Текст книги "Сон войны.Сборник"

Автор книги: Александр Рубан

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 26 страниц)

– А что он там делает?

– Рвётся на родину, в Схерию. Ведь он феакиец, я тебе уже говорил об этом. Может быть, я излагал путано и несвязно – я всегда волнуюсь, когда говорю с тобой, Вседержитель. Вот послушай ещё раз...

– Ну-ну? Только без путаницы, а то ничего не понять.

– Тоон – феакиец, Светлейший. В молодости, до того, как впасть в ересь, он был кормовым гребцом на одном из кораблей Алкиноя. А лет сорок назад, – (Демодок насторожился), – он бежал с корабля, думая, что спасается от моей мести и тем самым обманывает Рок.

– А за что ты хотел ему отомстить?

– Не ему, Эгиох, а всем феакийцам. Ты, конечно, помнишь эту историю, но я позволю себе вкратце изложить её, дабы не лишать повествование стройности и порядка. Было так. Лет шестьдесят назад феакиец Тектон выдумал и построил свой первый корабль со сплошной палубой, который не тонул в бурю. Он же оснастил его неким приспособлением, позволяющим найти верный путь даже в тумане. Полиний, сын Тектона, основал верфь и стал строить такие корабли во множестве. На склоне лет Тектон помутился разумом и выдумал мою грядущую месть. Полиний, выполняя последнюю волю отца, чуть не сжёг верфь, но царь Навсифой, отец нынешнего царя Алкиноя, не позволил ему сделать это. Недостроенные корабли, а также всё имущество и рабов Полиния царь передал Амфиалу – сыну Полиния, внуку Тектона. Поскольку Амфиалу было всего три года, царь назначил ему опекунов из числа самых опытных корабелов. Так и дело было продолжено, и преемственность сохранена. Полиний же, удалившись от дел, стал проповедовать мою грядущую месть, призывая феакийцев сжечь корабли, дабы не гневать меня ещё более. Хитроумный царь понял, что преследовать безумца – значит косвенно подтвердить его правоту, и притворился, что верит пророчеству. Но, не желая прекращать выгодную торговлю, Навсифой осветил пророчество с неожиданной стороны. «Да, – говорил пройдоха, – Посейдон гневается на нас за то, что мы безопасно бороздим море, и обещал страшно отомстить нам. Поскольку месть объявлена, она неизбежна, ибо слово богов нерушимо. Именно поэтому, – говорил сребролюбец, – нельзя разрушать верфь и прекращать торговлю. Ведь это, – говорил он, – было бы попыткой избежать мести, попыткой нарушить волю великого бога. Чему быть – того не миновать!» Так, играя на природном мужестве и благочестии феакийцев, старый царь добился своего: корабли строятся, торговля ширится, Схерия богатеет...

– Ага, – сказал Зевс. – Ну конечно, я всё это хорошо помню. А что Тоон?

– Тоон, Вседержитель, был обыкновенным трусом. Он вообразил, что именно его корабль я собираюсь разбить, и бежал. Бросился в море и вплавь достиг острова Андикифера, мимо которого они шли на Корикос и далее на Крит. Там, на Андикифере, он и прожил все эти сорок лет... Надо сказать, я действительно чуть не разбил этот корабль: у Тоона на редкость яркое воображение. К сожалению, он не успел поделиться своими опасениями с другими гребцами. Сиганул за борт, едва увидав мой трезубец – только пятки сверкнули. Остальные гребцы решили, что его пожрало какое-то морское чудовище (дело было в тумане), и, налегая на вёсла, даже не помыслили обо мне – вот и ушли безнаказанными.

– А почему его не пожрало чудовище, воображённое столь многими?

– Не успело, Кронион. Слишком по-разному они его себе представляли, а когда наконец договорились, Тоон был уже на берегу. Чудовище уплыло восвояси и только недавно – спасибо твоему Одиссею – нашло себе пристанище на высокой скале, в пещере. Это Скилла, Светлейший. Теперь она будет контролировать узкий пролив между Лефкасом и материком. С ней я никому спуску не дам, пусть только сунутся...

– Вот видишь! А ты просишь у меня Одиссея. Не отдам.

– Я не прошу Одиссея, Эгиох. Я прошу Тоона. И совсем немного феакийцев с ним вместе. Не всех – мне хватит гребцов одного корабля. Пятьдесят два человека.

