Текст книги "Террористка"

Автор книги: Александр Самоваров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 20 страниц)

14

В эти последние муторные годы люди ни в чем так не нуждались, как в человеческом участии и любви. Но вот парадокс! Ни от чего они так не бежали, как от любви. Они гнали ее вон из своей души, ибо боялись. Все в этой жизни оказалось вдруг ложным и зыбким. Никому и ни в чем нельзя было довериться. И люди еще больше отравляли свою жизнь подозрениями и вынужденной отчужденностью. Только те, кто успел полюбить раньше, держались друг за друга. Только те, в ком бушевавшая чувственность подавляла все остальное, предпочитали заниматься любовью, с тем, чтобы, бросив одного партнера, тут же отыскать другого, такого же ненасытного самца или самку.

Любить по-настоящему могли только самые смелые, которые ничего не боялись. В уставшем, омертвевшем обществе вспыхивали никому не видимые костры.

У Старкова было мало женщин. После бурных влюбленностей первой молодости он относился к ним достаточно равнодушно. И женился он по расчету на молодой, здоровой девке, только потому, что хотел сына.

И тут… эти сияющие тихим светом глаза. Они лежали с Олей на чужой кровати, на чужих простынях, и он не мог поверить, что эта поразительно красивая женщина счастлива с ним. Чего он только не наслушался в свой адрес за эти сутки.

– Ты кто по знаку? – спросила Оля.

– По какому знаку?

– По знаку зодиака? – в который раз беспричинно рассмеялась она счастливым смехом. – Я шесть лет занималась дзюдо, – Оля блаженно откинулась на подушку, – счастливые времена. Я дошла до мастера спорта. В нашей школе мне равных не было. Нет ничего чудеснее, чем упоение собственной победой.

– Я думал, подобное свойственно только мужчинам.

– О нет! – Оля оперлась на локоть. – В женщине тоже живет жажда борьбы. Бабы эмоциональнее мужчин. Ты знаешь, как они визжат на ковре, когда побеждают, и как ревут, когда проигрывают? Мужики тоже бывают взрывные, но они чаще всего идут на ковер, как на работу, привыкают и к победам, и к поражениям.

Старков промолчал. Он уже, кажется, любил женщину, лежавшую рядом с ним, но еще не привык к ней. Это была первая их нормальная ночь, которую они провели в постели.

Он немного застенчиво ткнулся в душистую горячую шею женщины, и она с готовностью откликнулась, ласково обняла. Но убедившись, что он не намерен приступать к дальнейшим действиям, она быстро успокоилась.

– Слушай, – сказала она, – Стас – это ведь сокращенное от Станислава? Я не хочу называть тебя Стас. Я буду называть тебя Славой.

– Как хочешь, – ответил Старков.

Женщина, отдававшая ему всю себя, имела право называть его так, как хотела.

– Какой ты Стас, – поглаживая его по плечу, говорила Оля. – Я, когда слышу это имя, почему-то вспоминаю группу Стаса Намина. Стас – это что-то бледное и пижонское. Слава – гораздо лучше.

– Что-то такое гнусное, скользкое и ядовитое, – улыбнулся Старков.

– Скорпион?

– Да.

Брови Оли сдвинулись к переносице. Она не нахмурилась, скорее задумалась.

– Ты что? – коснулся он ее руки.

– Я Лев, – ответила женщина.

– Ну и что?

– Все сходится. У Львов и Скорпионов не может быть счастливого брака, а только короткая и испепеляющая страсть.

«Какой уж тут счастливый брак», – подумал Старков и промолчал.

– Я красивая?

– Очень.

– Я никогда так не радовалась от того, что я красивая.

– Почему?

– А пусть тебе завидуют. Пусть видят, что я принадлежу тебе.

Старков вздохнул.

– Не веришь мне?

– Верю.

– А почему вздыхаешь?

– Потому что верю.

– Не бойся, – она осторожно провела ладонью по его груди, и голос зазвучал встревоженно, – я не причиню тебе зла.

– У тебя интересное сложение, – перевел он разговор на другую тему, – ты очень плотная.

– А как тебя называла мама? – продолжала допрос женщина.

– Стасик.

