставалось на заводике, и он не прочь был остаточки загнать какому-нибудь китайцу или корейцу. Дубцов пообещал это устроить, но не раньше, чем через месяц-два.

– Отдохнуть бы мне надо, Виктор Петрович, – смиренно напомнил он.

– Если вам нравится, так живите хоть год, – искренне воскликнул тот.

К своему удивлению, Дубцов нашел в одной из шести комнат дачи очень неплохую библиотеку. Видно, когда было модно, Виктор Петрович увлекался собирательством книг, а сейчас за ненадобностью все они были свезены сюда. На добротных полках из отличных сосновых досок, которые еще не потеряли своего природного запаха, стояла русская и мировая классика. Валериан Сергеевич с большим удовольствием почитал бы Блаватскую, но Гете и Шекспир – тоже неплохо. Великие умели ставить вечные вопросы. Странный насмешливый пессимизм Шекспира покорил Дубцова. Глубокая грусть и мудрость европейского мудреца дошла через столетия. Хорош был и Гете. Сделка его героя с чертом привела Валериана Сергеевича в восторг. Но немец излишне умничал и осторожничал. Все у него было разложено по полочкам. В «Декамероне» Бокаччо видно было, что во все времена разврат являлся чуть ли не единственным убежищем для несчастных людей.

Ну а Достоевский? Как он будет выглядеть на фоне действительно великих? Дубцов читал очень быстро, к тому же пропускал по десятку страниц, если ему переставало нравиться. «Идиота» он прочел залпом. Бедный, бедный Федор Михайлович! Он, оказывается, элементарно завидовал богатым людям. Но эта зависть, как и все его чувства, сложна и противоречива. Он любил богатых людей и, наверное, готов был пресмыкаться перед ними и в то же время ненавидел их. Впрочем, у него всегда любовь сплеталась с ненавистью, а благородство с подлостью. Вот он весь в этом, загадочный русский человек! Толстого хоть немножко исправило знакомство с буддизмом. И его не зациклило на русской идее. Но тоже гусь порядочный. Ханжа и лицемер.

Дубцов стал выбирать, кого бы еще перечитать из русских классиков. Перечитал «Тараса Бульбу». Хоть и идиоты все эти казаки, но ребята крутые. В отличие от героев господина Достоевского, для них православие было связано с атрибутами чисто внешними. Раздражала излишняя театральность. А так… Из Тараса Бульбы отличный рэкетир бы получился.

Дубцов не нуждался в том, чтобы с кем-то делиться своими мыслями или, тем более, записывать их на бумагу. К чему? В свое время он писал стихи и пытался писать критические статьи, Но тогда он был рефлексирующим молодым человеком, начинающим невротиком. Ему необходимо было самоутверждение в любой форме. Сейчас он чувствовал себя достаточно сильным и искушенным.

…Дня через три к нему опять заглянула Люба. Она раздевалась неестественно медленно, и Дубцов сразу понял, в чем дело. Волосы ее были явно только что вымыты и уложены. Плотную полноватую фигуру тесно обтягивало серебристое платье, и чувствовался с морозом принесенный запах духов.

На стол по-кошачьи мягким движением она поставила бутылку водки «Зверь».

На недоуменный взгляд Дубцова ответила так:

– Я не люблю коньяк, виски… если пью что-то крепкое, то водку и обязательно с солеными грибами и картошкой.

Грибы она тоже привезла с собой, а картошку быстро сварила. Говорила она мало. Явно была смущена своими собственными слишком откровенными действиями. На Дубцова смотрела украдкой, но после третьей рюмки раскраснелась (в отца пошла полнокровием) и стала рассказывать что-то совершенно необязательное. Однако, как это бывает в таких случаях, глаза ее говорили больше, чем слова.

«Она привезла литровую бутылку, чтобы подпоить меня наверняка», – подумал он.

Валериан Сергеевич монашеского обета не давал. Но вел себя корректно, делал вид, что ничего не понимает. Его дама теряла терпение и контроль над собой. Поднимаясь со стула, она как бы случайно споткнулась и, обхватив Дубцова за голову, прижалась к нему своей большой грудью.

– Извините, – сказала она.

Дубцов понял, что хватит строить из себя недотрогу.

– На улице же темно, – сказал он, – я вас не отпущу. За руль в таком состоянии…

– В таком состоянии, конечно же, надо не за руль… – проворковала женщина.

В постели она оказалась замечательной. Чтобы начать и кончить, ей хватало полутора минут. Она сама об этом, в качестве состоявшейся любовницы, и сообщила.

– У вас счастливый муж, – сказал Дубцов.

– Не говори о нем, – поморщилась Люба. Но не выдержала сама: – Пьяный каждый день, как свинья, а если допросишься, то ему-то полчаса надо. Как он мне надоел!

– А он не расстроится, что ты не ночевала дома?

– Да ему, по-моему, все равно. Скажу, что была у отца.

Женщина уснула.

«В сущности – она животное, – рассуждал Дубцов, – для нее самым существенным являются эти полторы минуты. Найдись тот, кто дарил бы ей эти минуты каждую ночь, и она была бы счастлива. И скорее всего с ее женской отвагой и настойчивостью она найдет нужного самца. Вот и вся любовь».

Вслед за Россией, Толстым, Достоевским и всеми знакомыми русскими людьми Дубцов стал испытывать отвращение и к мирно спавшей, только что щедро отдавшей ему себя женщине.