– Этих бери. Побаловались со своими кораблями – и хватит, а то совсем от рук отобьются... Да, так а что Тоон?

– Тоон, Громовержец, вовсе не считал себя трусом. Наоборот: он полагал, что не побоялся воспрепятствовать мне, самому Посейдону, и уберёг корабль от моей мести. Так оно отчасти и было, но только отчасти: если бы Тоон остался на корабле, другие гребцы, видя, как у него трясутся поджилки, задумались бы и тоже увидели мой трезубец. Остальное было бы делом техники, а техника у нас отработана... Тоон же, поселившись на Андикифере, основал там школу «Соперников Рока», отбирая к себе в ученики мальчиков с богатым и вреднонаправленным воображением. Они научились мыслить в унисон, Эгиох! А направляет их мысли – Тоон, вообразивший себя свободным от Рока. Повторюсь: это человек с опасно ярким воображением... Вот почему остров Андикифера стал для нас малодоступен.

«А ведь я никогда не бывал на Андикифере, – подумал Демодок. – Я даже ничего не слышал о нем. Вот бы куда доставить радиобуй... Значит, на север от Крита, минуя Корикос. Надо иметь в виду. Андикифера. Хороший остров...»

– Как же ты его там достанешь, если Андикифера недоступна богам? – удивился Зевс.

– Он теперь на Итаке, Тучегонитель, – кротко напомнил Посейдон. – Он сам идет в наши руки.

– Значит, решил покориться. Это хорошо.

– Увы, он и не думал покоряться. Он стар, Громовержец, и он хочет перед смертью повидать родину. Его сопровождают два самых способных ученика... То есть, это он считает их самыми способными. Люди – особенно учителя и особенно в старости – нередко ошибаются, видя способности там, где есть лишь преданность и послушание. Совсем недавно учеников было трое, но об этом потом... От Итаки Тоон намерен добраться с попутным кораблем до Лефкаса, а Лефкас – обычная остановка феакийцев на пути с юга. На саму же Итаку феакийские корабли почти не заглядывают – на этом и основан мой план. Тоон сидит там и ждёт любого корабля до Лефкаса. Любого, но не феакийского! А феакийцы на днях доставят на Итаку твоего Одиссея. Тоон увидит корабль – свой корабль, Громовержец! – и это будет для него потрясением. Чтобы он там ни воображал, он помыслит о Роке: рабство и благочестие неискоренимы в людях, Светлейший. Он помыслит о Роке и вспомнит меня, и увидит меня. И его послушные ученики – тоже увидят меня. Три человека, синхронно мыслящих обо мне! Этого достаточно, Громовержец, чтобы разбить корабль у него на глазах. Он не выдержит. Он бросится в море и покончит с собой. Моя месть свершится! – Посейдон грохнул кулаком по столу, и Зевс вздрогнул. – Ведь красиво, а? – спросил Посейдон, заглядывая ему в лицо.

– Хороший план, – мечтательно щурясь, проговорил Зевс. – Помочь тебе, что ли... Погоди-ка, – спохватился он. – А Одиссей?

– Одиссея я как-нибудь... на брёвнышке, – пообещал Посейдон. – Верит твоему обещанию – цел останется, не верит – туда ему и дорога.

– Нет! – Зевс решительно помотал головой. – Хватит с него твоих брёвнышек! До острова нимфы Калипсо – на брёвнышке, до Схерии – опять же на брёвнышке, а теперь ещё перед самым домом брёвнышко ему сунешь? Хватит! Пока Одиссей на корабле, корабль ты не трогай, вот так. Ты лучше вот что сделай. Пускай они Одиссея благополучно доставят, спящим его на берег Итаки перенесут и все Алкиноевы подарки возле него сложат, и ты им не препятствуй. Потому что заработал. И пусть они этого бродягу Тоона на борт возьмут и плывут обратно в свою Схерию...

– Отпустить? – возопил Посейдон.

– Да, отпустить. Ты слушай дальше, я тебе дело говорю! Взойдёт он на свой корабль, расцелуется со всеми пятьюдесятью двумя соотечественниками, и завяжется у них разговор. А чтобы разговор завязался, ты им погодку обеспечь. Прислушайся к тем из них, которые о хорошей погодке помыслят, и обеспечь. Солнышко там, ветерок попутный... Чтобы на вёслах не надрывались, а парус бы подняли и спокойно беседовали. И Скиллу свою придержи, когда проливчиком идти будут. Усвоил?