– А твои другие женщины? Расскажи мне о них.

– Было бы о ком рассказывать, – лениво отозвался Старков, но по грозному молчанию своей подруги понял, что рассказать надо.

Она очень внимательно и внешне спокойно слушала его, глаза ее были прищурены особым образом. Только этот прищур и выдавал ее ревность.

– Это все? – спросила она без интонации, пресно.

– Почти.

– Жаль, – сказала Оля, – тебе не с кем меня сравнивать.

– Говорят, женщины не любят, когда их с кем-то сравнивают.

– Бог мой, кому это известно, что женщины любят и чего они не любят? Я бы хотела, чтобы у тебя до меня были самые красивые женщины и ты понял бы в этой постели сейчас, что я лучше всех.

– Я и так понимаю, что ты лучше всех, – сказал, улыбаясь, Старков.

– Говоришь, что понимаешь, а сам смеешься.

– Мне кажется, ты скандалишь, – заметил Старков, – у тебя забавно получается.

– Эгоист, – вздохнула Оля.

– Почему?

– Эгоист, и все тут.

Старков приготовился к ссоре. Однако Оля вовсе не ссорилась. Она общалась. Она чувствовала, что мужчине приятна ее замаскированная ревность, приятен ее интерес к его жизни и к самым мелким подробностям этой жизни.

Когда же они вышли прогуляться, то Оля уверенно, неожиданно сильным движением взяла мужчину под руку.

– Ты обращаешься со мной, как с собственностью.

– Именно так, – кивнула Оля, – тебе это неприятно?

Старкову было очень приятно. Рукой, плечом, бедром он касался красивой женщины и чувствовал ответные прикосновения.

Для всех посторонних – шла пара. Он – прямой и невысокий, она – с пружинистой походкой и царственной посадкой головы. Шли, и все. Никто не видел этой игры прикосновений. Да и кому какое дело было до этого?

– Я стала совсем другая за этот год, – сказала Оля, – я думала, что никогда в жизни не прощу своего отца, за то, что он бросил мать и меня. Но вот сейчас живу с ним и дружу с его любовницей. Все мои прежние рассуждения о жизни оказались детскими рассуждениями. Мне страшно, что я могла бы с ними прожить или просуществовать до конца дней своих. Живет же с подобными представлениями моя мама. Она очень смешная. Она мыслит как правильная девочка-отличница… в пятом классе. У нее все расставлено и разложено по полкам. Она, ни минуту не колеблясь, скажет, где добро и где зло. Отец для нее – зло, безусловное, достойное уничтожения, и даже не потому, что он нас оставил, а потому, что в обществе, в принципе, такие существовать не должны. Жизнь давно другая, люди изменились и отношения между ними иные, а мама по-прежнему знает, кто прав, а кто виноват. Но ты бы ей понравился, ты внушаешь доверие… Понравился, если бы раньше она не полюбила Сережу, – Оля поморщилась, вспомнив своего бывшего мужа.

Они сели на лавочку. Мимо них прошла пара, юноша и девушка. Юноша что-то рассказывал своей подруге, прыгал вокруг нее и гримасничал. Она смеялась, но не отталкивала его, когда он довольно грубо хватал ее за плечи или притягивал к себе за голову.

– Слава, – сказала Оля, с интересом проводив взглядом эту пару, – а ведь они тоже только после постели.

– Откуда ты знаешь?

– По ее глазам, по ее походке. У нее глаза – умиротворенно-торжествующие, потухшие. А он задорным петушком скачет возле своей девочки – горд собой.

– А я стар так скакать.

– Старик, старик, – потрепала его по седым волосам Оля, – ты тоже скакал, – добавила она немного насмешливо, – правда, этого никто не видел.

– Ты бы хотела…

– Хотела бы, чтобы все видели, – договорила за него Оля. – Вообще так славно, что есть постельные отношения – в них никто не может вмешаться. Они скрыты ото всех. Но сейчас мне жаль, что это так. Мне хочется, чтобы все знали, как я чувствовала! Я дура, конечно. Миллионы женщин испытывают то же самое, и, быть может, более сильные ощущения, но ведь это мое, мне дарованное кем-то право наслаждаться!

