Текст книги "Террористка"

Автор книги: Александр Самоваров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 20 страниц)

«Это уже похоже на болезнь, – подумал он, – действительно пора бежать из этой страны».

36

Рекунков искал следы Дубцова. Они с Гавриилом Федоровичем разработали несколько разных вариантов его возможного побега. Тимофеев был уверен, что рано или поздно Валериан Сергеевич попытается снять часть своих денег с банковских счетов, которые контролировались Гавриилом Федоровичем. Рекунков же предполагал, что такой оборот событий необязателен. Он был уверен, что, как и многие предприниматели, Дубцов держал очень большие суммы наличными в тайниках. Но и Рекунков, и Тимофеев сходились в том, что Дубцов находится в России. Тимофеев ждал появления людей Дубцова в банках, а Рекунков считал, что Валериан Сергеевич, подробно графу Монте-Кристо, не перестанет мстить, пока не расправится со всеми людьми, отнявшими у него деньги и «Аттику». Не известно, чем закончилось бы дело, не вмешайся в жизнь всесильный случай.

Хлебосольный Виктор Петрович, приютивший Дубцова, приехал в Москву. Он встретился со своими знакомыми, и один из них предложил ему купить партию китайского барахла. Виктор Петрович имел опыт реализации такого рода продукции и согласился. Но ему требовалась пустячная сумма наличными в десять миллионов рублей. Два «лимона» лежали у него в кармане, срочно требовалось достать еще восемь. Виктор Петрович не слезал с телефона полдня, но денег не добыл. Тогда он вспомнил о Дубцове. Телефона на даче не было, и связаться с ним он не мог. Зато у него были московские телефоны. Он был уверен, что помощники Дубцова знают, где находится их шеф, и позвонил в «Аттику». В кабинете был Рекунков. Он поднял трубку.

– Мне нужен человек, замещающий Валериана Сергеевича, – услышал он усталый мужской голос.

Рекунков попросил звонившего подождать и позвал к телефону Трубецкого.

Он готов уже был выйти из кабинета, когда поймал на себе робкий взгляд Трубецкого. Рекунков среагировал мгновенно. Он подошел к Нике и в упор стал смотреть на него. Трубецкой чувствовал, как на его лбу выступил ледяной пот. В эти секунды мозг его лихорадочно просчитывал варианты.

Виктор Петрович начал разговор с того, что передал привет от Дубцова.

– И ему привет, – заикаясь, сказал Трубецкой.

– Понимаете, он сейчас у меня на даче, вы, наверное, в курсе дела.

– Да-да.

– А мне срочно нужно восемь миллионов наличными.

– Вот как!

– Я не могу дозвониться немедленно до Валериана Сергеевича, но под какие-то гарантии…

Валериан Сергеевич не был Трубецкому другом, но и плохого ничего ему не сделал. И он все еще был страшен для Ники, который чувствовал себя оказавшимся между двух жерновов. Возможно, что звонивший чудак понятия не имел, что произошло с «Аттикой», и глупейшим образом закладывал Дубцова. Наверное, следовало бы под каким-то предлогом отшить его. Но стоявший рядом Рекунков парализовал волю Трубецкого. Он подмигнул ему и кивнул на телефонную трубку. Ника тоже прищурил глаз, но ответного подмигивания у него не получилось, вышла довольно жуткая гримаса. Рекунков тут же прислонил свое ухо к трубке.

– Вот что, – прохрипел Трубецкой, – приезжайте к нам, и мы проясним этот вопрос.

– Ну, – сказал Рекунков, – кто это?

Он не слышал всего разговора, и Трубецкой мог соврать, но инстинкт самосохранения подсказал ему решение. «Ну их всех к черту, – подумал Ника, – пусть они сами разбираются». И все рассказал.

Рекунков ухмылялся. И от этой ухмылки было жутко.

– Трубецкой, а гость точно приедет?

– Откуда я знаю? – взвизгнул Ника и дернул головой так, что на его широком носу подпрыгнули очки.

– Не знаешь?

– Куда он денется? Ему же деньги немедленно нужны.

Рекунков позвал одного из охранников по кличке Афганец, оставил с Трубецким, а сам бросился готовиться к приезду гостя. Через полчаса Фролов был в офисе и вместе с Рекунковым встречал Виктора Петровича.