– Но, Эгиох! Другого такого случая...

– Усвоил, я тебя спрашиваю?

– Да, Вседержитель... – вздохнул Посейдон.

– Тогда – самое главное. Давай сюда ухо.

Посейдон послушно выполнил повеление, ткнулся ухом в уста Эгидоносителя, и Зевс зашептал, быстро посверкивая глазами из-под нависших бровей. Уныние и досада на лице морского владыки постепенно сменялись выражением торжества и неподдельного восхищения. Тщетно Демодок вытягивал шею и напрягал слух: самое важное боги решили утаить.

Утаить?.. Демодок присмотрелся. Зевс так и зыркал глазами во все стороны, но на нём, Демодоке, ни разу не остановил взор. Это не могло быть случайностью. Значит, Зевс давно заметил певца. Значит, нарочно позволил ему узнать подоплёку готовящейся интриги и даже заставил Посейдона повторить то, что Демодок пропустил. Выдал информацию и теперь явно даёт понять, что она неполна. Зачем? Самого Демодока хочет использовать в какой-то игре?

Информация...

Положим, о феакийских кораблях Демодок давно знал. Исследовал навигационное устройство, придуманное Тектоном, и даже пытался растолковать Гефесту принцип действия гироскопа. И о пророчестве насчёт грядущей Посейдоновой мести Демодок тоже знал. А что он услышал впервые?

Андикифера. Школа «Соперников Рока». Феакиец Тоон, который не считал себя трусом...

Да, это важно. Это оружие против богов, а не против людей – оружие не менее могущественное, чем его лира. Но тогда тем более непонятно, почему Зевс...

– А, Демодок! – радостно вскричал Зевс, и Демодок вздрогнул. – Добро пожаловать на Олимп, Демодок, как я раньше тебя не заметил? Ганимед, мальчик мой! Кубок самого лучшего нектара моему гостю!

Ганимед подлетел к ним, сияя безмятежной улыбкой, с полным кубком в руках. Зевс потрепал его по щеке, ласково взъерошил волосы, забрал кубок и, пригубив, собственноручно поставил перед певцом. При этом, наклоняясь, ткнул Посейдона кулаком в бок; тот величаво повернулся к Демодоку всем корпусом и кивнул одними бровями. Видимо, этого показалось недостаточно Зевсу – последовал ещё один тычок, и Посейдон радушно осклабился.

– Пей, Демодок! – сказал Зевс. – Я всегда рад видеть аэда за своим пиршественным столом и угостить его в награду за чудесные песни. Пей!

– Не надо, Кронион. – Демодок поморщился и отодвинул кубок. – Ты же знаешь: я смертный. Не в коня корм. Лучше скажи: ты действительно только теперь заметил меня?

– Где ты сейчас поёшь, Демодок? – осведомился Зевс, явно игнорируя вопрос.

– В Схерии, – сказал Демодок. – Это тебе тоже известно. Я не помешал вашей беседе?

– В Схерии? – переспросил Зевс, опять уходя от ответа. – Ну, значит, Посейдону не грозит стать посмешищем, а? Или ты уже не боишься его трезубца?

– Уже тридцать лет как не боюсь, – терпеливо сказал певец. – Если не больше. – Он нагнулся, вытащил из-под стола трезубец и, ухватив пальцами длинные, грозно блестящие лезвия, заплёл их аккуратной косичкой. Улыбнулся в ответ на бешеный взгляд Посейдона, расплёл и выпрямил. – Не боги страшны аэдам, – сказал он, вручая оружие морскому владыке, – а те, кто их создаёт и почитает. Так было во все времена и во всех мирах. В моём тоже.

– А богов создают аэды! – не выдержал Посейдон. – Вот самого себя тебе и нужно... – но Зевс, уже не скрываясь, пихнул его локтем, и Посейдон заткнулся.

– Интересная мысль, – спокойно сказал певец. – Спорная, но интересная. Уж не об этом ли вы шептались только что?

Боги переглянулись.

– Над кем же сегодня будут смеяться смертные, Демодок? – оживлённо осведомился Зевс.