– Ты как Цицерон сейчас, – застенчиво сказал Старков.

– При чем здесь Цицерон?

– Говоришь красиво.

– Значит, другие женщины никогда с тобой так не говорили? В том числе и твоя жена?

– Нет. Я же тебе докладывал… после того, как она отворачивалась своим личиком к стенке и засыпала.

Оля кусала губы и думала. На лице ее было написано удовлетворение.

– Я все время хотел спросить у тебя, – начал Старков.

– Да, милый, – чутко отозвалась Оля, готовая ответить на любой его вопрос.

– Ты всегда такая свежая… не знаю, как точнее сказать, ну всегда в форме… даже там, где стреляли, ты хорошо выглядела.

– Не знаю, почему так получается, – задумчиво сказала Оля, – но мне противно видеть неряшливо одетых, вялых, запустивших себя женщин. Мне кажется, они отравляют своим существованием воздух. Пусть я не сплю и ночь и вторую, но я как-то внутренне собираюсь, и внутреннее состояние свежести передается моему лицу. К тому же я очень вынослива.

– Таким вот и должен быть настоящий офицер, – улыбнулся Старков своему сравнению, – внутренне всегда свежим. И желательно, гладко выбритым, и обувь должна быть начищена, и брюки с иголочки.

Они еще долго ходили, сидели и говорили обо всем. Неожиданно Старков вспомнил о своем нынешнем положении. Лицо его помрачнело, что не укрылось от глаз Оли. На ее вопросы он ответил своим вопросом.

– Ты встречалась с Дубцовым?

– Да, – покраснела Оля, вспомнив ту ночь и свою истерику.

– И как он тебе?

– Сильный, ироничный, уверенный в себе: даже немного наглец.

– Со мной он был учтив.

– Как! И ты с ним виделся?

И тут Старков сообразил, что более близкого человека, чем Оля, сейчас, у него нет. И всеми своими сомнениями в том, что ему предстояло сделать, поделился с этой женщиной.

Он начал осторожно, но потом стал говорить все более и более горячо. Вокруг живут люди. Плохо ли хорошо, но они не хотят воевать, они в большинстве своем не хотят ни с кем бороться. Даже в генах у молодых – усталость от стрельбы и крови. Россия вдоволь навоевалась за последние сто лет. Кругом мирная жизнь, и вот автомат Старкова должен загрохотать, прервать чью-то жизнь. Почему? По какому праву? Ведь он не палач. Он не судья грешников и преступников, он сам грешник и преступник, с точки зрения закона. Имеет ли он на это право? Как он будет жить после всего этого?

– Боже! Сколько эмоций по пустякам, – сказала Оля.

– По пустякам! – удивленно воскликнул Старков. – Ты считаешь, это пустяки? – он остановился. Замолчал. На него насмешливо смотрели ставшие вдруг ледяными глаза женщины.

– Помнишь, как у Льва Толстого в «Войне и мире»? Пьер Безухов говорит об ужасах дуэли, что вот он мог убить человека, а князь Болконский ему отвечает: убить бешеную собаку – это не плохо. А ведь он говорил всего-навсего о мужчине, который обольстил девушку, желавшую быть обольщенной.

– Подожди, – поморщился Старков, – при чем тут Лев Толстой?

– Сколько в России людей, которые и рады бы мстить гадам, но не могут, а комбату Старкову дана такая возможность, но он сомневается.

– А ты не сомневаешься?

– Нет! – твердо покачала головой Оля. – Они издевались над всем, что мне было свято, в течение пяти лет. Пять лет, Старков, они расстреливали меня! Они унижали и оплевывали Россию. Они развалили страну и довели ее до нищеты, они со своим радио и телевидением превратили людей в идиотов. Они всегда были на стороне тех, кто против России. В Молдавии они были на стороне молдаван, в Прибалтике на стороне прибалтов. Они даже были против нерусских, но желавших быть частью России – как случилось с абхазами. Они издевались надо мной и такими, как я, зная, что мы есть. Они продолжают издеваться над нами. И ты думаешь, их что-то остановит, кроме страха за свою шкуру? Они же прямо писали, что в России демократической все замечательно, но только не хватает оккупационных войск, как это было в послевоенной Японии и Германии.