Вежливый Фролов попросил его объяснить ситуацию, и Виктор Петрович подробным образом объяснил.

– Ну да, – он говорил нам о вас, – сказал Фролов, – а позвонить ему никак нельзя. Он нам сегодня утром звонил сам, но ничего не сказал о вашем приезде.

– Вам он, наверное, с почты звонил, – сказал Виктор Петрович, – так-то он никуда не выходит.

– А вы когда намерены вернуться домой?

– Если товар куплю и все будет нормально, то завтра к вечеру.

– Знаете, как мы поступим, – сказал Фролов, – для гарантии… сами понимаете, деньги есть деньги. Мы дадим вам человека, и он будет с вами все это время.

– Ребята, – прижал руки к груди Виктор Петрович (в уме он уже считал прибыль от сделки), – да хоть десятерых давайте…

К Виктору Петровичу приставили Диму.

Оля в дверях офиса столкнулась с Димой и с очень возбужденным человеком. Он размахивал руками и громко смеялся. Дима кивком головы поздоровался с Олей, и она поняла, что с вопросами к нему лучше не приставать.

Фролов и Рекунков ввели ее в курс дела. Олю охватил азарт, который появляется у охотника при виде зверя. В ушах ее стоял лай гончих.

– Рекунков, а он не уйдет?

– Сколько лет работал сыскарем, а никогда не переставал удивляться подобным подаркам, – не отвечая ей, возбужденно говорил Рекунков. – Сама рыбка в руки приплыла. А Дубцов думал хитрей всех оказаться.

– Виктор Петрович сообщил нам, что Дубцов ничего не знает о его приезде в Москву, – сказал хладнокровный Фролов, – а что если он подсадная утка? И на этой даче нас ждут ребята с пулеметами?

– Ерунда, – сказал Рекунков, – Дубцов же понимает, что имеет дело не с простаками. Не взвод же он на даче может посадить? И он понимает, что неизвестно, какой расклад будет. Или его ребята нас, или мы их. Так зачем ему такую ниточку давать? Зачем самому на себя нас выводить?

– Что ж, будем действовать, – сказал Фролов, – но пулеметик я бы в поездку взял.

– Я с вами, – сказала почти вызывающе Оля.

Фролов согласно кивнул, а Рекунков промолчал. Он тоже не имел ничего против. К Оле он уже относился с большим уважением.

На сборы ушло около двух часов. Осенняя дорога оказалась нудной и долгой. Оля беспрерывно курила в машине. Некурящий Рекунков не выдержал и, не спрашивая у Оли разрешения, опустил стекло. Влажный холодный воздух ворвался в салон машины. Оля потушила сигарету и тоже опустила стекло. Горевшее лицо стало остывать. Холода Оля не чувствовала.

«О! Какое сладкое слово – месть», – подумала она.

Она никому не могла этого сказать, ибо прозвучало бы это очень странно, но Оля была рада, что хорошо знает Дубцова. Одно дело – возмездие двум наемным убийцам, которые знать не знали Старкова, другое дело – расправа с вероломным предателем, каким она считала Дубцова.

Оле в голову не могло прийти, что подобные же чувства испытывал Рекунков. Он жаждал отомстить человеку, которому верой и правдой служил последние годы и который так его отблагодарил. Душа Рекункова не была подвержена влияниям благородных эмоций. Но для него существовал определенный кодекс чести, ничего общего, правда, не имевший с общепринятой моралью.

Дубцов не имел оснований сомневаться в верности Рекункова. Он сам приказал Рекункову сотрудничать со Станиславом Юрьевичем, но затем руками своего охранника со Старковым и решил расправиться. Как умный человек, он не мог не почувствовать, что Рекунков хорошо относился к Станиславу Юрьевичу, и, следовательно, прекрасно понимал, в какое положение ставит своего ближайшего соратника. С другой стороны, Старков выполнял все свои обязательства. Он готов был сотрудничать с Дубцовым. И если бы тому не ударила дурь в голову, то он продолжал бы оставаться президентом «Аттики».

Рекунков знал множество случаев, когда предприниматели и рэкетиры честно сотрудничали.