Певец не ответил. Плевать было Зевсу, над кем будут смеяться смертные – не над ним, и ладно. Зевс просто не хотел замечать прямо поставленных вопросов. И знал, что аэд не заставит его проговориться: здесь, на Олимпе – не сможет заставить, а на земле – не посмеет. Ибо не боги страшны аэдам. «Андикифера, – подумал Демодок. – Хороший остров».

– Я заболтался с вами, братья Кронионы, – сказал он, вставая. – Мне пора возвращаться на землю, в чертоги царя Алкиноя. У него нынче пир, и гости жаждут веселья... – Зевс сочувственно закивал, и Демодок решил попытаться ещё раз. – Кстати, – сказал он, – уж не Одиссея ли принимает у себя царь феакийцев?

– Его, – охотно заверил Зевс. – Многохитростный муж завершает многотрудное плавание. Будет рассказывать о своих приключениях – послушай, певец, не пожалеешь.

– Обязательно, – сказал Демодок. – А потом? Царь Алкиной уже приготовил царю Одиссею свой лучший корабль, и пятьдесят два гребца безопасно доставят его на Итаку?

– Умгу... – произнес Зевс, не разжимая губ, и снова переглянулся с Посейдоном.

– А потом?..

Братья внимательно смотрели на певца и молчали. Черта с два они скажут ему, что будет потом.

– До встречи, Кронионы! – бросил Демодок, повернулся и пошёл прочь.

– Всегда рады видеть тебя на Олимпе, славный аэд! – с облегчением воскликнул Зевс, а Посейдон злорадно хихикнул.

Глава 5. Конец анекдота

Остаток ночи и утро Демодок мог бы провести в лесах Артемиды. Там буйство красок и запахов. Там тенистые гроты в обрывистых берегах рек и залитые лунным светом поляны. И невозможно-алая заря над зубчатой кромкой холмов. И трели проснувшихся птиц. И непуганное зверьё, которому всё равно – бог или человек протянет руку и ласково потреплет по холке.

Очень яркий, очень весёлый и светлый мир. Очень ненастоящий. Квазимир. Фоторепродукция с копии.

Пусть лучше будут закопчённые стены, и тусклое пламя светильника, и горклый чад от потухшего горна. Пусть будет надоедливое ворчанье хромого бога и бесцельный лязг его инструментов. И пусть будет бессловесный золотолобый болван в нише, который то ли есть, то ли нет его. Но можно будет открыть панель и покопаться в схеме – до предела упрощённой и потому действующей. И почти убедить себя, что – есть, пока ещё есть этот жалкий обломок настоящего. И, может быть, ещё больше упростить его схему – на всякий случай, чтобы не перестал быть...

Но всё оказалось даже лучше, чем ожидал певец. Гефест, против обыкновения, не ворчал, не хмурился и не хромал из угла в угол. Он был даже гостеприимен и, забывшись, предложил Демодоку разделить с ним трапезу, а когда Демодок вежливо отказался, Гефест очень захохотал и заявил, что тоже не хочет есть. Вот не хочет, и всё! Просто кусок в горло не лезет, так ему хорошо и весело. Наконец-то она от него уйдет!

– Кто она? Афродита? – рассеянно спросил Демодок, откручивая панель на груди робота и складывая винтики в подставленную болваном ладонь.

– Ну конечно! Ты не можешь вообразить, как она мне надоела! То есть, что я говорю! – Гефест снова гулко захохотал. – Вообразить ты, конечно, можешь. Ты всё, что угодно можешь вообразить, а нам расхлёбывай!..

Демодок слушал и не слышал его – просто радовался доброму настроению мастера. Он открыл, наконец, панель и запустил пальцы в схему. Пожалуй, упрощать больше некуда, зря он сюда полез. Нечего ему здесь делать. Разве что подчистить контакты – вот этот и вон те тоже. А потом ещё какое-нибудь занятие придумаю. Коленные чашки подрихтовать, например, – помялись. А здесь почему искрит? О, это уже серьёзно. Это как раз до утра – да и то, если Гефест поможет... Самая мерзкая работа – перематывать тороидальный трансформатор, конечно, не зажигается...

– Что? – спросил Демодок.