– Подожди, прекрати эту политинформацию. Ведь не тебе спускать курок…

– Почему же, я готова, – почти спокойно сказала Оля, – назови первого. Их же так много, Старков, не бойся, мы не промахнемся и не попадем в честного человека, – в словах Оли зазвучала ирония.

Она и сама не ожидала от себя такого взрыва эмоций. Но образ бесстрашного офицера спецназа стал распадаться у нее на глазах. Она увидела перед собой слабого и рефлексирующего человека.

Старков глубоко вздохнул, поднял глаза вверх – между деревьями виднелся клочок высокого и светлого осеннего неба. Он поднял воротник своего плаща, сунул руки в карманы. Его знобило. Вместо тепла от женщины, стоявшей рядом, шел холод.

– Они! – сказал он устало. – Кто это ОНИ. Мне предлагают забирать деньги у совершенно конкретных людей. Боюсь, что это обыкновенные торгаши.

– Подожди, – наморщила лоб Оля, – я вспомнила. В тот вечер, когда я встретилась с Дубцовым… там вспыхнул спор. Кричали, что народ грабят. И Дубцов так хладнокровно сказал… Понимаешь, он не опровергал того, что и он грабит народ и государство, он просто… издеваясь, сказал, что храбрости не хватает отобрать награбленное. Вся храбрость на слова и крики уходит.

– Забавно! – заметил Старков и стал раскачиваться на месте, поднимаясь то на носки, то на пятки.

– Гимнастика, – спросила Оля, – тренируешь ноги?

– Вот так я балансирую между жизнью и смертью целый год, я устал.

– Они не устают. Не упускай свой шанс, Слава. У тебя два пути: стать обывателем или остаться бойцом.

– Я уже выбрал, – вяло сказал Старков, – это так, минутная слабость. А раз ты такая храбрая, постарайся устроиться на работу к Дубцову. Через отца же можно это сделать.

– Думаю, проблем не будет, – ответила Оля.

– Информация, которая ко мне попадает, скорее всего, верная, но я хочу получать кое-какие сведения из первых рук.

Изрядно замерзнув, они пошли в кино. В фойе попили кофе с булочками. Оба молчали. Зрителей было мало. Одинокие мужчины самых разных возрастов. Группка мальчиков-подростков. И ни одной женщины, кроме Оли. Одиночество гнало мужчин в кинотеатры. Одиночество заставляло женщин сидеть дома.

Напротив Старкова и Оли пил кофе старик – бомж. Возраст его установить было нельзя. Давно не бритый, в рваной куртке и грязной шапочке с помпоном, он пропах всеми отвратительными запахами города. Для него был сегодня удачный день. Расплачиваясь за кофе, он достал из кармана пачку сторублевых бумажек.

Видя, что парочка разглядывает его, бомж объявил:

– Я свободный гражданин России, где хочу там и стою, – добавил более миролюбиво: – за вашим столиком уютно. Боюсь пустоты, боюсь пустых столиков.

Когда он отошел, Старков сказал вполголоса:

– Оля, а ты уверена, что людям стало хуже жить, чем раньше?

– Ты думаешь, что я, как народоволка, стремлюсь страдать за народ, – усмехнулась Оля, – вовсе нет. Народ – это быдло.

– Не новая, однако, мысль, – заметил Старков.

– Но верная, – перебила его Оля, – понимаешь, я не хочу жить в том мире, в котором мне, – она усмехнулась, – как выражаются эти козлы-политологи, мне безальтернативно предлагают жить. Я не хочу. Или я, или они!

Старков промолчал.

…В середине боевика, после сцены со страшной дракой и стрельбой, он нагнулся к Оле и прошептал: «За эти полчаса, что этот парень здесь воюет, я бы убил его раз пятнадцать. Посмотри: он автомат как поливальный шланг держит».

15

Следующий день был выпускным. Группа под руководством Инструктора подошла к финишу. Оля, явившись в Психологическую лабораторию, застала всех четверых членов группы за дружеской беседой. Мафиози уже давно нашел общий язык с Цивилизацией, а Босс ходил кругами вокруг Путаны.