Машины оставили на въезде в город. Борис и Олег пошли на разведку. Пришли они через полчаса, точно зная расположение дачи Виктора Петровича. В городке он являлся фигурой известной, и его недавно построенная дача многих раздражала. На нее специально ходили смотреть. Все-таки любопытно, как директор завода «пристроил» народные денежки.

Остановились метрах в трехстах от дачи. Опять послали Бориса и Олега. Они вернулись бегом. Дом открыт, и кто-то моется в бане.

– Экстрасенс-то наш чувствует, – нехорошо засмеялся Рекунков, – помылся перед смертью!

Дом действительно оказался открыт. Фролов принял решение в бане стрельбу не поднимать.

А Валериан Сергеевич вовсе не чувствовал никакой опасности. Он хорошо пропарился, на столе у него остался заваренный с травами чай, и, насвистывая, он вышел из бани.

Борис и Олег, не шелохнувшись, стояли за домом, взяв Дубцова на мушку.

Расслабленным движением Дубцов толкнул дверь и застыл, увидев сидевшую за столом Олю.

И тут же от мощного толчка в спину он упал на пол. Вскочил, готовый к схватке, и увидел в дверях Ивана и Фролова. Но прежде его взгляд натолкнулся на черное дуло автомата.

– Зачем тебе, Дубцов, – ледяным голосом сказала Оля, – понадобилось убивать Станислава Юрьевича?

Валериан Сергеевич молчал. Они не стреляли. Значит они чего-то хотят?

Он, конечно, не мог знать, что Тимофеев предупредил группу о необходимости точно узнать, Дубцов нанял убийц или это сделал кто-то другой. Но всякие надежды оставили Валериана Сергеевича, когда он увидел входящего в дом Рекункова.

– Ты жив? – почти прошептал он.

– Твои наемнички вместо меня укокошили моего соседа. Тот побегать вышел с утра пораньше и побегал, бедняга.

– Зачем вы это сделали, Дубцов, – повторил Олин вопрос Фролов, – с вашим умом и крепкими нервами и… такие авантюры!

Дубцов овладел собой, насколько это можно было сделать в данной ситуации. Он старался не смотреть на Олю и Рекункова – ему сразу становилось жутко, – он обратился к меланхоличному Фролову.

– Я совершил иррациональный поступок, – сказал он и подписал себе смертный приговор.

В этот момент в дверь влетел Олег.

– Там какая-то баба подъехала на машине, – сказал он.

«Люба», – понял Дубцов и напряг мышцы ног, готовый броситься в окно, выбить его и попытаться бежать. Но он имел дело с профессионалами. Иван опередил его на долю секунды, обрушив на голову удар прикладом. Он подхватил сползающего на пол Дубцова и потащил его в соседнюю комнату.

– За ним, быстро, – скомандовал Фролов Олегу.

В дверь сильно постучали.

– Одну минуту, – сказал Фролов и бросил взгляд на Олю.

Та с совершенно спокойным лицом разливала чай по чашкам.

Фролов распахнул дверь.

– А где Валериан Сергеевич? – спросила удивленная Люба.

От нее так разило французскими духами, что Оля поморщилась.

– Меня зовут Евгений Васильевич, – сказал Фролов, – Валериан Сергеевич предупредил нас, что вы можете приехать, и просил передать, что будет часа через четыре.

– Вот как, – сказала Люба и вошла в дом, – тогда я подожду его. Ведь он вас предупредил, что я хозяйка этого дома!

– Нет, – покачал головой Фролов, – он бросил всего лишь одну фразу о том, что может приехать женщина…

Люба, между тем, неприязненно, в упор рассматривала красивую бабу с надменным лицом и статной фигурой. Она терпеть таких не могла!

– Вы извините, мы, может быть, что-то не так делаем, – дружелюбно сказала Оля, – но Валериан Сергеевич сказал моему мужу, чтобы мы чувствовали себя как дома…

– Да нет, – немного смутилась Люба, – все нормально. Вообще-то, это наша дача, и Валериан Сергеевич действительно здесь как дома…

– Мы из Москвы добирались, – сказал Фролов, – устали очень… вот решили чаю попить.

«Что я в самом деле на людей напала?» – подумала Люба.

– Я, пожалуй, не буду его ждать, – сказала она, решив, что Дубцов, увидев ее в двенадцать часов ночи в компании его друзей, едва ли обрадуется.

