Текст книги "Сон войны.Сборник"

Автор книги: Александр Рубан

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 26 страниц)

– Нет, – сказала Хельга, и я покраснел.

– Может быть, выпьешь? – предложила она.

– Я подожду так.

Выпить мне хотелось, но лучше было не делать этого. Ника и так почувствует неладное, а уж если еще и выпью… Правда, с мичманом я собирался пить – но то с мичманом. Ника всегда ощущала разницу: пил ли я в баре с ребятами – или не только… Впрочем, сегодня она меня не ждет, а наши «сборы» могут затянуться на неделю… Всякая чушь лезет в голову.

– Я, конечно, хочу, чтобы ты остался, – сказала Хельга. – Но не только поэтому. Яков действительно может прийти, а вам это действительно нужно. Обоим.

– Да, – сказал я. – Я еще подожду.

Я сел к столу, машинально поднял и сразу опустил крышку кувшина, сложил руки на коленях и огляделся. Впервые.

В обиталище колдуньи было темновато и даже сумрачно, но очень уютно. Это был бедный и одинокий уют – такой уют могли бы создать бумажные салфеточки на полках, или бумажные занавесочки на окне. У Хельги занавеска была не бумажная, но она была застирана до мелких дырочек… А темно было потому, что живая краска на потолке, уже местами облупившаяся, почти не давала света. Светился только карниз, державший занавесочку, да и то на последнем издыхании… Кроме плитки-обогревателя, стола и четырех табуреток были буфет и шкаф (оба с потрескавшейся полировкой), кровать под пестро-узорчатым ковриком на стене и зеркало на другой стене, напротив. Увидев зеркало, я вздрогнул: верхний правый угол его был обвязан черным траурным бантом. Только теперь я вспомнил ее черную шаль (с единственной вышитой розой) и черную же оторочку плащика.

– Давно? – спросил я, кивнув на зеркало.

– Уже пора снять. – Хельга подошла к зеркалу, сняла бант и какое-то время держала его в руках и мяла, словно не зная, что с ним дальше делать. Или размышляя, на что он может пригодиться, этот значок. А потом решительно шагнула к плитке и засунула его в раструб. – Вчера вечером исполнилось ровно три года, – объяснила она.

Я прикинул, что могло быть три года назад.

– Тифлис?

– Холодно… – Хельга покачала головой и улыбнулась.

– Вильно? Минск?

– Тоже холодно.

– Цицикар? – перекинулся я в другой конец материка.

– А где это?

– На восток от Маньчжурии, в тридцати километрах от Харбина.

– Теплее, но тоже холодно.

– Неужели Мадрас? Но туда мы пришли совсем недавно…

– Нет, опять холодно.

– Значит, Парамушир, – сказал я.

Хельга промолчала.

– Парамушир?

– Виктор, давай не будем об этом. Пожалуйста. Ты сейчас не услышишь, только разозлишься.

– Сволочь, – сказал я. – Скольких же она сожрала…

– Это не она.

– Она, оно – какая разница? Нежить.

– Там нет никакой нежити, Виктор. Там жизнь. Совсем-совсем другая, не похожая на нас, но все-таки жизнь.

– Ты ее не видела.

– Видела: во сне.

– О, да! Я тоже снился Нике оттуда, и тоже очень бодро. Как с пикника… Мы все снились так.

– Ты все еще глухой, – вздохнула Хельга.

Она подошла ко мне сзади и закрыла уши ладонями.

– Глухой, – продышала она мне в темя. – Тетеря.

Ее большие пальцы холодили мне виски, мой затылок лежал у нее на груди. Я хотел скрипнуть зубами, но это было уже не нужно: злость проходила. Прошла… Хельга правильно сделала, что скормила бант своему горячему зверю. Бант был здесь неуместен, как парамуширская «снежинка». Я закрыл глаза, чтобы не видеть зеркала.

До чего однозначно все это выглядит, – подумал я. Вдова. Честно терпела три года, вытерпела день в день – и бросилась на шею первому встречному. Первый встречный оказался женат, но ее это не остановило (и его, между прочим, тоже). Природа взяла свое в «гостиничном номере» Клуба, для того и предназначенном. Схема, Значок. И кулебяка с шампанским – чтобы еще пошлее, еще однозначнее…

Я знал, что это не так. Даже Гога догадался, что это не так. Но так выглядело.