– Господа, – сказал вышедший к ним Инструктор, – сегодня занятий не будет. Если вы не против, то мы можем сходить все вместе в ресторан. С нами и Гончаров будет.

Вечером, после ресторана, изрядно выпивший Митя напросился в гости к Оле.

– Собственно, я не к вам. Я к Дориану Ивановичу.

– Я понимаю, – просто ответила Оля, – но ведь нам по дороге.

Она была благодарна психологу. За эти две недели занятий, за время многочасовых диалогов и монологов она восстановила душевное равновесие, но приобрела устойчивое отвращение ко всяким групповым откровениям.

– Благодаря вам, Митя, – сказала она ему в метро, – я могу выдержать допрос даже в ЦРУ.

– Шутите, а зря, – сказал Гончаров, – методики «раскалывания» личности одинаковы, что в службах безопасности, что в психологических лабораториях.

– Но вы помогли и мне, и другим. Как-то это странно. Ведь то, что вы с нами проделывали, вполне можно назвать издевательством.

– Только не думайте, что я эту методику сам изобрел, – нервно сказал Гончаров, – большинство из нас терпит, когда у него появляется маленький комплекс. Потом этот комплекс раздувается настолько, что человек ни о чем другом думать не может. И девять десятых его внутренней жизни сводится к совершенно конкретным и повторяющимся переживаниям. Но его беда, и порой даже трагедия, заключается в том, что он не может поделиться этими своими проблемами и сомнениями, жуткими переживаниями с другими. Весь вопрос заключается в том, в какой форме помочь ему.

– Так вы все-таки не развлекаетесь, а помогаете?

Гончаров промолчал.

На долгие звонки никто не открывал. Оля удивилась. Однако ничего не оставалось делать, как открыть дверь самой и пригласить не совсем трезвого психолога подождать Дориана Ивановича в квартире.

Митя был сегодня взвинчен. Обычно присущая ему ирония покинула его. Монгольские глаза сощурились в черные щелки. Он теребил свое ухо и молчал.

– Не молчите, Митя. Выговоритесь, по вашей собственной методике.

– Я влюблен в вас. Нет, чушь, – Гончаров, отбросив стул, вскочил и заложил руки за спину, точно боясь, что он их вот-вот пустит в ход, – назвать то, что я чувствую, влюбленностью глупо. Я и юношей просто так не влюблялся.

– Как же вы влюблялись? – голос Оли стал бархатным. И она подумала о том, что жаль, что Слава не видит сейчас эту сцену, не видит, как переживает из-за нее неординарный мужчина. И еще ей очень хотелось помучить самодовольного Гончарова.

– Странно я влюбляюсь. Прежде всего, я презираю свой объект. Я ставлю ее, то есть женщину, ниже себя. У нее, извините, две ноги и кое-что между ними, вот, собственно, туда мне и нужно попасть; еще я убеждаю себя в том, что эмоциональная сторона ничего не значит для меня и я могу пойти на любую ложь, чтобы завоевать женщину.

– Браво! Браво! – громко захлопала в ладоши Оля. – Но именно так, пусть неосознанно, поступает большинство зрелых мужчин.

– А женщины прикидываются, что верят…

– Может быть, и прикидываются, – тихо возразила Оля, – но я, например, всегда верила. Во всяком случае, вначале… Но не все женщины – это я, как не все мужчины – это вы.

Гончаров хмыкнул, взял из вазы большое красное яблоко и с хрустом откусил. Он ел яблоко и наблюдал за Олей. Та в свою очередь села в кресло, закинула ногу на ногу так, что платье поползло вверх, и стала терпеливо ждать продолжения.

– Еще лет пятнадцать назад я готов был поверить, что мы очень сильно отличаемся друг от друга, но передо мной за это время прошли тысячи людей, тысячи… И были они безумно похожи друг на друга. Взять хотя бы тест с кличками, когда каждый мог придумать себе любую кличку… Вы думаете мои клиенты оригинальны? Черта с два! В каждой группе есть путана. А если женщина не знает этого слова или ей хочется выразиться более неприлично, она называет себя проституткой. Куча всяких мафиози, рэкетиров, налетчиков, воров в законе, боссов, крутых бизнесменов. Вы чувствуете, насколько примитивны люди? Они называют себя так, что сразу же открывается их глубинный комплекс. И вы понимаете, куда идет наше общество. Не мной опять же открыто, что мир условно можно поделить на жертв и палачей. И жертвы понимают, что они жертвы. Они хотят спастись, и как? Они стремятся стать палачами. И я приветствую их. Это активные жертвы. И многие из них могут преуспеть в своем стремлении. Вот наша Путана… Скольких мужичков после моей школы она бесстрашно увлечет в свои сети, скольких будет истязать?