– А нам придется, – сказал Фролов, – не в Москву же тащиться.

– Что вы, – воскликнула Люба, – в такую темень, такую дорогу!

Она простилась с друзьями Дубцова, но в машине задумалась. Странная пара. Он улыбается, а глаза пронзительные, как у ее мужа. И у друзей мужа такой же пронизывающий взгляд. И женщина странная… неестественная. Может быть, заехать к мужу и попросить, чтобы проверил?

«Ну его к черту, – решила Люба, – потом не отвяжешься. Будет выспрашивать, почему так поздно поехала к Дубцову».

Люба нажала на газ, и ее «Жигуль» яростно рванул с места. Ожидания праздника плоти не оправдались, и она была зла. Принесло же этих гостей! Впрочем, Дубцов предприниматель, а у них свободного времени мало. Люба знала это по своему отцу.

…Рекунков никогда не думал, что так трудно будет нажать на спусковой крючок.

– Повернись лицом к стене, – сказал он Дубцову.

Тот улыбнулся дрожащими губами.

– Стреляй, Рекунков, стреляй, но мои глаза ты запомнишь на всю жизнь.

Лицо Рекункова потемнело, и он опустил пистолет.

– Рекунков, стреляй! – раздался крик Оли и, вздрогнув, как от удара кнута, всем телом, тот нажал на спусковой крючок…

…В Москву решили въехать утром: и после отмены комендантского часа гаишники частенько обыскивали машины. Спали в кабине. Оля хотела выпить снотворное, таблетки она всегда носила с собой, но переборола свой страх перед происшедшим, сидела с открытыми глазами. Только к утру она задремала. Ей приснилось что-то страшное, и она закричала и проснулась. От ее крика проснулись и остальные.

– Ничего, ничего, – сказал Рекунков, – гад получил свое. Ничего!

Он положил тяжелую руку на голову Оли. Та, сбрасывая с себя наваждение, дико огляделась вокруг себя. Вытерла лоб платком.

– Извините, – сказала она тихо.

– Выпейте таблетки, – сказал Фролов, – я видел у вас в сумочке сильное снотворное.

– Нет, нет, – сказала Оля, выпрямляясь в кресле, – такое со мной бывает, не обращайте внимания.

– Такое со всеми нами бывает, – заметил Фролов, – так вы готовы ехать?

– Я в порядке.

Смертельно бледная, она вошла в бывший кабинет Дубцова, оглядела его, словно увидела в первый раз, осторожно села за стол.

«А ведь Слава прошел через подобное гораздо раньше меня, – подумала Оля. – Он же рассказывал, что еще в Карабахе пристрелил троих».

Не суди других, да не судим будешь! А она посмела читать ему мораль. И сколько еще она выдержит сама? К горлу подступил комок. Оля ждала, что расплачется, но слез не было.

«Что случилось, – спросила она себя, – кого я собираюсь оплакивать? Еще одной сволочью стало меньше на земле. Вот и все!»

В кабинет постучался Трубецкой. Он тоже был бледен, ибо не знал, какой оборот приняло дело.

– Я хотел посоветоваться, – сказал он и тут же увидел, что Оля неестественно бледна, – но я могу зайти и в другое время.

– Проходите, Николай Алексеевич, – глубоко вздохнула Оля, – проходите, садитесь.

И начался обычный рабочий день. В полдень приехал Рекунков. В его взгляде ясно читалось уважение к спокойствию, с каким держалась Оля. Но и он был несентиментален.

Потом они сидели и пили чай с лимоном. Чай принесла Настя.

– Вы плохо выглядите, Ольга Дориановна, – сказала Настя.

– Иди, иди, – прорычал Рекунков.

Когда Рекунков ушел, Оля подошла к окну. Шел мокрый снег. Тротуары в пять минут стали белыми. Оля закурила. Что-то произошло с ней. Исчезло внутреннее напряжение. И именно в эту минуту Оля поняла, что ее хватит надолго.

– Я боец, – тихо сказала Оля. Я – боец! – сказала она громче. Я – боец, – произнесла она торжественно.

37

Оля приехала домой около десяти часов вечера. В гостях у Дориана Ивановича был Гончаров. Они умеренно выпили коньячку, раскраснелись и спорили об искусстве. Оля вздохнула, но выдавила приветливую улыбку. Она вообще никого не хотела видеть сегодня, тем более Гончарова.