– Не читай мои мысли, Хельга, ладно? – попросил я. – Сейчас в них так много значков и так мало живого.

– Живое я вижу, – сказала она. – А значки мне не мешают – их нет.

– Ты думаешь, он придет?

– Я не знаю. Он хотел прийти… Подожди, я только сниму чайник.

Сняв чайник, она вернулась и села передо мной на корточки, и взяла мои руки в свои. Ее зеленые глаза только что не светились, и это тоже выглядело однозначно. «Значки, значки, значки…»

– Ты меня околдовала? – спросил я.

Она не ответила, зная, что мне все равно.

– Сколько тебе лет? – спросил я.

– Пятьсот, – сказала она. (И зеленые глаза, смеясь, повторили: «Пятьсот».)

– Действительно, какая разница…

– Одиннадцать. – («Одиннадцать»).

– Я понял, Хельга, извини.

– Двадцать четыре.

– Я задал глупый вопрос – просто чтобы не молчать.

– А я ответила: два раза глупо и один раз точно. Потому что тебе трудно молчать.

А потом она оказалась у меня в объятьях, и я взял ее на руки и понес к кровати – запинаясь о табуретки и задевая мешавшийся на дороге стол. Я не боялся засветиться, потому что светился изо всех своих сил. Я падал и горел – и это была не смерть, а жизнь. «На миг!» – «Разве мало?»…

Потом она снова поставила чайник, и, пока мы одевались, он закипел в третий раз. Было без четверти десять. Мичман не пришел… Мы пили чай с галетами и ломтиками брынзы, которые уже не просто увяли, а свернулись в трубочки. Чай был действительно волшебным, хотя и не сладким. Сахар, наверное, съел бы его волшебство.

Голова у меня была изумительно ясной и небывало пустой. В ней не осталось ни одного значка. Лишь где-то очень далеко маячило заплаканное лицо Ники – и эти слезы что-то означали, но совсем не то, что, казалось бы, должны были означать… Я любил это милое далекое заплаканное лицо – и я любил эти зеленые сияющие глаза напротив, и все было живое, очень живое. Ничто не мешало друг другу, не путалось и не запутывало меня. Мир был бесконечен, изумительно ясен и непривычно чист. Его не нужно было умиротворять.

Глава 11. Мичман не улыбается

Мичман Ящиц пришел в 22.17. («Идет… злой-презлой!..» – шепнула Хельга, и я сразу посмотрел на часы).

В дверь постучали – я бы не сказал, что зло, скорее, решительно, – и я пошел открывать, а Хельга поспешно пересела в уголок кровати. Наверное, чтобы не мешать нам.

Мичман не улыбался – он был уже сильно на взводе, глаза его штормили, одной рукой он держался за косяк двери. Войдя, он оглядел комнату с каким-то недобрым интересом, покачнулся и щелкнул каблуками.

– Пр-рошу извинить за опоздание, господин капитан! – Хельгу он не заметил. – Р-разрешите сесть?

– Конечно, Яков Тимурович, – вздохнул я. – Садитесь.

Он прошелся «палубной» походочкой к столу, сел и сразу, по-хозяйски, ухватился за кувшин с водкой.

– Может быть, сначала… – начал я, тоже садясь напротив.

– Вопр-росы потом, господин капитан! Отвечу – на все!

Я понял, что он хочет казаться пьянее, чем есть, – то ли боится чего-то, то ли действительно зол-презол. Значки!

– Ладно. – Я усмехнулся и подвинул ему две кружки. – Вопросы потом, если возникнут. Начнем.

Я был настроен благодушно.

Мичман налил в свою кружку. Потом, подумав, налил в мою тоже. Достал из кармана пузырек (наверное, с йодом), скрутил пробку и капнул – себе. Судя по точности движений, он был не так уж и пьян. Пузырек он аккуратно поставил на стол, а водку перемешал, раскрутив, и выпил, как воду, не дожидаясь меня. Взял трубочку брынзы с галеты, подумал, подцепил колечко лука.

– На рыбу смотреть не могу, господин капитан. Извините.

– Закусывайте, мичман, закусывайте, – терпеливо сказал я и отставил свою кружку. Полную. – Закусывайте и выкладывайте. Все, с чем пришли. А потом я вам выложу, и мы сравним.