– Изумрудный глаз не зажигается, – повторил Гефест. Он стоял возле ниши и протягивал Демодоку пустую ладонь. – Я посмотрел – там ниточка порвалась. В рубиновом глазу точно такая же, но целая, а в изумрудном – порвалась. Вот, сковал...

На ладони Гефеста, едва различимая, поблёскивала крохотная золотая спиралька.

– Ну ты даёшь, дружище! – только и сказал Демодок.

Боги могут всё, подумал он. Всё, что способны вообразить о них люди. И если бы Демодок мог вообразить добычу и обогащение вольфрамовой руды, а потом печь для выплавки этого металла, ибо температура в горне явно недостаточна, а потом волочильный станок вместо медного молота и медной же наковальни, а потом ещё и ещё что-то, совсем уже ему неизвестное, то тогда... Тогда это была бы настоящая нить накаливания для четырёхвольтовой лампочки-индикатора. Для «изумрудного глаза». Но всё-таки ещё не сама лампочка, для которой нужно вообразить стеклодувку, вакуумные насосы, суперфризерные установки для выделения из воздуха сжиженного аргона... А как прикажете растолковать Гефесту, что из воздуха можно что-то там выделить?

И Гефест понял – по расстроенному лицу Демодока понял, – что опять он сотворил нечто в высшей степени совершенное, но ненужное. И хорошо ещё, что не полез он в изумрудный глаз болвана и не попытался засунуть туда золотую ниточку – точно такую же, как в рубиновом глазу, да вот опять не то...

– Ладно, – сказал бог весёлым голосом. – Забыли. – И потёр ладони одна о другую, сминая спиральку в крохотный золотой комочек. – Что надо делать?

До утра они перематывали трансформатор. Это была простая работа, и она спорилась в ловких руках Гефеста, Демодоку оставалось только считать витки. Но Гефест сказал, что и этого не надо – сам сосчитает. Тридцать три раза по сто и ещё сорок – делов-то... А с Афродитой Демодок здорово навоображал. Это сначала Гефест рассердился, а потом подумал и решил, что всё к лучшему. В самом деле – пускай уходит к Арею и живёт с ним, если ей так хочется. Арей у неё не первый и, надо полагать, не последний, но об этом пускай у Арея голова и болит, а Гефесту хватит. И с сетями ты хорошо придумал – без скандала она, пожалуй, и не ушла бы, а так уйдет. А Гефест на харите женится. Выберет себе хариту, какая подобрее да поспокойнее, и женится. И будет у него дом как дом, а не дом свиданий... Гефест ведь уже не юноша, чтобы пылкую страсть изображать, а ей только это и надо. Вот и не знаешь, что делать: то ли сутками дома торчать, молодую жену сторожить, то ли плюнуть на всё и не высовываться из кузницы. Звереешь от безысходности, ищешь, как бы развлечься побезобразнее да поглупее, унизить кого-нибудь... А точно у болвана в голове мозгов нету? Это хорошо, что нету, а то бы давно сотрясение заработал. Ну как почему? Потому... Я же говорю – развлекался. Посвищу ему вот так, – Гефест вытянул губы дудкой и очень точно изобразил кодовую музыкальную фразу, – выходит. Чего прикажете, значит. А у меня уже гвоздь наживлён – вот такой, в локоть, специально ковал. Он разбегается и – бац головой! По самую шляпку. Вон, вся стена утыкана. Потом надоело... Да что тебе рассказывать – помнишь ведь, как мы познакомились? Тоже зверел. Аполлон до сих пор как вспомнит – хохочет. Смешно ему, что голова крепче инструмента... Тебе ещё струны нужны? Жалко, а то бы я быстро. Приятная работа, тонкая... Ну, вот и всё. Тридцать три сотни и сорок, можешь не проверять.

Вот и всего ничего осталось до полудня. Гефест расшуровал горн, накалил паяльник и стал смотреть, как Демодок устанавливает на место трансформатор, зачищает и залуживает контакты.

– А ведь ты уже стар, Демодок, – неожиданно сказал он. – Помрёшь скоро.

Демодок ничего не ответил. Задвинул панель и стал аккуратно закручивать винты, по одному подцепляя их намагниченным жалом отвёртки.

– А то иди к нам, – предложил Гефест. – Зевса уговорим. Общественное мнение – сформируем. Я тебе храм построю. Стены из чистого золота – хочешь? Будут. Серебряный трон, треножники в каждом углу... Аполлон без таких, как ты – ничто. Потеснишь его, будешь петь у нас на пирах. В чести будешь. А?