– Искусство начинается там, где есть образ. Понимаете? – почти кричал Дориан Иванович. – Образ, созданный воображением человека.

– Позвольте, а музыка?

– Так даже понятие есть – музыкальный образ! Конечно, и музыку пронизывает образность.

– А абстрактное искусство?

– А вот там ни черта нет – ни образов, ни искусства. Так… – Дориан Иванович сделал порхающее движение рукой, – игра воображения без образов.

– Я настаиваю, что есть искусство врача, пекаря, токаря. Все, что делается красиво, – все искусство. У математиков есть понятие – красивая формула. И математика – искусство.

– Ну, – протянул Дориан Иванович, – мы говорим о разных вещах. Если так расширять рамки данного понятия… Оля, ты будешь ужинать? – крикнул Дориан Иванович вслед упорхнувшей дочери.

– Нет, папа, – ответила Оля.

Она была уверена, что через некоторое время в ее комнате появится Гончаров, и не ошиблась. Но что-то ее остановило, когда она уже собиралась было прогнать его.

Он сел в свое любимое кресло. И сидел молча.

– Будете мне признаваться в любви? – спросила Оля.

– В любви? – искренне удивился Гончаров. – Вы б видели себя со стороны. Какая там любовь?

– И как я выгляжу со стороны? – полюбопытствовала Оля.

– Кажется, что в любой момент вы можете рвануть откуда-нибудь пистолет и всадить пулю в лоб.

– Вам-то за что пулю?

– Так, для профилактики.

«Или он дьявольски проницателен, или просто продолжает развивать свою любимую тему», – подумала Оля.

– Будете стрелять? – осведомился Гончаров.

– Нет, не буду. Почему вы такой злой?

– Да вот попался пациент интересный. Разговорил его, настраиваю на любовь к жизни, к людям, к женщинам, цветам, собакам, деревьям…

– Стойте, стойте, – перебила Оля, – что это вы тут городите – люди, женщины. А женщины что, не люди?

– Извините, неточно выразился. Так вот, а он мне заявляет: деревья я любил, люблю и любить буду, а вот людей ненавижу. И видели бы вы его лицо. Я спрашиваю – за что ненавидите? «За терпение», – отвечает. Чувствуете, как созвучно сие заявление вашим мыслям?

– Я ничего подобного не говорила.

– Прямо так, как он, не говорили, но ведь все ваши заявления были просто пронизаны воплем, если разрешите так выразиться, – не хочу терпеть, хочу мстить.

– В общем, да, – призналась Оля.

– И мне стало страшно, Оля, – опустил голову Гончаров, – сидит напротив меня гнусный тип и говорит вашими словами. Не надо лезть в грязь, Оля. Душа очень тонкая материя. Ее не отстирать, не отбелить. Человек постоянно занимается саморазрушением и самосозиданием. Если перевешивает что-то одно – катастрофа неизбежна. Саморазрушаясь, человек отбрасывает старое; созидая себя, он приобретает новые черты, позволяющие ему оставаться человеком.

– Так вы считаете…

– Саморазрушение может быть таким же бесконечным, как и самосовершенствование, – перебил ее Гончаров. – Человек живет до шестидесяти, семидесяти и даже восьмидесяти лет, а у него ад в душе. Вы стали за несколько месяцев другим человеком, Оля. Ваши идеальные мужчины с ломами и вилами до добра вас не доведут. А вы ведь в юности наверняка зачитывались Антуаном де Сент-Экзюпери. Угадал? Маленький принц и так далее. Кстати, почти все женщины знают одну фразу этого изысканного француза – мы в ответе за всех, кого приручили, – мне ее часто цитируют.

– Антуан де Сент-Экзюпери, – сказала раздраженно Оля, – как вы помните, был летчик. Больной и пожилой человек, он был сбит над морем, сражаясь за Францию. Тогда как такие гуманисты-прагматики, как вы, отдали Францию немцам.

– Но вы-то, Оля не летчица, а налетчица. Поймите меня правильно, когда женщина, подобная вам, становится президентом компании, а бывший президент, господин Дубцов, исчезает в неизвестном направлении, то возникают определенные вопросы.