– Р-разумеется…

Закусив, он уперся локтями в стол, уставив на меня свои голубые шторма – баллов по восемь в каждом.

– Так вот, капитан. Я почему-то предполагал, что вы хотите спросить о ком-то из девятнадцати… Это неважно, что я там предполагал. Важно, что я решил связаться с капитан-лейтенантом Антухом. В том рейсе он был первым помощником капитана на «Тихой Сапе». И он мог бы рассказать вам больше, чем я. Вот я и решил с ним связаться.

Он явно ждал от меня какой-то реакции на свои слова.

– Продолжайте, мичман, – сказал я, уже догадываясь, что я сейчас услышу.

– Капитан-лейтенант Антух оказался в «Ключах», – сообщил мичман. – У капитан-лейтенанта Антуха пошатнулось здоровье, и его направили туда подлечиться.

– Так, – сказал я. – Давно?

– Месяц назад.

«Как моего Помазанника», – подумал я.

– В том рейсе, – продолжал мичман, – кроме Антуха и меня, было еще пятеро томичей. С ними я тоже попытался связаться – и оказалось, что все они либо в «Ключах»… – он замолчал.

– Либо? – спросил я.

– Либо сменили место работы. Скажем так.

– И где они теперь работают?

– Делопроизводителем в Консилиуме – один. Все остальные в «Ключах». Лечатся… – Мичман нехорошо усмехнулся и еще раз оглядел комнату, слишком явно не замечая Хельгу.

– Хорошо, что вы все это узнали, – сказал я. – Это сильно облегчает мою задачу – а то я, право, не знал, как начать…

– Начните издалека, – посоветовал мичман. – Справьтесь о моем здоровье. Спросите, не мучают ли меня кошмары, не выходят ли мои личные сны из-под моего контроля. Потом осторожно попытайтесь меня завербовать. Если я вас не пойму, предложите прямо. А когда наконец откажусь, направьте в «Ключи».

Я ошеломленно молчал.

– Ведь вы ОТТУДА, капитан? А это, – он опять оглядел комнату, – ВАША явочная квартира? О, привет, хозяюшка! – наконец «заметил» он Хельгу. – Вам платят – или вы за так, из чувства долга?

Я встал и ударил его по лицу.

– Виктор!.. – крикнула Хельга.

Мичман по частям подобрал себя с пола, постоял напротив меня (шатаясь, вытирая тыльной стороной ладони кровь с губ и глядя вниз) – и вдруг провел быстрый и неожиданно мощный для него свинг справа. Попытался провести… Я усадил его на табуретку и некоторое время подержал, помня про печень и делая больно не там, а в других точках.

Когда он перестал дергаться, я налил ему водки, капнул в кружку из его пузырька и сказал:

– Пейте и слушайте.

Сначала я выложил ему все, что узнал в кабинете № 18 от болтушки Зины, а потом рассказал (в общих чертах) о том, как я стал дезертиром.

– Теперь вам ясно? – спросил я.

– Извини, капитан… – он протянул мне руку, и я пожал. – И ты, девочка, извини, – сказал он Хельге.

Хельга вместо ответа улыбнулась (довольно жалко) и пересела к столу.

Взгляд мичмана был уже спокоен, без никаких штормов, но и улыбочки, от которой «мороз по коже», тоже не было.

– Дерешься хорошо, – сказал он мне.

– Обучен.

– А делать что будем?

Об этом я еще не думал, и этот вопрос застал меня врасплох. Не излагать же ему про камешек…

– Собственно, я сначала хотел предупредить, – сказал я, – хотя бы тех, о которых узнал.

– Предупредил. Дальше что? Разоружаем жандармский участок и – вперед, на «Ключи»? С «першами» против полевых РТ? А поливать из них нас будут сами же пациенты – ради спокойного сна сограждан. Не все, конечно, а только те, что в блоке выздоравливающих.

– Я не стратег, мичман, – сказал я, помолчав. – Я тактик. И такую задачу, если она будет передо мной поставлена, либо выполню, либо лягу.

– Ляжешь, – пообещал мичман.

Я не возражал – я знал, что такое полевой РТ. 512 импульсов, и можно разряжать все четыре барабана одновременно…

– Мне, капитан, «Ключей» никак не миновать, – сообщил мичман. – Либо «Ключи», либо… в общем, я надеялся не дожить.