– А кто я, – прищурилась Оля, – жертва или палач?

– О! – Гончаров всплеснул руками. – Когда я прослушал записанные на магнитофон беседы моего напарника с вами, я пришел в восторг. Во-первых, блистательная кличка – Террористка. Почему, кстати? Попробуйте вспомнить, прошу вас.

– Вы говорили о своей любви ко мне.

– Я о ней и говорю.

Оля наморщила лоб. Она не задумывалась ни разу за все это время, почему так назвала себя. Она вспомнила, как первый раз зашла в помещение Психологической лаборатории, как там светила дурацкая, раздражающая лампочка, было пусто…

– У меня были какие-то странные ощущения, когда я первый раз пришла к вам, – медленно проговорила Оля, – точно я пришла на допрос. И вся обстановка, вместо страха, вызвала у меня желание защищаться, бороться, не поддаваться и, наверное, разрушать. Точно мне бросили вызов, а я его приняла. Я назвалась Террористкой.

– После первых бесед с вами моего помощника я понял, что мы имеем дело с незаурядной женщиной. Никаких жалоб на мужчин. Более того, снисходительно-презрительное отношение к ним. Спокойная ненависть к власти. И к той, что была коммунистической, и нынешней, и при этом полное отсутствие социального идеала.

– То есть вы хотите сказать, что я не могу представить себе общество, в котором бы хотела жить?

– Примерно так. Никаких разговоров о семейном счастье и мирном небе над головой. А, кстати, вы умеете стрелять?

– Да, – после некоторой паузы, – ответила Оля, – только не очень хорошо.

Гончаров сладко улыбнулся.

– Я был уверен в том, что вы умеете стрелять. Но дело не в этом. Вернусь к тому, с чего начал. Большинство людей ужасно примитивны и стереотипны в своих поступках. Я открою вам секрет. Если человек услышит, прочтет семьдесят раз одно и то же, то на семьдесят первый раз он в это обязательно поверит. Если допустить, что вся власть в мире оказалась в одном центре, то нужно всего лишь информационное, а не какое-либо другое насилие, и вы получите такого человека, какого хотите. Людям можно внушить, что земля – это солнце, а солнце – земля. Что земля квадратная. Их можно вернуть в рабовладельческий строй. Причем получить рабов, никогда не знавших свободы, не слыхавших о ней.

Оля сжалась в кресле. По ее спине пробежали мурашки. Гончаров заметил, как напряглось ее лицо.

– Вот видите, – сказал он, – как вы болезненно восприняли эту вовсе не секретную информацию. Значит, я не ошибся и вы личность! Я часто говорю об этом с разными людьми. И никто из них не воспринимает мои слова всерьез. Почему? Да потому, что им безразлично все, кроме удовлетворения своих примитивных инстинктов. Вся эта катавасия с демократической перестройкой в нашей стране доказала лично мне одно: свобода никому не нужна. Более того – она страшна. Нужна иллюзия свободы. При любом строе, при любой системе будут палачи и жертвы. И между прочим, умные люди на Западе никогда не говорят, что живут в свободном мире. Они говорят, что живут в мире цивилизованном. О! Какая разница! Они много-много работают. Каждый из них выполняет определенные функции в строго иерархическом обществе и получает в зависимости от вклада. Они живут в хороших домах, едят вкусную здоровую пищу, а если хотят, то предаются порокам, но тайно. Открыто это делают только изгои.

– Да, вы правы, – Оля потерла лоб, – ведь на Западе были молодежные революции…

– Не только молодежи. Чуть ли не все крупные западные философы и писатели, левые или правые, неважно, все они протестовали против ханжества, лицемерия, продажности буржуазного общества. Протестовали лет двести… пока не устали. В двадцать первом веке грядет великое переустройство человечества. Чтобы выжить, оно должно по-новому организоваться. И эта новая организация, по форме, быть может, гуманная, по сути будет страшной. Гитлер с его примитивными газовыми камерами покажется мальчишкой.