– Говорите прямо.

– Пожалуйста. Я уверен, что вас втянули в темную историю. Я знал Дубцова. С чего бы ему куда-то исчезать? Кстати, вы не знаете, куда он делся?

– На правлении «Аттики» обсуждали данный вопрос, – хладнокровно ответила Оля, – мне сказали, что у Валериана Сергеевича возникли проблемы со здоровьем и он улетел за границу заниматься с известным йогом.

– Ну да, – уже мягче сказал Гончаров, – я об этом слышал. И что вас рекомендовал в качестве президента компании Трубецкой, тоже знаю. Но вот насчет здоровья Дубцова… Он о голову кирпичи колоть мог.

– Вот и докололся, – спокойно сказала Оля.

– А вы знаете, Оля, почему я с вами так жестко разговариваю, – усмехнулся Гончаров, – да потому, что и мне приходят порой в голову довольно гнусные мысли. Настолько гнусные, что я с вами поделиться не могу. И гнусные желания тоже. Я грешник, Оля.

– Я так понимаю, ваши терзания к политике отношения не имеют?

– Абсолютно никакого, но я вас хорошо понимаю. Когда начались в стране перемены… как бы поточнее сформулировать. Я понял, что могу делать то, чего раньше не посмел бы. Помните популярную фразочку – разрешено то, что не запрещено, – так вот, я скоро понял, что на самом деле разрешено почти все.

– Покайтесь, Гончаров, вам будет легче.

– Я и каюсь.

– Да нет у вас никаких грехов, – улыбнулась Оля, – какие-нибудь терзания насчет совращенных пациенток.

Гончаров посмотрел на Олю неприязненно. Облизал сухие губы. Передернул плечами.

– Если коротко, – сказал он, – вы мне интересны потому, что идете к своей цели без колебаний. Я так не могу.

– Митя, у нас с вами пошел совершенно дурацкий разговор, – заметила Оля, – я ничего не знаю о ваших грехах, и они мне неинтересны. Но я вижу: вы хотите что-то сказать и боитесь. Ну коль боитесь – не говорите. Что вы все жметесь?

– Вас, Оля, можно любить, а можно ненавидеть.

– Не переживайте, Митя. По-моему, вы всегда оправдаетесь в собственных глазах.

Гончаров поднялся с кресла, постоял в раздумье и сказал:

– Что бы ни случилось, я, Оля, вам друг.

– Хорошо, я запомню.

* * *

В этот день Оля обязательно должна была попасть на могилу Старкова. Она не была там уже неделю. Но Тимофеев попросил Олю сходить на встречу с одним политиком-оппозиционером и поделиться потом с Гавриилом Федоровичем своими впечатлениями.

Оля вошла в переполненный небольшой зальчик какого-то ДК и пристроилась у стенки. Но ей почти сразу же уступил место мужчина лет сорока пяти. Он так дружески улыбнулся, что Оле оставалось поблагодарить и улыбнуться в ответ.

Она села, осмотрелась. Люди были в основном предпенсионного и пенсионного возраста. Но выражение их лиц было особенное. В обычной московской толпе люди выглядели понурыми, утомленными и немного испуганными. Здесь же каждое лицо выражало отчаянную, злую решимость бороться.

Рядом с Олей сидела полная женщина лет пятидесяти в очках. В смуглых рабочих руках она держала одну из оппозиционных газет. Видно, читала ее в ожидании политика.

На трибуне в это время стоял высокий нескладный мужчина. Он надсадно выкрикивал фразы-лозунги. Оля поморщилась и поймала на себе внимательный взгляд сидевшей рядом женщины.

– Он неглупый мужик, – кивнула она в сторону выступавшего, – но не оратор. А вы, если хотите, вот эту статью почитайте.

Женщина ткнула пальцем с коротко подстриженным ногтем в заголовок одной из статей.

«Похоже, они все тут друг к другу относятся как родные», – подумала Оля и взяла газету, начала читать статью.

Но тут по залу прокатился шум, аплодисменты, кто-то даже встал. Через зальчик упругой походкой шагал высокий, еще молодой человек в хорошо сшитом костюме.