– Сны? – спросил я.

Мичман кивнул.

– После Парамушира?

– Не только.

– Кстати, как вас туда занесло? Я что-то не припомню ни одной операции с участием Отдельного Парусного. Блокада?

– Совсем некстати нас туда занесло. И даже не заносило: мимо шли, имея предписание пройти мимо и ни во что не вмешиваться. Но люди за бортом – это люди за бортом…

– И они оказались не люди, – понимающе кивнул я.

– Дурак ты, капитан, – спокойно сказал мичман. – Дерешься хорошо, а дурак. Люди – всегда люди. Особенно за бортом.

Я не стал спорить: на Парамушире мичман все-таки не был.

– Расскажи, Яков, – попросила Хельга. – Ты ведь хотел нам рассказать. Расскажи, может быть, он услышит… И разденься, тут жарко.

– «Яков», – повторил мичман, снимая куртку и расстегивая жилет. Неплохо звучит. Обычно меня зовут Яшей, а если Яков, то почему-то обязательно с отчеством. На борту я был «Ящик». Или «Длинный Ящик», в просторечии – «Гроб»…

– Хельга, – сказала Хельга.

– Виктор, – представился я.

– Договорились, – резюмировал Яков, садясь и наливая себе. – Догонишь, Виктор, или начнем с нуля?

– С нуля. – Я поднял кружку. – Хельга не будет.

– Вижу, – кивнул Яков. Капнул, размешал, и мы наконец-то выпили.

…На Парамушире Яков не был. И в ситуации, видимо, так и не разобрался. Для него все девятнадцать мокрых пацанов до сих пор оставались людьми, и то, что произошло на берегу, он до сих пор воспринимал не как жестокую необходимость, а как бессмысленную жестокость. Он полагал себя причастным к преступлению. Он сравнивал это с «расстрелом за двойку по теологии, вместо обычных розог, которые, кстати, тоже запрещены». Он считал этих пацанов просто-напросто дезертирами – но все-таки людьми. Он не был на Парамушире.

А дело было ясное. Три года назад (через год после моего дембеля) томские и екатеринбуржские десанты сдали остров с рук на руки иркутянам и красноярцам. Северная половина острова была дезактивирована, очищена от нежити и подготовлена к планомерному заселению. Нежить была локализована на юге, в районе все еще действующих вулканов. Поперек острова был насыпан вал, а на всех ключевых высотках вдоль него стояли полевые РТ (они же ПРТ-512), которые время от времени поливали гребень вала, выжигая все, что лезло с юга. Жить было можно.

Тогда, три года назад, еще никому не приходило в голову связать активность квазибиотики с вулканической активностью. Когда нежить поперла через вал уже не отдельными «волокнами» и «обручами», а целыми эскадрами «парусов», иркутяне не придумали ничего умнее, кроме как забросить парочку «деток» южнее вала. Винить их не в чем: я на их месте тоже не придумал бы ничего умнее, я тоже попытался бы создать в тылу у нежити очаг радиоактивности, чтобы хоть на время отманить ее назад. Но эффект получился противоположный.

«Детки» растолкали два дремавших вулкана и расковыряли третий, до той поры считавшийся обычной сопкой, – и Парамушир опять стал адом. В течение полугода иркутяне планомерно отступали по почти очеловеченной земле, пока не уперлись в пригород Касивобары, откуда начинали мы. Здесь они были смяты и сожраны, и перестали быть. Красноярцы, составлявшие гарнизон города и порта, вообще не имели никакого опыта столкновений с нежитью. Почти все они, за исключением офицеров, были первосрочники, плохо вызубрившие устав и вряд ли добравшиеся до спецнаставлений. Офицеров прогоняют через четырнадцатые кабинеты, офицеры хоть какой-то навык, пусть не закрепленный в деле, имеют. Пацаны и этого не знали. Нежить у них на глазах пожирала людей, и пацаны не понимали, что происходит. Внешне не происходило ничего целую неделю, а то и больше, человек оставался вроде бы человеком, лишь незначительно замедлялись физиологические реакции, да на третьи сутки наступала полная глухота и менялось цветоощущение.