– Нет, дружище, – сказал Демодок. – Не смогу я петь у вас на пирах. Без таких, как я – не смогу... Уж лучше я останусь самим собой. Человеком.

– Старым человеком, – уточнил Гефест. – Слепым. Смертным. А зачем?

– Чтобы петь, – улыбнулся Демодок. – Надо быть самим собой, чтобы петь. – Он сунул отвёртку в инструментальный ящик на золотом бедре робота и взмахом руки отправил его обратно в нишу. – И надо петь, чтобы оставаться самим собой, – закончил он. Гефест хмыкнул.

«Потому что появилась надежда, – подумал Демодок. – Мою надежду зовут Тоон. Он тоже стар и тоже скоро умрёт, но у него есть ученики. Целая школа учеников. «Соперники Рока». Остров Андикифера... А ведь начинка радиобуя не может быть слишком сложной: надёжность и простота – синонимы...»

Но вслух он ничего такого не стал говорить. Какая Гефесту разница – умрёт Демодок или уйдет из этого мира? Скорее всего, умрёт.

Боги шумными стаями слетались на Лемнос, к храму Гефеста, обещавшего им потеху. Они запрудили спальню, толпились в дверях, младшие тянули шеи, выглядывая из-за спин старших.

Ловушка сработала.

Гефест глумливо и гневно поносил осквернителей брачного ложа, и боги хохотали, глядя, как посиневший от натуги Арей тщится разорвать железные сети, плотно спеленавшие его и Афродиту. Но каждый рывок лишь усугублял положение любовников, прижатых друг к другу неразрывными путами. Богиня отворачивалась, постанывая от боли и унижения, и Арей наконец затих, вняв её бессловесной мольбе. Лежал, до скрипа сжимая зубы, и сверкал вокруг бешеными глазами. Боги смеялись, а Алкиноевы гости вторили хохоту олимпийцев.

Эрот тоже неуверенно хихикал, выглядывая из-за плеча Гермеса (сам Громовержец смеётся – надо смеяться!), но всё-таки ему было немножко не по себе. «А это не я стрелял! – начал было объяснять он. – Это знаете, кто стрелял? Это...» – Но Демодок нахмурился, и Эрот прикусил язык.

– Послушай, Гер... ик! Гермес! – начал Аполлон, заикаясь от хохота. – А ты согласился бы лежать под такой сетью вместе с пенорожденной?

– С золотой Афродитой? – подхватил Гермес. – Так тесно обнявшись? Хоть под тремя сетями!

– А вот Ар... ик! А вот Арею не нравится! – И боги захохотали пуще прежнего.

Подобревший от смеха Зевс согласился наконец вернуть Гефесту подарки, полученные во время оно за невесту, а хмурый, так ни разу и не улыбнувшийся Посейдон поручился за бога войны и даже пообещал, что сам заплатит выкуп, если Арей этого не сделает. Оскандаленные любовники были освобождены и умчались: Арей – в далёкую воинственную Фракию, отводить душу, Афродита – к себе на Кипр.

Боги, досмеиваясь и крутя головами, стали расходиться.

– А ведь здесь не без Демодока... – услышал певец недовольный баритон морского владыки.

– Не так громко, – вполголоса ответствовал Зевс. – Конечно, не без него. Ну и что? Славно повеселились.

– Если бы все его песни были веселыми. И для всех...

– Ничего, – сказал Зевс. – Пусть Демодок поёт. Пусть лучше поёт, чем...

Голоса их пропали вместе с последним звуком струны, и земная привычная тьма обступила певца. Ощупью повесив лиру на слишком высоко вбитый крюк, Демодок сел и зашарил руками вокруг себя, ища свое блюдо.

– От царя Одиссея – славному аэду! – возгласил Понтоной, неслышно подбегая и ставя блюдо на колени певца.

Демодок хмуро кивнул, вдыхая ароматный мясной пар. Несомненно, это была самая жирная, самая вкусная хребтовая часть вепря, только что целиком зажаренного на углях. Она была ещё слишком горяча – медное блюдо даже сквозь хитон припекало колени. Но Демодок не стал ждать, пока мясо остынет, и, обжигаясь, впился зубами в нежную мякоть, спеша добраться до мозговых косточек. Сегодня – пир, а что будет завтра...