Выступавший оборвал свою пламенную речь на полуслове и, застенчиво улыбаясь, уступил место политику. Скуластое лицо того порозовело. Он, кажется, волновался; окинув беглым взглядом зал, помрачнел. Наверное, он хотел видеть здесь более молодых людей, но ему выбирать не приходилось.

Он начал медленно, как бы с трудом подбирая слова: не выступал, а беседовал с присутствующими. Минут пять он давал собственную оценку расстановке сил на политической арене.

Но его перебили выкриком из зала: «Вы лучше скажите, почему русский народ спит?»

Политик нервным движением провел по лицу и замолчал.

– Зачем перебили! – крикнул один из слушателей.

– Правильный вопрос, – тихо сказал политик и на лице его появилось выражение страдания, – но я бы сказал, что народ уже просыпается. Для нас сейчас главное – не возненавидеть свой собственный народ. А многие мои знакомые к этому близки… Для меня страшно не то, что русские люди могут не проснуться, а то, что пробуждение их будет настолько быстрым и неожиданным… и как бы опять мы дров не наломали.

Оле нравился политик. Она почувствовала в нем личность. Ей было приятно, что, несмотря на свою почти барскую внешность, он обращался с людьми как равный с равными. Без заигрывания и высокомерия. Но Оля не могла представить себя его соратницей. На какую роль она годилась? На роль секретарши? Нет. Она выбрала верную дорогу. Рутинная работа партийных функционеров не по ней.

Политик говорил еще минут пятнадцать-двадцать, а потом, извинившись перед присутствующими, все той же упругой походкой вышел из зала.

Ему от души похлопали.

– Спасибо, – вернула Оля газету своей соседке, – я просмотрела. Очень интересно.

– Всего доброго вам, – откликнулась та.

Оля села за руль машины, (прошла неделя, как она отказалась от услуг шофера) и, вырулив на широкое шоссе, стала продумывать, в каких именно выражениях она обрисует Тимофееву обстановку на данном собрании и выразит свое отношение к политику. Гавриил Федорович для Оли во многом был непонятен, но она знала наверняка: он ничего не делает просто так…

Пока Оля добралась до подмосковного кладбища, уже стемнело. Она вошла в центральные ворота. Навстречу ей попались две пожилые женщины. Они брели, поддерживая друг друга под руки.

– Господи, – слабым голосом сказала одна из них, – с кем ни встретишься, кого давно не видел, одна новость – кто-то из знакомых помер.

– Так в жизни никакого интереса не стало, – отвечала ей подруга, – чего за нее, такую, цепляться.

Под темными елями было совсем темно, но Оля уверенно пробиралась по узенькой дорожке в самый конец кладбища. Пронзительно резко пахло хвоей. Стояла поразительная тишина.

Вот и скромная, но ухоженная могила Станислава Юрьевича с православным крестом из нержавающего металла.

Оля села на лавочку. Достала из сумки бутылку водки, хлеб и зерно для птиц. Свернув бутылочную пробку, она налила в стакан, стоявший рядом с крестом, и сверху положила кусок черного хлеба.

Ни страха, ни тоски Оля не испытывала. Напротив, душа ее была безмятежно спокойна. Бывший комбат прошел свой путь до конца, не изменив ни себе, ни своей стране…

…Копатель могил, как он сам себя называл, Андрей Гусляров проснулся от холода. Сегодня он своими дружками хоронил одного богатого «клиента». Деньжищ бригаде отвалили кучу. Пили и закусывали тут же, недалеко от свежей могилы. Было хорошо и приятно, как никогда. Во-первых, концы отдал не какой-то там работяга или пенсионер, а человек богатый и нестарый. Это любому удовольствие доставит. Значит есть еще правда на земле. И богатенькие не вечно живут. Во-вторых, водка была отличная, и закусывали не яблочком, а жареным мясом. Пили, ели и философствовали. Бригада подобралась один к одному. Гусляров в прошлом художник. Второй – инженер, а третий – преподаватель музыки, но тоже в прошлом, конечно.

– Нет счастья на земле ни для кого, – рассуждал музыкант, – любого великого возьми, хоть Моцарта с Чайковским или Бетховена, – все глубоко несчастные люди. Музыка их вечная, а им-то что с того?

– Вечного ничего нет, – мягко возразил Гусляров, – ну пятьсот или тысячу лет будут помнить твоего Чайковского, а потом забудут. Всех и все забывают.