А спустя неделю пацаны перестреляли командиров (которые пытались делать то, что надо) и сыпанули из Касивобары, как тараканы из горящего дома. Причем, сыпанули все: и те, у кого был иммунитет, и те, кто был уже сожран, да пока что не знал этого…

И вот тут выплывает под свет юпитеров баркентина «Тихая Сапа» с боцманом Ящицем на борту. Марсовый на баркентине был зорок до чрезвычайности, капитан (вопреки предписанию) милосерден, а боцман энергичен и деятелен. Девятнадцать красноярцев-первосрочников были выловлены из воды, подняты на борт, обсушены и накормлены макаронами с маргарином (семеро из них наверняка не стали есть!), и спустя четыре часа доставлены в Кихчик – базовый порт десанта. Там, прямо на берегу произошло неизбежное – именно то, что боцман счел и продолжает считать «бессмысленной жестокостью»: людей отделили от не людей и не людей сожгли. А «Тихая Сапа» в течение пятнадцати суток стояла на якоре в трех кабельтовых от берега, под прицелом береговых РТ порта. Когда карантин был наконец-то снят, баркентина развернула паруса и, выполняя новое предписание, легла на курс запад-тень-юг. Спустя неполные сутки она усилила собой блокаду Катангли, который не то вознамерился отделиться от Сахалинской Демократии и объявил себя вольным городом, не то просто отказался платить какой-то налог…

Вот, собственно, и все, что связывало мичмана с Парамуширом. И этого оказалось достаточно, чтобы личное дело Ящица заинтересовало ИХ?.. Я не понимал, почему. И дал себе слово: попытаться найти поручика Титова и послушать его. Полковника Тишину искать было незачем – о нем я знал все. Ну, во всяком случае, достаточно, чтобы не желать его видеть.

Слушая мичмана, я, разумеется, дополнял его рассказ фактами, известными мне. Мысленно – ни в коем случае не вслух. Ему нужно было выговориться, и я дал ему возможность выговориться… У него до сих пор перед глазами закипает и светится красным гранит на том месте, где только что стояли семеро из девятнадцати. Он все еще помнит, как до самого вечера над этим местом дрожал и струился нагретый воздух… Да, помнить такое тяжело. В особенности, если не знаешь, в чем тут дело, а самого себя считаешь соучастником. Необходимо выговориться и выплеснуть вон эмоции, прежде чем обретешь способность мыслить логически и сумеешь увидеть картину пережитого во всей ее полноте. Очень странно, что Якову до сих пор никто ничего не объяснил. Неужели я – первый парамуширец, которому он все это рассказывает?

Едва я успел об этом подумать, как выяснилось, что нет, не первый. Яков знает, что такое нежить – со слов. Знает, но продолжает считать тех семерых людьми.

– У вас на борту во время карантина проводились медицинские тесты? спросил я. – Слух, зрение, скорость реакции… Нет? Значит, за вами просто наблюдали с берега – и сожгли бы немедленно, если б над палубой взвилось хоть одно «волокно»! Потому что только на материке нам не хватало этой заразы!

– И это – по-людски? – спросил Яков.

– А как по-людски?

– Высадить их обратно на остров, и пусть бы дожили. Три дня, ну два, ну день, сколько им там оставалось…

– А если бы через пару часов те семеро вошли в активную фазу? Не меньше двух третей экипажа были бы уже не люди!.. В десанте иммунитет – у двадцати девяти процентов личного состава, и заранее нельзя сказать: есть он у человека или нет.

– Ладно, Виктор… – Яков махнул рукой и налил. – Все это я слышал и знаю. А пацанов жаль.

– Ты не парамуширец, – вздохнул я и поднял кружку.

– Да, – сказал он, капая в свою. – Я не парамуширец.

Глава 12. Субботняя проверка

Яков ушел за полночь, пообещав утром заскочить в штаб и забрать мой пуховик, а я остался у Хельги. Пешком через весь проспект, да еще ночью холодно… И Ника меня все равно не ждет… А завтра до обеда надо поискать Титова. Если он еще не ТАМ, я найду его в баре. По субботам поручик Титов торчит в баре. Полковник Тишина по субботам торчит в музее – в баре он появился только однажды, еще подполковником, и вот уже четвертый год как перестал появляться. При мне.