– А почему вы задумывались над этими вещами?

– Да потому, что я каждый день сталкиваюсь с тем, что вынужден экспериментировать с человеком! Я ставлю на нем опыты. Ему, конечно, во благо. Я делаю ему больно, чтобы его излечить. Я вру людям. Использую их слабости, чтобы помочь им. И в один прекрасный день я понял, что точно так же, как я манипулирую с моими пациентами, те, кто стоит вверху, манипулируют всеми нами. И даже если властьимущие желают нам добра, то все равно вынуждены нам лгать, превращать нас в управляемое стадо. Они с помощью идеологии создают нам мифы. И мы верим им, как верили еще во времена Древней Греции. Они говорят, что это вот белое, а это черное…

– Вы правы, – усмехнулась Оля, – но с нами им пришлось тяжело. Сначала они одно называли черным, а другое белым. А потом тем же политикам и ученым пришлось черное назвать белым.

– И вы заметьте, у них неплохо получилось. Вся проблема для них заключается не в том, что в головах людей живут еще старые мифы, а в том, что они не разделались с мифотворцами. Они утверждают, что демократия и рынок сделают общество счастливым, а их соперники говорят: это ложь. Но в конце концов черт с ними со всеми. Я искал среди людей человека по-настоящему независимого. Не жертву и не палача. И нашел вас.

– Вы ошибаетесь, – прищурила глаза Оля, – я умею ненавидеть, и знаю, кого я ненавижу.

– Я понимаю, – вяло махнул рукой Гончаров, – вы думаете, за столько часов откровенных бесед вам что-то удалось скрыть? Вы, Оля, ненавидите предателей. Тех, кто отрекся от своих убеждений. Вы ненавидите тех, кто предал своих покровителей. Вы ненавидите мужчин без чувства собственного достоинства. Вы ненавидите тех, кто за деньги готов на все. Но ведь это нормально! В вас нет жажды властвовать или стремления покоряться. Ненавидящих, помимо вас, я встречал много. Но среди них полно тех, кто готов перестрелять кучу людей только для того, чтобы самому занять уютный кабинет с окнами на Красную площадь. А есть другие ненавидящие – с очень хорошо развитым стадным чувством. Им нужны вожди и кумиры. Первые ненавидящие – палачи, вторые – жертвы. Вы не похожи ни на тех, ни на других.

Олю очень заинтересовало то, что говорил Митя, но в первую очередь важны были не слова, а эмоции этого мужчины. Ей льстило, что он нервничает, разговаривая с ней, что он взвинчен и открыт. И еще… от него шли токи желания обладать ею. Любая женщина почувствует присутствие такого желания.

Еще две недели назад бездомная, усталая и истеричная, Оля сейчас ощутила под ногами твердую почву. Она, кажется, нашла свое место в жизни, она нашла себя. Она – боец. А боец не имеет пола. Точнее, пол ничего не значит для тебя, если ты чувствуешь в себе силы драться. Как бы подтверждая Олины размышления, Гончаров сказал:

– Я слабый и трусливый, я среди тех миллионов, которые готовы смириться с любым режимом. Но в отличие от простого обывателя, способного искренне любить себя любого, я презираю себя за трусость и преклоняюсь перед такими, как вы, Оля.

– Раньше мне говорили другие комплименты, – ласково ответила она.

– Это не комплимент.

Оля промолчала. Она ждала. Митя неуверенной походкой подошел к ней вплотную, неуклюже опустился на колени и обнял ее ноги. Он пытался целовать их и что-то бормотал.

– Митя, это глупо, – тихо засмеялась Оля, – я не так уж безразлична к мужчинам, как вы думаете. У меня есть мужчина, и мне вполне хватит одного. Ну, перестаньте, а то я проведу болевой захват.

– Что? – четко выговорил Гончаров.

– Выверну вам руку из сустава. А как, вы думали, иметь дело с террористкой? Или швырну вас через бедро.