Гости одобрительно зашумели, придвигаясь к столам, громогласно хвалили царя Одиссея за щедрость, гремели полными кубками. Пиршество продолжалось.

* * *

Полную жира хребтовую часть острозубого вепря

Взявши с тарелки своей (для себя же оставя там боле),

Царь Одиссей многославный сказал, обратясь к Понтоною:

«Это почетную часть изготовленной вкусно веприны

Дай Демодоку; его и печальный я чту несказанно.

Всем на обильной земле обитающим людям любезны,

Всеми высоко честимы певцы; их сама научила

Пению Муза; ей мило певцов благородное племя».

Так он сказал, и проворно отнес от него Демодоку

Мясо глашатай; певец благодарно даяние принял.

(Гомер. Одиссея, песнь восьмая.)

Часть II. Соперники Рока

Глава 6. На Итаке, в хижине Евмея

– ...Со всей очевидностью напрашивается вывод о том, что персонификация богов равносильна обожествлению персоны. И то, и другое чревато тотальным безмыслием человеческих масс, их разобщённостью, упадком культуры. Ищущий разум подменяется воображением – но не свободным и творческим, как в нашем маленьком демосе, а скованным, втиснутым в жёсткие рамки общепринятого канона. Этот канон, порождённый не столько действительностью, сколько былым представлением о действительности, не развивается вместе с ней. Его нельзя изменить, как нельзя согнуть глыбу льда. Но, как реки Северной Фракии ломают лёд с приходом весны, так и действительность рано или поздно разрушает каноны воображения. Глупо надеяться, что это произойдёт скоро. Ещё глупее пытаться в одиночку приблизить весну. Одинокий разум не в силах разрушить канон, как одиночный костёр не в силах освободить реку. Но жизнь во льдах безрадостна и убога. Воображение, отделённое от действительности, умерщвляет её и само становится действительностью. Следствие, отделённое от причины, видоизменяет последнюю в угоду застывшему воображению. Поступок, отделённый от личности, перестаёт быть поступком, но по-прежнему определяет судьбу человека. При этом внутренняя мотивация и самооценка уступают место внешнему произволу: произволу тем более реальному и неумолимому, чем более персонифицированы и, как следствие, представимы боги (либо, что то же самое, – чем более обожествлена и, как следствие, всемогуща персона). Утверждение «Есть высший судия» равнозначно утверждению «Не нам судить»...

Тоон прервал лекцию и посмотрел на учеников.

Могучий Окиал спал, утомлённый трудными для его медлительного ума периодами. Спал в неудобной позе: косо привалившись левой лопаткой к стене, свесив на плечо косматую голову и безвольно уронив узловатые руки вдоль тела. Его правая кисть, обращённая ладонью кверху, время от времени самопроизвольно сжималась, обхватывая рукоять короткого тяжёлого меча. Едва пальцы расслаблялись, меч пропадал бесследно – и тогда опять становилась видна мозолистая ладонь Окиала. Ладонь кузнеца – чёрная от въевшихся в неё копоти и медной окалины.

Легкомысленный Навболит тоже не слушал учителя. Примостившись на корточках по левую руку от Окиала, подальше от возникавшего и таявшего оружия, он увлечённо выращивал из земляного пола хижины цветок асфоделя. Длинный стрельчатый стебель, неестественно изгибаясь и вздрагивая, тянулся боковым бледно-зелёным побегом к ноздре спящего.

«Как они восхитительно молоды! – подумал Тоон, с улыбкой глядя на своих учеников. – Бородатые мальчики. Весь мир – игрушка...» Не вставая с мягкой охапки сучьев, Тоон попытался подбросить поленья в очаг, не справился и, кряхтя, поднялся, чтобы сделать это руками.

Боковым зрением он увидел, как Навболит обернулся на шум и, спешно уничтожив цветок, придал лицу выражение почтительного внимания. Но бледно-зелёный побег в последний миг своего существования достиг-таки цели; Окиал чихнул, мотнул головой, ударившись затылком о стену, и вскочил, как подброшенный, инстинктивно заслоняя друга от примстившейся опасности. Некоторое время он так и стоял, освещённый неверным пламенем очага: пригнувшись, широко расставив кривые короткие ноги, – и напряжённо всматривался в рассветно багровеющий прямоугольник двери. Меч в его поднятой для удара или броска руке судорожно мигал, то вытягиваясь в тонкий, не знающий промаха дротик, то укорачиваясь и становясь прихватистой палицей с круглой шипастой гирькой на пятизвенной цепи – любимым оружием эпирских варваров. Трогательное было зрелище, но и смешное одновременно, и Навболит, не удержавшись, прыснул.