До Парамушира майор Тишина работал у НИХ и, по всей вероятности, чем-то ТАМ провинился. На Парамушире же он моментально окопался в штабе соседнего с нами ДД-5, так как ни на что иное был не способен. А спустя две недели пятый дивизион остался без штаба. Тишину мы отрывали от полевого разрядника по частям, и все это время он продолжал давить гашетку, хотя барабаны ПРТ-512 были давно пусты. Штабные фургоны, все три, майор сжег настолько основательно, что даже не удалось выяснить, был ли у кого-нибудь из штабистов иммунитет (и было ли вообще нападение). У Тишины иммунитет был – и после обязательного 15-суточного карантина он отбыл на материк. Не исключено, что внеочередную звезду он получил как раз за этот подвиг, а по срокам быть бы ему разве что подполковником…

Где сейчас работает полковник Тишина, я не знаю и знать не хочу, а в Клубе он является одним из трех сопредседателей Исторического Общества. Вот уже год, как он давит на все инстанции, тщась отобрать у нас пару «гостиничных номеров» для двух новых экспозиций: «Миротворческие традиции Запорожской Сечи (рейды на запад)» и «Ермак Тимофеевич – первый русский миротворец в Сибири».

Предупреждать этого «историка» о чем бы то ни было глупо и небезопасно. В особенности, об опасности ОТТУДА. Потому что либо ОНИ ему ничего не сделают – либо ТУДА ему и дорога. Такие спят спокойно, личные сны у таких приятны и в меру волнительны.

А что сегодня приснится мне? В ночь с пятницы на субботу мне, как правило, снится всякая ерунда, стыдно рассказывать. Белый слон хулиганит. А тут еще водка…

Хельга уже спала (не у меня на плече, как любит Ника, а так же, как я, на спине) и держала меня за руку. Плитку она усыпила на ночь, но я не мерз, наверное, потому, что Хельга держала меня за руку… И карниз, державший занавесочку, тоже спал, но у краски на потолке уже началась старческая бессонница, она продолжала слабо светиться. Еще месяц-другой, и она наконец-то уснет навсегда… Уже засыпая и сам, я вдруг подумал, что, кажется, я знаю, что ИМ нужно от парамуширцев. Это была настолько дикая мысль, что я поспешно отнес ее появление на счет водки и постарался прогнать. Это был типичный значок – его не было. И, чтобы прогнать значок, я стал снова думать о поручике Титове: увижу ли я его завтра в Клубе?

Если бы у Хельги был транслятор – все было бы просто. Я приснился бы Титову, не называя себя, и попросил бы его зайти утром в бар. И если бы он не пришел, я бы точно знал, что он уже ТАМ. Но транслятора у Хельги нет, только приемник, да и тот одноканальный. Хельга всегда спит одна… И сниться ей вот уже три года, как некому, значит, транслятор она продала. А пенсия… Вдовы, живущие на пенсию, рано или поздно продают все и приходят в Клуб. В номера…

Я скрипнул зубами, и Хельга моментально проснулась.

– Ты злишься, – шепнула она. – Не надо.

– Я не злюсь. Я пытаюсь уснуть.

– Ты злишься на значки – и видишь только их. Хочешь, мы поспим вместе?

– Мы и так спим вместе.

– Нет, я имею в виду третье: спать и видеть один и тот же сон. Хочешь?

– Значит, у тебя есть транслятор?

– Он не нужен. Наоборот, он только мешает.

– Слишком много значков? – улыбнулся я.

– Ты уже все понимаешь. Еще чуть-чуть – и будешь совсем колдун. Тебя усыпить?

– Попытайся.

– Поспим вместе?

– Да.

– Спи, – шепнула Хельга, и я уснул…

Материк был громаден и еще никак не назывался. Название ему придумают потом, когда его не станет. Очень красивое название, оно звенит и светится через весь материк. Вот так:

Г О Н Д В А Н А

Только это будет уже не материк, а сплошной значок… А пока что он весь живой: двигается, дышит, стареет.

Я опустился на алмазный пляж северного побережья. Когда материк станет значком, этот пляж уйдет под Гималаи. Алмазов не станет. Они обнажатся в других местах, но перестанут быть просто песком и камнями. Песчинки и камни окажутся значками, из-за которых начнут убивать. Из-за значков всегда дерутся и убивают, и получается, что убивают сами значки. Которых нет. Которых больше, чем даже песчинок на этом пляже… Я посидел у воды, пересыпая песок из ладони в ладонь, а потом отряхнул ладони и побрел вглубь материка, прочь от пляжа. Хорошо, что он уйдет под Гималаи. А то ведь жутко подумать, какая свалка могла бы тут произойти спустя сотни миллионов лет.