– Нет, я не согласен, – поднимаясь с пола, сказал Гончаров, – я не хочу, чтобы меня швыряли… даже через такое красивое бедро.

– Молодец, умница, – похвалила его Оля.

– И вообще, – глаза Гончарова обрели прежнюю силу, – я вел с вами игру. Я не сказал вам ни слова правды.

Оля молчала. Она понимала, что мужчине нужно дать возможность достойно выйти из такой неприятной ситуации.

– Вы холодная, однако, особа.

– Для кого как, – возразила Оля.

– Да, – крякнул Гончаров, – не везет мне сегодня. И тут неудача.

– Тут понятно, а где еще? – не без ревности спросила Оля.

– Представляете, с Путаной сорвалось. Ей-то вроде чего фордыбачиться. Она шлюха-любительница, что видно без всякого психоанализа, а не далась… да-с!

Оля громко рассмеялась. Она одернула на себе платье и сознавая, что сама спровоцировала мужчину на решительные действия, ничуть этого не стыдилась. От Мити не убудет, а у нее почти праздничный вечер.

Гончаров взял еще одно, самое крупное яблоко, повертел его в руках и стал грызть с беззаботным видом.

– А про то, что все люди делятся на жертв и палачей, вы тоже наврали? – спросила Оля.

– Нет, почему же. Но эта схема очень приблизительная. Мир человеческих эмоций необъятен, и его нельзя подогнать под одну схему. Людей можно поделить на добрых и злых, простых и хитрых, интеллектуалов и дураков – и все будет верным.

– Вы действительно фокусник, Гончаров, – Олю уже раздражал психолог и челоковед. – Вас не поймешь. То у вас люди все одинаковые, то их под одну схему не подгонишь…

Но тут щелкнул замок – в квартиру вошел Дориан Иванович. В прихожей он обо что-то споткнулся и стал чертыхаться. Был он явно не в духе. И как же была удивлена Оля, когда увидела его лицо. Он постарел на десять лет. Сгорбленный, небритый, с потухшими глазами…

– А где Клава? – мгновенно сориентировалась Оля.

– Я ее выгнал, – глухим голосом сказал Снегирев.

– Черт возьми, Дориан Иванович, – вмешался в разговор Гончаров, – а, по-моему, вы трезвый? Дурной признак.

Снегирев промолчал.

– Оставьте нас, Оля, – властно сказал Гончаров и стал что-то говорить на ухо художнику, одновременно поглаживая его по руке.

«Чтобы он о себе ни плел, – подумала Оля, – все-таки он настоящий врач».

Едва она прикрыла дверь в свою комнату, как раздался телефонный звонок. Телефонных аппаратов было два. Один стоял в большой комнате, а другой Оля перетащила к себе. В последнее время она первая поднимала трубку, ожидая звонка от Славы.

В телефонную трубку молчали.

– Говорите, – сказала спокойно Оля, – она уже догадывалась, кто это звонил.

На том конце громко вздохнули.

– Клава, что ты вздыхаешь, говори… подруга.

– Дориан Иванович пришел? – спросила Клава.

– Только что.

Опять долгий и грустный вздох-полустон.

– Ты откуда звонишь, Клава?

– От нашего подъезда.

– Так заходи.

– Не могу, – Клава заплакала.

– Подожди, подожди, – сказала торопливо Оля, – не плачь. Подойди сейчас к двери, я открою, тихо. Если папа тебя увидит, я сама буду говорить с ним, а ты молчи…

– Но ты же ничего не знаешь, Оля!

– Вот и расскажешь.

– Я не могу к вам прийти.

– Тебе есть где ночевать?

– Нет.

– Тогда не рассуждай, а делай, как я говорю.

Маневр удался. Оля тихо открыла дверь, и Клава мышкой прошмыгнула в ее комнату. Голоса Дориана Ивановича и Гончарова доносились из-за неплотно закрытой двери. Пусть говорят!

– Боже, как я замерзла! – лязгала зубами Клава.

Оля достала еще одно одеяло, и они с Клавой легли. Кровать была узка для двух нехуденьких женщин, к тому же в квартире было холодно, и они невольно жались друг к другу.

– Что случилось? – прошептала Оля.