Окиал оглянулся на него, ошалело помотал головой и, отшвырнув палицу в небытие, тоже неуверенно засмеялся. А потом, спохватившись, виновато посмотрел на Тоона и развел руками.

– Прости, учитель! – огорчённо сказал он. – Кажется, я опять заснул на самом интересном месте. Я не умею спать на ходу, как Навболит...

– И на посту тоже, – ворчливо перебил Тоон.

Навболит перестал улыбаться и потупился – это он трое суток назад проворонил корабль, направлявшийся, по всей видимости, на Лефкас.

Тоон отошёл от разгоревшегося наконец очага, тщательно поправил козью шкуру на мягкой охапке сучьев, и, кряхтя, уселся. Да, трое суток назад они уже могли быть на Лефкасе и этой ночью пешком достигли бы скалы Итапетра на северной оконечности острова. А сегодня, если бы повезло, взошли бы на палубу феакийского корабля, чтобы к вечеру увидеть, наконец, берега Схерии. Любезной сердцу Тоона Схерии. Вместо этого они всё ещё торчали здесь, на Итаке. Голодать, правда, не приходилось: во дворце местного басилея шли непрекращавшиеся пиры, и каждый вечер троице бродячих фокусников перепадало по хорошему куску свинины или козлятины. Но за десять дней гости устали удивляться их представлениям, а вчера просто не пустили на порог. Пришлось довольствоваться гостеприимством хозяина этой хижины – старого свинопаса Евмея. Евмей был беден и несвободен, ещё два-три дня – и они станут ему в тягость... А всё-таки, не стоило упрекать Навболита – мальчик и без того переживает.

– Я ведь ещё видел корму корабля, учитель, – сказал наконец Навболит. – Я мог бы догнать его...

– И до полусмерти перепугать гребцов? – невесело усмехнулся Тоон.

– Они бы сочли тебя богом, – пояснил Окиал, усаживаясь и опять прислоняясь к стене. – Представляешь, чем это могло для тебя кончиться?

– Да уж... – Навболит поёжился. – Пятьдесят два благочестивца...

– Это был двадцативёсельный корабль, – уточнил Окиал. – Но и двадцати неразумных достаточно, чтобы загнать тебя на Олимп. И стал бы там персонифицированным богом. Или ещё хуже – обожествлённой персоной, как бедняга Примней. Пил бы нектар и закусывал жертвенным дымом.

Навболит промолчал, а Тоон ещё раз удивился, как точно и полно Окиал усвоил урок, который проспал.

– А всё-таки зря ты не позволяешь нам построить корабль, учитель, – сказал Навболит. Не мог он долго молчать – особенно, если чувствовал себя виноватым. – Я видел, как это делается. Двенадцативёсельную галеру мы с Окиалом соорудили бы за день.

Окиал хмыкнул.

– Ну, за два, – поправился Навболит.

– А кого бы ты посадил на вёсла? – спросил Окиал.

– Рабов.

– Чьих?

– Своих рабов! – с вызовом сказал Навболит.

– У тебя их много? – поинтересовался Окиал.

– У меня их нет.

– Я так и думал.

– Но мы хоть завтра можем купить сколько угодно рабов! – горячо воскликнул Навболит. Тоон, с улыбкой слушавший перепалку учеников, насторожился. – Вспомни, что ты говорил нам вчера, – продолжал Навболит. – На тропинке к морю, в сотне шагов от этой хижины – вспомнил? Ты выбросил тогда этот камешек, а я подобрал. – Навболит поднял руку ладонью вверх, и на ладони материализовался тяжёлый – с крупный орех – золотой самородок. – А потом я сходил и проверил: там действительно выход золотоносной жилы! Вот... – Он поднял вторую руку, и ещё один самородок, чуть поменьше размерами, заблестел рядом с первым. – Сколько рабов можно купить на это, учитель? – спросил Навболит.