Я продирался через густые заросли высоченных папоротников, протискивался между жесткими зелеными стеблями и увязал по щиколотки в жирной хлюпающей земле. Из-под ног, пищ`а, порскало что-то живое. Со всех сторон рычало, ворочалось, чавкало, предсмертно орало, ликующе и трубно возвещало о том, что сумело выжить и вот сейчас насытится.

Потом я брел, увязая по щиколотки в горячем песке. Что-то живое с сухим шелестом порскало из-под ног и, сухо шелестя, зарывалось по самые кончики дрожащих, звонких от сухости хвостиков. Кто-то огромный, натужно хрустя сухожилиями, полз вдалеке, равномерно вбивая в барханы чугунные тумбы ног, беспорядочно ныряя в песок маленькой головкой на длинной шее и влача бесконечный, как товарняк, чешуйчатый хвост. Трескучий рой диковинных насекомых, с мою ладонь каждое, снялся с гребня ближайшего бархана и завис надо мной, двигаясь одновременно и резко, как вертолеты на смотру, то влево, то вправо.

Вода в реке, которую я переплыл, была желтой, вязкой и тухлой, как недоваренный позавчерашний кисель. Потому что в ней тоже жили – по крайней мере, начинали жить.

Отряхнувшись, я вскарабкался по невыветренным базальтовым обнажениям, на цыпочках взбежал по обжигающему лавовому склону и заглянул в кипящий кратер. Гора жила. Я грудью чувствовал, как она ворочается и вздыхает.

Я отпрянул, подпрыгнул и стал подниматься, уклоняясь от свистящих перепончатых крыльев с когтями на концах и от лязгающих рядом крокодильих пастей. Воздух был насыщен жизнью.

Материк жил и собирался жить миллионы лет. Ему не нужно было как-то называться. Я оглядел его сверху, весь. Мне было одиноко. Ни один камешек не был просверлен насквозь, ни один прутик не был гладко обструган и заострен с конца – тоска. Я прищурился одним глазом, протянул руку и пальцем вывел через весь материк невидимое: «Гондвана».

Материк треснул и разломился на пять громадных кусков. Треугольник с алмазным пляжем, поворачиваясь, двинулся навстречу северному материку – они встретились в грохоте горообразования. Вздыбились Гималаи и погребли под собой несостоявшиеся значки.

Хельга сильно сжала мою руку, и я проснулся. Грохот горообразования повторился: в дверь беспорядочно стучали кулаками.

– Кто это может быть? – шепотом спросил я.

– Не знаю, – шепнула Хельга.

– Не Яков?

Она отрицательно помотала головой и прижалась ко мне.

– Сколько их?

– Я их не вижу! – отчаянно прошептала она.

– Лежи спокойно. – Я бесшумно встал и начал быстро и бесшумно одеваться.

– Есть кто живой? – заорали за дверью и опять грохнули.

– О, Господи, – с облегчением сказала Хельга, соскакивая с кровати. Сегодня же третья суббота – я совсем забыла!

– У вас по третьим? – спросил я.

Она кивнула, уже запахнув халатик, оживила карниз и пошла открывать. Я присел к столу. Субботняя проверка – всего-то навсего. Потерпим. У нас она по вторым субботам месяца, а в этом районе, оказывается, по третьим. Я посмотрел на часы. Было 03.42.

– Крепко спите! – сказали за дверью и шагнули через порог. Их было трое. Никого из них Хельга не «увидела». Хельга видит живое. Колдунья больше, чем ведьма, но бесполезней.

– Служба Консилиума, – представился один из троих, демонстрируя нам с Хельгой значок на отвороте кителя.

Значок… Я усмехнулся и сказал:

– Здравствуйте.

– Здравствуйте, сограждане. Напоминаю: все, что мы увидим и услышим здесь, является врачебной тайной.

Второй сразу же после этих слов подошел к приемнику над изголовьем кровати, сорвал пломбы, снял кожух и начал там копаться. Третий водрузил на стол ящик с аппаратурой, присел на табуретку и занялся настройкой.

– Хозяйка квартиры вы? – спросил первый, открывая блокнот.