– Да и кому помнить, – поддержал приятную тему бывший инженер, – сколько человечеству осталось? Сами себя и перетравим.

Затем беседа стала носить более бессвязный характер. Ну и финиш! Гусляров, продрогший и протрезвевший, валялся там, где стояли все трое.

– Бросили, сволочи, – лязгая зубами, прохрипел Гусляров.

Бросили, ибо тащить на себе стокилограммового Гуслярова не могли. Такое уже случалось.

Бывший художник встал на колени, ощущая боль во всем теле. К тому же его сотрясал похмельный озноб. Он беззвучно заплакал.

Но слух его уловил некий шорох, а глаза увидели в нескольких шагах тетку (так показалось Гуслярову). Она налила в стакан водки и поставила стакан под крест. Вот счастье привалило! Осталось дождаться, когда тетка уйдет. И страстно желаемый алкоголь весело побежит по суженным сосуда Гуслярова.

Однако нет гармонии в мире. Тетка закинула ногу на ногу, закурила и стала что-то бормотать. Гусляров понял, что так она может сидеть часа два. Он столько ждать не мог. Оставалось одно – взять бабу на испуг. Гусляров оглянулся вокруг. Ни души и темень.

Медленно-медленно он все-таки поднялся с колен и пошел на тетку. При его двухметровом росте он и мужика мог легко напугать в темноте да еще на кладбище.

К его удивлению, увидев его, тетка не охнула, не испугалась, а продолжала спокойно сидеть. Сделав по направлению к ней еще несколько шагов. Гусляров понял, что тетка на самом деле оказалась молодой женщиной в короткой меховой шубке.

– Ты что, – сказал испуганно он, – не боишься меня?

– Дурак, – ответила Оля, – если сделаешь еще шаг, пристрелю.

Гусляров понял: с ним не шутят. И тогда ноги его опять подкосились, он упал на колени и заплакал.

– Дай водки, дай, – сквозь слезы попросил он.

Оля протянула ему бутылку. Гусляров припал к горлышку и уже через несколько минут почувствовал себя значительно лучше. Он подсел к Оле на лавочку и кивнул на могилу: «Кто там?»

– Русский офицер, – немного помедлив, сказала Оля.

– Я не про это, – сказала Гусляров. – Тебе он кто?

– Мой мужчина.

– От чего умер?

– Убили.

– Да, сейчас это запросто, – с деланным сочувствием сказал Гусляров и с вожделением посмотрел на стакан с водкой на могильном холме.

Оля прекрасно поняла его намерения.

– Поедем-ка со мной, милый друг, – сказала она. – До Москвы тебя подброшу и дам на бутылку.

Гусляров согласился. В теплом салоне машины он окончательно отогрелся. Стал рассказывать, каким он раньше был замечательным художником.

– Художником быть не просто, – сказала Оля. – У меня отец художник.

Разглядев как следует женщину, Гусляров пришел к выводу, что женщина не только шикарно одета, но и по-настоящему красива. Он знал толк в женской красоте.

– А вы ведь наверняка в какой-нибудь мафии состоите, – полушутливо сказал он.

– Не без этого, – серьезно откликнулась Оля.

– Возьмите меня в свою шайку, – полушутя предложил Гусляров, – я вон какой здоровый!

– Я не верю алкоголикам, – покачала головой Оля. – Мужчина всегда должен контролировать себя, тем более если он в мафии.

– Жаль, – вздохнул Гусляров.

Оля остановила возле первых же ларьков. Протянула три тысячи Гуслярову. Тот, секунду поколебавшись, взял деньги и сказал искренне, выбираясь из машины: «Счастья тебе и удачи».

– Тебе тоже, – откликнулась Оля.

* * *

Тимофеев, Фролов и Иван с Димой сидели за столом, ждали Олю. Гавриил Федорович обратил внимание, какие усталые, осунувшиеся лица были у всех троих. Еще на кухне, когда Иван чистил селедку и резал лук, Тимофеев отметил замедленность его движений и потухшие глаза. Дима стал необычайно угрюмым и временами бросал дикие взгляды куда-то за окно, в пространство. Он сжимал челюсти, и под кожей ходили желваки. Лучше других выглядел Фролов. Но и он явно устал.