Хельга кивнула.

– Парадонова Ольга Михайловна? – прочел он.

– Да.

– А вы, сударь? – он повернулся ко мне.

– В гостях, – сказал я. – Тихомиров Виктор Георгиевич.

Первый записал.

– Томич или приезжий?

– Томич.

– Хорошо-о… Профессия?

– Дизайнер-инструментальщик.

– Тво-орческая… – пробормотал он, записывая. – Военнообязанный?

Я кивнул.

– Звание?

– Капитан резерва, десант. ТРДД-4.

– Кома-андный… деса-ант… Четыре?

– Я живу не в этом районе. На северо-востоке.

– Понимаю. Тогда, если не возражаете, начнем с вас. Еще раз напоминаю: все, что вы мне скажете, является…

– Врачебной тайной, – закончил я. – Начинайте.

Третий протянул мне обруч, и я надел его на голову.

– Наблюдайте вон за той стрелкой, – сказал первый, – и вы сами увидите, насколько правдивы будут ваши ответы.

– Начинайте, – повторил я. – Быстрее начнем, быстрее закончим.

– Вы видите личные сны? – спросил он.

– Да, – сказал я. Стрелка не шелохнулась.

– Что вы видели в последний раз?

– В моем личном сне? – уточнил я. (И подумал: не в Хельгином, а в моем).

– Разумеется.

– Пирожное. – Стрелка чуть-чуть шевельнулась.

– Вкусное? – после паузы спросил первый.

– Не знаю. Наверное, сладкое.

– Вы не ощутили вкуса?

– Я его не ел. Я угощал моего друга.

– То есть, вы видели во сне друга… Он любит пирожные?

– Он большой сладкоежка, – сказал я, думая о своем белом слоне. Очень большой.

– Гм… – Первому что-то не нравилось в поведении стрелки. Мне тоже. Вам было приятно угостить друга?

– Я несказанно обрадовался, когда он попросил пирожное. Я сам ему предлагал, он долго отказывался, но потом наконец взял… – (Стрелка подрагивала, но едва заметно).

– Так-так… Он, этот ваш друг, живой?

– Живее, чем вы.

– Понимаю. Но я-то имею в виду: не во сне, а в действительности. Он не умер? То есть…

– То есть, не являются ли ко мне в снах души умерших? Я не знаю, жив ли мой друг, или уже умер. Последний раз мы виделись двадцать два года тому назад. В детстве. (Вот теперь я точно не соврал. Я не знаю, жив ли тот белый слон и сколько вообще живут слоны).

– Ностальги-ия… – бормотал первый, записывая. – Детская дру-ужба… доброжела-ательность. Что ж, замечательно! Для десантника у вас – на редкость здоровые личные сны. Теперь о трансляциях… Какой уровень восприятия идеологических трансляций вам доступен?

– Лекция. Иногда диспут.

– Участник диспута?

– Слушатель.

– При-мити-ивный… В этом нет ничего плохого, господин Тихомиров. Наоборот: чем проще, тем надежнее. Та-ак… Какую трансляцию вы видели в последний раз и когда?

– Гастрономическую. Вчера. – (Сон Хельги не был трансляцией: я видел его без транслятора. Стрелка не шелохнулась).

– В какой интерпретации?

– Завтрак в молочной столовой.

– Примити-ивная… Было вкусно?

– Сытно. – (Я не ел: я был сыт. Стрелка не шелохнулась).

– Благодарю вас, достаточно, – сказал первый. Я снял обруч. – У вас крепкая нервная система. Для десантника – преотменно крепкая. Уступите место хозяйке.

Я уступил.

Хельга поведала им, что видела много алмазов на берегу, но такого берега на самом деле, наверное, нет. Да, она очень хотела бы там побывать. Нет, алмазы ей не нужны – просто побродить, поглазеть. Попутешествовать. Нет, она нигде никогда не бывала, кроме Томска. Уровень восприятия трансляций у нее тоже оказался примитивным…

– Мечты-ы… – бормотал первый, записывая. – Тяга к перемене ме-ест… – Кажется, он был удовлетворен.

– В порядке? – спросил он у того, кто рылся в приемнике.

– Одноканальный, – ответил тот, надевая кожух, и щелкнул пломбиром. Настройка не сбита. Альфа-ритмы в норме.